Э. Д. Фролов русская наука об античности

 

РУССКАЯ НАУКА ОБ АНТИЧНОСТИ

Предисловие (стр.5-8)

В истории любой национальной науки, в особенности гуманитарной, ярко отражается история самой страны. Точно так же в судьбах отдельных ученых, особенно если они - натуры оригинальные, яркие, активно вовлекающиеся в общественную жизнь, находит отражение судьба самого общества, в первую очередь, конечно, его образованной элиты. Для того, кто испытывает интерес к истории, к общественной жизни и идеям, кто привык размышлять над судьбами как других цивилизаций, так и собственного своего отечества, нет занятия увлекательнее, чем всматриваться в картины прошлой жизни, в том числе - ученой среды, университетов, научных обществ, отдельных деятелей науки, сопереживать и сопоставлять и, таким образом, постигать перипетии исторического процесса и находить для себя утешение и опору в поступках людей прежних времен.

Настоящая работа - результат историографических занятий, которые рано стали для меня столь же интересными, как и непосредственное изучение самой античности. Несколько обстоятельств содействовали развитию этого интереса. Первым толчком явилась [4] необходимость читать вослед С.И.Ковалеву, на место которого я заступил в Ленинградском университете в 1958 г., специальный курс историографии античности. Другим побудительным мотивом стало участие (в начале 60-х годов) в подготовке 2-го тома "Истории Академии наук СССР в трех томах". Требовался автор для написания разделов по истории академического антиковедения и византиноведения в ХIХ - начале ХХ в., и Д.П.Каллистов, с которым я сблизился в первые же годы работы в университете, "сосватал" меня тогдашнему руководителю этого издания А.В.Предтеченскому. Общение с последним - великолепным, интеллигентным представителем Ленинградской исторической школы - оказалось для меня поистине драгоценным. Именно под влиянием Предтеченского я почувствовал вкус к историографическим занятиям и впервые втянулся в это дело профессиональным образом.

Замечу, что эти мои занятия сильно поощрял и другой замечательный ученый, специалист по классической филологии, ставший главным моим наставником по части древних языков, - А.И.Доватур. Он любил говорить, что при относительно слабом развитии у нас антиковедных занятий, при ненадежности самой профессии филолога или историка-классика, важным подспорьем может быть занятие историей русского классицизма (включая и антиковедное образование и науку) и, таким образом, вхождение в круг более ценимых нашим обществом и государством занятий отечественной культурой и историей.

Последним толчком стало явившееся у моего университетского руководителя К.М.Колобовой намерение представить взамен ковалевского курса, который остался в рукописи и ждал своего опубликования, новую версию историографии античности в виде ряда очерков, которые должны были охватить историю антиковедных занятий как на Западе, так и в России (кстати, заметим, что истории русской науки об античности Ковалев в своей рукописи не касался). Западную часть Колобова брала на себя, а русская была предоставлена мне ввиду моего уже тогда определившегося особенного интереса к истории отечественной науки. Болезнь помешала К.М.Колобовой завершить работу над первым очерком по истории западного антиковедения, где предполагалось дать обзор судеб античного наследия в эпоху средневековья (с VI по ХIII в.). Что до меня, то я с увлечением обратился к обработке своей темы, и в 1967 г. опубликовал первый очерк по русской историографии [5] античности, где изложение было доведено до возникновения первых преемственных школ антиковедения в России в 30-60-х годах ХIХ в. ("Русская историография античности [до середины ХIХ в.]", Л.: Изд-во Лениград. ун-та, 1967).

Я намерен был продолжить работу и скоро завершить подготовку следующего очерка, где предполагалось довести изложение до времени Октябрьской революции, но другие занятия - и прежде всего написание докторской диссертации о позднегреческой тирании - отвлекли от этого дела, и в последующие годы я, не оставляя совершенно историографии, ограничивался лишь разработкою время от времени отдельных сюжетов. Таким образом исподволь накапливался необходимый материал, и в конце концов я решил всерьез возобновить историографическую работу, продолжить связное изложение с того момента, где оно остановилось в первом очерке, и довести обзор по возможности до наших дней. Итогом явилась настоящая книга, состоящая из трех частей: в первой прослеживается первоначальное накопление знаний и развитие антиковедных занятий в России до середины ХIХ в. (в основу положен очерк, опубликованный в 1967 г.); во второй - представлен подробный обзор главных направлений в русской науке об античности в пору ее расцвета (до катастрофического обрыва в 1917 г.); в третьей - характеризуется судьба этой науки в советское время.

Несколько слов надо сказать как о самом предмете, так и о манере его рассмотрения в этой книге. Предметом нашего изложения является отечественная историография античности, т.е. история накопления знаний и изучения в России античной (греко-римской) истории. Поскольку история античного мира является, наряду с европейским средневековьем и новым временем, частью всеобщей истории, то и историография античности должна рассматриваться как часть более обширного, состоящего из родственных дисциплин комплекса - историографии всеобщей истории. Однако типологическое сходство историографии античности с историографией средневековья и нового времени не исключает большого своеобразия нашей дисциплины: занятие историографией античности невозможно без широкого выхода за пределы собственно исторической науки, именно, с одной стороны, без учета того, как развивались иные антиковедческие дисциплины - классическая филология, археология, эпиграфика, история искусства, а с другой - вне связи с общей историей европейской культуры и просвещения.

[6] И действительно, мы должны считаться с тем, что античная история как научная дисциплина составляет часть единой большой науки - науки о классической древности, или антиковедения (ср. исходные немецкие понятия, калькой с которых являются приведенные русские названия: die klassische Altertumswissenschaft, die Altertumskunde). Предметом этой комплексной науки является изучение античной культуры во всех ее проявлениях, к каковым надо отнести язык и письменность древних греков и римлян, их социальную и политическую историю, религию, искусство, литературу, философию и науку, технику, быт. Разумеется, из всего круга дисциплин, составляющих эту единую науку, мы имеем полное право выделить одну, нас наиболее интересующую, в данном случае - историю, и проследить ее развитие на протяжении веков. Однако мы должны помнить, что это выделение условно, что оно возможно лишь до известной степени, лишь постольку, поскольку вообще возможно выделение части из целого.

Иными словами, мы можем попытаться проследить развитие науки античной истории, но при этом мы не должны упускать из виду, что движение вперед в этой области исторического знания было тесно связано с успехами других антиковедческих дисциплин, в особенности филологии и археологии, делом которых было доставлять и разъяснять письменные и вещные, материальные источники для занятий историей. Это находит наглядное подтверждение в практической деятельности многих специалистов-антиковедов, нередко воплощавших (и воплощающих) в своем лице историков и филологов, историков и археологов.

С другой стороны, совершенно очевидна тесная, можно сказать, особенная связь науки об античности с историей европейской культуры и просвещения. И в средневековье, и в эпоху Возрождения, и в новое время античность, ввиду несравненного совершенства своей культуры, сохраняла (по крайней мере, до нашего столетия) значение классического образца, или нормы. Во все эпохи, а более всего в переломные моменты, при смене порядка, она служила драгоценным источником, откуда творцы новой европейской цивилизации не уставали черпать и пищу для своих идей, и формы, в которых эти идеи отливались. Нельзя составить полноценное представление о развитии национальных культур в новой Европе без учета того влияния, которое оказала на них античность, но равным образом невозможно понять и судьбы науки об античности, не связывая ее [7]  развития с общим гуманистическим движением, точнее говоря - с историей европейского классицизма.

Последнее по-своему преломляется и в судьбах отечественного антиковедения, успехи которого напрямую зависели от усвоения русским обществом традиций западноевропейского гуманизма и классицизма. Надо, однако, сразу заметить, что в истории русской культуры классицизм не был столь интегральным явлением, как на Западе. Отсюда его большая искусственность в России, его эфемерность, ограниченность его воздействия на русское общество. По существу усвоение русским обществом традиций западного классицизма, а вместе с тем и формирование классического образования и науки об античности, было обусловлено западнически ориентированной политикой дома Романовых начиная с Петра Великого. Соответственно надо учитывать и временное ограничение русского классицизма - от Петра до крушения дворянской империи в 1917 г. Ни до, ни после в России, отделенной от Запада тем или иным занавесом, не было надлежащих, благоприятных условий для развития классицистической культуры и спаянного с нею классического образования и науки.

Наблюдения над развитием русского классицизма естественно будут наталкивать нас на более общие размышления о судьбах русской цивилизации и культуры. Вообще нам придется касаться многих важных вопросов русской культурной жизни, затрагивать сложные проблемы взаимодействия различных культур на русской почве - исконного язычества и привнесенного извне христианства, начал древнеславянского и греко-византийского, новорусского и западноевропейского, а в этой связи, конечно, и борьбы противоположных тенденций - ориентации на Запад и национальной, почвеннической реакции. Мы не будем избегать этих тем. Вместе с тем надо со всею определенностью указать, что в наши цели не входит исчерпывающее раскрытие таких сюжетов, как "Античность и Русь", "Византия и Русь" или "Запад и Россия". Отдельные аспекты этих больших историко-культурных проблем затрагиваются в данной работе именно в той степени, в какой это было безусловно необходимо для более полной характеристики эпохи, для лучшего понимания обстоятельств, при которых происходило развитие отечественной историографии античности, - но не более того.

Оговорив таким образом особенность предмета нашего рассмотрения, сделаем и другую оговорку - об избранной нами манеры [8]   изложения. Наш исторический обзор не претендует на исчерпывающую полноту. Мы не стремимся к всеохватному повествованию, а предпочитаем останавливаться на таких научных явлениях, таких направлениях или школах, таких, наконец, ученых деятелях, знакомство с которыми позволяет составить представление о главных, характерных и действительно интересных моментах в жизни нашей науки. Мы понимаем, что такой избирательный подход может таить в себе элемент произвола, но мы предпочитаем быть уличенными в избытке субъективизма, нежели в рабском следовании правилам так называемого сбалансированного, т.е. усередненного и плоского изложения.

Мы признаемся также, что нам гораздо интереснее было знакомиться с научной жизнью прежней России, с творчеством дореволюционных ученых-классиков, нежели с мало приятными перипетиями недавней нашей действительности. Поэтому для советского времени мы ограничились кратким общим очерком, где, для полноты общего изложения, попытались сжато изобразить как драматические последствия революционной бури, обрушившейся на русское общество в 1917 г., так и те явления возрождения, которые обозначились после Второй мировой войны. Зато, в качестве своего рода компенсации, мы приложили к этому общему очерку портретные зарисовки наших учителей, т.е. наставников моего поколения. Из этих четырех этюдов три посвящены моим личным учителям С.И.Ковалеву, А.И.Доватуру и К.М.Колобовой. Я многим был им обязан, в частности и направлением и поощрением моих историографических занятий. Пусть же эта книга о судьбах русской науки об античности будет данью их светлой памяти.

И последнее. Историей отечественного антиковедения занимались и до нас, и мы многим, разумеется, обязаны нашим предшественникам. По ходу изложения в примечаниях мы указываем на те историографические работы, которые служили нам опорою, а в конце книги помещен перечень наиболее важных пособий как по русской историографии вообще, так и специально по истории отечественного антиковедения. Особо надо подчеркнуть значение трудов академика В.П.Бузескула, которые были и остаются замечательными источниками сведений и достойными образцами для всех, кто обращается к изучению и изложению фактов нашей науки.

Часть I. СТАНОВЛЕНИЕ РУССКОГО АНТИКОВЕДЕНИЯ (ОТ ДРЕВНЕЙШИХ ПРЕДПОСЫЛОК ДО ФОРМИРОВАНИЯ ПРЕЕМСТВЕННЫХ НАУЧНЫХ ШКОЛ В СЕРЕДИНЕ XIX В.)

Глава 1. РУССКОЕ ОБЩЕСТВО И АНТИЧНОСТЬ В ДОПЕТРОВСКОЕ ВРЕМЯ (XI - XVII ВВ.)

1. Исторические корни античной традиции на Руси 2. Сведения об античном мире в древней и средневековой Руси ХI-ХV вв. 3. Рост знаний об античном мире в Московском государстве ХVI-ХVII вв.

Великое переселение народов на рубеже старой и новой эры не уничтожило этих контактов; оно лишь придало им новые формы. [10] Наступление варваров, сломивших сопротивление Римской империи, сопровождалось гибелью налаженных веками отношений, варваризацией пограничных городов, падением культуры даже в давно, казалось бы, цивилизованных областях. Однако, как это часто бывает, одно и то же явление оказалось не только причиной упадка, - как затем выяснилось, временного, - но и залогом будущего подъема. Варвары влили свежую кровь в вены одряхлевшего античного общества. Вторжение германских племен сокрушило ставшую анахронизмом Римскую империю и способствовало быстрейшему переходу в Западной Европе от изжившего себя рабства к феодализму. В то же время победители, находившиеся еще на стадии военной демократии, подверглись сильнейшему воздействию со стороны более высокой цивилизации, которая теперь в обломках лежала у их ног. Это обратное воздействие решающим образом ускорило движение германцев по пути к цивилизованному обществу и государству.

Сказанное в равной степени относится и к славянам, наступление которых на Восточную Римскую империю имело такие же последствия, как нашествие германцев на Западе, хотя, быть может, и не вылившиеся в столь яркие формы, как там. Как бы то ни было, славянские племена сыграли важную роль в том длительном и противоречивом процессе, который привел к постепенному перерождению Восточной Римской империи и к превращению ее в весьма своеобразное государство, отличное от прежней Римской империи, но и не совсем похожее на феодальные монархии Запада, - в государство, за которым именно и закрепилось название "Византия". В свою очередь, близкие отношения с Византией не могли пройти бесследно и для славян. Общение их с этим государством несомненно должно было ускорить естественный процесс государствообразования, который происходил у всех славян во 2-й половине I тысячелетия. Равным образом, знакомство их с византийской культурой, унаследовавшей все достижения античной цивилизации, должно было способствовать их собственному культурному развитию. В особенности распространение христианства и создание собственной письменности у славян должны были усилить это взаимодействие двух культур - славянской и византийско-греческой.

В частности, нельзя отрицать, что культура Киевской Руси несет на себе печать сильного византийского влияния. В архитектуре, в живописи, в литературе древнерусского государства можно обнаружить [11] множество элементов византийского происхождения, которые, будучи восприняты и творчески переработаны народными мастерами, стали бесспорным достоянием русской культуры. Достаточно вспомнить, например, о соборах св. Софии в Киеве и Новгороде, о мозаиках Михайловского монастыря в Киеве, о миниатюрах Остромирова евангелия, чтобы понять, сколь многим обязано русское искусство Византии. Не меньшую услугу оказала Византия и русской письменности, особенно трудом многих безымянных монахов, бывших на Руси первыми учителями грамоты и носителями просвещения. Через них русские люди знакомились с плодами византийской образованности - с богословской, исторической и художественной литературой. Выполненные их учениками переводы оказали несомненное влияние на формирование отечественной литературы, в частности и исторической. Для нас это обстоятельство тем более важно заметить, что таким путем в русскую литературу смогли попасть и первые достоверные сведения об античном мире. Встретившись со смутными преданиями старины, несомненно бытовавшими в народе, они должны были положить начало прочной традиции - исходному пункту всякой историографии.

В нашу задачу не входит подробное рассмотрение того, как именно на протяжении веков развивались представления об античном мире в русском обществе. Отчасти это уже сделано,¹ новое же исследование этого вопроса, неизбежно связанное с анализом большого числа памятников древнерусской литературы, слишком увлекло бы нас в сторону. Ведь бесспорно, что до XVIII в. в России не велось сколько-нибудь систематического и, главное, самостоятельного изучения античной истории. Всеобщая история, как и вообще вся историческая наука, существовала еще в зачаточном состоянии и не отделилась от литературы в широком смысле. Поэтому то, что было сделано в области всеобщей истории в допетровскую эпоху, интересно не только и даже не столько для истории этой науки, [12] сколько для иллюстрации бытовавших культурно-исторических представлений тогдашнего русского общества. Тем не менее мы хотели бы указать на некоторые факты, хотя бы для того только, чтобы проиллюстрировать то простое и очевидное положение, что русская наука об античности, возникновение которой относится к XVIII в., строилась не на пустом месте и не была лишь побочным продуктом заимствований с Запада, но опиралась на богатое наследие, исподволь накопленное русской литературой на протяжении столетий. Для того, чтобы картина была еще более ясной, расположим эти факты в хронологической последовательности; иными словами, пусть это будут примеры, но примеры, взятые в связи с общим развитием образованности на Руси.

2. Сведения об античном мире в древней и средневековой Руси XI - XV вв.

Возникновение письменности у славян, как и у других народов, было вызвано в первую очередь потребностями нарождавшегося классового общества и государства. Наличие по соседству Византии, государства, располагавшего высокой культурой и совершенной системой буквенно-звукового письма, сильно облегчило этот процесс. По-видимому, уже в VIII в. славяне начали приспосабливать греческое письмо к нуждам своей речи, а начавшееся примерно тогда же распространение христианства очень скоро должно было привести к появлению первых переводов или переложений христианских книг. На Руси, во всяком случае, такие опыты производились еще до разработки Кириллом и Мефодием славянской азбуки. В "Паннонском житии" Кирилла, составленном вскоре после смерти великого просветителя (869 г.), рассказывается, что во время своего третьего путешествия, к хазарам (в 60-х гг. IX в.), Кирилл посетил Херсонес и здесь видел евангелие и псалтырь, написанные "русскими письменами": "обрете же ту евангелие и псалтирь русьскими писмены писано, и чловека обрет глаголюща тою беседою, и беседова с ним, и силу речи приим, своей беседе прикладаа различнаа писмена, гласнаа и согласнаа, и к богу молитву творя, въскоре начат чести и сказати".² По-видимому, эти книги, - первые, о которых мы знаем на Руси, - были написаны каким-то "протокирилловским" [13] письмом, которое было затем использовано Кириллом и Мефодием для создания упорядоченной славянской азбуки.³

Официальное принятие христианства киевским князем Владимиром (988 г.) сопровождалось не только повсеместным основанием церквей, но и устройством первых школ. По словам летописца, Владимир "послав нача поимати у нарочитые чади (т. е. у лучших людей) дети, и даяти нача на ученье книжное".⁴ Учителями при этом были, по-видимому, христианские миссионеры - выходцы из Византии и Болгарии, где христианство утвердилось еще в IX в.

Конечно, заботы киевского князя по организации школ были вызваны прежде всего необходимостью располагать собственными проповедниками, способными вести борьбу с языческими верованиями и отстаивать и распространять новую религию, признанную государством. Однако одновременно было создано важное условие для распространения грамотности на Руси, для приобщения русских людей к книжной премудрости, для создания, в конечном счете, собственной оригинальной литературы. Особенно много было сделано в этом направлении при сыне Владимира - Ярославе Мудром (годы княжения: 1019 - 1054), время правления которого вообще характеризуется большим культурным подъемом на Руси. Ярослав проявлял большую заботу о дальнейшем распространении христианства, понимая, как много может сделать церковь для укрепления авторитета центральной власти. При нем "нача вера хрестьяньска плодитися и раширяти, и черноризьци почаша множитися, и манастыреве починаху быти".⁵ Сам Ярослав любил церковное чтение: "и книгам прилежа, и почитая и часто в нощи и в дне". При храме св. Софии он основал особую переводческую школу: "и собра писце многы и прекладаше от грек на словеньское писмо. И списаша книгы многы, ими же поучащеся верни (т. е. верующие) людье наслажаются ученья божественаго". Переводчиками в этой школе, как указывает Д. С. Лихачев, могли быть "те самые русские из детей "нарочитой чади", которых Владимир приказывал набирать для обучения".⁶

С этого времени начинается на Руси систематическая работа по переводу памятников греческой письменности - сначала богослужебной, [14] а потом и светской литературы.⁷ Наряду с переводами греческих книг, прибывавшими на Русь из юго-славянских стран, эти славяно-русские переложения стали главным источником, из которого русский читатель черпал знания об истории чужих стран, в частности и о великих государствах древности. Позднее все эти произведения легли в основу первых русских компендиумов по всеобщей истории.

1. 
   Иоанн Малаvла из сирийской Антиохии (VII в.), автор всемирной хроники (Cronografiva) в 18 книгах, содержащей обзор событий [15]   от "сотворения мира" до 565 г. Хроника Малалы, отличавшаяся даже среди других сочинений такого жанра особым пристрастием к библейским сказаниям и чудесам, пользовалась большой популярностью. Ee славянский перевод был выполнен по заказу болгарского царя Симеона не позднее 927 г. Русским летописцам это сочинение было известно уже в XII в.
   
2. 
   Константинопольский патриарх Никифор (начало IX в.). Составленная им краткая хроника (Cronografiko;n suvntomon) от "сотворения мира" до 829 г. содержала перечни древних иудейских и персидских царей, египетских Птолемеев и римских императоров. Это сочинение также рано было переведено на славянский язык и в таком виде стало известно на Руси.
   
3. 
   Георгий Амартол (IX в.), автор краткой хроники (Croniko;n suvntomon) в 4-х книгах, также от "сотворения мира" и до 867 г. По мнению акад. В. М. Истрина, специально занимавшегося этим предметом, "перевод хроники Георгия Амартола был сделан в конце первой половины XI века на Руси, в Киеве, в русской книжной среде, на общелитературный церковно-славянский язык, но в русской его редакции".⁹ Составителю "Повести временных лет" (начало XII в.) это сочинение было уже знакомо.
   
4. 
   Иоанн Зонараv (конец XI - 1-я половина XII в.), один из лучших представителей византийской историографии. Его хроника ( jEpitomh; iJstoriw'n), основанная на хороших источниках (он пользовался трудами Геродота, Ксенофонта, Иосифа Флавия, Плутарха, Арриана, Диона Кассия, Евсевия), содержала обзор всемирной истории от "сотворения мира" до 1118 г. Она была переведена на сербский язык в 1344 г. и в этом переводе стала известна на Руси.
   
5. 
   5. Константин Манасс (Manassh'"), в русской традиции - Манассия (1-я половина XII в.). Составленная им стихотворная хроника (Suvnoyi" iJstorikhv) от "сотворения мира" до 1081 г. была переведена для болгарского царя Иоанна Александра в 1-й половине XIV в., а затем в славянском переводе стала известна и на Руси.
   

"История Иудейской войны" Иосифа Флавия была переведена непосредственно с греческого на славяно-русский в XI в., следовательно вместе с хроникой Амартола она относится к древнейшему периоду русской письменности. Правда, это не перевод в современном смысле слова, а скорее свободное переложение подлинника; однако, основное содержание передано правильно, а большего от тогдашнего переводчика и требовать было трудно. Превосходное по тому времени литературное изложение привело к тому, что "История Иудейской войны" в славяно-русском переводе стала восприниматься как историческая повесть, и в таком качестве она оказала большое влияние на русскую литературу: "она не раз служила источником образов, отдельных эпизодов и поэтической фразеологии "воинских" боевых повестей русского средневековья".¹¹

Более сложной была судьба другого памятника - "Александрии". Создание этого произведения относится еще к позднеантичной эпохе. Оно возникло как переработка сказаний об Александре Македонском, сложившихся еще в эллинистическое время. По-видимому, первоначальный текст этого произведения под названием "Деяния Александра" ( jAlexavndrou pravxei") был записан в египетской Александрии, в III в. н. э.; автором этого сочинения считали, впрочем, совершенно неосновательно, Каллисфена, племянника Аристотеля. Позднее этот текст подвергся новой переработке, результатом чего было появление двух редакций - эллинизированной (на рубеже [17]  IV - V вв.) и иудео-христианской (несколько позже). Параллельно первоначальная "Александрия" Псевдо-Каллисфена была переведена на латинский язык неким Юлием Валерием (на рубеже III - IV вв.), и таким образом средневековье унаследовало от античности три редакции "Александрии" - две на греческом языке и одну латинскую.

Славянский перевод "Александрии" был сделан первоначально с греческого оригинала, в основе которого лежала эллинизированная редакция. Произошло это не позднее XII в., а в XIII в. эта "Александрия" уже входила в состав хроники Иоанна Малалы и в таком виде была включена в первые русские хронографы. Развиваясь вместе с хронографами, она претерпела ряд изменений: отчасти подверглась сокращениям, отчасти же, наоборот, была пополнена некоторыми статьями из так называемой сербской "Александрии". Этот другой перевод "Александрии" был сделан с греческого оригинала, в основу которого была положена иудео-христианская редакция с привнесением некоторых романских черт. Дело в том, что на Западе также осуществлялись переложения "Александрии", особенно после того, как архипресвитер Лев из Неаполя (X в.)заново перевел текст Псевдо-Каллисфена на латинский язык. Западноевропейские версии "Александрии" восприняли характерные черты современных рыцарских романов; отсюда эта рыцарская струя проникла в сербскую "Александрию", а затем, когда эта последняя была завезена в Россию (1-я половина XV в.), и в русскую. Как видим, литературные традиции античности были одинаково усвоены и Западом, и юго-славянскими странами, и Русью.¹²

Еще более поучительной была судьба другого памятника переводной литературы - "Троянской истории". Это произведение было представлено на Руси тремя последовательно сменявшими друг друга вариантами. Все они восходили в конечном счете к двум позднеантичным повестям о Трое, составленным якобы современниками знаменитой войны греком Диктисом и троянцем Даретом. "Дневник Троянской войны" (Ephemerida belli Troiani) Диктиса Критского [18] был составлен в IV в. на основании греческого оригинала, от которого сохранился лишь небольшой отрывок. Для повести Дарета Фригийского "О падении Трои" (De excidio Troiae) такого греческого прототипа пока еще не обнаружено. Эти повести представляют собою прозаическую переработку Гомера в стиле исторических романов; для обоих сочинений характерно критическое отношение к эпосу и рационалистическое истолкование предания. Вот эти-то два произведения и послужили основой для средневековых повествований о Троянской войне.

Первым примером такого рода повествований, с которым познакомился русский читатель, был раздел о Троянской войне в хронике Иоанна Малалы (вся книга 5-я, озаглавленная "О троянских временах"). В основу этого раздела был положен главным образом греческий оригинал сочинения Диктиса. В таком виде эта повесть и стала известна на Руси еще в домонгольский период. Позднее появился новый вариант "Троянской истории" - юго-славянский перевод (XIII - XIV вв.) с какого-то латинского или романского оригинала, в основу которого были положены оба сочинения - Диктиса и Дарета, переработанные в духе рыцарских времен. Перевод этот под названием "Повести о известованныих вещей, еже о кралех причя и о рождених и пребываних" был завезен в Россию в 1-й половине XV в., в рукописи, где он был соединен с хроникою Константина Манассии. В таком виде эта "Притча" вошла в состав раннего русского хронографа, где она была озаглавлена: "Повесть о создании и попленении Тройском и о конечном разорении, еже бысть при Давиде, цари Июдейском".

Между тем на Западе появился еще один вариант "Троянской истории" - "Historia de bello Troiano" в 35 книгах, составленная итальянцем Гвидо де Колумна в конце XIII в. на основании все тех же повестей Диктиса и Дарета. Это произведение было переведено на русский язык во 2-й половине XV в., как предполагают, на северо-западе России, в Новгороде или в Пскове.¹³ Позже, в конце XVI в., стало известно краткое изложение этой "Истории", пришедшее на Русь в составе всемирной хроники Мартина Бельского. Это сокращение вытеснило из позднейшего русского хронографа юго-славянскую "Причю о кралех". Вообще романическая [19]  повесть Гвидо де Колумна пользовалось на Руси большой известностью. Настолько прочен был интерес к этому сочинению, что еще в XVIII в. находились для него читатели: при Петре I был сделан новый перевод этой повести и напечатан в 1709 г. "повелением царского величества".¹⁴

Помимо этих были распространены и другие переводные повести. Некоторые из них также восходили к античным образцам, как например "История Аполлония, царя Тирского". Впрочем, эта последняя не имела ясно выраженной исторической подосновы, будучи всецело уже художественным произведением.

В общем, переводная историческая литература, представленная хрониками и повестями, давала известное представление об античной истории (особенно о мифических временах, об Александре Македонском, о древних римских царях и позднейших императорах). Читатель мог также вынести определенное впечатление о существовании в древности богатой и содержательной литературы - художественной, исторической, философской (например, в хрониках Малалы и Амартола встречаются упоминания о Гомере и Гесиоде, Фукидиде, Сократе, Платоне и Аристотеле и др.). Тем не менее не следует преувеличивать степень осведомленности русских людей об античном мире. Во-первых, надо иметь в виду недостатки названной литературы: сведения, которые она сообщала, либо носили весьма односторонний и схематический характер (хроники), либо подавались в таком трансформированном виде, что лишь с большой натяжкой могли рассматриваться как историческая информация (все повести, за исключением одной лишь "Истории Иудейской войны"). Во-вторых, надо иметь в виду, что все эти сочинения, довольно немногочисленные, могли быть доступны немногочисленному же кругу читателей, тем именно, кто получил необходимую подготовку и специально интересовался историей.

Правда, были и другие источники сведений об античном мире - переводные сборники изречений, жития святых, обличительные "слова" против язычников. Произведения такого рода были куда более распространены, чем хроники или даже исторические повести; они были более интересны и более доступны для неподготовленного [20] читателя. Однако, в массе своей это была литература, ориентированная на современность, к тому же всецело подчиненная задачам христианской пропаганды; она содержала лишь отдельные, отрывочные упоминания о фактах древней истории и в целом больше давала для знакомства с античной литературой, нежели с античной историей.

Все же следует сказать несколько слов и об этой литературе. Здесь прежде всего надо упомянуть о многочисленных житиях святых и отцов церкви - излюбленном чтении русских людей в допетровскую эпоху. Из этих произведений русский читатель мог вынести некоторое, хотя и очень смутное еще, представление об античном мире, об истории великих государств древности и их культуре. Так, в одном из ранних памятников славянской письменности - "Паннонском житии" Кирилла, просветителя славян, встречается "едва ли не самое древнее" (Перетц) упоминание о Гомере: "Егда же прииде к Царюграду, въдаша и учителем, да ся учить, и в 3 месяци навык въсю грамотикию, и по прочаа ся ять учениа. Научи же ся омиру, и геомитри, и у Лъва и у Фоте диялексице, и всем философскым учением, к сим же и риторикии, и арифмитикии, и астрономии, и мусикии, и всем прочим еллиньскым учением."¹⁵ Такого рода упоминания способствовали перенесению из Византии на Русь восходящего еще к классической древности представления о Гомере как основе всякой учености. Слово "Омир" стало нарицательным: под ним "разумелась вообще словесность, в которой Гомер имел значение исходного и главного момента".¹⁶

Следы такого отношения к Гомеру или, правильнее сказать, такого восприятия Гомера можно обнаружить в ряде памятников русской письменности: в высказываниях одного из русских переводчиков XII в. инока Феодосия, который полагает, что заниматься сложным делом перевода по силам лишь людям, "учившимся от млад ногот омирьскиим и риторьскыим книгам"; в писаниях митрополита Климента Смолятича (тоже XII в.), заявлявшего о себе: "Аз писах от Омира и от Аристоля и от Платона, иже во елиньскых нырех (т. е. хитростях) славне беша"; наконец, в Ипатьевской летописи, под 1233 г., где летописец строит красивую риторическую [21] фигуру на тему лести ("О лесть зла есть ... О злее зла зло есть") и вкладывает ее в уста Гомера ("яко же Омир пишет") именно "в подтверждение своей образованности".¹⁷ Ибо для летописца "Омир" - это "вся область теории словесности, быть может и персонифицированной соответственно складу мышления человека той эпохи".¹⁸

Вообще на Руси довольно прочно укоренилось представление о Гомере как о великом мудреце и философе. Правда, в отдельные периоды оценка Гомера, как и других "еллинских (т. е. языческих) мудрецов", колебалась, однако положительное отношение преобладало. Дело дошло до того, что русские церкви, по примеру византийских и болгарских, стали украшаться изображениями не только христианских святых, но и "еллинских мудрецов" - Гомера, Эврипида, Платона, Диогена, Плутарха (примером могут служить росписи Благовещенского и Успенского соборов в московском Кремле).¹⁹

Впрочем, в житийной и патристической литературе византийского происхождения, где ощущалась живая преемственность античной и византийской культур и где сама обстановка была насыщена еще духом античности, русский читатель мог почерпнуть и более конкретные представления о древних писателях, в частности и о Гомере. В замечательной книге А. Н. Егунова, из которой мы только что привели ряд интересных подробностей о восприятии "Омира" на Руси, дается не менее любопытная подборка того, чтоv именно мог узнать средний читатель о Гомере как писателе из житийной и патристической литературы.²⁰ В жизнеописании Екатерины упоминалось, что святая "извыкла вся книгы виргилиискы и ветиискы (т. е. риторические): бе бо ведущи вся книгы Асклипиовы и Галиновы, Аристотелевы и Омировы и Платоновы". Из жития Василия Великого можно было узнать, что эти "Омировы книги" были в стихах, а еще в двух произведениях - в славянском переложении сочинения Мефодия, епископа Олимпа в Ликии, "О свободе воли" и в житии св. Патрикия, епископа Прусийского - содержатся даже небольшие цитаты из "Илиады".

Конечно, значение этих первых "переводов" Гомера не следует [22] преувеличивать: вкрапленные в назидательный текст христианских сочинений "гомеровские строки оставались незначительной и случайной деталью повествования".²¹ Оба отрывка не превышали вместе 8 строк гомеровского текста и не раскрывали ни сюжета, ни содержания поэмы (в житии Патрикия Гомер даже не назван по имени, а просто упомянут как "некто" из языческих стихотворцев). Все же не приходится отрицать, что упоминания о Гомере в житийной литературе, при всем их случайном характере, могли позволить русскому читателю составить о нем некоторое представление как о великом поэте древности. Что же касается самих поэм, то с их содержанием на Руси могли ознакомиться и окольным путем, через посредство переводных хроник или исторических повестей. Так, в "Повести временных лет" мы уже встречаемся с именами некоторых персонажей, связанных с гомеровским циклом (Орест и Агамемнон).²² К ХVI же веку основные сюжетные линии гомеровских поэм, равно как имена и характеры главных героев должны были стать хорошо известными русскому читателю, главным образом благодаря сказаниям о Трое.

Немаловажным источником знаний об античном мире служили в допетровскую эпоху различные переводные сборники изречений, среди которых особой известностью пользовалась "Пчела".²³ Это замечательное произведение было, по словам В. Н. Перетца, "самым значительным проводником идей античных авторов в древнерусскую среду", поскольку оно давало "не только имена их, но и то, что им принадлежало".²⁴ Это большое собрание назидательных сентенций, восходящее к греческим, византийским оригиналам, в частности к одноименному собранию монаха Антония (XI в.),²⁵ довольно рано появилось на Руси (очевидно, на рубеже XII - XIII вв.). Сборник содержал множество житейских советов, преподанных в виде коротких и хорошо запоминаемых изречений или пословиц. Источниками для этого послужили главным образом библейские [23] книги и сочинения отцов церкви, а также античные авторы, в той степени, конечно, в какой их высказывания можно было согласовать с требованиями христианской морали. При этом особенно много высказываний было извлечено из сочинений поздних авторов, таких, например, как Плутарх, однако встречаются изречения и более ранних писателей и мудрецов: философов - Гераклита, Пифагора, Демокрита, Сократа, Платона, Аристотеля, Диогена, Эпикура, Зенона; поэтов - Солона, Эсхила, Софокла, Эврипида, Менандра; ораторов - Исократа, Демосфена, Эсхина; историков - Геродота, Фукидида, Ксенофонта и др.

Подавляющее большинство изречений было почерпнуто составителем из греческой литературы; высказываний римских авторов почти не встречается. Из философов боvльшим уважением и популярностью пользуются те, чье учение можно было без особого труда согласовать с христианским, в особенности те, кого можно было рассматривать как своего рода предшественников христианства, как например Платон. Последний, "хотя и язычник, рисовался византийцам и старинным русским читателям как мудрейший из эллинов, разумно мысливший о божестве, о человеке и его душе и о всем мире".²⁶ Наоборот, философам, чье учение было проникнуто материалистическими идеями и рационализмом, повезло значительно меньше. Невыразительно, по сравнению с Платоном, представлен в "Пчеле" Аристотель. "Составитель "Пчелы" ограничился выборкою таких изречений, которые более или менее гармонировали с общею дидактическою тенденцией его сборника. Отсюда преобладание чисто практических советов, более доступных широкой публике, рядовым читателям, чем философские, литературные и естественно-исторические мнения этого универсального философа древности".²⁷

Вообще отношение к Аристотелю в византийской, а отсюда и в русской литературе было достаточно противоречивым. С одной стороны, наследие Аристотеля прилежно изучалось и комментировалось византийскими богословами; они использовали логические и метафизические понятия аристотелевской философии, приспособив их к нуждам христианской схоластики; они не гнушались также делать отдельные заимствования из его естественно-научных сочинений. [24] С другой, - они чувствовали невозможность согласовать аристотелевское учение о природной целесообразности с библейскими представлениями о боге как творце мира. Отсюда - критика аристотелевского рационализма и противопоставление ему Платона, идеалистическое учение которого о божественной душе мира было несравненно ближе христианским ученым, нежели абстрактное представление Аристотеля о "первом двигателе", допускавшее различные истолкования. В хрониках Малалы и Амартола Аристотель хотя и величается при случае "премудрым", все же рассматривается как антипод своему несравненно более достойному учителю. Особенно сурово относится к Аристотелю Амартол, которому претил рационализм древнего философа. Подобное же противопоставление Аристотеля и Платона можно найти в "Шестодневе" Иоанна, экзарха болгарского (X в.) - популярном сочинении о "шести днях творения", рано ставшем известным и на Руси.²⁸

Возвращаясь к "Пчеле", отметим, таким образом, что подбор материала в этом сборнике был осуществлен весьма односторонне и тенденциозно: преобладали моральные сентенции греческих писателей и мудрецов, близкие по духу к учению христианской церкви. Тем не менее сборники такого типа сыграли определенную роль в истории русского просвещения. В частности, хорошо ли, плохо ли, но они знакомили русского читателя с некоторыми образцами древней литературы, а этого нельзя было найти ни в хрониках, ни в исторических повестях: первые лишь упоминали об античных писателях, вторые же, за исключением "Истории Иудейской войны", были весьма свободными переложениями далеких античных оригиналов.²⁹