Эрик Эриксон Детство и общество

В жизни индейцев дакота религиозной церемонией огромного значения был танец Солнца, занимавший два четырехдневных периода лета, «когда бизоны нагуляли жир, ягоды поспели, а трава еще высока и зелена». Праздник начинался с ритуального пиршества, выражения благодарности Духу Бизона и демонстраций чувства товарищества среди соплеменников. Затем следовали обряды плодородия, сопровождаемые актами сексуальных вольностей, аналогичных тем, что служат отличительным признаком подобных обрядов во многих частях света. Потом шли охотничьи и военные игры, прославляющие состязательность среди мужчин. Мужчины шумно хвалились своими подвигами на войне; женщины и девушки вступали в общий хор, чтобы объявить всем о своем целомудрии. И наконец, взаимозависимость всех членов племени дакота возвеличивалась и утверждалась в обмене подарками и актах братания.

Кульминационный пункт празднества наступал, когда избранные участники истязали себя во исполнение клятв, данных в критические моменты текущего года. В последний день церемонии «кандидаты четвертого танца» подвергали себя наивысшей разновидности самоистязания, протыкая мышцы груди и спины небольшими вертелами, прикрепленными к «солнечной оси» [То есть к вертикально вкопанному в землю деревянному колу. - Прим. пер.] кожаными ремнями. Пристально вглядываясь в солнце и медленно отступая назад от центра в ходе танца, мужчины могли освободиться от добровольной привязи, только вырывая куски плоти из открытой груди. Так они становились духовной элитой года, которая своим страданием обеспечивала непрерывную благожелательность Солнца и Духа Бизона - основных источников плодородия и плодовитости. Этот специфический подвиг вскрытия собственной грудной клетки ad majorem gloriam [К вящей славе (лат.) - Прим. пер.] — всего лишь один из тех бесчисленных способов, которыми по всему свету искупается сознание греха и обеспечивается непрерывная щедрость вселенной, и это часто после соразмерно буйного прощания со всем плотским (carne vale).

К значению институционализированной формы искупления следует подходить и онтогенетически, как к соответствующей части типичной последовательности личного опыта большинства, и филогенетически, как к составной части религиозного направления. Для обсуждаемой здесь конкретной племенной разновидности я считаю продуктивным предположение о том, что должна существовать связь между самой ранней, перенесенной в младенчестве, травмой (онтогенетической, но тем не менее характерной для большинства культур утратой рая) и итоговой особенностью религиозного искупления. В таком случае, рассмотренная церемония могла бы быть кульминационным пунктом превратностей того умышленно культивируемого (хотя бы и давно забытого) гнева на грудь матери в период кусания, которое мешает продлению прав ребенка на сосание. Здесь верующие, вероятно, обращали разбуженные впоследствии садистические желания, некогда приписываемые матерями свирепости будущих охотников, на самих себя, делая собственную грудь специфическим центром самоистязания. Возможно, тогда данная церемония реализует старый принцип «око за око», за исключением того, что малыш конечно же был не способен совершить тех разрушений, которые он став теперь мужчиной, искупает. Нашим рациональным умом трудно постичь, если только он не вышколен в условиях иррациональности, что фрустрированные желания и, в особенности, желания ранние, доречевые и чрезвычайно смутные, способны оставлять осадок греха, залегающий глубже следов любой вины за поступки, на самом деле совершенные и оставшиеся в памяти. В нашем мире только магические слова Иисуса приводят нас к сознанию греховности этих темных сущностей. Мы принимаем Его слова за идеал, согласно которому лелеемое в тайне от других желание столь же добродетельно или, скорее, столь же дурно, как и совершенный поступок; и любой орган, соблазняющий нас упорными желаниями, должен быть вырван с корнем. [По-видимому, Эриксон имеет в виду предупреждение Иисуса Христа о последствии греха. См.: Евангелие от Матфея. 5: 29-30. - Прим. пер.]

Конечно, вовсе не обязательно, чтобы все племя или все прихожане следовали такому предписанию буквально. Скорее культура должна предусматривать обычай магического верования и стойкую ритуальную систему, дающую возможность нескольким исключительным личностям, которые чувствуют специфическое, связанное с их культурой клеймо внутреннего проклятия особенно глубоко (и, возможно, достаточно сценичны, чтобы испытывать желание сделать из этого величественное представление), инсценировать для всех остальных ту истину, что спасение существует. (В наше время убежденным скептикам и неверующим часто приходится находить убежище в болезни, случайном на вид увечье или, казалось бы, неизбежном несчастье, чтобы выразить бессознательную идею: они хотели слишком многого в этом мире - и вот что получилось.)
Б. Путеводные сны и видения
Мы постепенно начинаем понимать, что гомогенные культуры располагают систематическим способом вознаграждения - в виде высшего ободрения и достойного престижа - за те жертвы и фрустрации, которые ребенок должен принести и пережить в процессе становления добродетельным и сильным в традиционном смысле. А как же те, кто считает себя «иным», а предоставляемые возможности завоевать престиж - не отвечающими личными потребностям? Как обстоят дела с мужчинами, не желающими быть героями, и с женщинами, которых не легко уговорить стать супругами и помощницами героев?

В нашей культуре Фрейд учил нас исследовать сновидения невротических личностей для того, чтобы установить, какому несовершённому поступку они не могли позволить оставаться несовершённым, какой мысли - непомысленной и какому воспоминанию - неприпомненным в ходе их абсолютно негибкой адаптации. Мы используем такое знание для обучения страдающего индивидуума находить место в своей культурной среде или для критики системы воспитания за то, что она подвергает опасности слишком многих людей, требуя от них чрезмерной уступчивости, и тем самым подвергает опасности самое себя.

Сиу, подобно другим примитивным народам, использовали сновидения в качестве руководства к действию «власть предержащих», а также в целях предотвращения анархических тенденций. Но они не дожидались сновидений взрослых для принятия мер к неправильному ходу развития детей; подростки сиу уходили искать сновидения, а вернее, - видения, когда еще было время для того, чтобы окончательно выбрать свой жизненный путь. Безоружным и голым, если не считать набедренной повязки и мокасин, подросток уходил в прерию, подвергая себя действию солнца, опасности и голоду, и там обращался к божеству, уверяя его в полном смирении и прося руководства. Оно обычно приходило на четвертый день в форме видения, которое, будучи затем истолковано специальной комиссией знатоков сновидений, поощряло подростка: а) особенно хорошо выполнять обычные дела: охотиться, воевать, красть лошадей; б) вносить небольшие новшества в институты своего племени, придумывая песню, танец или молитву; в) сделать что-то особенное, например, стать врачом или священником; или, наконец, г) принять одну из тех немногих ролей, имеющихся в распоряжении закоренелых девиантов.

Вот пример: один человек, убежденный в том, что видел Птицу Грома, сообщил об этом советникам, и с этого времени во всех общественных мероприятиях исполнял роль «beyoka». Он был обязан вести себя как можно глупее и смешнее до тех пор, пока советники не сочли его исцелившимся от проклятия. Уисслер описывает следующий поучительный случай beyoka у подростка:

«Однажды, в самом начале года (мне было тогда около тринадцати лет), солнце стояло низко, надвигался дождь с грозой, и моя родня укрылась в лагере из четырех типи. Мне привиделось, будто вся наша семья вместе с отцом сидела в типи, когда молния ударила прямо в середину их тесного круга. Все были оглушены. Я очнулся первым. Где-то поблизости от лагеря громко кричал сосед. Меня всего скрючило, когда я начал приходить в себя. Подошло время выводить лошадей, что я и сделал.

По мере того, как я окончательно приходил в себя, я начал понимать, что произошло, и что в связи с этим мне придется пройти церемонию beyoka, когда полностью оправлюсь. Громкий голос вестника сообщил мне об этом, но я не уверен, что это было на самом деле. Я знал, что мне предназначено испытать beyoka. Я что-то кричал самому себе. Затем я сказал отцу, что видел Птицу Грома. «Что ж, сын, - ответил он, - ты должен пройти этот путь до конца». Мне сказали, что я должен быть beyoka. Если я не пройду эту церемонию до конца, то буду убит молнией. После этого я отчетливо понял, что должен, соблюдая правила обряда, рассказать на церемонии именно то, что я пережил». [C. Wissler, Societies and Ceremonial Associations in the Oglala Division of the Teton-Dakota, Anthropological Papers of the American Museum of Natural History, Vol. XI, Part I, New York, 1912.]

Как можно увидеть, было важно, чтобы «сновидец» преуспел в донесении до слушателей такого впечатления от случившегося с ним во сне, которое совпадало бы с признаваемой формой явного содержания сновидения и, кроме того, передавало бы потрясение рецепиента; в этом случае предполагалось, будто высшие силы подали ему убедительный знак: они хотят, чтобы рецепиент определенным образом спланировал или изменил ход своей жизни.

Искупление могло состоять из противоестественного поведения в течение установленного периода или всей жизни, в зависимости от истолкования видения советниками. Абсурдная деятельность требовала от невезучего сновидца быть либо просто смешным и безобидным, либо наводящим ужас. Иногда ему даже выносили приговор убить кого-то. Друзья сновидца обычно убеждали его покориться этому, ибо защита от злых духов была важнее сохранения отдельной жизни.

Те, кто хорошо знаком с присущими эго искусными приемами преодоления тревоги и вины, не могут не признать в фиглярстве beyoka сходства с действиями детей, дурачащихся, унижающих свое достоинство или иным путем наносящих себе ущерб, когда их пугает или мучает нечистая совесть. Один способ избежать оскорбления богов - унизить или выставить себя в дурном свете перед обществом. Когда у любого человека можно вынудить позволение дурачить его и смеяться над ним, духи забывают обиду и прощают (возможно, даже аплодируют). Клоун с известной всем загадочной грустью, равно как и радиокомик, наживающий капитал на собственных недостатках, служат профессиональными разработками в нашей культуре этого защитного механизма. И среди индейцев сиу почти презираемый beyoka мог оказаться настолько ловким в своем фиглярстве, что в конечном счете мог стать вождем племени.

Другим могла присниться луна, бизон-гермафродит или женщина-двойник (the double-woman), и таким образом они узнавали, что не должны больше следовать образу жизни, соответствующему их полу. Так, девушка (во сне) может неожиданно встретиться с женщиной-двойником, которая приводит ее в одиноко стоящий типи.

«Когда девушка подходит ко входу в типи и заглядывает внутрь, она видит двух женщин-олених, сидящих в глубине у задней стенки. Они приказывают ей выбрать сторону, по какой она войдет внутрь. По одной стороне вдоль стены в ряд расположены инструменты для обработки кож, по другой - ряд мешков с праздничными головными уборами из перьев. Если выбирается первая сторона, женщины-оленихи скажут: «Ты выбрала неправильно, но ты станешь очень богатой». Если же девушка выберет другую сторону, они скажут: «Ты на правильном пути и все, что ты будешь иметь, это пустой мешок».» [Там же.]

Такой девушке пришлось бы оставить традиционный образ жизни женщины сиу и проявить активность в погоне за мужчинами. Ее обычно называли witko (помешанной на) и считали шлюхой. Но она также могла добиться славы на пути признания ее ловкости и достичь статуса гетеры.

Юноша мог увидеть:

«... луну с двумя руками: в одной - лук и стрелы, в другой - кожаный ремень, используемый женщиной для переноски тяжестей. Луна приказывает сновидцу сделать выбор. Когда юноша тянется за луком, руки луны неожиданно перекрещиваются и пытаются силой навязать ему женский ремень. Юноша отбивается, чтобы успеть проснуться раньше, чем луна заставит его взять этот ремень; одновременно он пытается силой захватить лук. И в том, и в другом случае успех избавляет его от наказания сновидения. Если же он терпит неудачу и оказывается обладателем женского ремня, то обречен стать женоподобным существом.» [Т. S. Lincoln, The Dream in Primitive Cultures, Cresset Press, London, 1935.]

Если такой юноша не предпочтет покончить жизнь самоубийством, он должен будет отказаться от карьеры воина и охотника и стать berdache - мужчиной-женщиной, одевающимся как женщина и выполняющим женскую работу. Berdache не были непременно гомосексуалистами, хотя говорят, что с некоторыми из них мужчины вступили в брак, а некоторых воины посещали перед сражением. Однако большинство berdache походили на евнухов, просто считавшихся неопасными для женщин и, следовательно, их хорошими компаньонами и даже учителями, поскольку часто выделялись в искусстве приготовления пищи и вышивания.

Итак, гомогенная культура, такая как культура сиу, борется с девиантами, отводя им вторичную роль - шута, проститутки или мастера своего дела, но не освобождая их полностью от осмеяния и смешанного с ужасом отвращения со стороны подавляющего большинства соплеменников, чтобы последние могли подавить в себе то, что девианты олицетворяют. Однако ужас и отвращение остаются направленными против могущества духов, внедряющихся в сновидения девиантной личности, и не восстанавливают остальных людей против самого пораженного индивидуума. Таким образом, «примитивные» культуры признают власть бессознательного. Если только девиант способен убедительно доказать, что видел соответствующий сон, считается, что его отклонение основывается на сверхестественной «божьей каре», а не на индивидуальной мотивации. Как психопатологи, мы должны восхищаться тем способом, который эти «примитивные» сообщества выбрали для сохранения гибкого влияния там, где более изощренные общественные устройства часто терпят неудачу.

Так, шаг за шагом, индейцам сиу отказывали в опорах для формирования коллективной идентичности, а с ней и источника коллективной целостности, откуда индивидуум должен наследовать свое положение в качестве социального существа.

Страх голода заставил сиу уступить общинные функции кормящему завоевателю. Оставаясь отнюдь не переходным предметом договорного обязательства, федеральная помощь продолжала быть необходимой, причем все больше в форме пособия по безработице. В то же время правительство не преуспело ни в примирении старых и новых имиджей, ни в закладывании ядра совести, действительно новой и по форме, и по содержанию. Поэтому мы считаем, что воспитание ребенка остается чувствительным инструментом единого культурного синтеза, пока новый инструмент не окажется убедительным и неизбежным.

Проблема воспитания индейцев - это, фактически, проблема культурных контактов между группой служащих - представителей ценностей среднего класса общества свободного предпринимательства с одной стороны и, с другой стороны, остатками племени, которые, стоит им покинуть сень правительственной поддержки, всегда оказываются среди неимущих того же общества.

В действительности, древние принципы воспитания ребенка, еще действующие в остатках племени, подрывают совокупность основ и устоев белой совести. Принцип развития в системе индейского воспитания утверждает, что ребенку следует позволять быть индивидуалистом, пока он мал. Родители не выказывают никакой неприязни к телу как таковому и практически не порицают, особенно у мальчиков, своеволия. Никто не осуждает инфантильных привычек, пока ребенок развивает ту систему коммуникации между собой и телом, а также между собой и родственниками, на которую опирается детское эго. И лишь тогда, когда появляется сила в теле и уверенность в себе, от него требуют подчинения традиции безжалостным пристыживанием через общественное мнение, сосредоточенное на его актуальном социальном поведении, а не на телесных функциях или фантазиях. Он инкорпорируется в гибкую традицию, которая строго институционализированным образом заботится о его социальных нуждах, отводя опасные инстинктуальные побуждения на внешних врагов и всегда позволяя ему проецировать источник возможной вины на сверхъестественные силы. Мы видели, сколь неподатливой эта совесть осталась даже перед лицом грубой действительности исторических перемен.

В противоположность этому, господствующие в западной цивилизации классы, представленные здесь их бюрократией, руководствовались убеждением, что систематическое регулирование функций и импульсов в самом раннем детстве есть твердая гарантия более позднего эффективного функционирования в обществе. Они имплантируют никогда не смолкающий метроном режима восприимчивому младенцу и маленькому ребенку, который и регулирует его первые опыты познания собственного тела и непосредственного физического окружения. Только после такой механической социализации ребенка поощряют продолжать развивать в себе сильного индивидуалиста. Он неотступно следует честолюбивым устремлениям, однако вынужденно остается внутри стандартизованного набора профессий, которые по мере усложнения хозяйственной жизни имеют тенденцию замещать более общие обязанности. Развившаяся до такой степени специализация привела западную цивилизацию к овладению техникой, но также и к сокрытому в глубинах души безграничному недовольству и дезориентации индивидуума.

Как и следовало ожидать, вознаграждения одной системы мало что значат для членов другой системы, хотя ее издержки даже слишком очевидны для них. Несломленный индеец сиу не в силах понять, к чему еще кроме как к реставрации стоит стремиться, когда этническая и индивидуальная история уже снабдила его памятью изобилия. С другой стороны, совесть белого человека требует его непрерывного усовершенствования в погоне за профессиональными занятиями, ведущими ко все более высоким стандартам. Это усовершенствование, в свою очередь, требует все более и более интериоризованной совести, способной бороться с искушением автоматически и бессознательно, в отсутствие критически настроенных наблюдателей. Индейская совесть, в большей степени озабоченная тем, как избежать соблазнов внутри системы четко определенных ситуаций славы и позора, обходится без ориентации в противоречивых ситуациях, разрешение которых зависит от «внутреннего голоса».

Система, лежащая в основе педагогики сиу, - это примитивная система; иначе говоря, она базируется на адаптации чрезвычайно эгоцентрической и относительно небольшой группы людей, считающих только себя релевантными роду человеческому, к одному сегменту природы. Примитивные культурные системы ограничиваются тем, что: а) специализируют каждого отдельного ребенка в одном главном профессиональном занятии, в данном случае - в охоте на бизонов; б) совершенствуют ту область мира орудий, которая расширяет пределы досягаемости человеческим телом добычи; в) используют магию в качестве единственного средства принуждения природы.

Такое самоограничение способствует гомогенности. Образуется устойчивый синтез географических, экономических и анатомических паттернов, которые в жизни сиу находят свой общий знаменатель в центробежности, выраженной в ряде таких уже затронутых в нашем обсуждении вопросов, как: а) социальная организация в форме отрядов, способствующая легкому рассеиванию и миграции; б) рассеивание напряжения в системе расширенной семьи; в) кочевая технология и охотное использование лошади и огнестрельного оружия; г) распределение собственности через дарение; д) отвлечение агрессии на охотничью добычу и чужаков.

Воспитание ребенка у индейцев сиу формирует прочную основу для этой системы центробежности, создавая постоянный центр доверия, именно, кормящую и угождающую мать, а затем регулируя вопросы прорезывания зубов, младенческого гнева и мышечной агрессии таким образом, что предельно возможная степень свирепости провоцируется, направляется в социальное русло и, в конечном счете, выпускается на добычу и врага. Мы полагаем, что имеем здесь дело не с простой причинностью, а с взаимной ассимиляцией соматических, ментальных и социальных паттернов, которые усиливают друг друга и делают культурный план жизни экономным и эффективным. Лишь такая интеграция дает возможность чувствовать себя уютно в этом мире. Однако при пересадке в нашу систему одно только проявление поведения, считавшегося некогда рациональным и аристократическим, как то: пренебрежение собственностью и отказ состязаться, - ведет к выравниванию с самым нижним слоем нашего общества.

Сначала я резюмирую данные, касающиеся ряда моментов традиционного воспитания ребенка, которые, согласно отчету Мак-Грегора [G. MacGregor, Warriors without Weapons, University of Chicago Press, 1946.], по-видимому, сохранились в той или иной форме, особенно у чистокровных или имеющих незначительные примеси чужой крови индейцев - жителей резервации Пайн Ридж.

По сообщению Мак-Грегора, малышей сиу туго пеленают. Держа на руках, их легонько, но непрерывно укачивают. Одних детей отнимают от груди уже в девять месяцев, других только в тридцать шесть месяцев; большинство же из них расстается с грудью матери где-то между одиннадцатью и восемнадцатью месяцами. Сосание пальца почти не встречается. Применение «успокоителей» [Аналогов соски. - Прим. пер.] наблюдалось в трех случаях: один «успокоитель» был куском резины, другой - куском свинины, третий - обычной сосиской. Привычка «щелкать ногтем большого пальца по передним зубам» широко распространена у индейцев дакота. Щелкание зубами (tooth-clicking) встречается преимущественно у женщин и девочек.

Взрослые с удовольствием и должным терпением следят за ранним развитием ребенка. Никто не подгоняет малыша на пути овладения ходьбой и речью. С другой стороны, отсутствует детская речь (baby talk) как таковая. Первый язык, которому учат ребенка, - это индейский язык прежних времен; английский же до сих пор оказывается проблемой для многих детей, когда они поступают в школу.

Приучение к туалету совершается главным образом через подражание. Когда поблизости нет белых, малыш расхаживает без повязки или трусов. Однако отмечается тенденция ускорять формирование умения контролировать стул и точно обозначать участки для отправления естественных надобностей.

Детей современных дакота заботливо приучают быть щедрыми. Им до сих пор дарят ценные подарки, например, лошадей. Дети пяти, шести и семи лет дарят свободно - и с удовольствием. «Как-то на похоронах, где много дарили, маленький мальчик из семьи умершего потратил свою единственную монету в 10 центов на покупку порошкового лимонада, чтобы в соответствии с обычаем выставить ведро оранжада для угощения приходящих навестить его семью мальчиков». Имущество иногда убирают, но в остальном никак не защищают от детей - факт, воспринимаемый белыми людьми «с недоумением и полным разочарованием».

Главные средства воспитания - предостеречь и пристыдить. Детям позволяют вопить от ярости: «это сделает их сильными». Шлепки хотя и встречаются, но все-таки редко. Стыдят же ребенка все сильнее, особенно если он продолжает дурно вести себя, причем и в семье взрослые выделяют в качестве проступков прежде всего эгоизм и соперничество, стремление извлечь выгоду из трудного положения других. Напряженные семейные ситуации гости предпочитают обходить на почтительном расстоянии.

Маленькие мальчики (вместо игры с луком и стрелами, да костями бизона) увлечены арканами и рогатками, и ради торжества духа охотника их поощряют гоняться за петухами и другими мелкими животными. Девочки играют в куклы и посильно участвуют в ведении хозяйства.

К пяти-шести годам ребенок племени дакота уже сознавал, что в семье он нежно любим и находится в полной безопасности. Какое-то разделение полов вступает в силу, но от обычая избегания уже отказались, и это отмечается практически всеми наблюдателями как наиболее характерная перемена. Лишь в парных танцах братья и сестры продолжают избегать друг друга.

В школе дети с большей примесью индейской крови учатся получать удовольствие от состязания, и вообще школа используется как место встреч, когда семейные узы становятся тесными. Все же многие выходят из соревнования, а некоторые совсем отказываются отвечать на вызов. «Требование конкурировать в классе противоречит характеру ребенка дакота, и он осуждает соперничающих детей среди своих товарищей». Это препятствие, в сочетании с неспособностью говорить по-английски и боязнью белого учителя, приводит к частым случаям смущенного ухода в себя или побегам. Ребенка не наказывают, когда он сбегает домой: его родители сами имеют обыкновение бросать работу или покидать общину, когда испытывают растерянность или гнев.

Младшие мальчики бьют девочек больше, чем это обычно бывает в белых школах. Старших мальчиков соревновательные игры, такие как бейсбол, могут иногда приводить в замешательство из-за необходимости проявлять соревновательность. Однако среди мальчиков отмечается возросшая тенденция драться яростно (теряя контроль над собой) как в школе, так и дома.

Старшие девочки до сих пор ведут себя с опаской по отношению к юношам и мужчинам, путешествуют всегда в компании с другими девочками, отказываются ездить верхом и держатся совершенно обособленно от мальчиков.

Школа-интернат, которая (по сравнению с домашней жизнью) оказывается местом материальной роскоши и богатых возможностей для реализации разнообразных интересов, несет с собой самые приятные годы в жизни индейского ребенка. Тем не менее, подавляющее большинство учеников средней школы ее не заканчивают. Рано или поздно они начинают прогуливать уроки и, в конце концов, бросают учебу навсегда. Причина - опять-таки состояние замешательства и растерянности в ситуациях, где проблемы стыда и конкуренции, чистокровности и нечистокровности, мужского и женского стали неразрешимыми из-за изменения нравов. Кроме того, длительное обучение, по-видимому, не сулит в данном случае более определенной идентичности (или более гарантированного дохода).

Исключая годы экономического бума, повзрослевшие мальчики и девочки склонны оставаться в резервации или возвращаться в нее. Вследствие полученного в раннем детстве воспитания, их родной дом, вероятно, остается самым безопасным местом, несмотря на то, что школьные годы сделали старшее и младшее поколение менее приемлемыми друг для друга. Узнав, что нужды можно избежать, юноши уже не желают мириться с тем, чтобы их отцы оставались безработными или просто бездельничали. Став более честолюбивыми, они порицают устойчивую тенденцию к зависимости от правительства. Привыкшие теперь в большей степени к образу жизни белых, они находят постоянное давление критических сплетен деструктивным, особенно в тех случаях, когда оно разрушает то немногое, что им самим удалось ассимилировать из этого образа жизни. То, чему молодые люди научились в школе, подготовило их к гомогенному развитию племенной реабилитации, которая удерживается от кристаллизации соблазнами армейской службы, сезонного труда или работы на заводах. Последние тенденции ставят индейских юношей перед проблемами беднейших белых селян и цветных горожан. И только служба в армии придает новый блеск древней роли, да и то, когда выпадает жребий побывать на войне.

Те, кто следует примеру своих учителей и поступает в колледж или готовится к должности государственного служащего, как правило, ищут работу в других резервациях, дабы избежать двойной морали, согласно которой их признают лучше подготовленными, но ожидают, что они будут молчать, когда говорят их более опытные и старшие соплеменники. Таким образом община теряет своих потенциальных лидеров. Молодые мужчины и женщины, отличающиеся цельной натурой и запасом жизненных сил, появляются до сих пор, однако они составляют исключение. Заслуживающие доверия новые модели для детей дакота еще не кристаллизовались.

Мы отметили в общих чертах то, что согласно исследования Мак-Грегора, осталось неизменным в воспитании индейского ребенка. Теперь посмотрим, что изменяется.

Самое большое изменение в жизни дакота, вероятно, коснулось статуса семьи в целом: вместо того чтобы служить укреплением самодостаточности, она стала прибежищем тех, кто ощущает себя изолированным и неспособным.

Братские узы, по-видимому, остаются самой прочной связью: здоровой, допускающей легкую замену и удобной для устройства и упрочивания общинных дел. А самыми слабыми, вероятно, становятся взаимоотношения детей и отцов, не способных ничему научить сыновей и, фактически, переставших быть образцами для подражания. Взамен мальчики стремятся заслужить похвалу от сверстников. В среде девочек почти от всех старинных избежаний отказались или смягчили их до такой степени, когда они оказываются лишь пустым актом уступчивости. Странная смесь уныния, гнева и, опять-таки, стыда и смущения проникла в разрыв этих старинных уважительных отношений. Получение образования и работы - это новые и сильные стремления, однако они, по-видимому, быстро истощаются, так как не могут соединиться с любыми конкретными ролями и функциями. Дети чувствуют то, что старшим хорошо известно, а именно (это мои слова): «Вашингтон», климат и рынок делают любой прогноз невозможным.

В исследовании Мак-Грегора использовалась широкая «батарея» анкет и тестов с целью прийти к формулировке конструкта «личность дакота». По утверждению Мак-Грегора это - сводный портрет, который не изображает «личность какого-то одного ребенка или личности большинства индейских детей; о ней невозможно сказать, что она во всех своих элементах существует у кого-либо из детей, не говоря уже об их большинстве». Я не буду оспаривать или обсуждать методологию данного исследования, а лишь резюмирую некоторые его результаты, проливающие свет на внутреннюю жизнь этих детей.

Следует сразу разделаться с одним вопросом, который, я уверен, многие читатели давно хотели бы задать; так вот, интеллект детей дакота немного выше интеллекта белых детей. Однако их здоровье соответствует здоровью непривилегированных белых деревенских детей. Хроническое голодание определенно служит причиной апатии и, в значительной степени, медлительности и отсутствия честолюбивых устремлений; гнетущая тяжесть жизни резервации также вызвана голодом. Хотя группа Мак-Грегора после исчерпывающего изучения проблемы полагает, что общая апатия - настолько же причина, насколько и следствие голода, ибо она обычно служила помехой инициативе и трудолюбию в ситуациях, которые предоставляют возможности улучшить положение.

Результаты тестов тематического воображения и спонтанные истории, придумываемые детьми племени дакота, отражают их образ мира. Нужно иметь в виду, что подобные тесты не содержат вопросов типа «Каким ты видишь мир?» или «Как ты смотришь на происходящее?», поскольку найдется немного взрослых, а еще меньше - детей, тем более индейских, знающих, что ответить. Поэтому те, кто проводит тестирование, рассказывают историю, показывают сюжетную картинку или листы с чернильными пятнами неопределенных очертаний и спрашивают: «Что ты здесь видишь?» Такая процедура заставляет ребенка забывать о действительности, но тем не менее, бессознательно выдавать свои действительные разочарования, желания и, прежде всего, базисную позицию (или аттитюд) в отношении человеческого существования.

Дети индейцев дакота, как утверждают исследователи после тщательного количественного анализа продуцированных тем и обнаруженных апперцепций, характеризуют мир как опасный и враждебный. Нежные отношения в ранней семейной жизни вспоминаются с тоской по прошлому. В остальном мир для них, по-видимому, почти не имеет определенности и значения. В рассказах детей дакота персонажи не имеют имен, нет ясно очерченного действия и определенного исхода. Соответственно, осторожность и негативизм оказываются главными характеристиками высказываний этой группы детей в целом. Их комплекс вины и гнева выражается в историях, сводящихся к мелочной и тривиальной критике, бесцельному битью или импульсивному воровству, просто из мести. Подобно всем детям, они любят истории, в которых можно уйти от настоящего, однако творческое воображение ребенка дакота возвращается к временам до прихода белого человека. Фантазии о прежней жизни «подаются детьми не как истории о былых подвигах и славе дакота, а как рассказы о том приятном, что может возвратиться, дабы компенсировать лишения и страхи настоящего». В рассказах детей действие большей частью инициируется другими, и обычно - это необдуманное, ненадежное и враждебное поведение, ведущее к дракам и уничтожению игрушек и имущества и вызывающее у рассказчика печаль, страх и гнев. Действие, принадлежащее рассказчику, почти всегда приводит к драке, порче имущества, нарушению правил и воровству. Животные также изображаются дерущимися, и не только в традиционных случаях гремучих змей, бродячих собак и злобных быков, но и в случае лошадей, с которыми эти дети в действительности учатся обращаться довольно рано и с удовольствием. По частоте тем тревога по поводу смерти других людей, их болезни или отъезда занимает второе место, уступая только описаниям враждебности, исходящей от людей или животных. На положительном полюсе имеет место универсальное желание пойти в кино, на ярмарку и родео, где (по интерпретации проводивших обследование специалистов) дети могут быть вместе со многими вообще без того, чтобы быть с кем-то в частности.

В данном исследовании делается вывод, что дети самой ранней возрастной группы в обследуемой совокупности (от 6 до 8 лет) обещают в перспективе обрести более организованную личность, чем они будут впоследствии иметь на самом деле; что возрастная группа от 9 до 12 лет кажется (относительно остальных) наиболее свободной и непринужденной, хотя уже отстает от белых детей в неудержимости и живости; и что с наступлением половой зрелости дети начинают глубже уходить в себя и утрачивать интерес к окружающему миру. Они смиряются и становятся безразличными и пассивными. Мальчики, однако, демонстрируют больше экспрессии и честолюбия, хотя и в несколько неуравновешенной манере. Девочки же, вступив в пору полового созревания, склонны проявлять ажитацию, за которой следует своего рода паралич действия. В подростничестве количество совершаемых краж утраивается, а страх перед недоброжелательностью общества включает, по-видимому, боязнь взрослых и институтов - белых и индейских.

Принимая во внимание все эти наблюдения, трудно понять, как группа Мак-Грегора могла прийти к своему главному выводу, именно, что «деформированное и пессимистическое» состояние личности ребенка племени дакота и неприятие такой личностью динамизма жизни, волнения души и спонтанности обусловлено «репрессивными силами, приводимыми в действие на ранних этапах жизни ребенка». Мой вывод, как и прежде, состоял бы в том, что раннее детство индейцев дакота, в границах нищеты и общего безразличия, остается относительно богатым и непринужденным существованием, позволяющим ребенку школьного возраста выйти из семьи с относительной интеграцией, то есть с выраженным доверием к миру, некоторой автономией и определенной инициативой. В возрасте от 9 до 12 лет эта инициатива оказывается еще наивной и не слишком успешно прилагается к игре и работе; хотя именно в период полового созревания, и не раньше, подросткам становится совершенно ясно: спасенная инициатива не обеспечит им обретения идентичности. Эмоциональная отрешенность и общий абсентеизм есть результат такого осознания.

Данные Мак-Грегора делают особенно ясным и значительным то обстоятельство, что распад отношений уважения вместе с отсутствием целей для приложения инициативы оставляют неиспользованной и непереключенной инфантильную ярость, до сих пор провоцируемую ранним воспитанием ребенка. Результат - апатия и депрессия. Аналогично этому, без баланса достижимых наград обычай срамить становится просто садистической привычкой, реализуемой скорее из мести, а не ради руководства.

Восприятие взрослого мира как враждебного, понимаемого таким образом, фактически, на основе социальной действительности, видимо, получило мощное подкрепление со стороны проекции внутренней ярости ребенка; именно поэтому окружающая среда изображается не только запрещающей, но и деструктивной, хотя любимые ребенком люди и подвергаются опасности исчезновения или смерти. Здесь я совершенно уверен, что ребенок дакота в наше время проецирует в тех случаях, когда в своем старом мире он отводил агрессивные импульсы. Замечательным примером могла бы быть лошадь, когда-то дружественное животное, которое теперь становится объектом проекции. И в то же самое время образ враждебного хищного зверя, как мне кажется, относится к неадекватному объекту и безнадежно искажается. В эпоху бизонов существовало животное, на котором можно было сконцентрировать все эти рано провоцируемые образы охоты и убийства; в наши дни не существует цели для такой инициативы. Поэтому индивидуум пугается собственной неиспользованной агрессии, и этот страх находит свое выражение в видении им во внешнем мире опасностей, которые не существуют или сильно преувеличены фантазией. В социальной действительности импульсивное и мстительное воровство становится в конечном счете единственным выражением «хватающей и кусающей» свирепости, бывшей некогда верно направленной силой, поддерживающей охотящегося и воюющего. Страх по поводу смерти или потери родных служит, вероятно, признаком того, что домашняя жизнь, при всей ее бедности, представляет остаток когда-то интегрированной культуры; даже как простая мечта реставрации она обладает большей реальностью, чем сама реальность. Тогда вовсе не эта система воспитания как таковая и не ее «репрессивные силы» останавливают развитие ребенка, а то обстоятельство, что в течение последней сотни лет никто не стимулировал интегративные механизмы детского воспитания поддерживать новую многообещающую систему важных социальных ролей, как это делалось прежде, когда индейцы дакота становились охотниками на бизонов.

Мы рады узнать от Мак-Грегора, что разведение крупного рогатого скота индейцами дакота неуклонно развивается наряду с восстановлением почвы и возвращением богатых пастбищ. Однако создание процветающего скотоводческого хозяйства снова потребовало правительственных дотаций, которые, с забывчивым движением истории, утрачивают свой первоначальный характер права по договору и становятся обычной подачкой. Заманчивые возможности промышленности все еще отвлекают индейца от устойчивого сосредоточения на его общинной реабилитации, несмотря на то, что завод предлагает неумелым индейцам только низшие идентичности в американской системе успеха. И все же там, по крайней мере, хорошо платят, причем платят за выполненную работу, а не за сражения, проигранные в прошлом столетии. В конечном счете, при всем уважении и понимании особого положения и натуры индейцев, равно как и при горячем желании их успешной реабилитации, вывод остается неизменным: в долгосрочной перспективе им может помочь только улучшение культурного и политического положения сельской бедноты и небелого населения всей страны. Системы детского воспитания меняются к лучшему лишь в том случае, когда поддерживается универсальная тенденция к такому изменению в более крупных культурных сущностях.