Эрнст Юнгер в стальных грозах Главы из книги Моя последняя атака

Главы из книги

30 июля 1918 года мы остановились на отдых в Соши-Лестре, истинной жемчужине в ожерелье сверкающих под летним солнцем рек и озер Артуа. Но через несколько дней отступили еще дальше, до Эскодёвра, обычного рабочего предместья, будто отторгнутого аристократическим Камбре.

В квартире типичной для севера Франции рабочей семьи на Рю-де-Буше меня устроили в гостиной. Обстановка состояла из огромной кровати, обязательной в таких комнатах, камина с красными и синими стеклянными вазами на полке, круглого стола и полудюжины стульев. Вместе с почтовыми открытками на стенах висели дешевые цветные литографии “Vive la classe!” и “Souvenir de premiere communion”. Из окна открывался вид на обширный церковный двор.

Полнолуние благоприятствовало частым визитам вражеских летчиков, из чего мы заключили, что превосходство противной стороны в боевой технике непрерывно возрастало. С наступлением ночи десятки самолетов подплывали по светящемуся небу к Камбре и его окрестностям и сбрасывали свой смертоносный груз. Из душевного равновесия меня выводили не столько комариное нытье моторов и долгое эхо разрывов, сколько топот ног и тревожные голоса хозяев, торопливо спускавшихся в подвал. Впрочем, за день до того, как я тут обосновался, одна из бомб разорвалась прямо под окном гостиной, разворотила угол кровати, швырнула на пол спавшего там главу семейства, оглушив его, а также испещрила осколками каменную кладку дома. Однако благодаря именно этому случаю я вдруг ощутил себя почти неуязвимым, ибо склонен был верить в примету бывалых воинов, что свежая воронка — самое надежное укрытие.

После короткого отдыха снова пошла муштра. Строевая подготовка, учебные занятия, поверки, совещания и осмотры занимали большую часть дня. Как-то раз офицерский суд чести заседал с утра до обеда, прежде чем вынес окончательный вердикт. Питание опять стало скудным и плохим. Одно время на ужин давали одни огурцы, и солдаты со свойственным им горьковатым юморком тут же окрестили их “колбасками огородника”.

Я занимался в основном подготовкой небольшого ударного отряда, поскольку в последнее время все отчетливее видел, что боеспособность наших войск неуклонно снижалась. При нанесении главного удара можно было положиться лишь на немногих — тех, что прошли огонь, и воду, и медные трубы, твердых как кремень, в то время как основная масса годилась разве что для огневой поддержки. В таких условиях охотнее командуешь взводом проворных храбрецов, чем ротой нерешительных увальней.

В свободное время я читал, купался, упражнялся в стрельбе, совершал прогулки верхом. За час-другой после обеда нередко делал более сотни выстрелов по бутылкам и консервным банкам. Луга и рощицы, по которым я скакал, были густо усеяны листовками: пропагандистские службы противника все интенсивнее использовали их для подрыва боевого духа наших солдат. Наряду с призывами политического и военного характера они обычно содержали описания комфортной жизни в английских лагерях для военнопленных. “А еще сугубо по секрету: очень легко заблудиться, возвращаясь в темноте с полевой кухни или после рытья окопов!” — прочитал я в одной из листовок. На другой было тиснуто даже стихотворение Шиллера о вольной Британии. При попутном ветре листовки переправляли через линию фронта на небольших аэростатах. Нанизанные пучками на нитки, они спустя некоторое время отделялись с помощью запального шнура. Вознаграждение в 30 пфеннигов за каждую найденную листовку свидетельствовало о том, что командование явно опасалось их разлагающего воздействия на солдатскую массу. Все издержки, правда, должно было покрывать население оккупированной территории.

Как-то после полудня я сел на велосипед и отправился в Камбре. Уютный старинный городок выглядел пустынным и заброшенным. Магазинчики и кафе были закрыты. Улицы казались вымершими, хотя по ним катился людской вал в униформе стального цвета. Господин и госпожа Планко, у которых год тому назад я квартировал прямо-таки в роскошных условиях, искренне были рады снова увидеть меня. По их словам, жизнь в Камбре во всех отношениях ухудшилась. Больше всего досаждали частые налеты, заставляя пожилых людей по нескольку раз за ночь сбегать и подниматься по лестнице, споря о том, где и как легче погибнуть — на верхнем этаже подвала от самой бомбы или на нижнем, под обломками. Глядя на их озабоченные лица, я испытывал к почтенным супругам сердечную жалость. Через несколько недель, когда заговорили орудия, им пришлось в страшной спешке покинуть дом, где прошла вся их совместная жизнь.

23 августа около 11 часов вечера, едва погрузившись в безмятежный сон, я был разбужен лихорадочным стуком в дверь: вестовой принес приказ на марш. Еще накануне — на службе, в столовой, за картами — мы слышали со стороны фронта монотонный гул и глухие раскаты необычайно мощной канонады, как бы говорившей в течение всего дня, что надеяться на длительную передышку бессмысленно.

Наскоро собрав амуницию, мы построились под проливным дождем у дороги на Камбре. Пунктом назначения был Маркьон, куда мы прибыли около пяти утра. Роте отвели большой двор с разоренными хлевами и конюшнями, где каждый должен был сам найти себе пристанище. С лейтенантом Шрадером, единственным офицером в моей роте, мы заползли в выложенный кирпичом полуподвальчик, в котором, судя по специфическому запаху, в более спокойные времена содержались козы, а теперь обитали только крысы величиной с добрую кошку.

На совещании после обеда объявили, что ночью мы должны занять позиции справа от шоссе Камбре — Бапом, близ Беньи. “Не исключено, что противник двинет на вас новые, скоростные и маневренные танки”, — предупредил командир полка.

Для постановки боевой задачи взводам я собрал роту в небольшом саду. Стоя под яблоней, обратился с короткой речью к солдатам, обступившим меня полукругом. Лица были серьезны, глаза полны решимости. Убеждать этих людей не требовалось. Проникнутые единым моральным духом, присущим — наряду с духом боевым — любой армии, все они в последние дни, видимо, поняли, что дела наши идут все хуже и хуже. При каждом крупном наступлении противник применял все более эффективные технику и вооружение. Его удары становились внезапнее и мощнее. Было ясно, что побеждать мы больше не можем. Но все были готовы сражаться до конца.

Мы поужинали со Шрадером за столом, сооруженным из тележки и двери, выпив по бутылке вина. Потом нырнули в наш хлев и проспали там до двух часов утра, пока часовой не доложил, что грузовики поданы на рыночную площадь.

В призрачном свете мы тряслись по перепаханным снарядами полям, где в прошлом году разыгралось ожесточенное сражение, и петляли по улочкам селений, превращенных вражескими артиллеристами в груды причудливых развалин. В полукилометре от Беньи мы выгрузились, чтобы направиться к исходным позициям. Батальон занял дефиле у шоссе Беньи—Во. Около полудня моя рота получила приказ выдвинуться к дороге между Фремикуром и Во. Теперь сомнений не было: еще до вечера нам предстоял кровавый бой.

Все три взвода один за другим зигзагами пересекли довольно большое поле, над которым кружили самолеты противника, пытаясь уничтожить нас бомбами и пулеметным огнем. Достигнув заданного рубежа, мы рассредоточились по воронкам и колдобинам, так как отдельные снаряды перелетали через дорогу.

В этот день я чувствовал себя столь скверно, что сразу залег в небольшой окопчик и уснул. Немного передохнув, вытащил из планшета “Тристрама Шенди” и провел послеобеденное время за чтением — с благодушием больного, греющегося на солнышке.

В 6.15 капитан Вайе через связного вызвал всех ротных к себе.

“Должен сделать вам серьезное сообщение, — сказал он, — мы атакуем. После получасовой огневой подготовки, ровно в семь. С западной окраины Фаврёя в направлении на колокольню в Сапиньи”.

Перебросившись парой слов и крепко пожав друг другу руки, мы кинулись в свои роты: до начала артподготовки оставалось десять минут, а от рубежа атаки нас отделяло приличное расстояние. Проинформировав взводных, я приказал строиться.

“Отделения в одну шеренгу, дистанция по фронту двадцать метров. Направление — кроны деревьев Фаврёя!”

О твердости духа, по-прежнему царившего в роте, говорило то, что мне самому пришлось назвать солдата, который должен был остаться, дабы известить полевую кухню о нашем маршруте, — добровольцев не нашлось.

Вместе с ординарцами и фельдфебелем Райнеке, превосходно знавшим местность, я шел далеко впереди роты. Наши орудия вели огонь из-за живых изгородей и развалин. Стрельба напоминала скорее тявканье взбесившейся собачьей стаи, чем рокот штормового вала, крушащего все на своем пути. Оглядываясь, я видел, что солдаты следовали за мной в образцовом порядке. Рядом с ними, поднимая пыль, секли землю пулеметные очереди с аэропланов, между тонкими людскими цепочками с жутким шипеньем проносилась шрапнель. Справа, из Бёньятра, по которому наши орудия лупили довольно рьяно, летели, рыча или жужжа, железные болванки с рваными краями и после короткого шлепка вгрызались в глинистую почву.

Еще неуютнее мы почувствовали себя за дорогой Бёньятр—Бапом. Неожиданно возле нас рванули сразу несколько бризантных снарядов. В мгновение ока строй рассыпался — все попадали в ближайшие воронки. Я угодил коленом в продукт страха, испытанного в той же воронке каким-то бедолагой, и приказал денщику живо хоть как-то почистить меня ножом.

Окраина Фаврёя была окутана дымом, повсюду, словно в безудержной пляске, взмывали и опадали бурые фонтаны взрывов. Подыскивая удобную позицию для роты, я дошел до первых развалин и тростью дал знак солдатам следовать за мной.

За разрушенными сараями постепенно концентрировались подразделения первого и второго батальонов. На последнем отрезке пути застучал пулемет. Взметая облачка пыли, пули как бы протягивали нити силков, в которых запутывались продвигавшиеся вперед солдаты. Среди пострадавших был и вице-фельдфебель Бальг из моей роты — пуля пробила ему ногу.

Какой-то человек в коричневом вельветовом костюме невозмутимо пересек простреливаемое пространство и долго тряс мне руку. Киус и Бойе, капитан Юнкер и Шапер, Шрадер, Шлегер, Хайнс, Финдайзен, Хёлеман и Хоппенрат стояли за расчесываемой свинцом и железом живой изгородью и в обычной манере вели громкие дебаты об исходе предстоящей атаки. Судьба неоднократно сводила нас в роковые дни на поле брани, и на сей раз клонившемуся к закату солнцу предстояло бросить прощальные лучи на окровавленные тела многих моих соратников.

Подразделения первого батальона вошли в парк, окружавший замок. Из второго батальона лишь моей и пятой роте удалось пройти огневую завесу почти без потерь. Карабкаясь по развалинам домов, переползая через воронки, мы достигли наконец западной окраины селения и спустились в ложбинку. По пути я подобрал и нахлобучил чью-то каску. Обычно я позволял себе такое лишь в самых критических ситуациях. К моему удивлению, в Фаврёе не было ни души. Видимо, англичане решили оставить этот участок обороны, и потому тут уже царила напряженная атмосфера, характерная в подобные моменты для бесхозных помещений и предельно обостряющая зрение.

Капитан фон Вайе, свалившийся с тяжелым ранением, как мы потом узнали, в какую-то воронку, еще раньше отдал приказ наступать тремя эшелонами: в авангарде — пятая и восьмая роты, за ними — шестая и наконец наша — седьмая. Поскольку ни шестой, ни восьмой не было видно, я решил атаковать, не очень-то заботясь о месте роты в наступательных порядках.

Часы показывали семь. Сквозь прогал между остовами разрушенных домов и обгорелыми стволами деревьев я увидел, как на поле, где не было ни кустика, под слабым ружейным огнем появилась цепь пехотинцев — очевидно, пятая рота.

Используя ложбинку в качестве естественного укрытия, я построил роту и отдал приказ наступать двумя эшелонами. “Дистанция — сто метров. Сам пойду в центре”.

Начинался последний бой. Как часто за эти годы в таком же настроении мы шагали на запад — туда, где садилось солнце! Лез-Эпарж, Гиймон, Сен-Пьер-Вааст, Лангемарк, Пассендале, Мёвр, Врокур, Мори!.. И снова нас манил кровавый пир.

Мы вышли из ложбинки так, будто были на обыкновенном плацу, только вот “я сам” — выражаясь чеканным слогом немецких приказов — почему-то вдруг оказался на голом поле рядом с лейтенантом Шрадером перед первой цепью.

Самочувствие чуть улучшилось, но мне было все еще не по себе. Когда потом мы прощались с Халлером, решившим попытать счастья в Южной Америке, он рассказал, как его сосед по цепи обронил такую фразу: “Сдается, что сегодня лейтенанту живым отсюда не выбраться!” Халлер был странный парень, он нравился мне своим мятежным, разрушительным духом. Он поведал мне тогда истины, о которых я и понятия не имел. К своему удивлению, я узнал, например, как простой солдат нутром чует, что творится в душе у командира, ведущего подчиненных в атаку. Действительно, я был тогда на пределе сил и к тому же с самого начала считал эту атаку напрасной затеей. Однако больше всего люблю вспоминать именно о ней. Тут не сошлись в могучем порыве две армии, тут не было борения страстей, свойственного великим сражениям. Зато у меня было такое чувство, очень безличное, смутное, будто я наблюдаю сам за собой в подзорную трубу. Впервые за годы войны показалось, что пули свистят не мимо меня, а мимо какого-то предмета. Воздух был прозрачен, как стекло.

Со стороны противника слышались пока лишь отдельные выстрелы. Быть может, нас просто плохо было видно на фоне развалин. С тростью в правой и пистолетом в левой руке я, тяжело ступая, шел вперед и даже не заметил, как пехотинцы пятой роты частью остались за моей спиной, а частью оказались справа от меня. В какое-то мгновение я почувствовал, что Железный крест оторвался от мундира и упал на землю. Шрадер и денщик начали вместе со мной усердные поиски, хотя стрелки, затаившиеся на той стороне, без сомнения, держали нас на мушке. Наконец Шрадер нашел орден в густой траве, и я вновь прикрепил его к груди.

Местность пошла под уклон. Какие-то фигурки передвигались в сизой дымке перед бурым глинистым откосом. Потом короткими очередями по нам начал бить пулемет. Ощущение безысходности усиливалось. Тем не менее мы перешли на бег. Перепрыгивали через окопчики и наспех вырытые траншеи. В момент одного такого прыжка удар в грудь пронзил меня, как дичь на взлете. С криком, при котором вместе с воздухом из легких уходила, казалось, жизнь, я несколько раз крутанулся и грохнулся наземь.

Вот и до меня дошла очередь... Пуля рвала не только мою плоть — она рвала мою жизнь. Еще под Мори я ощутил руку смерти. Теперь — ее мертвую хватку. Свалившись в траншею, я понял, что пришел конец. Как ни странно, но именно это мгновение я отношу к тем, совсем немногим, о которых могу сказать, что они были действительно счастливыми. Мне внезапно открылась сокровенная суть моего бытия. Неужели все должно закончиться именно тут, думал я с неожиданно радостным удивлением. Потом стрельба стала стихать, и у меня появилось ощущение, будто я опускаюсь на дно глубокого бурного потока. Туда, где нет ни войны, ни вражды.

Мне не раз доводилось видеть подстреленных романтиков. Вокруг гремел бой, бушевали человеческие страсти, а они лежали недвижно, с потухшим взором, и смею сказать, что тайный ход их мыслей и душевные переживания не были мне совсем чужды.

Судя по развитию событий, я пролежал без сознания не очень долго: по крайней мере, наша первая цепь успела достичь траншеи, в которую я свалился. Зажатый ее глинистыми стенками, я очнулся с ощущением какой-то большой беды и тут же услышал крик: “Санитары, к ротному!” Краем глаза заметил, что по траншее, пригнувшись, бежали солдаты.

Пожилой пехотинец с добродушным лицом — из другой роты — склонился надо мной, расстегнул ремень и мундир. Справа на груди у меня алело кровавое пятно, другое такое же было, наверное, где-то под лопаткой. Я был не в состоянии пошевелиться, от жары и тесноты все тело покрылось липким потом. Сердобольный солдат поднял мой планшет и стал махать им, как веером. Хватая ртом воздух, я почувствовал некоторое облегчение. Оставалось ждать спасительной темноты.

Внезапно со стороны Сапиньи послышался рев орудий, тут же заполнивший все пространство между небом и землей, и на нас обрушился шквал огня. Это, безусловно, означало нечто большее, чем ответ на нашу плохо подготовленную вылазку. Над собой я увидел окаменевшее под стальной каской лицо лейтенанта Шрадера. Он стрелял как машина, то и дело передергивая затвор. Между нами завязался разговор, напомнивший сцену в башне из “Орлеанской девы”. Правда, мне было не до шуток, ибо я прекрасно понимал, что моя песенка спета.

Шрадер лишь изредка бросал мне отрывистые фразы, ведь я уже был не в счет. Не в силах что-либо делать сам, я попытался определить по выражению лица Шрадера, как обстояли дела наверху. Контратакующим удалось, по всей видимости, значительно продвинуться вперед, так как Шрадер все чаще и яростней требовал от своих соседей по траншее стрелять по конкретным целям; значит, солдаты противника были совсем близко.

Неожиданно по цепочке вдоль траншеи пронесся крик: “Они прорвались слева! Нас обошли!” В голосах звучал ужас людей, застигнутых врасплох прорывом плотины. Во мне же этот истошный вопль опять зажег искру жизни. Вытянув вверх руку, я нащупал в стенке траншеи крохотную выемку — скорее всего, вход в норку мыши или крота, — засунул туда два пальца и начал медленно подымать тело, чувствуя, как накопившаяся в легком кровь потекла из ран. И чем сильнее она текла, тем легче мне становилось дышать и выпрямляться. С непокрытой головой, в мундире нараспашку, сжимая в руке пистолет, я медленно оглядел поле боя.

Сквозь бледно-желтые клубы дыма вперед цепью бежали солдаты с тяжелыми ранцами за плечами. Некоторые падали как подкошенные, другие сперва делали кувырок, точно подбитые зайцы. Последних из цепи, метрах в ста от нас, поглотили воронки. Наверняка это были новобранцы, еще не нюхавшие пороху и оттого безрассудно храбрые.

Четыре танка вползали на высотку, точно связанные одной веревочкой. За считанные минуты артиллерия буквально вколотила их в землю. Один развалился пополам, как игрушечный. Справа от меня, пронзительно вскрикнув, рухнул на дно траншеи фаненюнкер Морман. Он был храбр, как молодой лев; в этом я убедился еще под Камбре. Пуля попала ему прямо в лоб. Это был поистине снайперский выстрел, гораздо более точный, чем тот, после которого бравый юноша сделал мне перевязку.

И все-таки мне казалось, что бой еще не проигран. Еле ворочая языком, я приказал фенриху Вильски сместиться влево и закрыть брешь в обороне пулеметным огнем. Через минуту он вернулся и доложил, что в двадцати метрах от нас все уже сдались. Это было одно из подразделений другого полка. До сих пор я стоял на ногах, ухватившись левой рукой за пучок травы, и даже пытался отдавать команды. Теперь мне удалось повернуться, и глазам моим предстала неожиданная картина. Англичане ворвались в траншеи, примыкавшие к нашей слева, а некоторые из них шли с винтовками наперевес вдоль окопов поверху. Не успев осознать всю опасность ситуации, я был отвлечен другой, еще более страшной угрозой: сзади, ведя пленных с поднятыми руками, к нам приближались другие вражеские солдаты! Значит, противник занял оставленную нами деревню почти сразу после того, как мы пошли в атаку. Перерезав наши коммуникации, он теперь затягивал мешок.

Между тем положение осложнялось... Нас окружили с полсотни англичан и пленных немцев, требуя сложить оружие. Замешательство было полное, как на корабле, получившем пробоину. Хоть и тихим голосом, но я все же призвал тех, кто еще находился рядом со мной, продолжать сопротивление. Они сразу открыли огонь — и по чужим, и по своим. Кольцо из орущих или мрачно молчащих людей все теснее смыкалось вокруг нашей группки. Невдалеке два дюжих англичанина раз за разом с силой тыкали штыками в траншею, откуда, моля о пощаде, тянулись вверх чьи-то руки.

Рядом со мной солдаты тоже стали выкрикивать: “Эй, ребята, сколько можно?! Бросай винтовки! Не стреляйте, братцы!”

Я взглянул на двух офицеров, стоявших поблизости. В ответ они пожали плечами, улыбнулись и сбросили поясные ремни...

Плен или пуля. Иного выбора не было. Подумав так, я выкарабкался из траншеи и побрел в сторону Фаврёя. Все происходящее казалось дурным сном, когда ног не оторвать от земли — они будто свинцовые... Единственным благоприятным обстоятельством была, пожалуй, царившая кругом сумятица: одни уже угощали друг друга сигаретами, другие продолжали стрелять, бить, колоть. Дорогу мне преградили два британца. Они конвоировали группу пленных солдат соседнего полка. До ближнего томми было не более полутора шагов. Я вскинул пистолет и нажал курок. Второй разрядил в меня всю обойму — и не попал. От резких движений кровь из легкого потекла сильнее. Дышать стало легче, и я побежал вдоль траншеи. Лейтенант Шлегер, присев за земляной выступ, отстреливался вместе с группой солдат. Они присоединились ко мне. Завидев нас, несколько солдат противника залегли, установили “льюис” и открыли огонь. Пули сразили всех, пощадив меня, Шлегера и еще двоих моих спутников. Шлегер, страдавший сильной близорукостью и потерявший к тому же очки, рассказал мне потом, что не видел перед собой ничего, кроме моего подпрыгивающего планшета. Тот служил ему ориентиром. От большой потери крови я почувствовал свободу и легкость, какие обычно приносит опьянение. Боялся только одного — обессилеть и упасть раньше времени.

В конце концов мы оказались справа от Фаврёя у земляной насыпи в форме полумесяца. Несколько крупнокалиберных пулеметов и здесь поливали свинцом своих и чужих. Значит, в кольце была брешь или по крайней мере островок, и нам таки повезло. Попадая в укрепления, вражеские снаряды разлетались на сотни осколков, офицеры то и дело срывались на крик, солдаты метались, не зная, какую команду выполнять. Санитар с погонами унтера из шестой роты содрал с меня мундир и посоветовал немедленно лечь: “А то сейчас же помрете от потери крови...”

Меня завернули в плащ-палатку и понесли по задам селения. Сопровождать командира вызвалась горстка солдат моей и шестой роты. В селении уже было полно англичан, и вскоре они с кратчайшего расстояния открыли по нам огонь. Пули попадали в людей с каким-то чваканьем. Санитар из шестой роты, который нес меня вместе с другими, упал с простреленной головой. Шлепнулся на землю и я...

Другие мои спасители мгновенно залегли, а потом поползли к ближайшей лощинке.

Я остался в поле один, запеленутый в плащ-палатку, и почти равнодушно стал ждать пули, которая закончит мою одиссею.

Однако и в этом, казалось безвыходном, положении я не остался брошенным. Солдаты, спрятавшись в лощинке, наблюдали за мной и вскоре вернулись. “Я возьму господина лейтенанта на спину, и мы или прорвемся, или ляжем тут”, — услышал я голос ефрейтора Хенгстмана, белобрысого верзилы из Нижней Саксонии.

Увы, мы не прорвались: на задах селения собралось слишком много метких стрелков. Я обхватил шею Хенгстмана, и он побежал. Тотчас поднялась пальба, как на полигоне, когда до мишени сто метров. Уже после двух-трех коротких рывков что-то цокнуло о металл, и Хенгстман начал медленно оседать... Он падал без единого звука, но я почувствовал, что смерть овладела им прежде, чем мы коснулись земли. Высвободившись из его рук, еще крепко державших меня, я увидел, что пуля пробила каску и прошла сквозь оба виска. Смельчак был сыном учителя из небольшого городка под Ганновером. Как только опять смог ходить, я навестил его родителей и рассказал им, как он погиб.

Смерть Хенгстмана не испугала других радетелей, и один из них предпринял новую попытку спасти меня. Это был сержант медико-санитарной службы Стрихальски. Он взвалил меня на плечи и донес под градом пуль до того места за ближайшим пригорком, которое не простреливалось.

Смеркалось. Мои спасители подобрали плащ-палатку убитого солдата и понесли меня через пустынную местность, над которой непрерывно вспыхивали ослепительные звезды с ломаными лучами. Мне страшно не хватало воздуха, и я чуть не задохнулся от дыма сигареты, когда солдат, шагавший метрах в десяти впереди, закурил.

Наконец мы добрались до блиндажа, где исполнял свои обязанности мой старый приятель доктор Кай. Он приготовил восхитительный напиток с лимоном и, сделав укол морфия, погрузил меня в живительную дрему.

Ухабистая дорога, по которой утром меня доставили на автомобиле в госпиталь, была последним суровым испытанием для моих жизненных сил. Там я попал в руки медсестер и продолжил чтение “Тристрама Шенди” с того самого места, где оно было прервано приказом идти в атаку.

Участие друзей помогло перенести периодические ухудшения состояния, характерные при легочных ранениях. Приходили солдаты и офицеры из дивизии. Правда, участники атаки под Сапиньи или полегли там, или, как Киус, были в английском плену. Когда в Камбре начали рваться снаряды медленно, но неуклонно продвигающегося вперед противника, супруги Планко написали мне очень милое письмо и послали отнюдь не лишнюю банку молока и единственную дыню, созревшую тем летом в их саду. Самые горькие дни были для них еще впереди. Мой денщик ничем не отличался от вереницы его предшественников. Он остался при мне, хотя довольствия ему в госпитале не полагалось и еду на кухне приходилось выпрашивать.

От скуки, неизбежной при долгом лежании, я решил однажды сосчитать все свои ранения. Помимо таких мелочей, как кровоподтеки и царапины, на мою долю пришлось не менее четырнадцати попаданий: пять пуль, два осколка снарядов, шрапнельная пуля, четыре гранатных осколка и два от разрывных пуль. У меня осталось двадцать шрамов — некоторые огнестрельные ранения были сквозными. Участвуя в войне, когда огонь вели уже больше по площадям, нежели по отдельным людям, я все-таки добился того, что одиннадцать из несметного количества пуль были выпущены лично в меня, и поэтому имел полное право прикрепить к груди Золотой знак за ранения.

Через две недели санитарный поезд увозил меня на северо-восток. Покачиваясь на пружинном матрасе, я скользил взглядом по немецкому ландшафту. Осень уже слегка позолотила листву. К счастью, меня выгрузили в Ганновере и поместили в приют св. Клементины. Вскоре появились первые посетители, и среди них мой брат. Видеть его было особенно радостно. После ранения он словно еще больше вытянулся, но правая сторона тела по-прежнему плохо слушалась.

Я делил комнату с молодым летчиком из эскадрильи барона Рихтхофена. Венцель принадлежал к когорте атлетически сложенных, отчаянно смелых людей, которые еще рождаются в нашей стране. Он свято следовал девизу своей эскадрильи “Железная воля и безоглядный риск!” и уже сбил двенадцать самолетов противника. Лишь в последнем бою пуля раздробила ему предплечье.

Свое выздоровление я отпраздновал с Венцелем, братом и еще несколькими фронтовыми товарищами, дожидавшимися отправки домой, в офицерской столовой ганноверского Гибралтарского полка. Поскольку сидевшие за соседним столиком усомнились в нашей способности вновь отправиться на фронт, мы почувствовали горячее желание доказать обратное и начали прыгать через громадное кресло. Однако упражнения эти кончились плачевно. Венцель сломал руку, а у меня температура на следующее утро поднялась до сорока. Более того, ртутный столбик порой устремлялся к той красной черточке, которая ставит предел и искусству самого опытного врача. При такой температуре теряешь ощущение времени. Пока сестры боролись за мою жизнь, в мозгу у меня проносились картины одна бредовее, а порой веселее другой.

В один из этих дней, 22 сентября 1918 года, я получил от генерала фон Буссе телеграмму следующего содержания: