Ф. Анкерсмит Шесть тезисов нарративной философии истории

Шесть тезисов нарративной философии истории

1.1. Термины «исторический нарратив» и «интер­претация» позволяют подобрать более адекватные ключи для понимания историографии, чем термины «описание» и «объяснение».

1.2. Мы интерпретируем не тогда, когда нам не хва­тает данных, а тогда, когда они в избытке (см. 4.3). Описание и объяснение требуют «достаточного» коли­чества данных.

1.2.1. Научные теории не ограничены, так как бес­конечное число теорий может объяснить известные данные; интерпретации не ограничены, т. к. только бесконечное число интерпретаций может объяснить все известные данные.

1.3. Интерпретация – это не перевод. Прошлое – это не текст, который должен быть переведен в нарратив историографии; прошлое должно быть интерпре­тировано.

1.4. Нарративные интерпретации не обязательно имеют последовательный характер; исторические нарративы только условно являются историями, име­ющими начало, середину и конец.

1.4.1. Историческое время – относительно недав­нее и весьма искусственное изобретение Западной цивилизации. Это культурологическое, а не философ­ское понятие. Следовательно, основывать нарративизм на концепции времени значит возводить здание на песке.

1.4.2. Нарративизм может объяснять время, но не объясняется им (см. 2.1.3 и 4.7.5).

1.5. Двадцать лет назад философия истории была сциентистской; теперь следует избегать другой край­ности – понимания историографии как формы лите­ратуры. Историзм есть juste milieu* между ними двумя: он сохраняет то, что является истинным и в сциентист­ских, и в литературных подходах к истории, и избега­ет того, что избыточно в них обоих.

1.5.1. Историография создает нарративные интер­претации социоисторической действительности; лите­ратура применяет их.

1.6. Нет никакой четкой демаркационной линии между историографией и нарративистской филосо­фией истории (см. 4.7.5 и 4.7.7).

2. Нарративизм принимает прошлое таким, как оно есть. Другими словами, он принимает то, что несо­мненно в прошлом. Именно то, что несомненно, явля­ется историческим фактом. Оба этих утверждения ис­тинны (см. 3.4.1 и 3.4.2).

2.1. Необходимо различать историческое исследо­вание (вопрос фактов) и историческое письмо (вопрос интерпретации). Это различие подобно, хотя ни в коем случае не идентично, дистинкции наблюдения и тео­рии в философии науки.

2.1.1. Результаты исторического исследования вы­ражены в единичных утверждениях; нарративные ин­терпретации – в серии утверждений.

2.1.2. Специфика обозначенного различия состоит не в разнице между единичным и общим утверждени­ями, но в разнице между общим утверждением и исто­рическим нарративом. Единичное утверждение может обслуживать и то, и другое.

2.1.3. Временные детерминанты выражены в ут­верждениях, но не утверждениями и поэтому не пред­ставляют специфического интереса для нарративист­ской философии истории. Нарративистская филосо­фия истории имеет дело с утверждениями, но не с их частями (такими, как временные индикаторы).

2.2. Существует связь между философией истори­ческого исследования и компонентами (утверждения­ми) исторического нарратива. Философия историчес­кого письма и исторического нарратива, в сущности, соотносятся подобным же способом.

2.2.1. За некоторым исключением (В. Уолш, X. Уайт, Л. Минк), современная философия истории интересу­ется только историческим исследованием.

2.2.2. Ее недоверие к (нарративистскому) холизму лишает ее возможности понять исторический нар-ратив.

2.3. Наиболее резкие и наиболее интересные ин­теллектуальные вызовы, брошенные историку, содер­жатся в историческом письме (выбор, интерпретация, способ видения прошлого). По существу, историк осу­ществляет нечто большее, чем коллингвудовский де­тективный поиск убийцы Джона Доу.

2.4. Так как философия действия имеет дело ис­ключительно с компонентами исторического нарратива, то она никогда в дальнейшем не сможет углубить наше понимание исторического нарратива.

2.4.1. Философия действия никогда не сможет го­ворить на языке непреднамеренных последствий ин-тенционального человеческого действия. Как и фило­софия истории, философия действия подходит только для до-истористской историографии. Будучи неспо­собной перешагнуть ограничения методологического индивидуализма, она историографически наивна.

2.4.2. Попытки фон Вригта и Рикера решить эту проблему для философии действия являются неудач­ными. Историческое значение отличается от интенций агента истории.

2.4.3. Язык непреднамеренных последствий – это язык интерпретации (обычно находят различие между перспективами исторического видения историка и ис­торического агента).

2.4.4. Аргумент, устанавливающий логическую связь между ними, – это специальный случай нарра-тивизма (он создает логическую схему, в которой ор­ганизовано знание о прошлом).

3. Нарративизм – современный наследник исто­ризма (не путать с историцизмом Поппера). Оба при­знают, что сущностная задача историка есть интерпре­тация (то есть нахождение единства в разнообразии).

3.1. Интерпретации борются за единство, которое является характерным для вещей (см. 4.4).

3.1.2. Истористы попытались обнаружить сущность истории, или, как они ее назвали, historische Idee, ко­торая, по их мнению, была непосредственно представ­лена в исторических явлениях. Нарративизм, напро­тив, признавал, что историческая интерпретация обо­значает структуру прошлого, но не обнаруживает ее так, как если бы эта структура действительно сущест­вовала в самом прошлом.

3.1.3. Историзм есть безупречная теория истории, если он преобразован из теории об исторических яв­лениях в теорию наших рассуждений о прошлом (т. е. то, что было метафизическим, должно стать лингвис­тическим).

3.1.4. Поскольку понятие фабулы или сюжета на­водит на мысли о структуре или истории (story), существующих в прошлом непосредст­венно, следовательно, это понятие – произвольная уступка истористскому или нарративистскому реа­лизму.

3.2. Исторические нарративы не являются проекци­ями (на прошлое) или отражением прошлого, которые связаны с ним правилами перевода, берущими нача­ло в нашем ежедневном опыте социального мира, в общественных науках или в спекулятивных филосо­фиях истории.

3.2.1. Нарративные интерпретации – это тезисы, а не гипотезы.

3.3. Нарративные интерпретации обращаются к про­шлому, а не корреспондируют и не соотносятся с ним (как это делают [части] утверждения).

3.3.1. Современная философия исторического нар­ратива околдована идеей утверждений.

3.3.2. Язык нарративов автономен в отношении прошлого. Философия нарратива имеет смысл тогда, и только тогда, когда эта автономия признана (см. 4.5).

3.3.3. Поскольку нарративные интерпретации толь­ко обращаются к прошлому, но не соотносятся с ним (ср. с точкой зрения, с которой живописец пишет пей­заж), то нет никакой фиксированности в отношении между ними и прошлым. Требование, чтобы такая фиксированность была – результат ошибки (т.е. от исторического нарратива требуют то, что только мож­но потребовать от утверждения).

3.3.4. Нарративные интерпретации «вырывают вас из исторической действительности» и не «отсылают обратно» (как это делает утверждение).

3.4. В языке нарратива отношение между языком и действительностью систематически «дестабилизи­ровано» (см. 5.1.2).

3.4.1. Эпистемология уместна в философии исто­рического исследования, но не имеет никакого значе­ния в философии исторического письма или филосо­фии нарративной интерпретации.

3.4.2. Эпистемология, изучая отношение между язы­ком и действительностью (поскольку это отношение за­фиксировано и стабильно), игнорирует все реальные проблемы науки и историографии и поднимает их толь­ко тогда, когда проблемы, тревожащие эпистемологию, рассматриваются как решенные. Фундаментализм ин­тересуется тем, что является наиболее неинтересным.

3.4.3. Философское исследование того, «что оправ­дывает исторические описания», является завуалиро­ванным опровержением и клеветой на интеллектуаль­ные достижения историка.

4. Язык нарратива не есть цель языка.

4.1. Язык нарратива показывает прошлое в таких терминах, которые не относятся или не соответствуют частям или аспектам прошлого. В этом отношении нар­ративные интерпретации походят на модели, использу­емые дизайнерами одежды для демонстрации досто­инств своих костюмов. Язык используется для показа того, что принадлежит миру, отличному от него самого.

4.1.1. Нарративизм – это конструирование не того, чем прошлое могло бы быть, а нарративных интерпре­таций прошлого.

4.1.2. Нарративная интерпретация есть гештальт.

4.2. Рассуждая логически, нарративные интерпре­тации обладают природой предложений (чтобы смот­реть на прошлое с некоторой точки зрения).

4.2.1. Предложения могут быть полезны, плодо­творны или нет, но не могут быть истинны или ложны; то же самое можно сказать относительно историчес­ких нарративов.

4.2.2. Нет никакого существенного различия между спекулятивными системами истории и историей в дей­ствительном смысле; они только различными спосо­бами используются. Спекулятивные системы используются как определяющий нарратив, которому другие нарративы должны соответствовать.

4.2.3. Историческое письмо разделяет общие с ме­тафизикой усилия по определению сущности действительности (или ее части), но отличается от метафизи­ки своим номинализмом (см. 4.7.1).

4.3. Нарративные интерпретации являются не зна­нием, но организацией знания. Наше время с его из­бытком информации, столкнувшись скорее с пробле­мой организации знания и информации, чем с пробле­мой их получения, по целому ряду причин заинтересо­вано в результатах нарративизма.

4.3.1. Когнитивизм по отношению к нарративным интерпретациям является источником всех реалисти­ческих, неправильных представлений об историчес­ком нарративе.

4.4. Логически рассуждая, нарративные предложе­ния обладают природой вещей (не понятий); о них можно говорить как о вещах, они – не часть языка, в которой они упомянуты. Язык используется здесь с целью конструирования нарративной интерпрета­ции, которая непосредственно находится вне области языка, хотя и «существует за счет» языка (точно так же значение слова стул не может быть редуцировано к буквам в этом слове).

4.4.1. Нарративные интерпретации пересекают обычную границу между областью вещей и областью языка – так же, как это делает метафора.

4.5. Исторические дискуссии, например, относи­тельно кризиса семнадцатого столетия, не являются дебатами о действительном прошлом, но о нарратив­ных интерпретациях прошлого.

4.5.1. Наши рассуждения о прошлом покрыты не­ким толстым покрывалом, не относящимся непосред­ственно к прошлому, но к его исторической интерпре­тации и к дебатам по поводу конкурирующих истори­ческих интерпретаций. Язык нарратива непрозрачен, в отличие от стеклянного пресс-папье, через которое мы получаем незамутненное представление о про­шлом.

4.6. Автономия языка нарратива по отношению к прошлому не означает, что интерпретации наррати­ва должны быть произвольны (см. 5.3, 5.6).

4.6.1. Факты о прошлом могут быть подобраны в пользу или против нарративной интерпретации, но они никогда не могут детерминировать эти интер­претации (факты [не] подтверждают только утверж­дения о прошлом) (см. 1.2.1). Подтверждать (или не подтверждать) интерпретации могут только интер­претации.

4.7. Нарративные интерпретации могут иметь име­на собственные (например, «общий кризис семнадца­того столетия», «холодная война», «маньеризм» или «индустриальная революция»). Однако, главным об­разом, дело не в этом.

4.7.1. Логика нарратива строго номиналистская.

4.7.2. Названия, такие, как «маньеризм», относятся к историческим интерпретациям, но не к прошлой дей­ствительности непосредственно. («Какой маньеризм вы имеете в виду?» – «Маньеризм Певснера».)

4.7.3. Это не значит, что эти названия находятся в области, не связанной с самой исторической дейст­вительностью (например: название «маньеризм» от­носится к утверждениям нарративных интерпретаций, и в этих утверждениях дается ссылка на непосредст­венную историческую действительность).

4.7.4. Нарративные интерпретации не имеют ника­ких экзистенциальных значений (например: индустри­альная революция не есть некая гигантская безличная сила в исторической действительности, незамеченная и неоткрытая вплоть до 1884 г., когда Арнольд Тойнби написал работу «Индустриальная революция в Анг­лии», но интерпретативный инструмент для понима­ния прошлого).

4.7.5. Тем не менее, если нарративная интерпрета­ция существует как очевидная в течение долгого времени, признается каждым и становится частью обыч­ного языка (таким образом теряя свою историографи­ческую природу), она может превратиться в понятие (модель) вещи. Нарративная вещь (см. 4.4) становится вещью в реальности. Именно так появляются наши понятия (модели) вещей. С помощью моделирующих процедур выбирают, что все еще остается просто интерпретативной сущностью, а что является действи­тельно реальным; нет ничего установленного и абсо­лютного в определении границ между тем, что являет­ся интерпретацией и что принадлежит содержанию ре­альности.

4.7.6. Понятия (модели) вещей (такие, как «собака» или «дерево») с точки зрения логики есть более слож­ные образования, чем нарративные интерпретации, так как предполагают моделирующую процедуру, от­сутствующую в последних. Интерпретация логически предшествует нашим моделям (понятиям) вещей. Он­тология есть систематизация интерпретации.

4.7.7. Метафора и нарративная интерпретация формируют основание нашего языка.

4.7.8. Без теории моделей нарративизм невозмо­жен. Без нее мы неизбежно будем двигаться в непра­вильном направлении. Вещи (модели) тогда станут бо­лее фундаментальными, чем нарративные интерпре­тации.

4.7.9. Требование установленных значений для слов, подобных «холодной войне» или «маньеризму», привело бы к тому, что исторические дебаты прекра­тились. Историческое письмо не включает в себя оп­ределений, но заканчивается на них.

4.7.10. Такие понятия, как «холодная война», явля­ющиеся определенным множеством утверждений, ло­гически отличимы от теоретических понятий.

4.8. Каузальное объяснение, например, с помощью модели охватывающего закона функционирует исклю­чительно на уровне исторического исследования (и на уровне компонентов исторического нарратива): мы не должны спрашивать о причине холодной войны, т.к. этот термин относится именно к нарративной интерпрета­ции. Нет смысла задавать вопросы о причине историче­ской интерпретации. Любой, кто спрашивает о причине «холодной войны», в действительности интересуется убедительной интерпретацией событий между 1944-м и началом 1990-х годов, а не каузальной связью между двумя изолированными множествами событий.

5. Утверждения исторического нарратива всегда имеют двойную функцию: 1) описание прошлого; 2) определение или индивидуализация специфической нарративной интерпретации прошлого.

5.1. Логически рассуждая, и исторические нарративы, и метафора состоят только из двух операций: 1) описание и 2) индивидуализация (метафорической) точки зрения. Исторический нарратив – это под­твержденная метафора.

5.1.1. Метафора показывает: то, о чем составлено метафорическое выражение, может быть оформлено в терминах чего-то еще (например, «Джон – поросе­нок»); точно так же исторический нарратив показыва­ет прошлое в терминах того, что не есть прошлое (то есть нарративная интерпретация) (см. 4.1).

5.1.2. Исторический нарратив, подобно метафоре, является местом рождения нового значения благода­ря его автономности в отношении исторической дей­ствительности – в историческом нарративе отноше­ние между языком и действительностью постоянно дестабилизируется. Общепринятое, буквальное зна­чение требует фиксированного отношения между язы­ком и действительностью.

5.2. Несоответствие между буквальным значением индивидуальных утверждений исторического наррати­ва (если оно взято отдельно) и метафорическим значе­нием исторического нарратива (если оно принято в це­лом) – это пространство исторического нарратива. Оно показывает различие между хроникой (соответст­вие отдельному утверждению) и историческим нарративом (соответствие всей тотальности утверждений нарратива). Сумма утверждений, произвольно соеди­ненных вместе, не является таким пространством.

5.2.1. Исторический нарратив является таковым только потому, что его метафорическое значение в це­лом превышает буквальное значение суммы индивиду­альных утверждений. Поэтому возможность быть исто­рическим нарративом является вопросом степени.

5.2.2. Исторический нарратив походит на бельве­дер: поднявшись на лестницу его индивидуальных ут­верждений, мы видим территорию, намного превосхо­дящую ту, на которой лестница была построена.

5.2.3. Способность историка развить (метафорич­но) нарративное пространство есть наиболее значи­мый актив в его интеллектуальном арсенале.

5.3. Лучший исторический нарратив – наиболее метафорический нарратив, исторический нарратив с самым большим полем реализации. Это также наи­более «опасный» или наиболее «смелый» историчес­кий нарратив. Напротив, не-нарративист должен пред­почесть бессмысленный исторический нарратив без его внутренней организации.

5.3.1. Нарративное пространство исторического нарратива не может быть установлено рассмотрением только данного исторического нарратива. Нарратив­ное пространство возникает только тогда, когда чита­тель сравнивает данные интерпретации нарратива с конкурирующими другими. Если мы имеем только одну интерпретацию некоторой исторической темы в одном нарративе, значит, мы не имеем никакой ин­терпретации.

5.3.2. Историческое понимание поэтому рождается только в пространстве между конкурирующими интер­претациями нарратива и не может быть идентифици­ровано с любой определенной интерпретацией или их множеством.

5.3.3. Когнитивное знание должно быть идентифи­цировано с лингвистическими средствами, используемыми для его выражения (единичные утверждения, общие утверждения, теории и т. д.); историческое по­нимание располагается в незаполненном пространст­ве нарратива между нарративными интерпретациями (оно стереоскопично, так сказать).

5.3.4. Историческое понимание является результа­том историографической полемики, а не ее отдельны­ми фазами, следовательно, не отдельными интерпре­тациями нарратива, изолированными от других.

5.3.5. Историографические дебаты в конечном сче­те стремятся не к соглашению, но к быстрому увели­чению интерпретативных тезисов. Цель историогра­фии – не преобразование вещей нарратива в вещи реальные (или модели их понятий) (см. 4.7.5). Напро­тив, историография пытается спровоцировать исчез­новение того, что кажется известным и непроблема­тичным. Ее цель не в том, чтобы редуцировать неизве­стное к известному, но разрыв с тем, что кажется слишком обычным.

5.3.6. Этот акцент на разногласии и историогра­фической полемике требует, чтобы мы отклонили кар­тезианское или кантианское понятие взаимозаменяе­мого, трансцендентального познающего субъекта. Аристотелевский взгляд на проблему здесь более предпочтителен. По Аристотелю, опыт и знание есть взаимодействие между нами и миром, а не абстрак­ция от него, детерминируемая трансценденталистской, формальной схемой. Точно так же историческая интерпретация является результатом взаимодействия интерпретаций и не должна быть приписана ни любо­му конкретному индивидууму, ни трансисторическому, трансцендентальному субъекту.

5.4. Пространство нарратива логически независи­мо от мира ценностей; следовательно, исторический нарратив не добивается свободы от ценностей для то­го, чтобы получить больше пространства и быть объ­ективным (например, понятие тоталитарного государ­ства, предложенное К. Поппером, Дж. Талмоном, X. Арендт и другими не было ценностно-свободным, но имело очень большой масштаб).

5.4.1. Историк является профессиональным «аут­сайдером»: пропасть между ним и исторической дей­ствительностью, через которую он всегда пытается навести мосты, идентична пропасти между индивиду­умом и обществом, которых пытается соединить этика и политическая философия. Этическая составляющая поэтому должна быть обязательно представлена в ис­ториографии. Современная историография основы­вается на политическом решении.

5.4.2. Метафора и нарратив являются trait d'union (связующим звеном) между «есть» и «должно быть»: «есть» констатирую­щих утверждений исторической интерпретации может подсказывать то, что «должно быть» выполнено.

5.5. Лейбницевский принцип предиката в понятии является основной теоремой логики исторической ин­терпретации. Все утверждения об историческом нар-ративе, рассуждая аналитически, являются или истин­ными, или ложными.

5.5.1. Модное представление о том, что перемен­ные квантификации займут место субъекта в суж­дении (Рассел, Куайн) неверно для нарративных ут­верждений (то есть для утверждений об исторических нарративах). Субъект суждения в утверждениях нар­ратива незаметен именно потому, что он просто «объ­единяет» утверждения, содержащиеся в историчес­ком нарративе.

5.5.2. Нарративные интерпретации имеют объ­яснительную силу, так как из них аналитически мо­жет быть получено описание исторических обстоя­тельств.

5.6. Нет никаких оснований для исторического скеп­тицизма. Можно увидеть рациональное зерно в том, по­чему историки на определенной стадии исторических дебатов предпочли одно представление о прошлом другому. Скептицизм возникает только тогда, когда кто-то не согласен с рациональностью исторических деба­тов и требует абсолютных основ. Но практически это требование никогда не может быть чем-то большим, чем увещевание историков делать свою работу тща­тельно и добросовестно.

6. Корни историчности находятся глубже, чем это предполагается как современной историографией, так и современной философией истории.

6.1. Понятие личности является исторической, нар­ративной интерпретацией – нарративной интерпрета­цией, которая предполагается всеми другими истори­ческими интерпретациями. Это – ядро истины в анг­лосаксонской герменевтике.

6.1.1. Следовательно, тот факт, что нарративные интерпретации играют роль уже на уровне жизни че­ловеческого индивидуума, никогда не может быть ар­гументом в пользу определенного варианта нарратив­ного реализма (то есть представления о том, что исто­рическое знание должно быть смоделировано в на­шем опыте о повседневной реальности). Другими словами, интепретативныи нарративизм уже овладел нашей повседневной реальностью.