Функциональная интеллигентность

В ПОИСКАХ ФУНКЦИИ

В конце 50-х годов нынешего века американская социология, да и американское общество в целом, переживало процесс активного внутреннего структурирования. Социология, завезённая профессорами и студентами «Франкфуртской школы», наконец-то начала в США своё самостоятельное развитие, не утратив, однако, при этом семейного сходства с европейскими «родственниками». Одним из результатов такого “самостоятельного” развития американской социологии и стала “социология интеллигенции”, дополненная позднее “социологией молодежи". Любопытны при этом те трансформации, которые произошли с заимствованными теоретическими концепциями. В отличие от континентальной теоретической социологии, озабоченной не столько проблематикой конкретных групп и группировок, сколько вопросами социологических законов и процессов, прагматизм и индивидуализм прикладного знания Нового Света выразился в стремлении дать предельно полную таксономию «субъектов» социального действия. Иными словами, “главными” социологическими вопросами на данном этапе стали не традиционные «Зачем?» и «Почему?», а «Кто?» и «Как?». В итоге, благодаря работам Т.Парсонса, С.Липсета, Э.Шилса, Р.Мертона, Л.Козера и др., социология религии и политики М.Вебера и социология знания К.Маннгейма превратились в социологию интеллигенции. Абстрактные понятия нашли своё конкретное воплощение. Функция нашла исполнителя, вернее,- группу исполнителей. Границы теоретического поля, таким образом, были установлены.

В 1954 году, в статье "Общественное мнение и интеллектуалы" Фр. Вильсон сделал одну из самых первых попыток сформировать новую научную дисциплину. Призвав к созданию социологии интеллигенции,¹ он определил эту группу следующим образом:

Интеллектуалы как группа характеризуются особым образованием и функцией. Они собирают информацию и, исходя из логики своего профессионального статуса, используют её для оценки окружающего их мира.(5.c.323)

Принадлежность к интеллигенции, таким образом, определялась по меньшей мере двумя факторами. С одной стороны,- способностью обеспечить себе бесперебойный доступ к источникам знания, а с другой,- возможностью открыто демонстрировать наличие подобного рода доступа в самых разнообразных формах - от публичных лекций до публичных инвектив. Вопрос, естественно, в том, чем именно владение знанием (или информацией) отличается от более традиционных форм собственности, и почему именно знание становится основой иной, как правило оппозиционой, системы ценностей?

Талкот Парсонс, социолог, переводчик и активный интерпретатор М. Вебера попытался ответить на этот вопрос при помощи тезиса об "аналитической независимости" социальных и культурных систем. Различность эта, по определению Т.Парсонса заключается в следующем - если "социальные системы образуются как результат неизбежного взаимодействия" существующих социальных групп и индивидов, то "культурные системы складываются в ходе воспроизводства смысла в пределах символических систем" (6. C.3). Проблема возникает в процессе “взаимодействия” этих двух систем, поскольку, по Парсонсу, особенностью символических систем является их, в значительной степени, "нормативный" характер, их нацеленность на анализ и оценку действительности не с позиций фактически случившегося, но с позиций того, что должно было бы произойти в соответствие с определенной схемой.

Эта концепция изначальной разнородности социальных и культурных систем позволила Парсонсу моделировать и объяснять причину конфликта, возникающего между властями и интеллектуалами, следующим образом. В основе конфликта лежат разные принципы иерархизации действительности и приобретения социального статуса. Оппозициями для Парсонса здесь выступают, с одной стороны, "собственность" и ее наследование, персонифицирующиеся в лице аристократии и той системе властных институтов, которые она несет с собой, а с другой, - "компетенция", как правило и преимущественно, социально не обусловленная (6.c.13). В итоге, на аксеологическом уровне складывается ситуация, при которой ценности аристократии определяются как безусловно "лучшие", а ценности интеллектуалов как "высшие" (6.c.14). Сложившееся “разделение труда” и несмешивание иерархий позволяли социальному миру функционировать достаточно стабильно в течение относительно длительного периода. Вместе с тем, отсутствие статусной преемственности в среде интеллигенции с неизбежностью вылилось в попытки оформить более или менее устойчивый ритуал “передачи” знаний как вида собственности. В итоге закономерным условием существования интеллектуалов как группы стало появление и институализация «аудитории», «общественности», «последователей» и, таким образом, наследников. В свою очередь, социальный статус «аудитории» естественным образом модифицировал и сам тип интеллектуала. Результатом этой социальной стратификации, основанной на монополизации гносеологической и герменевтической функции и стало появление двух типов интеллектуалов. Интеллектуалы-эксперты - вернее, «эксперты с ограниченной ответственностью» - стали обслуживать интересы власти, в то время как “интеллектуальные идеологи” нашли свою поддержку в народных массах. Остановимся подробнее на анализе этих двух типов.

ЭКСПЕРТЫ С ОГРАНИЧЕННОЙ ОТВЕТСТВЕННОСТЬЮ

Традиционно понятие «экспертиза» связывается с понятием «независимость» и безусловно несёт на себе религиозный отпечаток практики толкования событий, текстов, снов и т.п. человеком, не связанным непосредственно с этими явлениями, но умеющим выстроить параллельную смысловую структуру на их основе. Неслучайно в этой связи проблема «институализации знания» и соответственно - институализации «экспертов» становится основной проблемой социологии данной группы. Используя терминологию Парсонса, основной исследовательский вопрос, таким образом, может быть сформулирован так - «В какой степени влияет на характер «профессиональной компетенции» экспертов их структурная принадлежность к властным институтам?» Многочисленные исторические примеры дают недвусмысленный ответ на этот вопрос.

Например, Филип Рав, известный американский критик 1960-70x годов, тенденцию активного вовлечения интеллектуалов в бизнес-структуры, особенно усилившуюся в результате общего экономического роста и бума образовательной индустрии в 1960-ые годы, определял как тенденцию «обуржуазивания», противоречащую глубоко индивидуальному и неангажированному творчеству интеллектуалов (7. Cc.178-179).

О сходном явлении в мире науки писал и американский социолог Джон Неттл. По его мнению почти двухсотлетний период господства эмпиризма и утилитаризма в английской философии имел немало общего с созданием в 1660-63х годах - сразу после Реставрации - Королевского научного общества. Потенциально "революционизирующая" профессия,- отмечает он,- была таким образом вытолкнута на орбиту научного партикуляризма и академической институциализованности"(8.c.74).

Существуют и более дробные примеры использования "седативного" эффекта институциализации. Например, в 30-х годах прошлого века в Австрии было принято следующее правительственное решение по поводу юридических факультетов университетов:

Правительство, имея ввиду в учреждении учебных заведений единственно пользу службы, полагает полезным политические науки, основанные большей частью на умствовании, соединять с науками положительными, каковы юридические, а не оставлять их в близости наукам отвлеченным, философским, где они рождают нередко новые теории устройства и управления государством.(Цит. по: 9.c.96)

Современный шведский социолог Рон Йерман, сравнивая типологическое развитие европейской, российской и американской интеллигенции, отмечает, что в Германии и Скандинавии "альтернативные средства политической социализации использовались более открыто, и движение интеллектуалов носило более организованный характер, и таким образом - резко контрастируя с ленинским пониманием этого термина - было более профессионально. Интеллектуал был более практиком умственного труда, чем профессиональным революционером"(10.c.38). Примерно то же самое происходило и после победы СДП Швеции на выборах 1932 года, когда руководство партии и государства вынуждено было искать организационные формы своего авангардизма, находясь уже не в оппозиции, но у власти. В данном случае такой формой стало расширение государственных функций и создание "нового общественного сектора". Можно по разному оценивать результаты государственной экспансии, но очевидным является утрата остроты конфликта в паре "интеллектуалы" - "государство" (10.c.40).

Очевидно, что участие интеллектуалов в политической деятельности неизбежно отражается на характере их профессионального труда. Выделю два уровня, две аспекта этого "влияния". Первый уровень связан с характером знания экспертов, вовлеченных в процесс принятия политических решений. Иными словами, речь идет о структурных особенностях конкретного знания, используемого в качестве продукта "экспертизы". Второй уровень определяется характером той деятельности, в которую интеллектуалу нужно "вписаться" - т.е., структурой той социальной среды, в которой работает "эксперт". Рассмотрим обе отмеченные стороны.

Р.Мертон в своей работе "Социальная теория и социальная структура" (11), определяя основные черты интеллектуального продукта специалистов в области социальных отношений², выделил в качестве основного момента неопределенность, слабую верифицируемость их прогнозов и предложений (11.c.264). Результатом этой амбивалентности "научной экспертизы" является целый ряд структурных последствий. А именно:

во-первых, вероятностный уровень предлагаемых прогнозов и альтернатив порождает, с одной стороны, скептицизм, двойственность и определенное недоверие к разного рода социальным программам со стороны потребителей-политиков. С другой стороны, эта же неопределенность порождает не менее сильные ожидания и уверенность во всесилии предлагаемых методов.

Во-вторых, невозможность незамедлительной проверки предлагаемых схем в совокупности с обилием факторов, способных изменить или значительно повлиять на характер результатов, могут вести к тому, что Мертон определяет как "разрыв", несоответствие между социальным статусом, позицией, занимаемой экспертом в социальной/политической иерархии и уровнем его компетенции. Иначе говоря, "ожидаемая непредсказуемость" результатов может в значительной степени “маскировать” реальный уровень «профессионализма».

В-третьих, неопределенность «социального» знания способствует и прогрессу иной тенденции - усилению зависимости клиента-политика от конкретного эксперта в вопросах подбора новых советников по тем или иным проблемам. Это создает почву для формирования «клик советников». «Связи межличностных отношений среди интеллектуалов,- пишет Мертон,- являются часто способом установления замкнутых клик, по крайней мере, среди наиболее важных советников» (11.c.264).

И в-четвертых, относительность характера предлагаемых социальных решений вместе с их ярко выраженной ценностной окраской, неизбежной в сфере межличностных отношений, способствует тому, что институт экспертов становится наиболее уязвимой мишенью для конкурирующих политических группировок и объясняет причину столь частой смены интеллектуальной "моды" ряда конкретных политических деятелей. При этом требования отстранения того или иного эксперта в силу его «профессиональной непригодности», как правило, скрывают неизбежное стремление к замене одной «клики советников» на другую, более соответствующую интересам доминирующей или восходящей политической группы.

Таким образом, непосредственным результатом «относительности» и «нестабильности» социального знания закономерно является нестабильность положения самого носителя этого знания. Дополнительные ограничения на деятельность эксперта накладывает и характер политических институтов - заказчиков «интеллектуального» продукта. С чем связаны эти ограничения?

Прежде всего, изменяется характер требований, предъявляемых к способностям эксперта - мерилом значимости его труда становится не соответствие предлагаемых им схем теоретическим моделям и стандартам, принятым в академическом сообществе, а результативность по отношению к конкретным практическим потребностям. Иными словами, на характер интеллектуальной деятельности изначально накладываются определенные политические и бюрократические ограничения, формирующие, в конечном итоге, возможные варианты ответов. Складывающаяся система отношений между политиком и экспертом определяется следующей формулой: «политик предлагает цели (средства, условия реализации)..,» а эксперты «на основе своих знаний указывают альтернативные способы достижения этих целей.» (11.c.267) Эта система зависимости является определяющей для возможных путей дальнейшей эволюции интеллектуалов, вовлеченных в орбиту политических отношений. Одним из этих путей может быть подчинение существующей иерархии властных отношений, т.е., функционально, рост профессионализма предлагаемой экспертизы (12, cм. также, 13.) - тенденция, проявляющаяся в стремлении время от времени сформировать некую касту, институт социо-техников, политически неангажированных, но профессионально совершенных.³ Поскольку, как правило, определение целей, средств и условий их реализации, а также моральная оценка последствий не входит в рамки экспертизы, постольку побочным эффектом данного роста профессионализма, является высокая интеллектуальная, и, соответственно, моральная, пластичность эксперта⁴. Пластичность, обусловленная тем, что вопрос о личной ответственности эксперта за реализацию его предложений вынесен за рамки его «функциональных обязанностей» и заменён бюрократической ответственностью за подготовленное решение, что, безусловно, не совсем одно и то же.

Хорошим примером активного использования интеллигенции в политических целях может служить история Нового курса Ф.Д.Рузвельта, сопровождавшееся мощным притоком молодых интеллектуальных сил в правительственные структуры.⁵

Люис Козер в своей монографии «Люди идеи» описывает этот процесс следующим образом. Появлению на политической арене сотен молодых экономистов из Гарварда и Колумбийского университета, сельско-хозяйственных экспертов из Корнуэлля, финансистов, социальных работников, социологов и политологов предшествовало создание "мозгового треста" из трех блестящих молодых интеллектуалов Колумбийского университета - Раймонда Моли, Рексфорда Тагвелла и Адольфа Бёрля. (22, глава 9)

Использование интеллектуалов носило целенаправленный характер- шло их встраивание в уже сложившуюся систему, что позволяло избежать возможные конфликты между различными поколениями бюрократической элиты.⁶ Основные, ведущие министерства и ведомства - Бюро по бюджету, Министерство финансов, Федеральный Совет по резервам, Министерство торговли - находились в руках старых проверенных консерваторов. Новички составили основу комиссий и правительственных постов, созданных впервые. Г.Гопкинс был назначен федеральным администратором по социальной помощи, Национальную комиссию по оздоровлению укрепили молодым юристом Д.Рисбергом. Целая группа молодых юристов из Йельской и Гарвардской школ права была направлена в Министерство сельского хозяйства.(23.сс.172-173)

Общим правилом, отмечает Козер, было то, что все эти новые люди концентрировались в основном не в законодательных, а в исполнительных органах. Кроме того, только небольшое их число заняло действительно важные посты в исполнительской структуре. В основном они были "исследователями и советниками, они предлагали инструкции и изобретали схемы, для применения которых имелись более старшие и опытные администраторы."(4.c.183) Они считали себя "идеоменами", людьми идей, которые могут трансформировать аппараты власти, работая изнутри.⁷

Что касается самих схем, то и здесь, пределы “академической свободы” экспертов были достаточно ограничены. Как пишет Эрнст Линдли, биограф Рузвельта,

Рекрутируя в качестве своих советников профессуру, Рузвельт вовсе не стремился услышать от них иную точку зрения. Он приглашал их именно потому, что его позиция и позиция советников оказывались сходными. (Цит. по: 20. C.13)

Особенностью и, видимо, причиной относительного успеха интеллектуалов Нового курса было то, что единственной нитью, соединяющей их всех вместе, был их общий генерационный опыт - практически все они были из поколения 1895-1905 годов. Это единство социального опыта и составило определенное единство взглядов на мир и способы решения возникающих проблем. Действуя индивидуально, не ограничивая себя какими бы то ни было партийными или мета-партийными структурами, они не создали в период своей деятельности единой, когерентной “программы реформ”, отражающей их взгляды на происходящее. Они действовали соответственно конкретным проблемам, возникающим в конкретных министерствах и ведомствах. Раймонд Моли, возглавлявший “мозговой трест”, так описывал его деятельность:

Она вовсе не была методичной. Единственным постоянным правилом было лишь то, что я являлся связующим звеном между советниками и Рузвельтом. Единственной формой готовых сценариев были лишь мои ежедневные доклады, сообщавшие Рузвельту о том, кто чем занят и когда очередной документ будет готов. Однако, по какой-то причине работа ладилась. А остальное нас не заботило.(20. C.41)

Усиление вовлечения интеллектуалов в процесс подготовки и принятия решений, обусловленный требованиями эффективности - т.е. учета максимально возможного числа факторов, требований и интересов при минимуме затрат - не мог не порождать и усиления числа социальных связей внутри социальных структур, а вместе с ними и увеличения числа взаимных обязательств, естественно и закономерно ограничивающих свободу интеллектуальной деятельности. В итоге, "большинство пришедших в Вашингтон покинуло его разочарованными" (4.c.185). Эти интеллектуалы вновь подтвердили старое правило - "роль человека власти и роль интеллектуала не могут быть успешно совмещены. ...для того чтобы действовать на равных среди тех, кто наделен властью - либо в качестве собственно политика, либо в качестве компетентного эксперта, - необходимо жертвоприношение интеллекта" (4.c.186). Этот вывод Л. Козера, кстати, подтверждается и другим историческим примером - деятельностью администрации Дж. Кеннеди. Большинство представителей ее "интеллектуального запаса" постепенно так или иначе были отстранены от политического процесса - Честер Боулс был отправлен послом в одну из Африканских стран, Дж.Гэлбрейт - в Индию, после которой вернулся в Гарвард, Дж.Кеннан после дипломатической работы в Югославии ушел в Институт углубленных исследований, Ар.Шлезингер стал спичрайтером. (4.c.324)

На мой взгляд, эти примеры свидетельствуют не только о структурном конфликте между логикой научного поиска и логикой политической деятельности. Несоответствия и нестыковки между ними безусловно играют важную роль - и, добавлю, являются исходными предпосылками в построениях Мертона, Парсонса или Козера. Приведенные примеры наглядно демонстрируют и ещё один аспект отношений между властью и интеллектом - а именно, пример отношений между сферами, хотя и имеющими разные институциональные основы, но тем не менее конкурирующими друг с другом. Одна из этих сфер базируется на монопольном праве создавать с помощью знаковых систем картину реальности ("осмысливать реальность"), а следовательно и формировать саму реальность. В то время, как другая основана на такого же рода стремлении формировать эту реальность не-символическими средствами ("осуществлять политический процесс").

Участие интеллектуалов-экспертов в политическом процессе ведет к смешиванию этих иерархий, имеющему два типа последствий. В одном случае "логоцентризм" становится принципом политической практики, и политическая деятельность оценивается с позиций её соответствия определенным программам и теориям.⁸ В другом случае возникает проблема политической обусловленности экспертизы, призванной по определению быть внецеховой, независимой.⁹ Именно поэтому слова Уолтера Липпмана, сказанные им во время пика Нового курса об университетских профессорах, участвовавших в подготовке политических и административных решений, имеет смысл до сих пор:

Лишь то знание по истине беспристрастно, что получено в результате свободных поисков. Становясь политиками, становясь членами администраций, становясь руководителями и лидерами политических группировок, те, кто призван учить и учиться идут на неизбежный компромисс. В их словах отныне нет беспристрастности. В их исследованиях отныне нет подлинной науки. Соединить приверженность знаниям с осуществлением политической власти невозможно. И тот, кто пытался добиться этого, оказывался либо плохим политиком, либо плохим ученым. (Цит. по: 28.c. 147)

Подведу предварительный итог. Структурный анализ интеллигенции, как группы, призванной осуществлять “экспертную” функцию в обществе, интересен прежде всего своей попыткой определить закономерности развития сообщества, формирующегося вокруг гносеологической функции. Характерно, что при этом остается в тени вопрос о сути самой гносеологической функции, о её месте в ряду других социальных функций и институтов, а также её роли в политическом процессе. Отрывая “орган” от “функции”, сторонники данного подхода делают неочевидным тот факт, что и сама “воля к знанию” есть лишь разновидность “воли к власти”, что в основе примата “компетенции” лежит не столько иная иерархия ценностей, сколько непреодолимое желание оказаться наверху уже существующей властной иерархии. Желание, для достижения которого обладание знанием столь же функционально, сколько и обладание собственностью. ¹⁰

ИНТЕЛЛИГЕНТНЫЕ ИДЕОЛОГИ

Если претензии экспертов с ограниченной ответственностью на особое положение в обществе определяются (якобы) “объективностью”, “независимостью” и “беспристрастностью” того знания, которым они владеют, то претензии интеллигентных идеологов имеют несколько иную основу. Данный тип интеллектуалов аппелирует к “универсальности” и “всеобщему” характеру культурных и моральных ценностей, хранителями и проповедниками которых они выступают, и в максимально широком распространение которых они зантересованы.

Посмотрим, в чем состоит специфика интеллектуалов этого типа. Но первоначально попытаемся определить, каковы исходные предпосылки идеологии как явления.

Напомню, что сам термин "идеология" был введен в 1802 году Антуаном Дестютт де Траси - французским философом и, в течение определенного времени, другом Наполеона. Термин предназначался для обозначения научной дисциплины, имеющей своей целью наблюдение и описание действий человеческого мозга строго эмпирическим путем. ¹¹ В своем “Трактате о политической экономии” де Траси характеризовал “Идеологию” как “всеобщую грамматику, или анализ понимания” (30.cc.1-2). Как предполагалось, "идейные комплексы" всегда могут быть сведены к их "чувственным" первоосновам, и, следовательно, возможно создание такой научной отрасли, которая, изучая чувственные основания идей, тем самым позволяла бы устанавливать истинность суждений и избегать ошибок.¹² Или, таким образом, допускалась возможность установления, а, рассуждая логически, и управления, смыслопорождающим механизмом.

Рассуждения де Траси, однако, интересны не столько своими выводами, сколько общей установкой. А именно - тезисом о том, что возникновение идей должно быть объяснено. И хотя опытное, чувственное происхождение идей для де Траси очевидно, собственно опыта и чувств для объяснения идей недостаточно. Необходима соответствующая наука. И соответствующие "ученые", способные объяснить людям значение их же собственного опыта. Таким образом происходит первоначально отчуждение, а затем и монополизация герменевтической функции теми, кто овладел принципами "Идеологии".¹³

Несмотря на полное забвение самого де Траси, концепция его "Идеологии" в значительной степени актуальна и сегодня. Во многом причина этой актуальности в той функции, которую выполняют идеологические механизмы, т.е. в функции "снятия" противоречий, возникающих у индивида при соотнесении результатов непосредственного восприятия реальности с уже сформированным представлением об этой реальности¹⁴ (14*). При этом очевидно, что и первичные представления, сформированные у индивида, и те системы идеологических подпорок, к которым ему приходится обращаться в период стрессовых и кризисных ситуаций, как правило не являются результатом свободного выбора и, в основном, определены теми, кто призван выполнять идеологическую функцию в обществе. Говоря словами Эдварда Шилса,

Посредством церковных служб, школьных уроков и литературных текстов интеллектуалы прививают тем слоям населения, которые ни по своему призванию, ни по своему происхождению не связаны с интеллектуальной деятельностью ту особую чувствительность и воображение, которые они никогда не приобрели бы самостоятельно. (33.c.5)

Примечательно, что в результате этой “идеологической прививки” данная “чувствительность”, как и данный набор “образов” и их интерпретаций, преподносятся и воспринимаются как естественные, реально существующие, истинные.¹⁵

Социологический и - более конкретно - политический аспект этого идеологического воздействия состоит в том, что оно неизбежно отражает либо характер и интересы властных отношений конкретных политических структур и выступает в данном случае в роли той или иной формы пропаганды. Либо представляет собой трансформированное выражение иной социальной иерархии, вершину которой и занимает группа, производящая данные идеологические символы. (35.cc.163-171) И в том и в другом случае значение этих идеологических воздействий проявляется прежде всего в характере последующей деятельности подверженных ей объектов¹⁶.

В качестве одного из примеров приведем некоторые материалы дискуссий о роли и сущности русской интеллигенции в дореволюционной России. Показательно то, что все эти дебаты концентрировались преимущественно на проблеме социальных границ интеллигенции. Или, иными словами, с одной стороны, делались постоянные попытки установить нечто "формообразующее", нечто отделяющее и выделяющее интеллигенцию из общего социума. В то же время, эти попытки сопровождались созданием круга отношений-оппозиций - контекста - в рамках которых вращалась интеллигенция и в соотнесении с которыми и проявлялась её специфика. Отсюда - возникновение пар "интеллигенция - мещанство", "интеллигенция - народ", "интеллигенция - общество" и, естественно, "интеллигенция - власть".

На мой взгляд, всё это отражало четкое стремление интеллектуальных кругов институциализировать себя не просто и не столько как культурную автономию, сколько как некую социально-политическую общность, в конечном итоге претендующую и на определенное место в системе властных отношений. В условиях ограниченности политических институтов, подобного рода претензии на политическую “инородность” проявились в основном в форме литературной - т.е. эстетической и моральной - критики существующего общества.¹⁷

И.Кольцов, например, в статье 1882 года "В защиту интеллигенции", определив, что единственным объединяющим элементом, принципом, конституирующим интеллигенцию как социальную группу, является собственно идея, пишет: ...своего, действительно общего, отличительного и объединяющего, у интеллигенции нет ничего, кроме известного нравственного настроения, идеи, а затем и соответствующей деятельности..." И дальше:

Как голод побуждает человека к работе, к эмиграции, к разбою так точно этот нравственный голод порождает современного интеллигентного подвижника. Он - логический и неизбежный результат современного состояния русского общества... Жизнь с ее неправдою, поруганием идеалов фонтатизирует нравственное чувство отдельных личностей и неудержимо гонит их к отыскиванию способов восстановить нарушенное равновесие, осуществит правду совести в действительной жизни. (37.cc.16, 21)

Дальнейшее развитие этого “нравственного чувства” идет по схеме, указанной Бодрийяром. Субъективные ценности, рожденные вполне конкретной ситуацией, сначала экстраполируются на более широкие группы, а затем отождествляются с понятиями, не имеющими четко выраженного субъективного (классового, национального и т.п.) фундамента, превращаясь тем самым в ценности "универсальные", "нейтральные" и "абсолютные", выступающие в общественном мнении в качестве "общепринятых".

Концепция "критической личности", активно разрабатывавшаяся П.Лавровым ярко демонстрирует подобную эволюцию. "Народный дух,- писал Лавров,- в данную эпоху есть дух критически мыслящих личностей данной эпохи, понимающих и желающих внести в его настоящее возможно больше истины и справедливости..."(38.c.252) "Личности, выработавшие в себе критическую мысль, приобрели тем самым право быть деятелями прогресса, право бороться с отжившими общественными формами" (38.c.261). Показательно уравнивание "народного духа" с "духом критических личностей", чьей единственной заслугой является способность публично "озвучить" собственную несовместимость с тем или иным порядком вещей. Важен и другой момент - выступая в качестве оппозиции по отношению к status quo интеллектуалы-идеологи вновь и вновь оказываются в той же самой спирали противоречий между различными способами изменения реальности, что и интеллектуалы-эксперты. Иными словами, проблематика власти вновь является определяющей для социального статуса данной группы. Характеризуя сходную ситуацию, сложившуюся среди интеллектуалов Франции, Режи Дебрэ, историк и советник Ф. Миттерана, заметил, что подобного рода критика “общественных нравов” является, безусловно, политическим действием, поскольку её цель заключается в руководстве людьми, в изменении того направления их развития, представление о котором они получили независимо от интеллигенции. “Становясь властителями (Directoire) общественного мнения, интеллигенция вступает в конкуренцию с другими политическими силами, вне зависимости от того насколько аполитичной она хотела бы оставаться...” (2.c.129)

Тезис о "критичности интеллигенции", использованный Лавровым и его многочисленными последователями, не случаен, и в своей основе отражает приверженность интеллектуалов некоему высшему идеалу - знанию, с позиций которого формируется отношение к реальности и определяется траектория движения интеллигенции в обществе. Но, как писал Р. Барт, "критике предшествует оценка"(39.c.400), критика по определению есть соотнесение конкретного факта с идеалом, носящим нормативный характер, - т.е., не имеющим аналога в “реальной” жизни. Иными словами, цель критики вовсе не в том, чтобы преодолеть несовпадение, конфликт, антагонизм между “нормативным” идеалом и “существующей” реальностью. Цель критики в постоянном обнаружении подобного несовпадения, благодаря которому и становится возможным само существование “идеала”.

Что касается особенностей литературной и эстетической критики, то здесь мне кажутся важными два момента. Во-первых, эстетика как способ анализа художественной реальности, связана больше с эффектами, которые производит данная реальность, чем с её "действительным", "интенциональным" значением/смыслом. В результате, определяющим при таком подходе становится не столько социальный контекст, возникающий между "публикой" и "объектом искусства", сколько процесс коммуникации между критиком и объектом критики. Или, говоря иначе - важной становится способность объекта вызывать у критика определенные ассоциации, или соответствовать уже сформированным.¹⁸ В итоге, нередко ценность художественного (социального, политического) “объекта” определяется параметром критического транспаранта, используемого критиком, и зависит скорее от истории его личного развития, чем от природы самого артефакта.

Во-вторых, эстетическая теория, связывая воедино литературу, эпистемологию и этику, позволяет довольно легко переходить от собственно литературы к "ее видимым продолжениям в сферах самопознания, религии или политики" (31.сс.11,25).¹⁹ В том случае, если подобного рода "идеальный" - в кольцовском смысле этого слова - тип критики становится принципом политической практики, в действие вступают механизмы, отвечающие требованиям целесообразности и эффективности. Поскольку основным методом деятельности является метод вербального анализа, постольку естественно, что он - как и весь набор ценностей данного рода - начинает представляться как безусловно "высший" по своему характеру, занимающий вершину системы общественных иерархий в силу "естественного" порядка вещей. Внешне “отвлеченный” и “аполитичный” характер эстетической критики, однако, не должен скрывать её идеологической природы, её тесной связи с теми социальными, экономическими и политическими механизмами, благодаря которым и стало возможно появление тех или иных “эстетических” ценностей. (См. 43.cc.20-21)

Приведу два наиболее крайних примера, отражающих традицию, в контексте которой само знание и - более широко - культура выступают как высшие проявления человеческого духа, а их творцы и носители соответственно занимают совершенно иную позицию в обществе, вернее, над обществом.

На мой взгляд, подобного рода взаимосвязь "культура-власть-массы" предельно очевидна в многочисленных речах и посланиях А.Гитлера, посвященных вопросам искусства. Исходя из общей идеи о том, что "народы существуют лишь до тех пор, пока существует их культура" (44.c.573), Гитлер делает естественное логическое заключение о соотношении значимости "повседневной жизни" и значения "высших человеческих достижений":

Мелочные потребности повседневной жизни менялись и будут меняться вечно. Великие свидетельства человеческой культуры, запечатлённые в граните и мраморе, остаются неизменными на протяжении веков. Они - единственный стержень стабильности в водовороте событий. Во времена своего упадка именно в них человечество искало и находило освежающий источник, дающий вечную и магическую силу... для восстановления нового порядка из хаоса бытия. Поэтому те здания, которые мы строим сегодня, должны соответствовать не 1940-му, и даже не 2000-му году. Подобно соборам, построенным нашими предками, эти здания должны стоять в веках. (44.cc.593-594)

Данного рода риторика, примечательна не только тем, что, согласно ей, культура вообще и архитектура в частности²⁰ (20*) были призваны, как считал Гитлер, "излечить комплекс неполноценности немецкого народа" (44.c.603). Показательным является то, как происходит типичная риторическая подмена: одна из форм человеческой деятельности вдруг начинает выступать в качестве всеобщего критерия, в качестве конечной "цели”, призванной придать смысл всему процессу существования. Возведенное в ранг абсолюта, искусство в итоге превращается в видимую демонстрацию высших человеческих ценностей, которые, как показывает исторический опыт, и спустя тысячелетия остаются неразрушимым свидетельством не только величия народа, но и в то же время свидетельством самого морального права людей на жизнь. (44.c.573)

Понятно, что когда речь идет о сохранении "свидетельств величия народа", вопрос о существовании народа носит второстепенный характер.

Подобного же рода абсолютизация "особенного", подобного же рода попытка распространить логику конкретного вида активности на все остальные сферы деятельности была характерена и для М.Горького. Но если для Гитлера искусство являлось средством борьбы с мелочностью и никчемностью повседневной жизни, то у Горького рациональная социальная практика есть способ преодоления несовершенства природных процессов. "Комплекс неполноценности" в данном случае носит не социально-политический, а скорее онтологический характер. Отсюда и масштаб задач, которые Горький ставит перед "молодым Союзом Советов". В 1931 году процессы, происходящие в стране, он описывал таким образом:

В Советском Союзе происходит борьба разумно организованной воли трудовых масс против стихийных сил природы, против той стихийности в человеке, которая, по существу, есть ничто иное, как инстинктивный анархизм личности, воспитанный веками давления на нее со стороны классового государства.(46.T.26.c.20)

В статье с характерным названием "О борьбе с природой" этот подход сформулирован более лаконично: "Слепое стремление природы к размножению на земле всякой бесполезной и определенно вредной дряни,- это стремление должно быть остановлено, вычеркнуто из жизни."(46.T.26.c.198) И вряд ли является случайным, то, что в рамках этой логики конкретные судьбы конкретных людей приобретают смысл постольку, поскольку они участвуют в бесконечной “борьбе с природой":

...наши грандиозно смелые предприятия, направляющие физическую энергию масс на борьбу с природой, особенно легко позволяют людям почувствовать свое истинное назначение - овладеть силами природы, укротить их бешенство... (46.Т.27. С.43)
Подобная “победная” фразеология звучала бы почти иронично, если бы не одно “но” - речь в данном случае идет о строителях Беломорканала...

Значительная историческая разница между Горьким и Гитлером не должна скрыть их подавляющее методологическое сходство - попытку найти оправдание человеческого существования за пределами самого человеческого существования. И гитлеровская концепция культуры как материализованной - и материализующей - истории, и горьковская идея культуры как “второй природы”²¹ в качестве своей предпосылки имели одну и ту же риторическую эволюцию. “Обслуживающая” - по отношению к социальному организму - функция культуры сначала стала выступать в качестве “автономной”, а затем и “доминирующей”, сведя тем самым на нет значимость всех иных форм жизнедеятельности.

Закончить хотелось бы примером того, как сами “интеллектуальные идеологи” оценивают свое место в современном разделении труда. Классическим образцом в этом плане является, безусловно, А.И.Солженицын. Его понимание роли и задач русской интеллигенции, высказанное в ряде публицистических статей, четко демонстрирует стремление к консервации, стабилизации, не-развиваемости определенного набора моральных, эстетических, политических и т.п. постулатов, по отношению к которым любые другие ценностные ориентиры выступают изначально как ложные, фальшивые, не-истинные. Уверенность в универсальном характере своих ценностей ведет к вполне практическим статусным претензиям, сводимым к роли "хранителей" и "толкователей" этих ценностей в современном обществе. И если четверть века назад в статье "Образованщина" эта роль интеллигенции определялась как роль "праведников", роль "жертвенной элиты"(47.c.255), то в относительно недавней полемике по поводу пост-модернизма она приобрела по истине вселенское значение. "Если мы, создатели искусства, - писал Солженицын в 1993 году, - покорно отдадимся этому склону вниз, если мы перестанем дорожить великой культурной традицией предшествующих веков и духовными основами, из которых она выросла,- мы поспособствуем опаснейшему падению человеческого духа на Земле, перерождению человечества в некое низкое состояние, ближе к животному миру"(48.c.6). Даже если эти “культурные традиции предшествующих веков” утратили связь с настоящим.

Подведу итог. Структурно-функциональная версия автобиографии интеллигенции оказалась интересной попыткой доказать обществу то, что есть целый спектр функций, существование которых тесным образом связано с существованием интеллигенции. Сложнее оказалось доказать другое - то, что существование этих “функций” необходимо обществу. Что оно полезно обществу. И что никто другой, кроме интеллигенции не способен справиться с реализацией данных задач. “Если бы алхимик или древний гадатель откровенно признался ближним, что его занятия не преследуют общеполезных целей, чем оправдал бы он свою праздность? Им нужно было казаться полезными или, по крайней мере, страшными, чтобы оградить себя от назойливого любопытства и контроля. И они бессознательно или сознательно лгали, то обнадёживая, то пугая людей. Но, несомненно, у них было свое, важное дело, которое имело только один недостаток - оно было их личным, а не общественным делом. А о личных делах принято молчать...” (49.c.215) И этому правилу структурный функциоанализм следует беспрекословно…

Литература:

1. Freud S. The Freud reader. New York : W.W. Norton, 1995.

2. Debray R. Teachers, writers, celebrities: The intellectuals of modern France. London: Verso, 1981.

3. Time, March 6, 1995. Vol.145, No 9.

4. Coser L. Men of ideas: A sociologist’s view. New York: Free Press, 1965.

5. Wilson F. Public opinion and intellectuals. // The American political science review. June. 1954.

6. Parsons T. The intellectual: a social role category. //On intellectuals. Theoretical studies. Case studies. N.-Y., 1969.

7. Rahv Ph. Literature and the 60s sense. Boston, 1970.

8. Nettle J. Ideas, intellectuals and the structure of dissent. // On intellectuals. Theoretical studies. Case studies. N.-Y., 1969.

9. Иконников В. Русские университеты в связи с ходом общественного образования. //Вестник Европы. 1876, сентябрь.

10. Eyerman R. Intellectuals: a framework for analysis, with special reference to the US and Sweden. //Acta sociologica. N.1. 1992.

11. Merton R. Social theory and social structure. New York: The Free Press, 1968.

12. Ollansonn L. The intellectual as a social engineer: Gunner Myrdal and the formation of the Good society. //Knowledge and power: The changing role of European intellectuals. Aldershot: Avebury, 1996, pp.37-60.

13. Boggs C. Intellectuals and the crisis of modernity. New York: State University of New York Press. 1993.

14. Рейснер М.А. Интеллигенция как предмет изучения в плане научной работы. //Печать и революция. N.1. 1922.

15. Поппер К. Открытое общество и его враги. М., 1992. Т.2.

16. Kurczewski, J. Power and wisdom: the expert as mediating figure in contemporary Polish history.// The Political responsibility of intellectuals. Cambridge: Cambridge University Press, 1990.

17. Независимая газета, 12 декабря, 1996.

18. Johnson D., Grefe E. Ethical political consulting: oxymoron? // Campaigns and Elections. Feb. 1997., vol.18., No1.;

19. Walsh, K. Meet The puppetmasters; political consultants pick the issues, set the tone - and get rich. //U.S. News and World Report, March 11, 1996, Vol.120, No10.

20. Moley, R. After seven years. New York: Da Capo Press, 1972.

21. Ekirch A., Jr. Ideologies and Utopias: The impact of the New Deal on American thought. Chicago: Quadrangle book, 1971.

22. Lash J. Dealers and dreamers: a new look at the New Deal. New York: Doubleay, 1988, ch. IX.

23. Burns J. M. Roosevelt: the lion and the fox. New York: а Harvest book. 1956.

24. Коммерсант-daily, 12 июля 1997.

25. Известия. 1993. N.65.

26. Токвиль А. де. Демократия в Америке. М., 1992.

27. Arney, W.R. Experts in the age of systems. Albuqerque: University of New Mexico Press, 1991.

28. Schlesinger A. M., Jr. Walter Limpann: The Intellectual vs. Politics. // Schlesinger A.M., Jr. The politics of hope. Cambridge: The Riversede Press. 1962.

29. Dorsey J. Psychology of political science. With special consideration for the political acumen of Destutt de Tracy. Michigan: Center for Health Education, 1971.

30. Tracy D. A Treatise on Political Economy. Georgetown, 1817. (Reprinted in 1971).

31. De Man P. Phenomenality and materiality in Kant.//De Man P. Aesthetic Ideology. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1996.

32. Montero M. Ideological and psychological research in the third world. // Journal of social issues. 1990. vol.3.

33. Shils E. The Intellectuals and the Power and Other essays. Chicago: The University of Chicago Press, 1972.

34. Baudrilliar J. Simulacra and Simulations. // Baudrilliar J. Selected writings. Stanford: Stanford University Press, 1988.

35. Bourdieu P. Language and symbolic power. Cambridge: Harvard University Press. 1991.

36. Eagleton T. The function of criticism: From The Spectator to Post-Structuralism. London: Verso, 1984.

37. Кольцов И. В защиту интеллигенции. //Дело. 1882. N.4.

38. Лавров П.Л. Избр. соч. в 8-и тт. М., 1939. Т.1.

39. Barthes R. Writers, intellectuals, teachers. //Barthes R. A Barthes reader. New York: Hill and Wang, 1983.

40. Бахтин М. Вопросы литературы и эстетики: исследования разных лет. М.: Худ. литература. 1975.

41. De Man P. The resistance to theory. Minnesota 1986.

42. Schumpeter I. Capitalism, socialism, and democracy. New York: Harper & Brothers Publishers, 1950.

43. Eagleton T. Criticism and ideology: A study in Marxist literary theory. London: Verso, 1980.

44. Hitler A. The speeches. April 1922 - August 1939. New York: Howard Fertig. 1969. Vol.1.

45. Michaud E. National socialist architecture as an acceleration of time. //Critical Inquiry. Winter, 1993.

46. Горький А.М. Собр. соч. в 30-и тт. - М., 1953.

47. Солженицын А.И. Образованщина. //Из-под глыб. Сб. статей. 1974.

48. Солженицын А. Ответное слово на присуждение литературной награды Американского национального клуба искусств. //Новый мир. 1993. Nо4.

49. Шестов Л. Апофеоз беспочвенности (опыт адогматического мышления). С-Петербург: Шиповник, 1911.

1Несмотря на довольно усточивую традицию различения между “интеллигенцией” и “интеллектуалами”, здесь и далее я буду использовать эти термины как взаимозаменяемые и описывающие один и тот же феномен - группу лиц, занятую в процессе символического производства.

2 Понятно, что в процессе выработки и принятия политических решений первостепенную роль играют специалисты именно этого профиля. Использование специалистов ”точных наук” носит несколько иной характер и определяется в большей степени экспериментальной стороной их деятельности.

3 В 1922 году М.А.Рейснер прямо называл интеллигенцию "техниками социальной организации" (48), обслуживающими "классовое общество путем доставления ему необходимых идеологических и культурных ценностей" (14.с.93.); К.Поппер в книге "Открытое общество и его враги" говорит об этом же, но уже скорее с методологических позиций - "...необходима такая социальная технология, достижение которой могут быть проверены с помощью постепенной или поэтапной инженерии" (15.257). Подробнее об роли интеллектуалов в формировании “социальных технологий см.: 16 (сс.77-101).

4 Комментарий С. Шахрая по поводу роли помощников Президента России во время встречи в Беловежской пуще в 1991 г. довольно четко отражает данную тенденцию. Документ о роспуске Советского Союза изначально ничего, кроме идеи о роспуске не имел. Задачей интеллектуалов стал поиск приемлемой "теоретической базы". Как пишет Шахрай, "Нам нужно было родить документ с политческим решением трех лидеров, но непонятно с какой формой этого решения" (17). Об этических дилеммах политической экспертизы см. (18) и (19).

5 Существует немало исторических анекдотов о том, как именно произошел этот “интеллектуальный” поворот Рузвельта. В одном их этих анекдотов решающая роль отводится его советнику - Самуэлю Розенману. Согласно этой версии, в один из мартовских дней 1932 г., обдумывая после обеда планы президентской кампании, Розенман и Рузвельт начали обсуждать возможный список советников. Заметив, что традиционные советники кандидатов в президенты - представители бизнеса, профсоюзов и политических партий - полностью дискредитировали себя, Розенман предложил: “Может, для разнобразия, попробуем университеты?” (См. 20.c.5) Не стоит при этом преувеличивать значение подобного стремления сделать политику “более” интеллектуальной. Р.Моли, сформировавший и возглавивший “мозговой трест”, отмечал, что за все время его работы, он не видел ни разу, чтобы Рузвельт держал в руках “серьезную книгу”. (См. 21.c.76.)

6 В этом отношении показательна судьба и самого “мозгового треста”. Его шумная слава обычно оставляет в тени тот факт, что “трест” как единый коллектив прекратил своё существование сразу после избрания Рузвельта на пост президента. (См. 22. Гл.IX.)

7 Любопытно, что примерно этими же словами описывал в своем недавнем интервью работу помощников Президента России и Г. Сатаров: “Фактически получилось, что основная функция - генерация идей - перешла в службу помощников, а структура администрации подключилась к их выполнению” (24. Показательно и другое сходство - как, например, и в случае с “мозговым трестом”, в понимании советников администрации отводится исключительно техническая роль - заблуждение, стоившее Р. Моли политической карьеры.

8 Например, Г.Бурбулис в 1993 году так определял сущностную разницу в политическом поведении Р.Хасбулатова и Б.Ельцина: "Хасбулатов - не человек идеи. Он выступает в роли "деструктора", который может держаться на плаву, лишь сталкивая разные политические силы и выступая постоянным арбитром". В противовес ему Ельцин есть "человек определенной государственно-стратегической линии" (25). Заметить на это можно лишь одно - строгая последовательность действий в данном случае есть экстраполяция логики научного эксперимента на социальный процесс, позволяющая - в соответствии с мерой приверженности данной "последовательности" - абстрагироваться от все большего числа факторов, социальных групп и интересов, в данную схему не вписывающихся. Но о том, что "демократическая свобода не так совершенная во всех своих проявлениях, как разумный диктатор" известно по меньшей мере еще со времен Токвиля (26. С.192).

9 Подробнее об этом см. 27.

10 На примере проекта по созданию атомной бомбы “Манхеттен” Вильям Арни наглядно показал, как именно претензии на "развитие научного знания” оказались тесно переплетенными с административными амбициями и финансовыми интересами конкретных экспертов, заинтересованных в предельной деперсонализации “продукта” своей деятельности - и, разумеется, ответственности за него - но отнюдь не процесса его получения или форм его оплаты. (См. 27.)

11 См. подробнее: (29.cc.120-121)

12 Как писал де Траси в своем Трактате “Элементы идеологии, или трактат о воле и её эффектах”, “ ...в самом широком своем значении слова “восприятие” и “идея” могут считаться синонимами... поскольку все наши мысли есть явления ощущённые, прочуствованные. И если бы мы их не ощущали, они бы не существовали вовсе.” (30.c. 39)

13 Философский анализ концепции идеологии см. (31.cc.70-91)

14 См. подробнее о психологическом аспекте идеологий: (32)

15 Ж.П.Бодрийяр хорошо показал в какой последовательности происходит развитие идей или образов, призванных "объяснить" или "отобразить" реальность: (1) Сначала образ (image) отражает существующую реальность. (2) Затем он маскирует и извращает её. (3) На следующей стадии образ/идея маскирует отсутствие всякой связи с существующей реальностью. (4) И наконец, образ/идея не имеет никакого отношения к какой бы то ни было реальности вообще, превращаясь в симулякр, копию копии у которой нет оригинала. (См.34.c.170)

16 Эту тенденцию четко выразил в своей социологической теореме американский социолог У.Томас: "Если люди считают, что те или иные обстоятельства реально существуют, то эти обстоятельства действительно производят реальный эффект на всю последующую деятельности этих людей." (Цит. по: 11.c.475)

17 Интересно, что подобного рода динамика формирования интеллигенции была абсолютно иной, например, в Англии, где "литературные круги" рассматривали себя не как нечто внешнее по отношению к своим читателям и/ли критикам, но как их неотъемлемую часть. Влиятельный британский журнал Spectator, являвшийся центром, вокруг которого и группировались "литературные круги", например так писал в 1831 году: "Журналистика есть не что иное, как выражение общественного мнения. Газета, которая вдруг решит диктовать свои вкусы общественности, обречена". (36.c.39.)

18 М. Бахтин так определял природу критики данного рода: “Эстетический анализ непосредственно должен быть направлен не на произведение в его чувственной и только познанием упорядоченной данности, а на то, чем является произведение для направленной на него эстетической деятельности художника и созерцателя” (40.с.17)

19 Йозеф Шумпетер в своей работе приводит конкретные примеры того, как именно литературная критика может выступать в качестве эвфемизма критики политической. Гуманисты эпохи Возрождения, бывшие преимущественно филологами, "быстро освоили и сферу нравов, политики, религии и философии... от критики текста до критике общества путь гораздо короче, чем это кажется..." (42.с.148.)

20 См. подробнее (45).

21 См., например, (46.Т.25. С.10).

жүктеу/скачать 143.5 Kb.

Достарыңызбен бөлісу: