Горы, Лес и река в произведениях М. Осоргина и В. Каменского
жүктеу/скачать 116.02 Kb.
|
- Бұл бет үшін навигация:
- Я весь в своем родном народе
- Что судьба моя
- Литература
| З.С. Антипина (Пермь)
ГОРЫ, Лес и РЕКА в произведениях М. Осоргина и В. Каменского Имена писателя русского зарубежья Михаила Андреевича Осоргина и поэта-футуриста Василия Васильевича Каменского на первый взгляд могут показаться несопоставимыми – ни в биографическом отношении, ни в творческом. В действительности, при всей разнице общественных и творческих позиций Осоргина и Каменского, их объединяет тесная творческая связь с Пермью – местом своего рождения и детства, и очень важный ценностный аспект их мироощущения. Ландшафтные доминанты Прикамья – горы, леса и река Кама – стали организующими природными элементами поэтической картины мира Осоргина и Каменского, а центральным понятием их аксиологии стала “робинзонада” – уединенная жизнь на лоне природы вне цивилизации и человеческого общества. В произведениях Михаила Осоргина и Василия Каменского были созданы яркие образы природных символов пермского края – реки Камы и прикамских лесов. Пермский ландшафт стал для них не просто излюбленным предметом описания и размышления, это безусловно конкретные, до последнего штриха выверенные образы малой родины, одновременно наполненные общекультурными, архаичными смыслами и ассоциациями. Образы лесных гор прикамского Урала в творчестве Каменского превратились в мифологическую мировую гору, на вершине которой находится священный храм – Дом Поэта1. Для Осоргина и Каменского Пермь стала едва ли не главным персонажем литературного творчества. Общность этой темы была определена непосредственно местом. Притяженье конкретного локуса – пермской земли оказалось достаточно велико, чтобы сосредоточить на себе большую часть творческих сил и воспоминаний М. Осоргина. О. Ласунский, назвавший Осоргина “крестником Камы”, писал: “Она [уральская тема] была для него естественным и потому неисчерпаемым источников вдохновенным образом. […] Неистребимая “память сердца” диктовала писателю свою волю, подсказывала сюжеты, нашептывала необходимые слова” (Ласунский О. 1992, 5). Для Василия Каменского это притяженье стало почти буквальным – страстный путешественник, любитель гостиничной жизни, из любых поездок он неизменно возвращался на родину. Каменский уехал из Прикамья только в конце жизни, уже тяжело больным, когда, обезноженный, он утратил физическую возможность ходить по родной земле и, подобно мифологическому Антею, черпать ее силы. Он “осознавал себя сыном Камы […] почти в буквальном смысле, и эта поэтическая интуиция действительно стала главным основанием его художественного и человеческого самосознания” (Абашев В. 2000, 169). Прямых свидетельств знакомства Осоргина и Каменского нет, хотя они вращались в одних и тех же литературных кругах. Осоргин во время своей итальянской ссылки, будучи корреспондентом Русских ведомостей, регулярно знакомил российского читателя с таким новым явлением итальянской культуры, как футуризм и, безусловно, был знаком с отечественным вариантом футуристического движения. Василию Каменскому имя Михаила Осоргина тоже было хорошо знакомо: в 1918 году он посвятил своему земляку стихотворение Еду домой (Звучаль веснеянки. 1918, 68):
В разлив весенний в Пермь на пароходе Я возвращаюсь в город мой –
Во славе славной я размяк - Сегодня снова я взволнован - Сегодня снова я пермяк! […] Каменский, для которого земляческое родство всегда имело большое значение, уже тогда, в 1910-е годы, ощущал тесную связь с пермской землей и называл себя “сыном Камы” (Каменский В. 1968, 400). Для Осоргина это посвящение стало провидческим: вскоре высланный из России, он будет возвращаться на родину только в воспоминаниях, и именно на образе Камы будет смыкаться вся память Осоргина о родине. Через 20 лет после стихотворения Каменского, в первых строчках своего автобиографического повествования Времена Осоргин напишет: Если я начал с описания родного дома, в котором жил только маленьким, раньше всех возможных ясных воспоминаний, то только для того, чтобы не упустить реки и леса, моих настоящих родителей. Весь с головы до ног, с мозгом и сердцем, с бумагой и чернилами, с логикой и примитивным всебожьем, со страстной вечной жаждой воды и смолы и отрицанием машины – я был и остался сыном матери-реки и отца-леса и отречься от них уже никогда не могу и не хочу (Времена: Романы и автобиографическое повествование. 1992, 489). Образом Камы Осоргин сопровождает воспоминания о любом периоде своей жизни. Вступая во взрослую жизнь и уезжая из Перми в Москву, Осоргин прощался не с городом детства, а с Камой, с которой было “связано все лучшее, что в жизни было” (там же, 500): Простившись с рекой, я простился не с одной юностью: также и с чистотой и ясностью созерцания, с безошибочностью ответов, с первым ощущением движения как самоцели, с радостным бытием в вечности. Взмах весел – как взмах крыльев […] и это и есть правда, это и есть творчество, раскрытие тайн вверху и внизу, ясное, все утверждающее “да” (там же, 529). Михаилу Осоргину было свойственно то, что Л. Спиридонова, хоть и по другому поводу, назвала “своеобразной эмигрантской ‘робинзонадой’, выражавшейся в романтическом стремлении уйти от мира настоящего в прошлое, в мир вымысла и воспоминаний” (Спиридонова Л. 1999, 231). Действительно, почти вся мемуарная проза Осоргина – это мысленное возвращение в места своего детства: “приземистый дом в шесть окон” в пыльном провинциальном городе – место появления на свет, пригородный лес – “открытая книга природы”, в которой “мы находили настоящий закон Божий” (Осоргин М. 1999, 451), и большая река, которая представлялась окном в другой мир, “живым существом не нашего, чудесного измерения, пожалуй – как божеством” (Времена: Романы и автобиографическое повествование. 1992, 501). Робинзонада Осоргина – это греза, мечта a priori несбыточная, как стремление “к возврату на родину, которая тем милее, чем недоступнее” (там же, 501). Кама, безусловно, центральный образ осоргинской робинзонады. Река для него стала воплощением первородной стихии, вечным источником и хранителем жизни: “я был сыном великой Камы” (Времена: Романы и автобиографическое повествование. 1992, 501), “и я […] все еще пребываю в материнском лоне, упрямый язычник, и плыву, и буду так плыть до самой моей, может быть и несуществующей, смерти” (там же, 502), [в Каме] “стальная вода чистоты изумительной кажется бездонной и мир навсегда уходит в первобытность” (Воспоминания. Повесть о сестре. 1992, 34). Для осоргинской мифологии Камы характерен мотив глубины, потаенности внутренних сил природы, которые хранит речная вода: “Мы свою реку видим […] непременно вглубь, с илистым дном, с песком отмелей, с водорослями, раками, рыбами, тайной подводной жизни” (там же, 502), “там каждый шаг вглубь - тайна, и ее не хочется разгадывать” (Воспоминания. Повесть о сестре. 1992, 34). Для Василия Каменского Кама стала прежде всего источником творческого вдохновения, именно река открыла ему истину о его творческом предназначении:
Каменский, рано оставшийся сиротой и выросший в приемной семье в доме на самом берегу Камы, почти буквально воспринимал себя сыном реки: “Единственная, как солнце, любимая река, мою мать заменившая, она светила, грела, утешала” (Каменский В. 1968, 400), Кама – будто первый верный друг, никогда неизменный, всегда близкий, добрый, светлый […] Кама – единственное – как Солнце – счастье, ласково матерински обвеявшее мое сиротское детство теплыми чудесами. Кама – вот кто была моей желанной подругой, ни разу меня не обидевшей (Его-моя биография Великого Футуриста. 1918, 48). Не случайно в его произведениях часто встречается мотив природы-защитницы: “Струистая, бегучая Каменка, охрани мне Поэта, как умеешь, как можешь. Помоги мне, Каменка, я устал, утомился от борьбы и одиночества, от мечтаний и почти напрасности” (Его-моя биография Великого Футуриста. 1918, 207). Прикосновение к родной земле возвращало Каменскому жизненные силы и дарило вдохновение. Если Кама Каменского – это вещая река, которая открывает человеку Истину, для Осоргина воды Камы – всегда непостижимая тайна. И ощущение этой тайны усиливается вниманием автора к звукам ночной реки и голосам рыб, которые с древности были олицетворением очень глубоких слоев человеческой души, каких-то бессознательных праформ человеческого существования: Река никогда не спит – только замирает, только притворяется спящей. […] Ночью, задолго до рассвета, вкусно причмокивая, целуют воду лещ и подлещи. ‘Нем как рыба’ – ничего не означает. Кто это сравнение придумал, тот не слыхал рыбьего голоса. Не слыхал, как чмокает лещ, как стонет окунь, как пикает плотичка. […] В этом чудесном слиянии со стихией я слышу все, что происходит в воде: веселый визг стрелками мелькающих уклеек, тяжелый храп столетней щуки, щелканье клешней темно-зеленого рака, хохот резвящихся пескарей, пересыпанье песчинок (Времена: Романы и автобиографическое повествование. 1992, 458-459, 502). Поэзия и проза Каменского тоже проникнуты звуками природы. Он, ощущая себя частью природы, пытается читать ее как раскрытую книгу, понимать каждое ее движение, каждый звук: Только лишь Тишь –
Слышь: Мышка лазит в норе У самых ног, Где мох.
Жук ползет по коре У самых глаз. Будто для ласк. […] Ястреб летит По-над лесом, Планирует бесом, Птички в тревоге: Враг на дороге. Эй, берегись! (Каменский В. 1966, 141) Критиками много раз была отмечена увлеченность Каменского звуками природы, а особенно птиц. После выхода романа «Землянка» Каменский пересказывал реплики столичных газет: если вам встретится автор этой книги, вероятно, вам придется изъясняться с ним на птичьем языке. Поэт часто сам сравнивал себя с птицей, на вопрос о природе своего творчества он отвечал: “Я уж так птицей и сделан” (Каменский В. 1961, 95). Программное стихотворение “Василий Каменский - Живой Памятник” обрамляется строчками (Его-моя биография Великого Футуриста. 1918, 195): Что судьба моя –Призрак на миг,Как звено пролетающей птицыВольные мотивы, связанные с птичьим полетом, регулярно повторяются: «Я разлетелся уральским орлом» (Каменский В. 1966, 87), «Рожден я яростным орлом» (там же, 83). Осоргинская робинзонада, несмотря на тесную связь с конкретным местом, – внутреннего, духовного свойства. Это созерцательная погруженность в себя, в тайны природы и мироздания и полная отрешенность от человеческого мира: “И было [на островах посреди Камы – З.А.] жутко до сладости, без города, без людей, без моста в прежнее” (Времена: Романы и автобиографическое повествование. 1992, 503). Природа – это храм, и общение с ней – это почти молитва: “Преклонение перед единой и великой властью Природы. Изумление перед чудесами ее” (Осоргин М. 1938, 27),
В книге Происшествия зеленого мира – своеобразном сборнике на садово-огородные темы, Осоргин называет себя и своего соседа по садово-огородному хозяйству “обитателями” – “священнослужителями храма Природы”: “вечен и незыблем только связавший нас культ Земли, к которой мы относимся любовно, требовательно, робко и нежно: все чувства, кроме равнодушия” (Осоргин М. 1938, 170).Робинзонада Василия Каменского иного, более материального свойства. Каменский в этом смысле ближе знаменитому герою Д. Дефо, чем Осоргин. Если для Осоргина нахождение в природе помогает открывать в себе внутренние, духовные способности, то для Каменского общение с природной стихией всегда связано с творением, созиданием, появлением чего-то качественно нового. Детская игра Каменского в Робинзона Крузо превратилась в живую реальность: на пустом месте он основывал хутор Каменка, просвещал местное население и видел высшее счастье в непосредственном общении с природой. Осваивая окружающее пространство, Каменский очень активно стремился преобразовать его, создавая в нем свою цивилизацию, свой зримый и осязаемый мир. Это и его попытки совершить в Перми “культурную революцию”: организация полетов на аэроплане, художественных выставок и поэтических выступлений; и строительство своего дома. После покупки под Пермью, возле речки Каменки, земли для постройки хутора Каменка, он действительно ощутил себя Робинзоном Крузо: “пахло Робинзоном, […] сотворением мира” (Каменский В. 1968, 468), “топор не выходил из рук, натерев мне первые гордые мозоли на ладони” (Его-моя биография Великого Футуриста. 1918, 119). При описаниях Каменки он постоянно повторяет: “Свой музей”, “Свое гнездо”, “Своя красота” (там же, 134). Индивидуальная мифология Василия Каменского, выстроенная на основе реального прикамского ландшафта, нашла свое визуальное воплощение в небольшой иллюстрации, сделанной Каменским в начале 1920-х гг. для поэмы «Рождение на камском пароходе». В поэме жизненное самоопределение героя напрямую связано с легендой о мифологической горе Гамарг, стоящей возле реки (Каменский В. Рождение на камском пароходе. 1934, 16-17):
Гора Гамарг Востока. Текла река Айра С вершинного истока. На той горе Гамарг Под солнцем жили трое
Я и пойду Своей дорогой на этот Гамарг.
Любовь к земле, тяга ко всему, что в ней хранится и из нее произрастает, потребность в «земляном» труде проявилась и у М. Осоргина. Он вспоминал, что еще в далеком детстве, в Перми “при тамошних морозах, у нас был дома устроен ‘зимний сад’ (Воспоминания. Повесть о сестре. 1992, 498), “Наш маленький зимний сад. Есть в нем даже пальмы, есть лимон, есть несколько кактусов, есть фикус эластикус” (Осоргин М. 1999, 400). Во Франции у Осоргина был небольшой не то сад, не то огород, где можно было зарыться в […] цветочные грядки в молчаливом, но таком достойном обществе […] растений – то, что французы, применяясь к своему изысканному вкусу, называют башней из слоновой кости, la tour d’ivore, а мы, русские, чуждаясь замков, именуем кельей под елью (Осоргин М. 1940, 24). Маленький французский сад Осоргина не стал ли воплощенным воспоминанием о “потерянном рае” - том маленьком “зимнем саде” из навсегда ушедшего детства, обустроенном, уютном, защищенном от всех невзгод. По сути, такой кельей под елью, о которой в далекой Франции мечтал Осоргин, для Василия Каменского стал дом под Пермью, построенный на высоком берегу реки и окруженный хвойными лесами. Осоргинской мифологии леса и реки были свойственны древнейшие общекультурные символы, тогда как мировосприятие Каменского изначально было подчинено стихийному природному началу. Осоргин увидел пермский ландшафт извне, через призму мировой культурной символики, сумел вписать его в общекультурный контекст. Тогда как Каменский, физически взаимодействуя с конкретными природными объектами – рекой Камой, окрестными лесами и горами, изнутри создавал, мастерил пермский культурный ландшафт. ЛитератураАбашев В. 2000. Пермь как текст. Пермь. Атарова К. 1990. "Секреты простоты", Д. Дефо. Робинзон Крузо, 5-26. М. Голованов В. 2002. "Геопоэтика Кеннета Уайта", Октябрь, 4, 157-159. Каменский В. 1918. Его-моя биография Великого Футуриста. М. Каменский В. 1918. Звучаль веснеянки. М. Каменский В. 1961. Лето на Каменке. Пермь. Каменский В. 1968. Путь энтузиаста. Пермь. Каменский В. 1991. Степан Разин. Пушкин и Дантес. М. Каменский В. 1966. Стихотворения и поэмы. М.-Л. Ласунский О. 1992. "Крестник Камы", Осоргин М. Мемуарная проза, 3-18. Пермь. Осоргин М. 1940. В тихом местечке Франции (июнь-декабрь 1940 г.). Париж. Осоргин М. 1992. Времена: Романы и автобиографическое повествование. Екатеринбург. Осоргин М. 1992. Воспоминания. Повесть о сестре. Воронеж. Осоргин М. 1938. Происшествия зеленого мира. София. Осоргин М. 1999. Собрание сочинений. М. Спиридонова Л. 1999. Бессмертие смеха: Комическое в литературе русского зарубежья. М. 1 Образу Дома Поэта в творчестве В.Каменского посвящена статья В.В. Абашева «От Коктебеля до Каменки: идея Дома Поэта в жизни и творчестве Василия Каменского» в сборнике «В.В. Каменский в культурном пространстве ХХ века» (Пермь, 2006. С. 45-55). жүктеу/скачать 116.02 Kb. Достарыңызбен бөлісу:
|