М. ШОЛОХОВ  СУДЬБА ЧЕЛОВЕКА

 
192 
собаки, зуб на зуб не попадает. А обсушиться негде, согреться – то же самое, и 
к тому же голодные не то что досмерти, а даже еще хуже. Но вечером нам еды 
не полагалось. 
 
Снял  я  с  себя  мокрое  рванье,  кинул  на  нары  и  говорю:  «Им  по  четыре 
кубометра  выработки  надо,  а  на  могилу  каждому  из  нас  и  одного  кубометра 
через  глаза  хватит».  Только  и  сказал,  но  ведь  нашелся  же  из  своих  какой-то 
подлец, донес коменданту лагеря про эти мои горькие слова. 
 
Комендантом  лагеря,  или,  по-ихнему,  лагерфюрером,  был  у  нас  немец 
Мюллер. Невысокого роста, плотный, белобрысый и сам весь какой-то белый: и 
волосы на голове белые, и брови, и ресницы, даже глаза у него были белесые, 
навыкате.  По-русски  говорил,  как  мы  с  тобой,  да  еще  на  «о»  налегал,  будто 
коренной  волжанин…  Бывало,  выстроит  нас  перед  блоком  –  барак  они  так 
называли, – идет перед строем со своей сворой эсэсовцев, правую руку держит 
на отлете.  Она  у  него  в  кожаной перчатке,  а  в  перчатке  свинцовая прокладка, 
чтобы пальцев не повредить. Идет и бьет каждого второго в нос, кровь пускает. 
Это он называл «профилактикой от гриппа». И так каждый день. Всего четыре 
блока  в  лагере  было,  и  вот  он  нынче  первому  блоку  «профилактику» 
устраивает, завтра – второму, и так далее. Аккуратный был, гад, без выходных 
работал. 
 
Так  вот  этот  самый  комендант  на  другой  день  после  того,  как  я  про 
кубометры  сказал,  вызывает  меня.  Вечером  приходят  в  барак  переводчик  и  с 
ним два охранника. «Кто Соколов Андрей?» Я отозвался. «Марш за нами, тебя 
сам  герр  лагерфюрер  требует».  Понятно,  зачем  требует.  На  распыл. 
Попрощался  я  с  товарищами,  все  они  знали,  что  на  смерть  иду,  вздохнул  и 
пошел.  Иду  по  лагерному  двору,  на  звезды  поглядываю,  прощаюсь  и  с  ними, 
думаю:  «Вот  и отмучился  ты,  Андрей Соколов,  а по-лагерному  –  номер 331». 
Что-то  жалко  стало  Иринку  и  детишек,  а  потом  жаль  эта  утихла  и  стал  я 
собираться  с  духом,  чтобы  глянуть  в  дырку  пистолета  бесстрашно,  как  и 

 
193 
подобает  солдату,  чтобы  враги  не  увидали  в  последнюю  минуту,  что  мне  с 
жизнью расставаться все-таки трудно… 
 
В комендантской – цветы на окнах, чистенько, как у нас в хорошем клубе. 
За  столом  –  все  лагерное  начальство.  Пять  человек  сидят,  шнапс  глушат  и 
салом  закусывают.  На  столе  у  них  початая  здоровенная  бутыль  со  шнапсом, 
хлеб  сало,  моченые  яблоки,  открытые  банки  с  разными  консервами.  Мигом 
оглядел я всю эту жратву, и – не поверишь – так меня замутило, что за малым 
не  вырвало.  Я  же  голодный,  как  волк,  отвык  от  человеческой  пищи,  а  тут 
столько  добра  перед  тобою…  Кое-как  задавил  тошноту,  но  глаза  оторвал  от 
стола через великую силу. 
 
Прямо  передо  мною  сидит  полупьяный  Мюллер,  пистолетом  играется, 
перекидывает его из руки в руку, а сам смотрит на меня и не моргнет, как змея. 
Ну, я руки по швам, стоптанными каблуками щелкнул, громко так докладываю: 
«Военнопленный  Андрей  Соколов  по  вашему  приказанию,  герр  комендант, 
явился».  Он  и  спрашивает  меня:  «Так  что  же,  русс  Иван,  четыре  кубометра 
выработки – это много?» – «Так точно, – говорю, – герр комендант, много». – 
«А  одного  тебе  на  могилу  хватит?»  –  «Так  точно,  герр  комендант,  вполне 
хватит и даже останется». 
 
Он  встал  и  говорит:  «Я  окажу  тебе  великую  честь,  сейчас  лично 
расстреляю  тебя  за  эти  слова.  Здесь  неудобно,  пойдем  во  двор,  там  ты  и 
распишешься».  –  «Воля  ваша»,  –  говорю  ему.  Он  постоял,  подумал,  а  потом 
кинул пистолет на стол и наливает полный стакан шнапса, кусочек хлеба взял, 
положил на него ломтик сала и все это подает мне и говорит: «Перед смертью 
выпей, русс Иван, за победу немецкого оружия». 
 
Я  было  из  его  рук  и  стакан  взял  и  закуску,  но,  как  только  услыхал  эти 
слова, – меня будто огнем обожгло! Думаю про себя: «Чтобы я, русский солдат, 
да  стал  пить  за  победу  немецкого  оружия?!  А  кое-чего  ты  не  хочешь,  герр 
комендант?  Один  черт  мне  умирать,  так  провались  ты  пропадом  со  своей 
водкой!» 

 
194 
 
Поставил я стакан на стол, закуску положил и говорю: «Благодарствую за 
угощение, но я не пьющий». Он улыбается: «Не хочешь пить за нашу победу? В 
таком  случае,  выпей  за  свою  погибель».  А  что  мне  было  терять?  «За  свою 
погибель и избавление от мук я выпью», – говорю ему. С тем взял стакан и в 
два  глотка  вылил  его  в  себя,  а  закуску  не  тронул,  вежливенько  вытер  губы 
ладонью  и  говорю:  «Благодарствую  за  угощение.  Я  готов,  герр  комендант, 
пойдемте, распишите меня». 
Но  он  смотрит  внимательно  так  и  говорит:  «Ты  хоть  закуси  перед 
смертью».  Я  ему  на  это  отвечаю:  «Я  после  первого  стакана  не  закусываю». 
Наливает  он  второй,  подает  мне.  Выпил  я  и  второй  и  опять  же  закуску  не 
трогаю,  на  отвагу  бью,  думаю:  «Хоть  напьюсь  перед  тем,  как  во  двор  идти, с 
жизнью  расставаться».  Высоко  поднял  комендант  свои  белые  брови, 
спрашивает: «Что же на закусываешь, русс Иван? Не стесняйся!» А я ему свое: 
«Извините, герр комендант, я и после второго стакана не привык закусывать». 
Надул он щеки, фыркнул, а потом как захохочет и сквозь смех что-то быстро 
говорит  по-немецки  –  видно,  переводит  мои  слова  друзьям.  Те  тоже 
рассмеялись,  стульями  задвигали,  поворачиваются  ко  мне  мордами  и  уже, 
замечаю, как-то иначе на меня поглядывают, вроде помягче.  
Наливает мне комендант третий стакан, а у самого руки трясутся от смеха. 
Этот  стакан  я  выпил  врастяжку,  откусил  маленький  кусочек  хлеба,  остаток 
положил  на  стол.  Захотелось  мне  им,  проклятым,  показать,  что  хотя  я  и  с 
голоду  пропадаю,  но  давиться  ихней  подачкой не  собираюсь,  что  у  меня  есть 
свое, русское достоинство и гордость и что в скотину они меня не превратили, 
как ни старались. 
После  этого  комендант  стал  серьезный  с  виду,  поправил  у  себя  на  груди 
два  железных  креста,  вышел  из-за  стола  безоружный  и  говорит:  «Вот  что, 
Соколов, ты – настоящий русский солдат. Ты храбрый солдат. Я – тоже солдат, 
и уважаю достойных противников. Стрелять я тебя не буду. К тому же сегодня 
наши  доблестные  войска  вышли  к  Волге  и  целиком  овладели  Сталинградом. 

 
195 
Это  для  нас  большая  радость,  а  потому  я  великодушно  дарю  тебе  жизнь. 
Ступай в свой блок, а это тебе за смелость», – и подает мне со стола небольшую 
буханку хлеба и кусок сала. 
Прижал  я  хлеб  к  себе  изо  всей  силы,  сало  в  левой  руке  держу  и  до  того 
растерялся от такого неожиданного поворота, что и спасибо не сказал, сделал 
налево  кругом,  иду  к  выходу,  а  сам  думаю:  «Засветит  он  мне  сейчас  промеж 
лопаток, и не донесу ребятам этих харчей». Нет, обошлось. И на этот раз смерть 
мимо меня прошла, только холодком от нее потянуло… 
Вышел  я  из  комендантской  на  твердых  ногах,  а  во  дворе  меня  развезло. 
Ввалился в барак и упал на цементовый пол без памяти. Разбудили меня наши 
еще в потемках: «Рассказывай!» Ну, я припомнил, что было в комендантской, 
рассказал им.  «Как будем харчи делить?» – спрашивает мой сосед по нарам, а у 
самого  голос  дрожит.  «Всем  поровну»,  –  говорю  ему.  Дождались  рассвета. 
Хлеб  и  сало  резали  суровой  ниткой.  Досталось  каждому  хлеба  по  кусочку  со 
спичечную коробку, каждую крошку брали на учет, ну, а сала, сам понимаешь, 
– только губы помазать. Однако поделили без обиды.  

жүктеу/скачать 1.3 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: