К. И. Чуковский Л. К. Чуковской Начало апреля 1967. Переделкино

1 Речь идет о книге Н. Берберовой “Курсив мой”.

26. Л. Пантелеев — Л. Чуковской

29.03.81

Когда я начинал читать Ваш Второй том, я думал: поблагодарю совсем коротко, напишу эзоповым языком — по почте. А чем дальше читал, тем глубже уходил в книгу, тем более понятным становилось: нет, эзоповым тут не обойдешься, почтой не воспользуешься, совсем коротко не выйдет.

Я только что захлопнул (не захлопнул, — бережно закрыл) черную крышку.

Читать было трудно — физически. И все-таки я отложил все и читал.

Вы знаете мое не самое горячее отношение к Вашей прозе. Вчера я перечитал обе повести: да, впечатление то же, что и 40 и 20 лет назад. Честь и слава мужеству и дарованию автора. Интересно. Волнует. Задевает. Трогает. И все-таки...

То же, что с прозой Герцена!

Можно ли сравнивать, ставить рядом “Былое и Думы” и “Кто виноват?”?!

А ведь у меня еще задолго до “Ахматовой”, еще когда я читал впервые “Тусю”¹, мельк­нула мысль, что у Вас герценовский дар.

Я знаю, что далеко не все со мной согласны в оценке Ваших повестей, но не представляю себе мыслящего читателя, которого бы не потряс, не пленил, не оглушил, не привел бы в состояние восторга Ваш трехтомный подвиг.

Простите мне это громогласие, но — других слов сейчас не найду.

Вот мои беглые заметки.

...Сколько людей! — и все живые, даже чуть обозначенные. И прежде всего — воистину монументальный образ самой Анны Андреевны.

Время. Люди. Обычная погода — дождь, снег, слякоть. И погода политическая.

Кинематографические наплывы. День сегодняшний. И день, выплывающий в памяти. 1913 год, 1917, 1937... Сороковые — роковые...

Ленинград. Москва. Царское. Переделкино. Комарово. И — Ташкент. И Новочеркасск. И — лагеря...

И голоса! Живой ахматовский. Живой маршаковский. Живой Тусин. Живой пастернаковский... И другие, которых я сам не слышал, а сейчас вот, сию минуту, слышу.

Не столь серьезное огорчение, но все-таки огорчение. Еще одна “ошибка Вашей скорописи”. Я уже писал Вам когда-то, что Вы ослышались, что не могли монахи при Вашем появлении в соборе шептать:

— Мирские, мирские пришли!..

Это, простите, клюква.

Появление мирян за церковной службой в монастыре событие обычное, каждо­дневное, совершенно будничное. Другое дело, если бы на богослужении появились североамериканские индейцы или, скажем, пигмеи. Но и тут благочиние не позволило бы монахам шептать что-нибудь вроде:

— Арапы! Арапы!

Если бы это место в Вашем дневнике прочла Анна Андреевна, думаю, что она объяснила бы Вам Вашу ошибку лучше, чем это пытаюсь — вторично — делать я.

“Врач сказала” — плохо. Согласен. Но намного ли лучше докторша, слово, которым Вы часто пользуетесь. Как ни ставь это слово, какими эпитетами ни снабжай, насмешливый, иронический, неуважительный оттенок не исчезает.

А что это за слово “вешальщица” (женщина-палач, что ли?). Чем худо устоявшееся в языке слово “гардеробщица”?

И уж совсем удивили Вы меня своим неожиданным: “в Дубултах”. Простите, но тут звучит неуважение и к языку, и к народу. Латвийское название поселка: Dubulti. Я всегда считал, что отдыхаю в Дубулти. Не скажете же Вы, съездив в Нанси, что побывали в Нансях. Впрочем, этот языковой бессознательный шовинизм имеет давнюю историю (в Келомяках, в Териокках и т. п.).

Сплошь и рядом радостно было убеждаться в совпадении наших вкусов. (Там, например, где о Заболоцком. О Чехове. О “Стране Муравии”.)

Прекрасно Вы написали о “зрелом” Заболоцком: то ли слепок с мертвой руки, то ли пародия. Это было еще и в “Ночных беседах”, в “Торжестве земледелия”, раньше всего и больше всего мне полюбившихся. Ведь уже и там, напрягши слух, можно было услышать и Державина, и Тютчева, и — капитана Лебядкина.

Огорчило меня, что А.А., хоть и полушутя, назвала себя “хрущевкой”.

XX съезд? Выпустил Леву? Но закрыл 10.000 храмов. А — кровь убиенных в Новочеркасске?!.

Очень хороши (а некоторые “великолепны”) записи голосов эвакуированных детей. Но — место ли этим заметкам в предисловии к ЭТОЙ книге?

1 Туся — Тамара Григорьевна Габбе (1903—1960), подруга Л.К. Чуковской со студенческих лет. Ей посвящены “Отрывки из дневника” Л. Чуковской (“Памяти Тамары Григорьевны Габбе”).

27. Л.П. Романков — Л.К. Чуковской

30.04.81

Поэтому — только немногое.

Прежде всего ощущение — книга необходима (как “письмо к NN” было), и такой останется навсегда.

Потому что это — правда о времени; правда о великом поэте; правда о себе.

Эта книга ничуть не похожа на беллетризованные биографии поэтов и художников из серии “Жизнь искусства”; это и не просто дневник встреч со знаменитым человеком с бесстрастной передачей цитат вроде книг Амбруаза Воллара.

Трудно определить форму записок (наверное, “записки” и есть удачное слово): здесь и “в лаборатории поэта” (бесценный клад для литературоведов), и трагедия страны и литературы, приводящая к социально-философским выводам, и выпуклая “живая” личность автора, и публицистический “запал”, и документальная точность, и восстановительная работа искусствоведа, и “очерки нравов” среды литературных чиновников (и не только литературных), и портреты “живых современников”, расширяющие книгу об одном человеке до “гребня” истинной литературы (в смысле до книги о вершинах русской литературы — гонимой и теснимой). И вот из этих живых напряженных нитей сплетается ткань Времени в книге, “шум” которого Вы так отчетливо, трагично и зримо представляете читателям.

И этот яркий авторский “почерк”, и кристальная речь, и организация книги — вплоть до больших и малых индексов (помню, как меня умилила ссылка, например, (253), а внизу стоит: (253?) (число наугад), и стихи в конце, и целый роман из комментариев, чем-то напоминающий “Спутники Пушкина” Вересаева.

Вот. Теперь можно перевести дух.

Какое прелестное слово — “закоролевилась”! Речь идет уже, как Вы понимаете, о частностях.

Кстати, я согласен с Ал[ексеем] Ив[ановичем] (он написал Вам?), что отрывки из детских воспоминаний о войне в “Немного истории” выпадают из общего контекста книги.

Замечание инженера: “Сильных” радиоприемников не бывает. “Сильные” могут быть только радиопередатчики (в смысле “мощные”), а приемники в Вашем смысле характеризуются чувствительностью.

Можно написать: “Тогда не было достаточно чувствительных радиоприемников”.

Замечания, происходящие от случайной эрудиции:

“О мое седовласое чудо” — хотя и является перифразом “о мое белокурое чудо”, но вызывает другую ассоциативную связь — с “веденеевским” циклом Софьи Парнок¹, где на каждом шагу встречаются “Седая Муза”, “седая роза” в определенном контексте. Мне даже сначала показалось (по памяти), что у нее есть точно такая строка. Но не нашел.

Теперь, пожалуй, самое трудное. Уже не о книге, не о том, как она написана (блистательно), а как я лично увидел А.А., несмотря на все Ваши оговорки о ее величии. (Трудно мне не Вам писать об этом, а найти точные слова.)

И речь идет не о поэзии А.А., которая для меня очень высока. Но как-то она сама для меня всегда была какой-то очень непогрешимой, “надличностной” (какой, может быть, и не бывает живой человек), более беспристрастной (в поэзии, не в любви) (даже, точнее, в суждениях о поэзии, о людях). А получилось так, что я немножко обижен — за Вас, за отношение к Марине Ивановне (впрочем, очень хорошо об этом написала Ариадна Сергеевна². “О мере” и “безмерности”, помните?), за перемену “светлый слушатель темных бредней” на “темный слушатель светлых бредней”, и за роль некоего “высшего судии” (что-то набоковское в этом), изрекающего сфинксовые загадки для прочих смертных.

Впрочем, поэзия от этого не меняется.

1 Софья Парнок. Собрание стихотворений. Изд-во “Ardis”, 1979.

2 Марина Ивановна — Цветаева, Ариадна Сергеевна — Эфрон, дочь М.И. Цветаевой.

28. В. Адмони — Л. Чуковской

Ленинград, 12 мая 1981 г.

Милая, милая Лида!

Великое спасибо за прочтенную книгу! Как и в I части, в ней и биография Ахматовой, и Ваша автобиография, и биография времени. Есть у книги и сюжет: вернее, сцепление сюжетов, среди которых господствует один. Правда, эти сюжеты не придуманы Вами. Но и Шекспир обычно не придумывал сюжеты своих пьес. Нередко он находил их в старинных хрониках. Вам обращаться к хроникам не надо было. Фабула складывалась тут же, перед Вами. О достаточном количестве трупов (в течение всего действия) заботился сам XX век.

Очень замечателен сюжет Пастернака. Он возникает совершенно естественно, как бы между прочим, а затем на нескольких страницах вырывается вперед. При чтении был момент, когда мне показалось: здесь была бы уместна Фридина запись похорон. Т. к. Фрида видела их (если память не подводит меня) немножко под другим и конкретно-пространственным, и эмоциональным углом зрения. Но потом я понял, что это все же было бы лишь повторением и слишком далеко увело бы пастернаковский сюжет от главного сюжета — ахматовского.

В Вашей книге Ахматова — Ахматова. Лучшей похвалы, вероятно, быть не может. Хотя Ахматова Вашей книги не во всем, не абсолютно та Ахматова, которую знал я. Но во время своих бесед с глазу на глаз Ахматова вообще была, наверное, немного разная с разными людьми. Она ведь и не любила сталкивать у себя (если не было специального дела) людей подлинно близких (людей менее близких, хотя бы и любимых, могло быть великое множество).

Ваша книга неоценима и по богатству тех лиц и тех судеб, которые так или иначе соприкасались с Ахматовой. Это великое благо, что Вы знакомите читателя со всеми концентрическими кругами ахматовского мира — даже с теми, с кем Ахматова не пожелала познакомиться.

Конечно, Ваша книга — московская. Иначе и не могло быть, потому что Вы пишете лишь о лично достоверном, а виделись Вы в эти годы с Ахматовой на 90% в Москве. Поэтому Ахматова предстает в Вашей книге всегда в центре кружка друзей, который постепенно расширяется и расширяется, незаметно превращаясь в знаменитую “ахматовку”. Ленинградское одиночество Ахматовой лишь проскальзывает в Вашей книге. Но повторяю: только так и могло быть.

29. Д. Самойлов — Л. Чуковской

[п/шт Пярну, 23.5.81]

Дорогая Лидия Корнеевна!

Я написал Вам, как только прочитал книгу. И уже собирался написать снова, как получил Ваше письмо. Значит — мое пропало.

Трудно мне повторить то, что писал Вам о книге. Она уникальна и замечательна. Здесь А.А. еще полнее, еще отчетливей, чем в предыдущей. Показалось мне, что А.А. не совсем поняла историю с “Докт[ором] Ж[иваго]”. Она судила Б. Л. со своей точки зрения, с высот того, что пережила сама и что грозило ей. Но не оценила она смелость и новаторство самого поступка Б. Л., открывшего дорогу другим, в том числе и ей... Очень важны комментарии. Я был не прав, уговаривая Вас не тратить время.

30. И. Берлин — Л. Чуковской

16/17 июня, 1981

Dear Lydia Korneyevna,

Ваши письма (14.2 и 25.5) доставили мне огромное удовольствие и, конечно, меня глубоко тронули. Вы спрашиваете меня о Ваших “Записках об А.А.”: я, конечно, прочел их от доски до доски — и по-французски — Entretiens и т.д., а потом и по-русски. Это произвело на меня неимоверное впечатление: ничего лучшего не существует — так мне кажется — со времен Герцена и писем Байрона, как evocation¹ не только личности А.А., но и жизни и быта и внутреннего мира целого общества в обществе — по абсолютной правдивости, бесконечной моральной чуткости, полноте и — позвольте мне сказать — благородству (если можно так выразиться) — и, конечно, художественности не уступает никому: и книги Надежды Мандельштам дают реальное описание — но у нее слишком много личной горечи (это естественно) и желания отделять овец от козлищ — конечно, и это дает ощущение, что именно так все это было — точно так (ведь все другие книги и “за” и “против” — все-таки пропаганда, может быть, очень нужная и искренняя — но все же — защитительная/обвинительная пропаганда). Но Ваша книга, мне кажется, написана без злобы, без желания отомстить — без апологетики и самообвинения (даже когда Вы пишете о съезде Союза писателей, где Пастернака исключали) — и поэтому шедевр и литературный, и моральный — я мало теперь книг читаю, — а Вашу я читал днем и ночью, как “Живаго” в Москве в 1956-м году. Не унывайте! Это на самом деле капитальный труд — его будут читать люди — и русские, и иностранцы будут тронуты после нас с Вами, в 21-ом столетии. Ну вот: мог бы и дальше — но, может быть, я более или менее ответил на Ваш вопрос — слова для этого не очень годны (и, как видите, по-русски писать я не умею. Только говорить и читать. Ничего не поделаешь). — Надеюсь, что английский перевод скоро выйдет (в Америке, я думаю). Попробую что-нибудь написать о нем…

По поводу сочетания Ахматова — Зощенко, это так и вышло, в 1945 году, до Жданова. Мой собеседник был Вл. Орлов: я спросил, кто жив, кто помер — ничего не знал. Он заговорил об Ахматовой — это было естественно, — но тут же в Лавке Писателей, в коридоре, болтая с Рахлиным (книгопродавцом) сидел длинный, желтый, больной Зощенко: и меня ему и представил. Поэтому он — как тоже эвакуированный из Ленинграда, тоже знаменитый, на Западе известный и т. д. — вероятно, поэтому — был “пристегнут” к имени А.А.: они были, может быть, единственные ленинградские писатели, имена которых были известны за границей. Уверяю Вас, что именно так это было; хотя я прекрасно понимаю, отчего Вы в этом усумнились.

Еще одно: в моей статье о Пастернаке и А.А. (надеюсь, что книжка² до Вас дошла? на всякий случай я Вам еще экземпляр пошлю, через Э. или кого-нибудь другого — почта наша очень ненадежна!) — но в статье в T.L.S. — или N.Y.R.B.³ — я дал более точное описание — я это хорошо помню — телефонного разговора с А.А. в 1956-ом году. Версия, которую А.А. Вам передала, меня, конечно, немного задела: уверяю Вас, что то, что она Вам рассказала, вероятно, было связано с тем, что я на самом деле в этом же (а не только в “прошлом”) году женился: как Вы знаете, я сыграл — нечаянно — символическую роль в ее “Поэме без Героя” — и факт, что я самым обыкновенным, обывательским образом взял да женился, ее обидел, в Оксфорде она отнеслась к моей жене очень и очень холодно: в ее присутствии она гордо молчала: говорила со мной только наедине. Я понимаю, что я не понял ту честь, которая в “Поэме” на меня была возложена — А.А. была глубоко разочарована, даже, может быть, почувствовала известное негодование — иначе я не могу себе этого объяснить.

Ваш с искренним уважением и admiration⁴.

1 Воскрешение в памяти (англ.).

2 И. Берлин упоминает о своей книге “Personal impressions” , куда входят его “Meetings with Russian Writers…” (“Встречи с русскими писателями…”). Первое издание этой книги в “Oxford University Press” вышло в 1980 году.

3 Сокращены названия американских газет: “Times Literary Supplement” и “New York Review of Books”.

Упомянута статья: Conversations with Akhmatova and Pasternak (Разговоры с Ахматовой и Пастернаком) // The New York Review of Books, 20 ноября 1980.

4 Восхищение (англ.).

31. Н. Бахнова (морозова) — Л. Чуковской

18 июня 81 г.

Дорогая Лидия Корнеевна,

страшновато писать — Вам. Но моя благодарность превозмогает мой страх.

Спасибо за Ваш неоценимый подарок, дар — не знаю, каким словом передать эту огромность, — русской литературе и русской жизни.

Теперь история литературы, поэзии XX века (какое молчание заговорило, сколько недомолвок промолвлено!), литературоведения и ахматововедения будет разделяться до и после Вашей книги.

И еще подарили Вы живую Анну Андреевну Ахматову — вечную и каждодневную.

Она вызывает восхищение, преклонение и горестную жалость. Последнее, возможно, задело бы самолюбие Анны Андреевны. Как и Александра Сергеевича. Что не препятствует горестно жалеть его полтора века.

Насколько Ахматовой больше повезло с биографом, чем Пушкину! Он был сам себе биографом — в письмах, в дневниках (и то — увы!).

Невозможно вообразить, чтобы Ахматова в ее время, с ее судьбой, могла довериться бумаге. За нее это бесстрашно и чрезвычайно осторожно сделали Вы!

Без Ваших Записок, дорогая Лидия Корнеевна, о десятилетиях самой напряженной и плодотворной жизни Анны Ахматовой, о рождении и толковании “Поэмы” — было бы почти ничего неизвестно. Какой зияющий пробел! Как и для времени — без Ваших “Приложений”.

32. Н.М. и Н.И. Гребневы — Л.К. Чуковской

19 июня 81 г.

Дорогая Лидия Корнеевна!

Ваша книга — чудо, до которого нам дано было дожить. (Из нее явствует, что и это — чудо.)

Видимо, она одна из главных книг сегодня на земле (не малой!¹).

Как сложена она, — какой небывалой кладкой! Книга — крепость.

Крепость, которая спасает нас — читателей от беспамятства, безмыслия, — или короче: от безумия.

А медленное, ясное нарастание внутри главной темы — трагического свидетельства, которое завораживает, и вместе стремительность детектива ХХ века, с которым невозможно расстаться до последней точки в Вашем комментарии.

Лидия Корнеевна, дорогая, — это время, взятое Вами в переплет. За шиворот.

Бесконечно благодарим Вас. Храни Вас Бог.

1 Намек на книгу Л. Брежнева “Малая земля”.

33. П. Карп — Л. Чуковской

I.III.82]

Глубокоуважаемая Лидия Корнеевна!

Надеюсь, Вы не сочтете назойливостью это письмо, которое я все-таки решился написать, помня нашу единственную встречу в доме Марии Сергеевны несколько лет назад, еще на Хорошевском. Мне случайно представилась возможность прочесть Ваши “Записки”. Но я пишу Вам не затем, чтобы еще раз сказать Вам, что для объективного человека любых воззрений это редкая, — не только в так называемой официальной, но и в так называемой неофициальной литературе, — работа по отсутствию авторских уловок, приукрашающих или принижающих кого-либо, по ощущению неподдельной искренности. Вам, конечно, нечто подобное не раз уже говорили, да Вы и сами это знаете.

Однако в одном пункте у меня, я уверен, более точная информация, и, по-моему, Вам следует ее знать. Речь идет о встрече с английскими студентами. Мне о ней в тот же вечер рассказывал Борис Борисович Томашевский (пасынок Б. В.), приглашенный туда, чтобы переводить. Борис Борисович был человек сложный и разный, но с очень тщательной и правдивой памятью на подробности и оттенки, тут еще более въедливой от самой задачи переводить. Он мне сказал, что А.А., когда вопрос был задан ей, встала и сухо произнесла: “Я считаю, что тогда это было нужно”. Он повторял это несколько раз, и я запомнил совершенно точно.

Ответ англичан на вопрос — почему они хлопали одному и не хлопали другой, тоже, по его словам, был иным. Староста группы сказал: “Мы ничего не хотели этим показать, господину Зощенко мы хлопали в непосредственном порыве и никак не хотели обидеть госпожу Ахматову”.

Это, возможно, мелочь, но самый ответ А.А., мне кажется, важен. Я знаю, что А.А. не только Вам пересказывала свои слова так, как они изложены у Вас, и, вероятно, действительно сама их воспринимала так. Но все же выбор слов даже в ту напряженную минуту, равно как и последующее собственное толкование столь тщательно выбранных слов, мне представляется существенным и характерным.

Я подумал, что Вы должны об этом знать, а кроме меня, видимо, никто уже этого не помнит. Борис Борисович умер, остальных как будто тоже уже нет, да и нет сведений, что они запомнили и кому рассказывали.

34. Г. Плисецкий — Л. Чуковской

Химки, 8.2.82

Дорогая Лидия Корнеевна! Еще раз простите за покушение на Ваше внимание и время, но, прочтя “Записки”, я не мог не выразить Вам своего счастья и благодарности за то, что все это существует. Сразу, конечно, вспомнилось Комарово, знакомство с Вами, и величественная фигура А.А., которую мне иногда случалось видеть во время прогулок. Как я жалею, что мне не пришлось хотя бы один вечер провести у нее в “будке”, посмотреть на нее вблизи, послушать ее. Ведь тогда у нее бывали многие. Это из числа не случившихся непоправимостей. Но мне всегда трудно было переступать такие пороги (то же самое не случилось однажды и в Переделкине). Однако, помнится, я преодолел себя и однажды просил В[ладимира] К[орнилова] испросить для меня разрешения. А.А. такового не дала. Володя объяснил мне, что она блюдет интересы Алеши Б[аталова], который в то время был моим заочным “соперником” в одной романтической истории. Боже, какая все это нелепость! Конечно, мне надо было попросить Вас, а не Володю, который, я думаю, сам и рассказал А.А. про “романтич[ескую] историю”. Позже мне говорили, что А.А. вроде бы нравилось одно мое стихотворение, ходившее тогда анонимно (“Памяти Пастернака”¹). М. б., если бы она знала, что стихи мои, — она бы изменила решение. Посылаю Вам это стихотворение...

1 Это стихотворение теперь напечатано. См.: Лит. обозрение, 1990. № 2, с. 111.

35. Д.С. Лихачев — Л.К. Чуковской

1.III.82

Большое, большое спасибо за Вашу книгу. Она исключительно хороша€, глубока и великолепно написана.

В отрочестве я увлекался “Разговорами с Гете” Эккермана. Но там Гете — министр, тайный советник, довольный орденами. Вы создали образ гения, сотканный из документов, поразительный: со всеми недостатками и совсем не “орденским” величием. В руке А.А. апельсин держава... И апельсин, и держава.

И создали новый жанр: роман с развитием сюжета (у Эккермана нет сюжета) и документ одновременно.

Вы удивительный писатель. Я Вас только слушал раньше по радио, а теперь прочел. И тогда я уже поразился, а теперь особенно.

Как должна быть Вам благодарна А.А. и русская поэзия, русская литература.

Верьте моей полной искренности.

Вы вошли в историю русской литературы.

36. Ю. Даниэль — Л. Чуковской

20/III-82

Дорогая Лидия Корнеевна!

Я собирался позвонить Вам сразу же, как только получил Ваш бесценный подарок, — чтобы поблагодарить. Но не удержался и раскрыл первый том. После этого все полетело кувырком — и работа, и сон, и всякое общение. Лишь сегодня под утро я дочитал второй том, и вот сейчас тщетно ищу слова, чтобы сказать Вам о своем состоянии. Я чувствую себя так, как будто все эти годы с 38-го по 62-й — был рядом с Вами и А.А. И не просто был, а тоже жег стихи, спотыкался на ступеньках, замирал перед уличным движением. Стоял в очередях к разным окошкам, терял дыхание.

Лидия Корнеевна, дорогая, то, что Вы сделали, — это замечательно, это подвиг, во всех смыслах этого слова. Конечно же, Ваша книга больше и значительней того, что стоит на титуле, — “Записок об Анне Ахматовой”. Но и эту, первоначальную задачу Вы решили сполна. Я думаю, что тот самый памятник, о котором А.А. писала (“И если когда-нибудь...”), создан Вами. И поставлен именно там, где указано поэтом. Это сделали Вы. И не только это, потому что рядом и слитно с фигурой Вашей героини — образ русской культуры, ходящей по мукам.

Простите меня, Бога ради, за высокопарность, я не в силах найти для своих эмоций более сдержанную и достойную Вашей книги форму.