Концепт «архе» итипология форм правления

В дофилософском словоупотреблении (начиная с Гомера) слово архе значило: 1) отправная точка, начало чего либо в пространственном или временном смысле; 2) начало как зачин, причина чего-либо; 3) начало как начальство, власть, главенство¹.

Последнее значение слова представлено, например, в цитируемом Т.В. Васильевой гимне Зевсу древнегреческого поэта Терпандра: «Зевс, всех вещей власть (αρχα), // всех вещей предводитель, // Тебе воссылаю начало (αρχαν) моего гимна...»². В переводе Вяч. Иванова, как обращает внимание Т.В. Васильева, используется еще одно значение слова αρχη – верх: «Зевс, ты — всех дел верх! // Зевс, ты — всех дел вождь! // Ты будь сих слов царь, ты правь мой гимн, Зевс!»³. Первоначало в древнегреческом языке ассоциируется, таким образом, с властью и верховенством.

Ионийский спор о приоритете начал решал вопрос старшинства в политическом миропорядке. Каждое начало было символом конкретного родоплеменного объединения. Поэтому спор о первенстве начал решал вопрос о власти. Принцип старшинства в «Послезаконии» разъясняет Сократ: «Самым главным из этого было то, что любая душа старше любого тела... Разве не убедительно, что то, что лучше, – древнее и более богоподобно в противоположность худшему, которое моложе и менее почтенно? Ведь повсюду тот, кто правит, старше подвластного и руководитель во всех отношениях старше руководимого. Итак, признаем, что душа старше тела. Раз это так, то, пожалуй, вполне убедительно, что первоначало у нас старше первого порождения»¹. Первенство и старшинство начала легитимировало власть родоплеменного объединения.

В родоплеменной идеологии притязания на верховную власть опирались на принцип старшинства первопредка фратрии. Будучи родовыми тотемами, первопредки имели космологическую специализацию, были хозяевами стихий. Поэтому фратрии и кастово-профессиональные группы соотносились не только с основными социальными функциями (сакральной, военной и хозяйственной), но и с зонами космоса и с иерархией богов, отвечающих за конкретные стихии.

Власть богов ограничивалась пределами стихий, только в совокупности составлявших космос. Взаимодополняемость и ограниченность власти богов связывалась с такой же взаимодополняемостью и ограниченностью власти фратрий и их вождей². Так, например, у майя к власти ежегодно допускался вождь одной из четырех фратрий: смена власти соотносилась с представлением о том, что миром управляют поочередно четыре божества. Сакральная мотивированная власть у джарай Индокитая персонифицировалась в королях Воды, Огня, Леса (дерева). Теократические триумвираты Индокитая восходят к трехродовым союзам; специализация функций триумвиратов восходит к символическим характеристикам частей союзов (тотемические связи с огнем, водой)³.

Известное высказывание Гераклита о том, что «всех и вся, нагрянув внезапно, будет Огонь судить и схватит», в этнографическом контексте следовало бы рассматривать как реликт тотемизма и ионийской племенной идеологии. Любопытно, что демократические партии – партии купцов и ремесленников – опирались на морское превосходство, т. е. были партиями Воды.

Т.И. Ойзерман полагал, что «было бы уступкой вульгарному социологизму» рассматривать учение об элементах (вода, воздух, огонь, земля) как отражение исторически определенной социальной структуры¹. Но А.Е. Лукьянов показал, что и в китайской, и в индийской культуре присутствует пятичастная связь материальной стихии и племени, первопредок которого и есть живое первоначало. Так, первопредок даосизма – Хуанди, олицетворение Земли².

Как отмечает Е.А. Торчинов, в традиционной китайской историографии, исторический процесс рассматривался как чередование сменяющих друг друга династийных циклов, управлявшихся одним из первоэлементов (т. е. династия как бы правила силой одного из первоэлементов)². В этом процессе первоэлементы сменяют друг друга в порядке взаимопреодоления: дерево преодолевается металлом, металл преодолевается огнем, огонь преодолевается водой, вода преодолевается землей, земля преодолевается деревом и т.д.

Это историософское представление имело и регулятивное значение. Так, возникшее в начале XVII века маньчжурское государство первоначально называлось Цзинь (этим иероглифом обозначается и первоэлемент «металл»). Столкнувшись с китайской империей Мин (династия Мин правила под эгидой первоэлемента «огонь», который преодолевает металл), маньчжуры в 1637 г. провели церемонию переименования государства в Цин (в иероглиф «цин» входит классификатор «вода»). В 1644 г. маньчжурские войска заняли Пекин и династия Цин правила Китаем до 1911 года.

Сила тождественна началу и вся сила в начале, пишет С.С. Неретина³. Поэтому представленная в первых главах «Метафизики» Аристотеля архе-(о)-логия, поиск истинного архе, есть выявление правящего начала, первого по старшинству и потому верховного элемента власти. «...Слова αρχη и αρχέίν означают прежде всего следующее: начинать, стоять в начале всего, следовательно, править и о-пределять», — пишут К.А. Сергеев и Ю.В. Перов¹. «Начало начальствующее», – лаконично опеределяет А.В. Ахутин².

Термин архе является составным элементом термина «монархия». Слово μοναρχία встречается в греческих текстах с VI в. до н.э. для обозначения тирании. К IV в. до н.э. μοναρχία относится уже к любому виду единоличного правления, в т. ч. к царской власти³. В средневековом дискурсе под монархией подразумевалась «единая всемирная держава», и только у Н. Маккиавели появляется классическое противопоставление «монархии» как единовластного государства — «республике».

В настоящее время монархия и республика рассматриваются как основные формы правления⁴. При этом редко обращается внимание на выделение иных, не-основных форм правления, как то, например, известные из истории тирания, деспотия и др. Напомним, что вплоть до эпохи Возрождения перечисленные формы классифицировались как разновидности монархии и отнюдь не противопоставлялись республике, поскольку и сама монархия могла восприниматься как «общее дело». Поэтому полноценными республиками считались и Римская империя и Священная Римская империя

Истинный монархизм не противоречил истинному республиканизму и в дальнейшем⁵. А в контексте восходящей к Аристотелю и Полибию концепции смешанного государственного устройства эмпирически различить «чистую» монархию и «чистую» республику было довольно затруднительным.

Вот как комментировал данную ситуацию Гегель: «Неуместны также, как это делается в новейшее время, бесконечные разглагольствования от наличии демократического и аристократического элементов в монархии, ибо определения, которые при этом имеются в виду, именно потому, что они имеют место в монархии, уже не представляют собой что-либо демократическое или аристократическое»¹. В этом замечании Гегеля интерес представляет не столько оценочный момент, сколько характеристика бытовавшего тогда дискурса.

Монархия и республика только на первый взгляд представляются взаимоисключающими формами правления. При ближайшем рассмотрении даже специалисты, оперирующие «точно» сформулированными понятиями, в республиках находят атрибуты монархии (и наоборот)². Настаивая, тем не менее, на безусловном различении монархии и республики применительно к «современным культурным государствам» Ф.В. Тарановский аппелирует к таким признакам монархии как правление единоличное, наследственное, непосредственное и безответственное.

Нетрудно заметить эмпирическую несостоятельность каждого из этих признаков в отдельности. Это очевидно было еще Гегелю, который писал: «Превращение монархического строя в наследственную монархию с установленным престолонаследием по первородству… — один из поздних результатов истории… Прежние монархии… являют собой в истории постоянную смену мятежей, насильственных действий государей, внутренних войн, гибели правящих династий…»³.

Ф.В. Тарановский сам отмечает возможность избрания монархов, и это давно известная и широко распространенная практика. История также знает множество примеров «коллективного» монархического правления. А ответственность за свое правление монархами всегда признавалась, если не de facto перед народом, то хотя бы de jure перед Богом. Таким образом, «стандартное» определение монархии является весьма частной спекулятивной конструкцией, возможно, удобной в дидактическом отношении, но малопригодной для интерпретации известной эмпирии.

Привычное сегодня противопоставление монархии и республики как альтернативных форм правления в контексте истории политических идей и реальной государственной практики представляется несостоятельным.

Во-первых, классификационное деление форм правления на монархии и республики не удовлетворяет известным из логики правилам классификации. Базовое понятие формы правления определяется крайне многосложно¹. Основание деления четко не фиксируется. Образующиеся классы объектов не являются взаимоисключающими.

Во-вторых, онтологически эта классификация производится только по отношению к избирательно зафиксированной совокупности государств, а не ко всем государствам без исключения. Так, предваряя рассмотрение вопроса и монархии и республике как формах правления, Ф.В. Тарановский признает: «... Мы вынуждены отказаться от классификации государств, известных науке на всем протяжении политической эволюции человечества, и ограничиться рассмотрением вопроса об образах устройства и правления современных культурных государств»². Границы «современности» и «культурности», разумеется, весьма размыты.

В-третьих, методологические средства, используемые для определения понятий монархии и республики, а именно — понятия «одно лицо» и «народ» — определяются имплицитно. Между тем задача юридического определения понятий «личность» и «народ» далека от своего решения³. В рамках же сложившихся представлений не исключается пересечение этих понятий по объему⁴.

В-четвертых, в гносеологическом контексте понятия монархии и республики восходят к различным по происхождению комплексам представлений. Понятие монархии фиксирует ситуацию «единовластия» по отношению к «многовластию», тогда как понятие республики (res publica) отличало категорию общественных дел от частных занятий (res privata). Таким образом, в исторически случившейся констелляции понятий монархии и республики мы встречаемся не с закономерной дифференциацией форм правления, а с интеграцией интенциально разнородных абстракций.

В-пятых, в праксеологической перспективе размышления о необходимости и сменяемости форм правления должны осуществляться в горизонте права, реализация которого и обеспечивается в процессе правления. По праву, во имя права и посредством права осуществляется правление в той или иной его форме.

Разделение понятий монархии и республики по разным областям концептуализации позволяет восстановить исторически базисную ситуацию отсутствия их онтологической взаимозависимости. Независимость этих понятий друг от друга по содержанию и объему обращает нас к их самодетерминации, к определению их через соотношение с денотатом, причем в той объективной действительности, в которой отсутствовали аналоги современных организационных структур законодательной и исполнительной власти. Иначе говоря, понятия монархии и республики нельзя определять в сравнении друг с другом, так как не исключено, что это произвольно сопоставленные объекты. Эти понятия содержательно следует определять в себе и через себя. Каким же образом это возможно?

Для этого можно обратить к внутренней форме слова. Совокупность внутренних взаимосвязей слова составляет не только его внутреннюю форму, но и отчасти его содержание. Значение термина будет, соответственно, определяться системой его взаимосвязей не только в научной системе, но и в системе естественного языка. По общему правилу базисной детерминации, значение научного термина должно находится в области допустимых значений семантического поля слова естественного языка¹. Соответственно, семантическое поле гнезда слов естественного языка определяет организацию гнезда понятий.

Рассматривая внутреннюю организацию слова «монархия», можно сделать выводы, что это слово: а) указывает на едино-властие (в смысле единоначалия), б) возможность «не-единовластия», а также в) «началия» и г) «безначалия» вообще. Таким образом, термин «монархия» оказывает в окружении ряда словоформ, система и семантика которых объективно определяет его содержание.

На возможность данного пути в экспликации содержания понятия монархии указывал (правда высказывая скептическое отношение к нему) Гегель. Так, сетуя на разглагольствования о присутствии в монархии аристократического и демократического элементов, он замечал: «Эти формы, которые таким образом, принадлежат различным целостностям, в конституционной монархии низведены до моментов; монарх — один; в правительственной власти вступает несколько человек, а в законодательной власти — вообще множество. Но подобные чисто количественные различия, как было уже сказано, лишь поверхностны и не сообщают понятия предмета»².

Для этого суждения у Гегеля, по-видимому, были основания, опирающееся на его научный опыт. В современном же историко-научном контексте такая оценка воспринималась бы как излишне категоричная. Количественные изменения, безусловно, переходят в качественные, коренным образом меняют существо предмета, и соответствующий масштаб перемен составляет основания для иного понятия.

Так, экономисты, например, усматривают смысл в типологии форм рынка по числу его участников, выделяя полиполию, олигополию, монополию. «Разграничение понятий «много», «мало» и «один» невозможно на основании количественных критерией, — пишет К.М. Барфус. — Определяющим для такого разграничения является поведение участников рынка: когда речь идет о “многих” участниках (полиполия), у них отсутствует ориентированность на реакцию друг друга: например, если фирма Х снижает свою цену, фирма Y не будет на это реагировать. Доля рынка и поле для маневра каждой отдельной фирмы являются незначительными. Иначе обстоит дело при олигополии: защита высокой доли рынка вынудит фирму Х реагировать на решения фирмы Y в области политики сбыта (например, на снижение цен или обновление продукции). При монополии конкуренции нет в принципе»¹. Аналогично, по признаку количества брачных партнеров биологи считают целесообразным различать брачные системы моногамии и полигамии.

Очевидно, что в междисциплинарном сопоставлении монархия семантически ассоциируется с монополией и моногамией. Вхождение монополии и моногамии в отдельные гнезда понятий, категоризированных по признаку количества, позволяет предположить возможность выделения соответствующего гнезда и для понятия монархии. В это гнездо наряду с понятием монархии входят, по-видимому, понятия олигархии, полиархии и анархии.

Впервые этот ряд понятий выстроил один из отцов христианской церкви Григорий Богослов, который, обосновывая свою тринитарную доктрину, дифференцировал формы земного правления по формам теизма: 1. Монархия (единоначалие) – правление одного,  содержащее веру в одного Бога. 2. Полиархия (многоначалие),  исходящая из многобожия и рассеивающая Божье могущество,  разделяющая Его сущности между  несколькими богами. 3. Анархия (безначалие), которая распыляет Божью сущность настолько,  что при ней становится  уже  почти невозможно постичь само существование Бога¹.

Следует отметить, что Григорий Богослов рассуждал в рамках традиционных для античности типологий, неустойчиво различавших и, соответственно, отождествлявших различные формы государств. Так, полиархию он отождествлял с аристократией, которая, в свою очередь, в то время часто отождествлялась с олигархией. Анархия для Григория Богослова была тождественна демократии.

Споры о соотношении форм правления не прекращаются до сих пор. Но существенной задачей представляется не сильно варьирующееся и слабо верифицируемое содержание конкретных типологий, а их формализация в рамках терминологических рядов². Эффективность типологии определяется ее концептуальной системностью, надежно закрепленной в столь системной терминологии.

Один из шагов в этом направлении сделал Ш. Пеги, который в одном из выступлений начала 1904 г., посвященном политическому анархизму, обратил внимание на различие между терминами, образованными от корня «архия» (монархия, олигархия, демархия), и другими, происходящими от корня «кратия» (монократия, аристократия, демократия)³. В отношении термина «демархия» Ш. Пеги отметил, что термин не сложился, а в отношении термина «монократия» — что он не закрепился. Терминологический ряд «архии» Ш. Пеги связывал с авторитетом, компетентностью и экономической властью; терминологический же ряд «кратии» — с силой, командованием и административной властью.

Комментируя эти размышления, Ф. Федье указывает: «Простое этимологическое разыскание показывает нам, что в корнях этих слов кроется глубокое различие смысла, достаточное для объяснения их разной судьбы»¹. Впрочем он не переводит далее свое рассуждение в государствоведческий план, ограничиваясь историко-филологическим анализом.

На наш взгляд, эвристический потенциал наблюдения Ш. Пеги значителен и пока еще не реализован в области типологии государственных форм. В теоретическом дискурсе современности наиболее популярна тема демократии. Думается, что концепты аристократии, бюрократии и теократии также должны быть актуализированы и введены в гнездо понятий, отражающих источники и механизмы «кратии».

Предпринятый нами экскурс в область «кратии» имеет еще одно следствие: он позволяет избежать ее смешения с концептуальной областью «архии», которая должна быть рассмотрена «в-себе» и «для-себя».

К термину «монархия» по первичному дифференцирующему признаку количества примыкают термины «олигархия», «полиархия», «анархия». Олигархия, определявшаяся как правление немногих, в качестве отдельной формы государства выделялась Платоном и Аристотелем. Понятие полиархии, определяемой как правление многих, актуализировал относительно недавно в качестве категории политологии Р. Даль², утверждающий, что не более трети государств современного мира являются полиархиями. Об анархии как естественно-правовом состоянии абсолютной свободы писал Т. Гоббс³. В настоящее время употреблется также термин «архия», обозначающий политически организованное общество. Не рассматривая вопрос о конкретном государственно-правовом содержании монархии и т. п., попытаемся понять абстрактно-общие характеристики этих форм правления, инвариантные по отношению к формам структурной самоорганизации в различных сферах общественной жизни.

Анархия всегда ассоциировалась не только с безвластием (безначалием), но и с хаосом, беспорядком, смешением всего сущего. П.А. Кропоткин, например, характеризовал анархическое учение как миросозерцание, основанное на механическом понимании явлений, или, «лучше было бы сказать кинетическом, так как этим выразилось бы постоянное движение частиц вещества»¹.

В этом смысле анархия — это не безвластие, а беспредельная власть: броуновское движение разнородных корпускул власти в войне всех против всех. Структурным аналогом анархической организации экономической жизни является рынок свободной конкуренции. Беспорядочные брачные отношения, как известно, получили название «промискуитет» (от лат. promiscuus — смешанный).

Отсутствие единоначалия при анархии не следует интерпретировать как неправовое состояние. По Т. Гоббсу, это естественно-правовое состояние, где взаимное «правление» осуществляется в специфической форме. П.А. Кропоткин анархию связывал с локально-договорными и обычно-правовыми отношениями: «Мы представляем себе общество в виде организма, в котором отношения между отдельными его членами определяются не законами, наследием исторического гнета и прошлого варварства, ни какими бы то ни было властителями, избранными или же получившими власть по наследию, а взаимными соглашениями, свободно состоявшимися, равно как и привычками и обычаями, также свободно признанными»².

Если не обсуждать проблему исторической реальности «анархической» государственности и анархической формы государственного правления¹, то нельзя не признать модельную возможность анархии как естественной формы правления. Анархия в процессе правления не менее вероятна, чем рынок совершенной конкуренции, представляющий, впрочем, также довольно сильную теоретическую абстракцию от реальной экономической жизни.

Интерпретация анархии как базисной и «естественной» формы правления позволяет рассмотреть остальные формы правления в синергетическом аспекте самоорганизации. Примечательно, что Р. Даль идентифицирует полиархии по многопартийности (что аналогично полиполии на «фирменном» рынке), а олигархии идентифицируют по реализации институциональной стратегии назначения арбитра².

Теория государства и права сейчас находится только в преддверии научной типологии форм правления (как и форм государственности в целом). В данной области юридической науки предстоит совершить переход от первичных классификаций к системной типологии. Решающее значение здесь имеет выбор оснований типологии. В данной статье была предпринята попытка показать фундаментальное различие понятийно-терминологических рядов, отображающих различные измерения государственности. Изначальная независимость, параллелизм этих рядов позволяет сконструировать многомерную типологию форм государственности, в рамках которой определение современного Российского государства как, например, федеративной бюрократической олигархической республики не будет выглядеть contradictio in adjecto.

2 Торчинов Е.А. Традиционная китайская историография: картина мира и исторический процесс // http://www.w3.org/TR/REC-html40.