Матвеев П. Е., ВлГУ, к-ра ФиР

В ТВОРЧЕСТВЕ АНДРЕЯ ТАРКОВСКОГО

Антиномия по определению есть «неустранимое противоречие». Антиномия тем отличается от иных видов противоречий или антитез, что в ней относительно истинны или относительно положительно ценны обе составляющие её противоположности. А это означает, что антиномичные противоположности нельзя абсолютизировать, т.е. нельзя всецело осудить или оправдать какую-либо из них. Специфической чертой христианских ценностных антиномий и некоторых других антитез является то, что составляющие эти противоречия противоположности, предстают гармоническими, «питающими», а не «уничтожающими» друг друга, как в случае с антагонистическими противоречиями.

Вскрыть антиномичность какого-либо явления – это значит выйти на глубокий сущностный уровень его анализа. И для этого требуется определённая культура ума, даваемая, прежде всего, философией. Вышел ли сознательно А. Тарковский на этот уровень исследования нравственного бытия человека, или же интуитивно, как великий художник, подвёл нас всех к антиномиям? У меня сейчас нет на этот вопрос однозначного ответа. Но в любом случае мы можем дискурсивно, в слове, проанализировать то, на что направляют нас художественные образы, проигранные ситуации, звучащее слово в этих философски глубоких и эстетически прекрасных творениях. Мы в дальнейшем отметим несколько нравственно-ценностных антитез, которыми озадачил нас А. Тарковский. Они не были впервые открыты им, они уже были известны в этике, но Андрей Тарковский заставил и заставляет нас их пережить, прочувствовать, продумать и сделать выбор.

Итак, одна из первых нравственно-ценностных антитез, отмеченная А. Тарковским, это антитеза «святости и гениальности». Острую форму данной антитезе придал в своё время Н.А. Бердяев. В книге «Смысл творчества» он обратил внимание на то, что в начале XIX века в России жили великий русский гений А.С. Пушкин и великий русский святой Серафим Саровский. Они не знали друг друга, никогда не встречались. «И вот я спрашиваю, - пишет Н.А. Бердяев, - для судьбы России, для судьбы мира, для целей Промысла Божия лучше бы было, если бы в России в начале XIX века жили не великий святой Серафим и великий гений Пушкин, а два Серафима, два святых – святой Серафим в губернии Тамбовской и святой Александр в губернии Псковской? Если бы Александр Пушкин был святым, подобным святому Серафиму, он не был бы гением, не был бы поэтом, не был бы творцом» (Н.А. Бердяев. Смысл творчества // Н.А. Бердяев. Философия свободы. Смысл творчества. – М., 1989. – С. 391).

Н.А. Бердяев утверждал затем, что с точки зрения христианской религиозной этики, как он её понимал, гениальность Пушкина лишена «религиозной ценности», она является «несовершенством и грехом». Но он сам оправдывал гениальность художника, и утверждал, что подобная гениальность «есть иная святость», что «во всякой подлинной творческой гениальности накоплялась святость творческой эпохи, святость иная, более жертвенная, чем святость аскетическая и каноническая» (Н.А. Бердяев. – Там же. – С. 393). И в духе своей «парадоксальной этики» он добавлял: «Быть может, Богу не всегда угодна благочестивая покорность. В тёмных недрах жизни навеки остаётся бунтующая и богоборствующая кровь и бьёт свободный творческий источник (Н.А. Бердяев. – Там же. – С. 393).

Но в случае с Андреем Рублёвым конфликт святости и гениальности предстал ещё более острым, ибо проходил во внутреннем мире одного человека. Кстати, во время создания фильма «Андрей Рублёв» его главный герой ещё не был канонизирован в Русской Православной Церкви. И, тем не менее, к чести Андрея Тарковского является то, что он его изобразил уже как святого. В этом фильме противоречие между гениальностью и святостью действительно предстаёт как нравственно-ценностная антитеза, близкая к антиномии, ибо и то и другое признаётся за положительную моральную ценность, выбрать между которыми и должен человек. Должен ли человек ради своего духовного совершенствования, спасения только заниматься аскетическими подвигами, и такими как обет молчания, или же он может и даже должен заниматься творчеством, если у него есть талант художника? Художественный труд, конечно, станет отвлекать его от аскетической практики, будет, несомненно, приносить ему творческую радость. А хорошо ли это? Не грех ли это? И что важнее?

Андрей Тарковский образом Андрея Рублёва ответил на эти вопросы, и ответил, с нашей точки зрения, правильно. Святость и гениальность можно и нужно совмещать. Именно подлинно нравственный образ жизни позволил Андрею Рублёву создать такое «чудо в красках» как иконы «Троица» и «Спас». Ибо только нравственно чистой душе доступна подобная красота и доброта.

Мастеру надо обращаться за помощью в творчестве не к Воланду и иным силам зла, ибо истинного покоя и воли, о которых мечтал и гений А.С. Пушкин, нужные для художника, не могут знать силы зла, по самой природе своей находящиеся в разъединении и непрестанном брожении. Дать покой может лишь Тот, Кто и живым сказал: «Придите ко мне, все труждающиеся и обременённые, и Я успокою вас» (Мф. 11, 28). Ибо покой не может быть без свободы от греха и зла. И если сейчас столь много внимания уделяется всякой бесовщине, в том числе и на экране, то это потому, что не совершенны мы сами, нам легче быть во зле, нежели в добре.

Собственно, противоположности гениальности и святости не составляют антиномии для истинного нравственного сознания, ибо для него они не отрицают друг друга, а дополняют. Это один из уроков Андрея Рублёва.

Следующая нравственно-ценностная антитеза, которую мы рассмотрим, это антитеза между «любовью к ближнему» и «любовью к дальнему». «Любовь к ближнему» получила яркое выражение в христианской религиозной этике как любовь к человеку как таковому, во всей его слабости, ограниченности, греховности. Проблему переоценки этой ценности поставил Ф. Ницше. «Выше любви к ближнему стоит любовь к дальнему и будущему, - заявил Ф. Ницше в книге «Так говорил Заратустра».- Выше его, чем любовь к человеку, ставлю я любовь к вещам и призракам» (Ф. Ницше. Так говорил Заратустра // Ф. Ницше. Соч.: В 2 т. – М., 1990. – Т. 2. – С. 43). Человеческая «любовь к ближнему», по Ницше, есть «дурная любовь к самим себе». «Любовь к дальнему» - это любовь к высоким идеям и идеалам, к сверхчеловеку.

В германской культуре теоретически поддержал учение Ницше о «любви к дальнему» один из классиков аксиологии Н. Гартман. Он отмечал, что «преувеличенность его [Ницше – МПЕ] афоризмов, которые часто принимают парадоксальную форму, была верной, и позитивно выраженное в них увидено правильно» (Н. Гартман. Этика. – СПб., 2002. – С. 449). Недостаток Ницше Н. Гартман увидел в том, что тот впал в крайность и забыл о ценности «любви к ближнему», которая всё же есть, хотя и ниже по рангу ценности «любви к дальнему». Н. Гартман считал, что такое заблуждение может быть объяснено и тем, что «конфликт обеих ценностей несомненно правомерен». Более того, Н. Гартман видел в их столкновении даже антиномию. «Антиномия обнаруживается в том, - писал он, - что любовь к дальнему на самом деле прежде всего требует преодоления установки на близкое» (Н. Гартман. Там же . – С. 453).

Данная нравственно-ценностная антитеза станет особо актуальной для русской культуры с XIX века. И точки зрения здесь представлены самые разные – от идей Ф.М. Достоевского и Л.Н. Толстого до учений М.А. Бакунина и В.И. Ленина. – См., например, программную статью С.Л. Франка «Фр. Ницше и этика «любви к дальнему»» (С.Л. Франк. Сочинения. – М., 1990). - В России от критики идей в XIX веке перейдут к критике дел в XX веке, пролив уже не только слезинки невинных детей. Прозорливость Андрея Тарковского проявляется здесь в том, что он отметил определённую трансцендентность подобной ценностной проблематики и увидел её уже в духовных мучениях русских людей XIV- XV веков. Андрей Рублёв жертвует собой, своим творчеством ради помощи близким - блаженной, ученикам. Но, как можно судить по картине А. Тарковского, Андрей Рублёв считал это правильным. Существует нравственная максима: «Никогда не забывая о Боге, о своих идеях создать великие творения, помнить о близких, тратить на них своё время». И то и другое свято, нравственно положительно ценно. Собственно, и здесь для истинного морального сознания нет антиномии. Н. Гартман был не прав в этом вопросе. Прав был Вл.С. Соловьёв, который писал в книге «Оправдание добра»: « В нравственности вообще высшие требования не отменяют низшие, а предполагают их и включают в себя» (Вл.С. Соловьёв. Оправдание добра // Вл. С. Соловьёв. Соч.: В 2 т.. – М., 1988. – Т. 1. – С. 181).

Наконец, мы хотим отметить ещё одну, третью нравственно-ценностную антитезу, выделенную Андреем Тарковским. Это антитеза между монастырём и миром, монашеским (сакральным) и мирским (секулярным). Здесь, с нашей точки зрения, существует действительная антиномия между двумя образами жизни, одинаково нравственно ценными, и одинаково близкими душе русского человека. Кирилл, сподвижник Андрея Рублёва, уходил на время из монастыря в мир, обвинив монашескую обитель во многих грехах, но через несколько лет, проведённых в миру, возвратился в монастырь, обвинив уже мир в разных видах зла. Несомненно, что в монастыре и в миру есть зло и грех, но есть там и добро.

Сталкер мечтает когда-нибудь переселиться вместе с семьёй в «зону», которая выступает как определённый монастырь среди окружающей её действительности. Здесь, в «зоне», никто не обидит родных Сталкера, и самому ему хорошо в «зоне». Но Сталкер возвращается из «зоны» в мир, как не уходит из монастыря в мир Андрей Рублев. И это вполне в духе христианских ценностей. И мы считаем их решения правильными. Мы считаем, что этика не позволяет нам абсолютизировать ни светского, ни иноческого образа жизни, а требует рассматривать их как «питающие» друг друга противоположности, когда и «богатством неправедным» в миру приобретаются истинные друзья, и «узкими вратами» - через «игольное ушко» монастыря - входят в Царство Божие.