Наркевич Аделаида Адамовна, 1927 г р. Минск (12. 11. 2004) Респондент
жүктеу/скачать 117.5 Kb.
|
| Наркевич Аделаида Адамовна, 1927 г.р. Минск (12.11.2004)
Респондент: Расскажите, пожалуйста, что Вы помните о войне, с самого начала Интервьюер: Ну, что, когда началась война, мне было 13 лет. Я с 27 года рождения, это, по-моему, 13, или 14, нет – 13, по-моему. Мне кажется 13. Э-э-э, ну, у меня, конечно, отец был репрессирован, так что я жила с матерью и братом, мы втроем жили. И когда началась война, естественно, мы никуда не могли отсюда убежать, так как у нас никаких связей не было, ну, мы попытались сами. Брат взял велосипед, мы погрузили свои вещи и пошли по шоссе на Могилев. Шли-шли, бомбили… Во-первых, когда мы уже вышли, было ужасно. Вид город был… разбомбили его весь, весь разрушен. И когда мы шли по шоссе по этому, то по обочинам валялись трупы лошадей убитых, людей… Было очень страшно. Вы знаете, для ребенка как-то… Ну, и мы шли-шли и шли, пока на встречу нам не пришли немцы. Ну вот, когда уже нам сказали, что уже в Минске немцы, мы уже повернули обратно. Пришли к себе, наша квартира была не разграблена, ничего еще. Мы жили на Московской улице. Знаете, где это? Ну, все, единственное, дом здесь был, вся стена, у нас крайняя квартира, все было побито, все снарядами. Видно, попадали в дом, и штукатурка была в доме осыпана, все… Ну, в общем, ну начали жить. Входят немцы в город, мы, дети, естественно, все стояли на улице, э-э-э, смотрели, как идут. Они не трогали никого, они ехали так на танках и что, мы все ели семечки. Наверное, немцы не привыкли к этому, и поэтому, они когда видели, что мы все с семечками стоим плюемся, так их это очень веселило. Ну когда они уже вошли, уже когда, первым делом напротив нашего дома было какое-то учреждение, я не знаю, что там было, в общем, там немцы стали оборудовать все это, готовить для себя жилье, и нас девочек, всех, кто стоял там, всех туда послали убирать, на уборку мусора. Там было тоже все такое разрушенное. Ну вот мы там убирали целый день, таскали кирпичи, грязь. Ну, потом… А еще, когда… когда еще не было немцев, было еще такое безвластие, есть то нечего было, магазины не работали. И вот все наши мальчишки пошли на вокзал. На вокзале стояли вагоны, э-э-э, ну там были, что там было… Там семечки были, я-то думаю, откуда семечки, семечки, э-э-э, горох, и что-то еще, горох, перемешанный с гречневой крупой почему-то. Ну вот, брат мой принес, сколько мог, взял, там полмешка этого гороха. Потом куда-то ходили, чаны стояли с патокой, там даже люди топились иногда. Уже когда набрали этой патоки много, то уже было глубоко, и когда туда засовывали ведра, так туда ныряли, уже на все время, конечно. Ну и все. И в общем, так мы убирали, пришли назад, ну, так жизнь постепенно что-то начало налаживаться более менее. Я пошла… открыли школы… я пошла в школу. Шесть классов я окончила до войны и пошла в седьмой класс. Мать еще нигде не работала, так мы жили, я не знаю, как мы жили. У нас были квартиранты, и вот квартирант один, из Оперного театра певец один был, и он как-то помогал нам жить. Но в скором времени… А, по нашей улице шли, потом когда немцы пришли уже, шли военнопленные наши, наши. И мы выносили, что могли поесть: хлеб, там, картошку, но немцы не разрешали. Это было опасно, но воду хотя бы попить. Кто отставал, они тут же пристреливали, и тут же мы во дворах их хоронили. Не я лично, конечно, а взрослые. Некоторые удирали… Шли-шли, и удирали. Немцы гонялись за ними, кого поймали, а кого и нет, так те удирали… Так мы жили в этом доме, мы жили в большом доме, э-э-э, потом немцы решили забрать его себе, этот дом тоже. Нас выселили с этого дома, я тоже подробностей не знаю, как и куда, но на Интернациональную улицу. Там была гостиница, она была пустая, и мы туда вселились, в комнату одну, там комнатная система была. И жили. Мама устроилась работать в магазин, в хлебный, это уже было что-то, конечно, это уже была нам большая помощь. Ну так мы там прожили, потом начались облавы. Вот по улице идешь, и начинаются облавы. Хватали и тащили на работы. Меня раз поймали и послали меня строить дорогу. Посадили на машины, утром сказали прийти на площадь, а мы жили около площади Свободы, и повезли строить дорогу. Была жара неимоверная. И ни отойти, ни сесть ничего не разрешали, все на этом солнцепеке мы укладывали эти булыжники. Так я походила несколько дней, так как я была такая слабая, худенькая, и мне было так тяжело, что я решила, пусть убивают – не пойду больше. И я не пошла. Неделю не выходила на улицу, боялась очень, чтобы меня не наказали, но они там не интересовались. Ну и все. Потом. Так тоже вот, так жили, потом там организовали гетто. У меня подруга была в гетто, она приходила ко мне, и я ходила туда до тех пор, пока не сказали, что нельзя. Уже огородили, сказали, что если попадешься, то уже не выпустим… Потом меня опять поймали на улице, и послали меня работать на фабрику. Э, фабрика «Луч» сейчас, но там в то время там шили, не шили, а ремонтировали какие-то халаты, шинели, э-э-э, ремонт был, а с одной стороны делали обувь. Такой буквой «Г» стояло здание, с одной стороны стоял обувной цех, а с другой стороны был такой, швейный цех. Ну, мы работали, платили деньги нам, раз в неделю, я не помню, сколько. Кормили, обед давали, так, из этой, из ржаной муки затирку такую делали или из гречневой муки. И все ели, конечно. Вот. Потом даже немцы иногда привозили нам кинофильмы на фабрику, и показывали немецкие фильмы, художественные, интересные такие. Ну, в общем, несколько раз было такое, праздник такой нам устраивали. Ну а если кто что украл – наказывали жестоко. Ну у нас был один там, ну я не знаю, кем он работал, не то кладовщик, не то кто, во всяком случае его поймали. Он украл какую-то обувь. И его посадили в этот, в подвал, и утром его оттуда вытащили, во дворе положили, и нас всех собрали – он был съеден буквально крысами – и заставили всех смотреть. Вот, что вас ждет, если вы будете так делать. Так. Потом, ну вот я работала на этой фабрике, потом опять с этой Интернациональной улицы нас опять выселили, потому что там тоже был хороший дом. И уже выселили… Так, потом был погром – гетто все разгромили. И когда громили гетто – это было что-то ужасное. Там убивали их как-то время от времени, но это уже был последний этап, как говорится. И мы вот жили на Интернациональной, вы знаете, где Интернациональная улица? Р: Да И: А гетто было где-то вот на Танковой. Так вот. Довольно далеко. И этот последний день, когда их всех убивали, у нас был слышен стон. Это было так страшно, жутко. И вот там всех убили тогда, всех. Кто смог, ушел в партизаны, а кто не мог, так и остался. Вот у меня подруга была, а я вам говорила, что у меня была подруга еврейка, так вот еще одна наша подруга – третья – она здесь не жила, она уехала и была в эвакуации, и мама ее дала этой вот моей подруге-еврейке дала метрику своей дочери. И вот она стала как бы русская. Ну потом она помогла ей, переправила ее в партизаны, так что она спаслась… Ну, нас опять выселяют опять с этого дома и все, сказали, идите в этот, туда на Танковую, в этот район, где было это побоище евреев, гетто где было. Брат мой пошел и сказал, что там так страшно, так жутко, кровь и все… Ну невозможно, и мы туда не можем идти, потому что очень жутко. И мы уже двигались все дальше от центра, и когда переселились мама моя работала уже на Логойском тракте, это тут вот, за нами еще, и там просто посетитель один, собственно, какой посетитель, он был отец, это он нам потом рассказал, этого скульптора, не скульптора, а художника, Савицкого. Он говорил нам, что у него сын – знаменитый художник, и у него была двухкомнатная квартирка такая в бараке. И он нас принял к себе, дал нам комнатку непроходную, а сам в проходной был. И мы вот жили там у него некоторое время, а потом почему-то в нашем доме освободилась комнатка одна, не знаю, почему, и мы перешли туда. Ну, так. Мама… ну что мы очень много пережили, очень… Мама моя украинка, черная, была похожа на еврейку, и поэтому, немцы сами – они не различали, они сами были похожи многие на евреев – но люди какие-то, и все в магазине говорили, она приходила всегда плакала, говорят: «Вот, эта жидовка тут работает, влезла в магазин». Люди жестокие такие. И ее все в гестапо брали. И если бы не мой брат, он знал немецкий язык, он кончил десять классов до войны, но он, так вроде бы языки не знали особенно, но он знал, он хорошо учился. В общем, кое-как и при том паспорт был у мамы довоенный, так что, вот он ее освобождал несколько раз. Ну, так, что тут было… Немцы организовывали такие отряды белорусские, как они назывались, Белорусская молодежь, что ли. Не помню, как они назывались… Р: Союз белорусской молодежи, Белорусская самопомощь? И: О, что-то да, вот это вот. Ну, и многие молодежь шла туда. Ну, они там ходили, маршировали. Я, конечно, не встречалась с ними, не ходила. Работала на этой фабрике уже до самого прихода советской армии работала на фабрике. Какой быт был? Ну, какой быт был – все было страшно, боялся каждого немца. Я всегда вот иду и думаю, как это так до войны я не боялась солдат. Вот идет солдат – и не боишься его, а тут на каждого смотришь со страхом. Тем более, зимой дни такие короткие, нужно было идти с работы поздно уже. Это так далеко. Фабрика «Луч» где, а мы жили вот тут, на Логойском. Это пешком надо было идти, транспорта не было же никакого. Ну, такая была жизнь. Ну… Ну что было… Какая… Когда я работала на фабрике, туда привезли пленных итальянцев на фабрику. Ну, они же сначала воевали против нас с немцами вместе, а потом, когда уже Муссолини свергли, итальянцы отказались воевать против нас, и тогда немцы их всех сделали пленными. Они тоже там работали, тоже они работали у нас на фабрике. Тоже. Ну, ну там у меня был такой роман с итальянцем. Ну, какой роман – их выстраивали перед нашими окнами, и мы из окон смотрели, как они там. Ну, и там письма писали, записки друг другу. Тогда я уже повзрослела, мне стало 16 лет. Ну, ну и все. Вот этот режиссер Алан, есть у нас кинорежиссер-документалист, он поставил фильм «Солдаты Италии» по этому сюжету. И сняли фильм такой. Ну, у меня был его адрес, этого итальянца, я его пыталась разыскать. Он просил мой адрес, но так как я думала, что какой может быть адрес, если их уже забрали, а мы уже уходим… Р: Расскажите, пожалуйста, поподробнее, как вы познакомились. С самого начала, как познакомились, как общались… И: Ну, как… Ну, вот, мы смотрели в окно, все девчонки. Одни девчонки работали, а тут итальянцы такие красивые были… И они, естественно, война войной, но… знаете, интерес все равно какой-то был. И они стали писать письма нам, девчонкам всем. Как они писали? Э-э-э, там были, вот я знаю, который мне писал итальянец, у него там был друг-югослав, ну, их, наверное там много было, что ли. В общем, писали нам эти югославы. Югославский язык, знаете, он похож с русским, общие славянские слова есть. Ну, и кое-как он еще, видно, русский знал немножко. В общем, он писал, этот югослав, письма за него. Он только расписывался там. Ну, ну так вот мы познакомились. Он писал, как он живет, где он живет, в Италии, в Вероне живет. Отец у него, магазин был у них дома, отец – портной, швейное ателье у них там свое, дом красивый. Ну, и писал, вот если мы с тобой будем, если ты захочешь, поедем с тобой в Италию, у нас такой дом хороший, мы там будем жить, ты будешь очень довольна, тебе понравится. Тоже такое вот письмо, знаете (вздыхает), какие письма. Ну, еще там писал, кто тебе нравится, я тебе нравлюсь или Алонзо, или еще какие-то имена, кто их знает, так ты напиши. Ну и так мы стали постепенно переписываться, но только переписка, потому что так общения никакого не было: они в одном крыле, мы – в другом. И только мы видели, когда их строили утром, они на час позже начинали нас работу, и их выстраивали на проверку. Ну, и все… Так что… (пауза) Р: А как вы рассмотрели друг друга? И: Так близко ведь. Ну, вот, это же не там, это же во дворе у нас. Вот если я, например, смотрю сейчас во двор на улицу у нас, я же хорошо вижу. Так что, мы так хорошо видели друг друга. Еще все молодые, еще хорошо видели. Он писал: «Ты такая красивая, и я очень красивый, - писал. – Я очень красивый», - смешной такой (смеется). Ну, ну и в общем, было писем много, он мне написал много писем. И вот последнее письмо, я его написала, что нам немцы уже сказали завтра не приходить на работу. Уже, это уже наступали наши войска, и когда мы вышли с фабрики, итальянцы стояли все почему-то у своего здания. Да, и он меня еще все время просил подарить свою фотографию: «Подари мне свою фотографию». Но у меня не было. У меня была, с подружкой я сфотографировалась. И вот в этот последний день, я все думала, может я сфотографируюсь или что, и вот в этот последний день я ему написала письмо и положила эту фотографию, с подружкой своей. И он мне тоже. И вот когда мы шли вот так вот мимо, он мне передал письмо в руки – такое было единственное прикосновение, и я ему отдала письмо свое. И все. Письмо уже это было все на итальянском языке, он его сам писал, на бланке, бланк там этот, и все там написано все на итальянском. В общем, пятьдесят лет я его не читала. Я не знала, что он написал мне, что писал. А потом уже, когда уже, в общем, через 50 лет, я уже работала в издательстве, была женщина, и она нам рассказывала, что у ее дочки, дочка одна учит иностранные языки, и английский, и немецкий она учила, а сейчас она учит итальянский. Так я говорю, так пусть она мне письмо прочитает. Дала ей письмо, ну она мне перевела это письмо, через пятьдесят лет. Ну, ну такое письмо, знаете, «Я тебя люблю, люблю…» и прочее-прочее. Вот. И все, на этом все кончилось. Потом, я попыталась… А у меня его адрес был, он написал мне свой адрес, я попыталась, написала письмо, тоже она мне написала на итальянском, она мне написала письмо, и, ничего, ответа не получила… Но, я была уверена, что их расстреляли тут всех. Потому что здесь было захоронений очень много в Беларуси итальянских, и, это потом я уже узнала, уже очевидец-женщина была врач одна, она жила там рядом на Революционной улице, и она сама видела, как горел тот дом. Они жили тоже на территории, на территории фабрики они жили в маленьком домике, там был двухэтажный. И вот она видела, как горел дом, и крики там были – ужас - она говорит. Это они там заживо горели… Р: Это уже перед освобождением Минска было? И: Да, да… (пауза). Ну, вот. Я его искала, не нашла. Но он остался жив, оказывается. Там пару машин немцы вывезли. Пару машин вывезли, а потом, наверное, не было у них машин или что… Наверно, была у них мысль их вывезти, а потом уже смотрят, тут уже прямо наступают, и они их всех уничтожили дальше. А он еще был в Германии, он еще был в Германии в плену два года, по-моему. И из Германии он вернулся домой, в Италию. Р: Это Вы когда узнали? И: Когда он вернулся? Я не помню. Это нам потом уже рассказывали. Р: Когда Вы узнали, что он остался жив и вернулся домой? И: Это уже все, это было, когда мы ездили в Италию? В прошлом году или в позапрошлом. Но я уже забыла. Это Алай тут этот режиссер, он все это организовал, и поездку в Италию: «Поедем в Италию, пойдем посмотрим, где он жил.» Все были уверены, что, конечно, он умер, что его нет. И посольство подключили, и посольство искало, но не кто не мог найти. Интересно, даже Ватикан был задействован в это дело, и его не могли найти. Почему, я не знаю. Адрес был нормальный, адрес. Почему они его не нашли? Но во всяком случае, мы поехали в Италию, съемочная группа. Р: Ы-гы И: Ну, и там, значит…Ну, снимали мы, ходили, э-э-э, у мэра города были, потом (вздыхает), потом у кого, в общем… И все говорили, помогут нам. Там была наша посол, женщина, белорусский посол, и она нам помогала тоже. Она нам машину давала там, чтобы мы могли передвигаться. И мы уже взяли билеты возвращаться домой… Снимали Рим, снимали Верону, в Вероне мы были, снимали… И… И вдруг она нам звонит и говорит: «Я его нашла». А у нас уже билеты. Она говорит: «Ничего, сдадим». Сдали билеты и поехали туда, он жил не в самой Вероне, а за Вероной, Прескнтина такая, такой районный пригород. Мы туда поехали, и там уже все узнали. Оказывается, он умер в 57-ом году. Он вернулся из плена, он весил 37 килограмм. Это был скелет настоящий. И там вот женщина, которая там жила, она его выходила, и он на ней женился. Вот у них сын родился один, и мы туда пошли в мэрию. Нам там показали книги, книги записи, что он умер, когда умер и где. Позвонили сыну, и сын приехал туда. Мы с ним познакомились. Он нас пригласил домой к себе. У него две дочери, жена. Ну, и в общем, там они нам показали фотографии все, и это все рассказали, как это произошло, как он вернулся и как это все было. Подарили фотографию на память, и он нас сводил на кладбище, там кладбище такое шикарное. На его могиле побыла. Все. Такая история… И: Скажите, как Вас нашел режиссер, как узнали Вашу историю? Р: Как нашла я режиссера? Я его не искала… И: Нет, как он Вас нашел? Р: Как… (вздыхает). Однажды в «Вечернем Минске» была заметка, что приехала поисковая группа из Италии, что они ищут захоронения итальянские, и вообще, кто, что, там обращались, кто что-нибудь знает об итальянцах, которые были в Минске, просьба сообщить, не то, чтобы только в Минске, но вообще в Беларуси, просьба сообщить в редакцию. Я позвонила в редакцию, думаю, может им нужен адрес, мало что, знаете, зацепиться, чтобы была зацепка какая-то. Да, была журналистка там, Алла Ивановна, она умерла, кстати, к сожалению, и она за это ухватилась и говорит: «Я напишу статью». Я говорю: «Нет, Алла Ивановна, я не хочу». Во-первых, у меня муж был жив, семья, собственно, это же все было во время войны, вы понимаете, но как-то мне казалось, что мужу будет неприятно, что это будет фамилия моя там, что…ну, не знаю, в общем, я так думаю, я говорю: «Пожалуйста, я не знаю, - я говорю, - Я не хочу, напишите, можете написать обо мне, но не пишите ни имя, ни фамилию». Ну она говорит: «Имя я напишу». Я говорю: «Пишите имя, имя можете написать». Она говорит: «Ну как без фамилии?» Я говорю: «Ну, напишите мою фамилию девичью». И вот она написала мою девичью фамилию, и написала, что вот такая-то история, что вот была переписка, что есть адрес, она пошла тогда в посольство наше туда, там тоже, и вот начались поиски. Она начала, она все это начала. У нее была знакомая в Ватикане, журналистка, и она ей написала, и она поместила там в эту газету Ватикана статью, и тоже там его разыскивали и не нашли. И вот так. А потом она как-то мне говорит: «Вы знаете, Ада Адамовна, Вами режиссер заинтересовался один», «Ой, - я говорю, - Мне только еще этого не хватала. Я итак в каждой газете, начали печатать в каждой газете это, об этом. Нет, это уже Алай все сделал тоже… В общем, и потом, уже Алла Ивановна умерла, и вдруг звонит мне этот Алай и говорит: «Я хочу с Вами встретиться». Я говорю: «Ну, пожалуйста». Ну, мы с ним встретились, и вот он говорит: «Я буду фильм ставить. Хочу поставить фильм о итальянцах, и вообще о Вас, как о женщине, э-э-э, что Вы столько лет, столько лет вот письма хранили все…» А я действительно хранила, у меня вообще была такая манера все письма, какие у меня были письма, я всегда хранила письма свои. И… Ну, и он стал раскручивать это дело, ну, решил поставить фильм. Вот такая история… И: И фильм снимался здесь и в Италии, да? Или в Италию Вы ездили уже после того, как фильм был снят? Р: Еще когда снимали фильм, здесь снимали и там снимали. И: То есть, весь процесс поиска снимали? Р: Процесс поиска, как мы его искали, и как там нам помогали все. И… Ну, и все. Потом приехали, и в скором времени вышел фильм. И: А какие у Вас чувства были, вспомните, когда Вы все-таки нашли его, информацию о нем? Р: Ну, какие чувства? Хм… Они видели, что я вообще надеялась, и вот эта Наталья Ивановна Дрозд, посол, она как-то мне говорит: «Ада Адамовна, Вам ничего не говорили?» Она уже знала, что он умер. Я говорю: «Нет, я… никто ничего не говорил». «Ну, ладно». Я говорю: «А что такое?» «Я Вам потом скажу», - она говорит. И не говорила мне. А потом уже, когда вот перед тем, когда мы уже, дали нам машину и мы уже поехали туда в Верону, она сказала мне, что он умер уже, в 57-м году. Значит, мы просто уже к семье поехали. Ну, приняли хорошо нас, очень… сын особенно, очень хорошо. Так отнесся хорошо как-то. У него же еще и жена была, а у них должна была быть свадьба, как раз когда мы уже приехали в мэрию туда, так позвонили им, они говорят: «У нас завтра свадьба, нам некогда заниматься». А выходила замуж его дочь младшая. Ну, а потом все-таки он приехал, сын, приехал, и мы к ним поехали домой. Там рядом, собственно, это все. Ну, вот так вот. Так он, оказывается… я спрашивала, а они получили письмо мое… И: Получили, да? Р: Да, я говорю: «Вы получали письмо и фотокарточку». Она говорит: «Да, да, была фотокарточка, две девушки. И он рассказывал нам, - говорит, - что там была девушка у него, которая ему помогла выжить», что она носила продукты, носила… и, ну, он, во-первых, наверное, не хотел жену травмировать, говорит, знаете, так это, это же все-таки может неприятно. Ну… Сын жил в одном доме, а жена в другом доме. Так она говорит, что где-то есть, была, была фотокарточка, но не помнила. Там вот, где он писал: «Подари мне фотографию свою, ты боишься, наверное, чтобы кто-то не увидел?» Мало что, а то немцы там, знаете… что придет в голову. «Я буду ее хранить на груди, никто ее не найдет и никто ее не будет видеть». И вот он ее пронес через войну, и в Германии был в плену тоже. Ну, вот так вот… Все вот так вот получилось. Такая история… (пауза). И: Я только думала, рассказывал он о Вас или нет? Р: М-м-м? И: Рассказывал он о Вас своей жене? Р: Да, рассказывал. И: И сын тогда уже тоже знал, да? Р: Ну, не знаю… Наверное. И: Ы-гы. Р: Сыну, сколько? Я не знаю, ну, наверное, уже где-то лет 50 ему было. (Пауза) Ну, что еще, что еще Вам рассказать? Ну, это, видите, уже не оккупация, это… И: Это Ваша личная история, Ваши личные воспоминания о войне… Р: Да, это личное… И: Тем она и интересна. (Пауза). Скажите, а после войны Вы вспоминали о нем, так, время от времени? Р: Конечно. И: Ы-гы Р: Да… Письма перечитывала… Я вообще люблю письма перечитывать старые. (Пауза) Читала письма, фотографии не было. И: А он свою Вам не передал фотографию? Р: Не было у него. Не было. Он мне дал знаете что, вот такая вот маленькая фотография собаки. Собака… И с той стороны он написал: «Всегда тебе верен» И: Ы-гы. На русском написал? Р: Да. А потом… (пауза). Ну, а что вас интересует еще, вот об оккупации, что еще? И: Ну, вот, может быть, тогда последовательно, что было дальше, когда Вы перешли с завода «Луч», когда закончили там работать, да, как освобождали Минск, и как восстанавливалась мирная жизнь уже. Р: Ну… Когда оттуда мы уже пришли, тут уже наступали наши войска. Во-первых, э-э-э, во время оккупации очень много бомбили Минск наши войска. Было очень страшно. И там вот, когда мы жили на Интернациональной, прямо перед нашим домом бомба была. Мы сидели все внизу, а утром видим – дома нет, дом разрушен, вот прямо через дорогу. И… и уже здесь когда мы жили на Логойском, тоже ямы какие-то копали и прятались в эти ямы, э-э-э. И вот повесят такие свечки, висят и все освещают, как днем видно. И они там все с самолетов видят. И потом начинают бомбить. Это было очень страшно, конечно. Так тут нас бомбили наши, бомбили, у нас тогда был один такой, ну такой, немножко, мужчина, так он говорит: «Ну, все, бабоньки, - сидим мы в ямах, - ну, все, бабоньки, это наша, то наша летит», - и мы уже все там замираем уже наша, наша бомба. «Бах» - разорвалась. И у нас во дворе тоже была большая воронка, тоже бомба попала. В общем, а потом, когда начали уже наши сюда уже нас освобождали, так страшно начали нас уже немцы бомбить. Уже когда наши войска здесь были в Минске, так они так уже здесь и стреляли, и бомбили, это ужас был. В общем, ад настоящий. В общем, было очень страшно. Ну, у меня воспоминания о войне ужасные. Ужас… Вся молодость прошла. А потом послевоенное время – тоже тяжело как было. Так что… (пауза). Ну, все, после войны я пошла работать. А, нет, я не работала, я поступила в училище хореографическое. Там училась. Потом я его не кончила. Год не доучилась, там, по семейным обстоятельствам. И потом пошла работать в редакцию, в «Звезде» я работала, пару лет в «Звезде», а потом перешла в издательство. И так я работала, 43 года я проработала корректором, до пенсии. Все… (пауза). И вся жизнь… (пауза). И: Я хотела еще спросить, знаете о чем, в самые первые дни войны, да, когда началась война, как узнали о том, что началась война и какие настроения были в самые первые дни? Р: Самые первые, мы когда узнали, мы бегали и кричали: «Война, война, война!» - вот так вот, у нас никакого не было еще соображения, что такое война. Мы думали, что это так себе, и вообще, когда началась война уже, ну мы думали, что это пару месяцев где-то, ну а потом год, а что это столько лет, то никто не ожидал, что это такая война будет, что это столько лет будут тут немцы, это ж ужас. Все как-то думали, что это быстро их прогонят их, и все… Ну, оказалось не так просто все… И: А когда решили уходить из города и почему решили, что надо уходить? Р: Ну, хотели, ну, немцы идут, так что ж мы тут будем сидеть с ними. Мы хотели, думали, что мы сможем уйти. Машины шли… шли, машин много, грузовые, и мы просились на эти машины, но нас никто не брал, и они полные были, и… Там по шоссе шла вереница, столько народу шло… (пауза). Так что… И: А какая-то организованная эвакуация была, Вы знали? Р: Нет. И: Не было, да? Р: Не было. Никакой. Может быт где-то и была, я не знаю, но как мы, нас никто не звал, и вообще, как наш весь дом – у нас дом же большой был - никто никуда… Может кто с организаций, если у кого-то были машины, те уезжали. Люди уехали, уехали многие… А мы так и остались. И: А в течении примерно какого времени люди стали уходить из Минска, за сколько это дней. Р: Вот я не помню этого, не помню… Но я помню, когда мы шли обратно, уже с этого шоссе, это было жутко – было все разрушено совершенно. Весь центр был разрушен совершенно. Одни только руины, ничего не было, ничего, никаких домов. Все-все заново… Я училась в школе в 25-ой, она была на проспекте тогда, этот, как он назывался, уже забыла, вот так и назывался – проспект Сталина, или как-то… Во всяком случае, на Володарского она была, эта школа, ну, все разрушено, ничего, ничего… Только вот так, где-то окраины, где частный сектор, там еще было, ну, вот наш дом почему-то, почему-то тоже эта Московская улица, еще тоже как-то сохранилось. Там ничего, вот начиная от Западного моста, был дом большущий, стоял сразу за Западным мостом, длинный, следующий наш дом, потом молочный завод, по-моему, был целый и следующий дом тоже, там подруга жила моя. Вот наша улица была целая, ничего ее не разрушили, ничего. А так… Все в городе… Потом после войны ходили, книжки нам дали такие, мы ходили восстанавливать город, убирали все это… И: Ы-гы Р: Работали на очистке… И: В основном только женщины работали, да? Р: Нет, не только женщины, и мужчины, кто не работал, те ходили на эту уборку, а может те, кто работали, тоже, но какие-то часы нужно было отработать. Во всяком случае, месяц мы ходили на работы по Минску. (Пауза) И: А еще, возвращаясь к началу войны, до того как вы увидели немцев, до того как немцы сами появились, было ли какое-то представление, каким должен быть враг, какими должны быть немцы? Как вы представляли немцев и когда вы их на самом деле увидели, какие были впечатления первые? Р: Как я, сказать вам, чтобы я представляла, нет, у меня не было никаких этих представлений, но когда мы их увидели, ну, они ничего были, нормальные, не агрессивные. Вот, как по нашей улице, мы никуда не ходили, перед своим домом стояли, они так это шли, даже помню, зашел один немец к нам в квартиру, мы жили на первом этаже, попросил воды, и она ему дала вода, и он дал ей ножницы, подарил ей ножнички такие и что-то, забыла, маникюрную не то эту самую пилочку, не то что. Такой толстенький немец был, симпатичненький какой-то даже, и так что-то лепетал там… Ну… так не были они сразу, когда пришли, что бы, вот у нас, вообще-то, это я о себе могу говорить, конечно, ничего, ни насильничали, ни, так… Ну, относились ничего тоже… И: А вот на протяжении трех лет оккупации какие-то контакты были с немцами, и как вообще с ними население общалось, вот то, что Вы помните, с Вашего опыта? Р: Ну, собственно, я так общалась только на фабрике с немцами, которые были. Были немцы ничего, ничего были такие, как я даже рассказывала в фильме этом, там был немец такой толстый у нас мастер, так он хороший был, хороший человек, добродушный такой какой-то. А один был, он, видно, не видно, а так оно и было, он был на фронте, потому что у него одна рука была покарежена, такая, в общем, не действовала, маленький такой, худой, злой – змей был, просто ужас. Он такой был злой, он не разрешал ни разговаривать, ничего, никогда… Там у нас была девушка одна, одна… она пела хорошо, э-э-э, так и потом, она смеялась. Она умела смеяться заразительно, и когда она начинала смеяться, мы все хохотали. И он тоже, но он так злился, он так… он бил ее, но она все равно. Потом еще как-нибудь время пройдет, а так он подходил, понадает ей пощечин за то, что мы все хохотали и не могли работать. Ну, а так, а так, собственно, ни с кем не общались, вот с этими мастерами только, которые были. Ну… Деньги платили каждую неделю какие-то там, я не помню… И: Марки? Р: Марки, да, марки, марки. Базары были, тоже были. Продавали люди, было что продавать, свои шмотки всякие… Покупали продукты. С деревни привозили, мама моя ходила, помню, она сидела шила из вещей из наших каких-то там детские вещички шила и носила в деревню менять. Меняла там на картошку. Машину мы свою швейную поменяли тоже, нам дали мешок муки за нее. И: Ы-гы Р: Ну, так вот… (Пауза) И: Вот Вы сказали, что в начале войны немцы открыли школы, что это были за школы… Р: Может это не в самом начале войны… И: Ну, это где-то 42-ой год по документам Р: Ну, может и да, потому что я не помню. И: А что это были за школы, кто был в них… кто в них ходил, дети сами ходили либо принуждали ходить? Кто учителями был в этих школах, какие предметы были? Р: Ну, в основном, во-первых, было на белорусском языке было. И: Ы-гы. Все обучение? Р: Да, кажется… кажется. Не помню. Я мало была в школе, потому что нас оттуда, вот когда я была на Московской, там рядом была школа, рядом буквально с нашим домом была школа, ну, и я пошла в школу, как положено. Я думала, что надо идти в школу, а как же… И… так, пока мы там жили, я ходила в школу. Немецкий очень учили… И: Ы-гы Р: Я помню, в тетради, и вот словари мы все писали. Я, между прочим, тоже, польза у меня была от этой школы, что я выучила много очень слов немецких, не то, что как я учила в школе, а именно я там выучила, потому что строго было. Преподаватель требовал так. И я знала уже много слов. Что было, физика, я помню, математика была… белорусская литература… Что еще, не знаю, и все, или что-то там еще… Ну, во всяком случае, ходили в школу дети, ходили. Директор был, по-моему, тот же, что и был до войны. И: Ы-гы. Вы в эту школу тоже до войны ходили, да? Р: Нет, я в эту не ходила школу. Я ходила на проспект далеко. Ходила, там была школа показательная, 25-ая, я в эту школу ходила. А здесь была школа такая…, в деревянном домике… такая, типа, как сельская. Ну, не сельская, это был город, но маленькая школа. Да, потом я еще, когда мы переселились, я еще ходила туда немного, но это же очень далеко. Это нужно было так рано вставать, идти через весь город и обратно, а потом еще дальше, уже вообще… уже некуда было ходить. А здесь даже, где жила, я не знала тут школ. Были они или не были? Может, тут и не было. А там были, была, вернее, эта одна школа. Ну, наверное, и здесь было что-то… (Пауза) Чай будете пить или кофе? И: Вы уже устали? Р: Я, нет. И: Тогда, может быть, еще несколько вопросов? Р: Давайте. И: Еще я хотела спросить, Вы сказали, что мама нашла работу, да… Р: Да… И: Как в городе вообще можно было найти работу, как узнавали, где есть работа и как, на каких основаниях на работу брали? Р: Ну, на каких основаниях? Ну, вот меня – устроили облаву, поймали этих всех девушек и заставили работать. Уже все работали, потому что… давали тогда аусвайс. Если в городе была проверка и у тебя не было этого аусвайса, значит, забирали в гестапо. Так что нужно было иметь аусвайс этот. И: А если ходил в школу, а не работал, тогда что? Нужно было либо в школу ходить либо работать? Р: Да, когда ходила в школу, так это, помню даже, ну, сразу же я не работала, ходила там, около нас было как раз три кинотеатра, я в кино ходила. Ходила в один, другой, третий. Так тоже, и в кинотеатрах облавы делали немцы. Ну, я такая была худенькая, маленькая, на меня внимания не обращали. Я говорила: «шуллерен, шуллерен» - это «ученица», и немцы таких детей не брали, не трогали. Но потом все-таки уже поймали и послали уже на фабрику эту. Так всю войну я там и работала. Уже, там же, я даже не представляю, как это можно было уйти, например, с этой работы на другую. Не знаю, считала, так нужно. И: И выходные у Вас были дни? Р: Да, были. Не помню, был выходной и был, я знаю, короткий день, был перед выходным короткий день. Ну, а так… И: Скажите, где еще люди работали, в каких местах? Р: Где работали? Ну, вот работали на фабриках, работали, еще там этот молочный завод, по-моему, работал, в магазинах, в магазинах работали, э-э-э, где еще… в ателье, в швейных ателье. Тоже жизнь продолжалась. Это все нужно было, сапожные мастерские были всякие. Брат мой тоже где-то работал, я даже не знаю, где, но тоже… Я знаю, что он когда-то в портфеле принес кальцинированную соду, и она у него проела весь портфель. И: Это он с работы принес? Р: Да, это он принес, ну, тогда стирали ей или там что, и в общем… Так что, я даже не знаю, где он…, ну где-то работал так вот тоже. И: То есть, в основном все население в городе где-то работало? Р: Да. Да-да. И: И немецкая администрация со всеми расплачивалась, платили зарплаты? Р: Да, была еще биржа труда, биржа труда была – вот что было, и, наверное, кто хотел работать, шел на биржу, и оттуда, наверное, посылали на работу. И: Скажите, на те деньги, которые зарабатывали, что можно было покупать? Были ли какие-то хозяйственные товары, что-то еще? Р: В магазинах были карточки, по карточкам давали… И: Ы-гы. А карточки где выдавались? Р: Ну, наверное, тоже, где-то… Я этим ничем не ведала, это все мама. Так я не знаю, но я так думаю, что были карточки, конечно, были, потому что это же не так давали хлеба сколько хочешь, потому что я знаю, мама приносила тоже только кусочек хлеба, а не то что там, булками… Значит давали карточки, на каждого там энное количество хлеба, ну еще, наверное, давали что-то, наверное, какие-то продукты. Что-то было… И: А одежда? Какую одежду носили? Р: Одежду… В основном… в основном носили, у меня, например, все было довоенное. И даже вот мама мне отдавала свои платья, я переделывала с ее платья, мне шили. Я помню, даже два платья мне шили во время войны, потому что уже нечего было носить, и она дала свои платья, перешили… Так что… я как-то не помню. Понимаете, я в основном никуда не ходила, э, я боялась ходить куда-то: работа и дом – и все. И тут возле дома, тут вот у меня подружки были, и все, мы так куда-то гулять мы не ходили никогда, а все это возле дома у себя, и на работу. А где-то мои подруги… они нигде не работали, они нигде не работали вообще. И: Они все время дома находились? Р: Да. И потом забрали, двоих забрали и послали в Германию. Вот еще что было. И: Ы-гы. Р: Если не работаешь, значит в Германию могли послать, если поймают. И: А добровольно кто-то из Ваших знакомых уезжал в Германию? Р: Нет, с моих знакомых нет. Ну, может и уезжали кто-нибудь так вообще-то. И: А вот насколько Вы слышали, в основном принудительно уезжали в Германию? Р: В основном, да. Да, конечно. И: То есть, таких настроений, что люди сами хотят уезжать в Германию, не было? Р: Нет. Конечно, конечно… У меня вот в Киеве мои родные, так тоже, мои сестры двоюродные, их послали в Германию, насильно, конечно. А здесь, здесь вот эти подруги, их послали. Одна работала там где-то на ферме, а вторая, а вторая, не знаю, на заводе, кажется, что ли. И: А у Вас с ними контакты не сохранились? Р: Сейчас? И: Ы-гы. Р: Сейчас, э-э-э, одна умерла уже, а вторая, ну так, не знаю, как-то особо не поддерживаем отношений. Ну, помню, она рассказывала, как немцы, она говорит, как они там, там она на какой-то ферме была, так, так говорит, хозяйка дает кофе, если с сахаром, то черный кофе обязательно, а если ты уже с молоком хочешь, то сахар не дают. И все абсолютно, да, она еще рассказывала, в поле пойдешь там, коров доить, так, говорит: «Я напьюсь молока с ведра там, а себе немцы ничего почти не брали, все на дорогу выставляли «Все для фронта» - у них был такой девиз, «Все для фронта». И они такие были законопослушные. Так что. И: Скажите, Ваша подруга, она из Минска, может быть можно с ней тоже как-то связаться и взять у нее интервью? Р: Нет, вы знаете, она вряд ли согласится, она больная такая, она не ходит никуда. Я с ней иногда перезваниваюсь так. Вот. Она не захочет, я так чувствую, потому что, я вам так скажу, потому что она, даже когда окончилась война, она вернулась из Германии, она не говорила, потому что преследовали, знаете… Это тоже самое как мы вот здесь в оккупации: «О, был в оккупации!» - значит, это уже враг. А как мы тут остались – никого же это не интересовала, как мы, почему мы здесь остались в оккупации, так и это. Как выслали, так выслали. «А почему ты поехала туда?», а разве кто спрашивал. Поэтому она даже и не захочет рассказывать. И: Да, это только в последнее время… Р: Да-да… И: Последние лет десять стали более-менее рассказывать, а так, во-первых, и не спрашивал никто, а во-вторых… Р: И люди скрывали, просто скрывали это… И: Да. Р: Просто скрывали, да… И: Вот Вы сказали, что относились, если в оккупации был, то значит, плохое отношение было, а с чьей стороны было плохое отношение? С о стороны тех, кто приехал после войны в город или… Р: Да, вот, например, где-то даже на работу устроится или где: «А, был в оккупации, нет», и не брали. И: И долгое время такое отношение сохранялось? Р: Долго, да. Долго. И поэтому люди скрывали, те, кто мог что-то… Конечно, оккупацию нельзя было скрыть, потому что, где же ты был тогда? Это тоже самое, как мой папа был репрессирован, э-э-э, так я сразу говорила, когда спрашивали: «А где отец?», я говорила: «Арестован». Так меня не взяли в это, я хотела в училище поступить, меня не взяли. И после этого я перестала говорить, я всюду стала писать, еще даже я на работу поступала, я написала «Отец умер». И: Ы-гы Р: Все. Еще я даже в «Звезде» работала, там у меня всюду написано в документах, что отец умер. А что было делать? Так что, так… (пауза) И: А послевоенный период, этот вот, ну, не послевоенный, а когда освободили Минск, с 44-го года, когда уже более-менее, может быть, Вы помните, когда уже почувствовалось, что война окончилась, что мирная жизнь налаживается? Р: Ну, как. У меня, во-первых, брат мой ушел в армию… И: Сразу после освобождения? Р: Сразу, да, сразу. И сразу его послали на фронт. И он очень мало повоевал, конечно, и его убили. И все… Был неподготовлен ничего, молодой – 20 лет. Так что… (вздыхает). Я даже разыскала, в Красный Крест ходила сейчас, и мне, как ни удивительно, нашли, где он похоронен, в Польше. И прислали мне, что он похоронен там, где, не помню, у меня есть письмо, и даже номер могилы: на таком-то кладбище и номер могилы. Хотела поехать, но так тоже, это проблема. Уже старая, если бы это пораньше. А так уже… (пауза). И: Хорошо, наверное, все. Спасибо большое за все, что Вы рассказали. Р: Да я ничего такого и не рассказала… Тяжело, очень было тяжело. Во-первых, ужасно было, немцы же очень много людей вешали, партизан, когда поймают. Это же было ужасно. Я помню, я иду с работу, и тут, на Комаровке, висят висельники – три человека висят, вот прямо над дорогой. Даже страшно было пройти, это надо было мимо проходить. Поймают партизана, дощечку повесят – «Это партизан» - и все. Потом помню на сквере, на этом, около Белорусского театра, сквере тоже, тоже повесили, три – девушку и двоих мужчин. Все… И заставляли смотреть, ходить, чтобы смотрели. И: Как заставляли? Р: Ну вот так вот, идешь вот, вот иди, посмотри на это зрелище ужасное. Так что, конечно, они звери настоящие были, но не все. Не скажешь обо всех людях. Так сказать, что все они были плохие немцы – нет. Были и такие вот обычные, тоже, которых послали, которые, может, не хотели. Но… Но, естественно, что им было делать? Послали, и пошел. Хороший человек… Так что, это я, собственно, так, что-то не помню, чтобы что-то, какие-то контакты были с немцами хорошими у нас… И: Ы-гы Р: Э-э-э, только, только был какой-то страх. Ну и потом, в месте, где мы жили, тут не было их. Ну, могли забрать что-нибудь, могли, могли, я помню тоже, шла с работы, немец, я в фильме это рассказывала… Иду, уже темнеет, по Якуба Колоса, иду одна, немец нагоняет меня: «Девушка, пойдемте со мной». Господи, у меня все подохло, все блохи, как говорится. И часы мне… предлагает часы, чтобы я пошла с ним. Ну, как раз шла машина, как раз это, я уже не ориентируюсь, я представляю сейчас, что я в этом бараке там была, на Комсомольской, так себе представляю… Э-э-э… Так там вот, он, наверное, с этих домов был, и тут машина выезжает, и я раз туда, а он остался там, а я уже здесь. И я бегом, бегом, он за мной не побежал, правда, он какой-то офицер. Ну, все, это уже вот так вот все, страшно. Потом я уже боялась одна ходить, уже с кем-нибудь ходила, ждала кого-нибудь. Там уже, чтобы как-то в одну дорогу хоть немножко пройти… И: А вот таких разговоров не было, что могут быть и изнасилования… Р: Да, конечно… Вот если бы он меня схватил, вот представьте себе, вот если бы он меня схватил и потащил… и что бы я сделала? Ничего… И: Вообще таких случаев массово не распространено было… не…, я хочу спросить, Вы боялись, Вы знали, что можете быть изнасилованными, что могут быть… Р: Конечно… И: Что немецкие солдаты могут это сделать? Р: Да… Да. И: И были такие случаи на самом деле, то есть, об этом рассказывали? Р: Ну, рассказывали, да… Ну, это больше, я вам скажу, это не солдаты, это вот офицеры. И: Ы-гы… Р: Солдаты более такие были как-то… А офицеры… Во-первых, были и девушки, которые гуляли с немцами во всю. Так что… Добровольно… Таких тоже было… И: А почему, как Вы думаете, почему они с немцами встречались? Р: Почему? Ну, наверное, они и давали там им что-то. Я знаю, там вот, еще когда я на Московской жила, так у меня… она была моей подругой, моей. По-моему, она даже была моложе меня. Но она такая… девушка. И: Ы-гы Р: Знаете, как я такая была… а она уже девушка, уже прически себе делала, все… И она уже с немцами гуляла. Гуляла с немцами. И приходили они к ней. Они ей давали духи. Я помню, к ней пришла, а она еще меня подушила. Еще так пахло долго. Наверное, хорошие духи какие-то. И давали, наверное, вещи, что ли. Я помню, она мне дала свое платье, отдала. Мы вообще бедно жили, вообще бедно жили, еще когда папу моего арестовали, тогда очень бедно жили. На одну мамину зарплату, так что… И, ну так и чтобы было вещей было особенно у нас… так кто-нибудь даст, там мамины приятельницы работали в магазине, так они всегда что-нибудь, что подешевле продают там, уцененное какое-нибудь, так они нам оставляли. А так, так, конечно, трудно. А во время войны так тем более, кто-нибудь даст что-то, и все… Подруга мне, например, туфли отдала своей сестры, а сестра ее в армии была. Так что… Вот так вот… (пауза) И: Скажите, то что девушки с немцами встречались, это распространено было, или единичные какие-то случаи? Р: Нет, вы знаете даже довольно… довольно этого было много, наверное. Я знаю, что вот она уехала в Германию, вот она добровольно уехала в Германию, и была в Германии, и кстати, в Германии, когда там освободили наши войска, она вышла замуж за нашего офицера и приехала сюда, приехала сюда. И жила здесь хорошо, я с ней не общалась уже давно, лет десять, а то может и двадцать я ее не видела, не знаю, что с ней стало. Так что, как могли, так устраивались… Вот… (пауза) Ну, конечно, это не большинство было. Вот как я знаю на фабрике у нас, у нас были скромные девушки. Даже вам сказать, не сравнить с теперешними. Раньше вообще как-то молодежь такая была, я помню, я совсем девчонка была, мне 16 лет было, а я такая была девочка… (пауза) Так что… Ну, тяжело и плохо… Воспоминания плохие, тяжелые. Ничего хорошего абсолютно и не вспомнишь. (Пауза) И: Аделаида Адамовна, спасибо большое за интервью. Скажите пожалуйста, мы в рамках проекта собираемся использовать материалы интервью, что-то публиковать, что-то разместить на нашем сайте, скажите, Вы не против, если Ваше интервью будет также в дальнейшем использовано целиком или отрывками? Р: Ну, я уже много рассказывала и для газет, и для кино… Так что, можете использовать… И: Спасибо. жүктеу/скачать 117.5 Kb. Достарыңызбен бөлісу:
|