«объективность» социально-научного и социально-политического познания1

[389]

строится не как среднее выражение совокупности всех действительных хозяйственных принципов, обнаружен­ных во всех изученных городах, но также в виде идеаль­ного типа. Оно создается посредством одностороннего усиления одной или нескольких точек зрения и соедине­ния множества диффузно и дискретно существующих единичных явлений (в одном случае их может быть больше, в другом — меньше, а кое-где они вообще отсут­ствуют) , которые соответствуют тем односторонне вы­члененным точкам зрения и складываются в единый мысленный образ. В реальной действительности такой мысленный образ в его понятийной чистоте нигде эмпи­рически не обнаруживается; это—утопия. Задача исто­рического исследования состоит в том, чтобы в каждом отдельном случае установить, насколько действитель­ность близка такому мысленному образу или далека от него, в какой мере можно, следовательно, считать, что характер экономических отношений определенного города соответствует понятию «городского хозяйства». При осто­рожном применении этого понятия оно специфическим образом способствует достижению цели и наглядности исследования. С помощью совершенно такого же метода можно (приведем еще один пример) создать в виде уто­пии «идею ремесла», соединив определенные черты, диф­фузно встречающиеся у ремесленников самых различ­ных эпох и народов и доведенные до их полного логи­ческого предела, в едином, свободном от противоречий идеальном образе и соотнеся их с выраженным в них мысленным образованием. Можно, далее, попытаться на­рисовать общество, где все отрасли хозяйственной, даже всей духовной деятельности подчинены максимам, являю­щимся результатом применения того же принципа, кото­рый был положен в основу доведенного до идеального типа «ремесла». Далее, идеальному типу «ремесла» мож­но, абстрагируя определенные черты современной круп­ной промышленности, противопоставить в качестве ан­титезиса идеальный тип капиталистического хозяйства и вслед за тем попытаться нарисовать утопию «капита­листической» культуры, то есть культуры, где господ­ствуют только интересы реализации частных капиталов. В ней должны быть объединены отдельные, диффузно наличные черты материальной и духовной жизни в рам­ках современной культуры, доведенные в своем своеобра­зии до лишенного для нашего рассмотрения противоре-

чий идеального образа. Это и было бы попыткой создать «идею» капиталистической культуры; мы оставляем здесь в стороне вопрос, может ли подобная попытка увенчаться успехом и каким образом. Вполне вероятно, более того, нет сомнения в том, что можно создать целый ряд, даже большое количество утопий такого рода, причем ни одна из них не будет повторять другую и, уж конечно, ни одна из них не обнаружится в эмпирической действи­тельности в качестве реального общественного устройст­ва: однако каждая из них претендует на то, что в ней выражена «идея» капиталистической культуры, и вправе на это претендовать, поскольку в каждой такой утопии действительно отражены известные, значимые в своем своеобразии черты нашей культуры, взятые из действи­тельности и объединенные в идеальном образе. Ведь наш интерес к тем феноменам, которые выступают перед нами в качестве явлений культуры, всегда связан с их «культурным значением», возникающим вследствие отне­сения их к самым различным ценностным идеям. Поэтому так же, как существуют различные «точки зрения», с которых мы можем рассматривать явления культуры в качестве значимых для нас, можно руководствоваться и самыми различными принципами отбора связей, которые надлежит использовать для создания идеального типа определенной культуры.

В чем же состоит значение подобных идеально-типи­ческих понятий для эмпирической науки в нашем пони­мании? Прежде всего следует подчеркнуть, что надо пол­ностью отказаться от мысли, будто эти «идеальные» в чисто логическом смысле мысленные образования, кото­рыми мы здесь занимаемся, в какой бы то ни было мере носят характер долженствования, «образца». Речь идет о конструировании связей, которые представляются нашей фантазии достаточно мотивированными, следовательно, «объективно возможными», а нашему номологическому знанию — адекватными.

Тот, кто придерживается мнения, что знание истори­ческой действительности должно или может быть «не­предвзятым» отражением «объективных» фактов, не уви­дит в идеальных типах никакого смысла. Даже тот, кто понял, что в реальной действительности нет «непредвзя­тости» в логическом смысле и что даже самые простые данные актов и грамот могут иметь какое бы то ни было научное значение лишь в сотнесении со «значимостью»,

[391]

а тем самым с ценностными идеями в качестве последней инстанции, все-таки сочтет, что смысл таких сконструи­рованных исторических «утопий» состоит только в их наглядности, которая может представлять опасность для объективной исторической работы, а чаще увидит в них просто забаву. В самом деле, априорно вообще никогда нельзя установить, идет ли речь о чистой игре мыслей или о научно плодотворном образовании понятий; здесь также существует лишь один критерий: в какой мере это будет способствовать познанию конкретных явлений культуры в их взаимосвязи, в их причинной обусловлен­ности и значении. Тем самым в образовании абстрактных идеальных типов следует видеть не цель, а средство. При внимательном рассмотрении понятийных элементов в историческом изображении действительности сразу же обнаруживается следующее: как только историк делает попытку выйти за рамки простой констатации конкретных связей и установить культурное значение даже самого элементарного индивидуального события, «охарактери­зовать» его, он оперирует (и должен оперировать) поня­тиями, которые могут быть точно и однозначно определе­ны только в идеальных типах. Разве могут быть такие понятия, как «индивидуализм», «империализм», «феода­лизм», «меркантилизм», «конвенционально» и множество других понятийных образований подобного рода, с по­мощью которых мы, мысля и постигая действительность, пытаемся подчинить ее себе, разве могут быть они опре­делены по своему содержанию посредством «беспристра­стного» описания какого-либо конкретного явления или посредством абстрагированного сочетания черт, общих многим конкретным явлениям? Сотни слов в языке исто­рика содержат такие неопределенные мысленные образы, идущие от безотчетной потребности выражения, значе­ние которых лишь зримо ощущается, а не отчетливо мыслится. В бесконечном множестве случаев, особенно в области политической истории, стремящейся к изображе­нию событий, неопределенность их содержания, безуслов­но, не наносит ущерба ясности картины. Здесь достаточ­но того, что в каждом отдельном случае ощущается то, что представлялось историку. Можно также удовлетво­риться тем, что частичная определенность понятийного содержания мысленно представляется в его относитель­ной значимости для данного случая. Однако чем отчет­ливее должна быть осознана значимость явления куль-

туры, тем настоятельнее становится потребность поль­зоваться ясными понятиями, которые определены не только частично, но и всесторонне. «Дефиниция» такого синтеза в историческом мышлении по схеме genus proxi-mus, differentia specifica* , конечно, просто бессмыслица; чтобы удостовериться в этом, достаточно произвести проверку. Такого рода установление значения слова при­меняется лишь в догматических науках, оперирующих силлогизмами. Простого «описательного разъединения» упомянутых понятий на их составные части также не существует; существовать может лииц> видимость этого, так как все дело заключается в том, какую из составных частей следует считать существенной. Попытка дать гене­тическую дефиницию понятийного содержания приводит к тому, что сохраняется только форма идеального типа в указанном выше смысле. Это — мысленный образ, не являющийся ни исторической, ни тем более «подлинной» реальностью. Еще менее он пригоден для того, чтобы служить схемой, в которую явление действительности может быть введено в качестве частного случая. По своему значению это чисто идеальное пограничное по­нятие, с которым действительность сопоставляется, срав­нивается, для того чтобы сделать отчетливыми опреде­ленные значимые компоненты ее эмпирического содержа­ния. Подобные понятия являют собой конструкции; в них мы строим, используя категорию объективной воз­можности, связи, которые наша ориентированная на действительность, научно дисциплинированная фантазия рассматривает в своем суждении как адекватные.

Идеальный тип в данной его функции — прежде всего попытка охватить «исторические индивидуумы» или их отдельные компоненты генетическими понятиями. Возь­мем, например, понятия «церковь» и «секта». Их можно, классифицируя, разъединить на комплексы признаков; тогда не только граница между ними, но и содержание обоих понятий окажутся размытыми. Если же мы хотим постигнуть понятие «секта» генетически, например в его соотношении с известными важными культурными зна­чениями, которые «сектантский дух» имел для современ­ной культуры, то существенными станут определенные признаки обоих понятий, так как они находятся в адек­ватной причинной связи с тем воздействием, о котором

[393]

Однако ничто не может быть опаснее, чем кореня­щееся в натуралистических предубеждениях смешение теории и истории, в форме ли веры в то, что в теоре­тических построениях фиксировано «подлинное» содер­жание, «сущность» исторической реальности, или в ис­пользовании этих понятий в качестве прокрустова ложа, в которое втискивают историю, или, наконец, в гипо-стазировании «идей» в качестве стоящей за преходящими явлениями «подлинной» действительности, в качестве реальных «сил», действующих в истории.

[394]

Последнее представляет собой тем более реальную опасность, что под «идеями» эпохи мы привыкли пони­мать—и понимать в первую очередь—мысли и идеа­лы, которые господствовали над массами или над имев­шими наибольшее историческое значение людьми рас­сматриваемой эпохи и тем самым были значимы в ка­честве компонентов ее культурного своеобразия. К этому присоединяется еще следующее: прежде всего то, что между «идеей» в смысле практической или теоретической направленности и «идеей» в смысле конструированного нами в качестве понятийного вспомогательного средства идеального типа эпохи существует определенная связь. Идеальный тип определенного общественного состояния, сконструированный посредством абстрагирования ряда характерных социальных явлений эпохи, может — и это действительно часто случается — представляться совре­менникам практическим идеалом, к которому надлежит стремиться, или, во всяком случае, максимой, регули­рующей определенные социальные связи. Так обстоит дело с «идеей» «обеспечения продовольствием» и с рядом канонических теорий, в частности с теорией Фомы Ак-винского, в их отношении к используемому теперь иде­ально-типическому понятию «городское хозяйство» сред­них веков, о котором шла реч-ь выше. И прежде всего это относится к пресловутому «основному понятию» политической экономии, к понятию хозяйственной «цен­ности». От схоластики вплоть до Марксовой теории пред­ставление о чем-то «объективно» значимом, то есть дол­женствующим быть, сливается с абстракцией, в основу которой положены элементы эмпирического процесса ценообразования. Эта идея, согласно которой «ценность» материальных благ должна регулироваться принциггами «естественного права», сыграла огромную роль в разви­тии культуры, отнюдь не только в средние века, и сохра­няет свое значение и поныне. Она интенсивно влияла и на эмпирическое ценообразование. Однако что пони­мают под таким теоретическим понятием и что может быть таким образом действительно понято, доступно ясному, однозначному постижению только с помощью строгих, что означает идеально-типических, понятий; об этом следовало бы задуматься тем, кто иронизирует над «робинзонадами» абстрактной теории, и воздержаться от насмешек, хотя бы .до той поры, когда они смогут предложить нечто лучшее, то есть более очевидное.

Каузальное отношение между исторически конста­тируемой, господствующей над умами идеей и теми ком­понентами исторической реальности, из которых может быть абстрагирован соответствующий данной идее иде­альный тип, может, конечно, принимать самые различные формы. Важно только в принципе помнить, что они со­вершенно различны по своей природе. Однако к этому присоединяется следующее: сами подобные «идеи», гос­подствующие над людьми определенной эпохи, то есть диффузно в них действующие, можно, если речь идет о каких-либо сложных мысленных образованиях, постиг­нуть со всей понятийной строгостью только в виде иде­ального типа, так как эмпирически они живут в умах неопределенного и все время меняющегося количества индивидов и обретают в них разнообразнейшие оттенки по форме и содержанию, ясности и смыслу. Так, компо­ненты духовной жизни отдельных индивидов, например в определенную эпоху средневековья, которые можно рассматривать как «христианскую веру» этих индивидов, составили бы, конечно, если бы мы могли их полностью воспроизвести, хаос бесконечно дифференцированных и весьма противоречивых связей мыслей и чувств, несмотря на то что средневековая церковь сумела достичь высокой степени единства веры и нравов. Однако когда встает вопрос, что же в этом хаосе было подлинным «христи­анством» средних веков, которым мы вынуждены посто­янно оперировать как неким твердо установленным по­нятием, в чем же состоит то подлинно «христианское», которое мы обнаруживаем в средневековых институтах, то оказывается, что и здесь мы в каждом отдельном случае пользуемся созданным нами чисто мысленным образованием. Оно являет собой сочетание догматов веры, норм церковного права и нравственности, правил образа жизни и бесчисленных отдельных связей, объеди­ненных нами в «идею»-синтез, достичь которой без при­менения идеально-типических понятий мы вообще бы не могли.

Логическая структура систем понятий, в которых мы выражаем подобные «идеи», и их отношение к тому, что нам непосредственно дано в эмпирической реальности, конечно, очень отличаются друг от друга. Сравнительно просто обстоит дело, если речь идет о тех случаях, когда над людьми властвуют и оказывают историческое воздействие какие-либо теоретические положения (или

[396]

[397]

[398]

Мы вынуждены отказаться здесь от подробного рас­смотрения самого сложного и интересного феномена — вопроса о логической структуре понятия государства. Заметим лишь следующее: если мы зададим вопрос, что в эмпирической действительности соответствует идее «государства», то обнаружим бесконечное множество диффузных и дискретных действий и пассивных реак­ций, фактически и юридически упорядоченных связей, либо единичных по своему характеру, либо регулярно повторяющихся; связей, объединенных идеей, которая является верой в действительно значимые нормы или долженствующие быть таковыми и в отношения господ­ства-подчинения между людьми. Эта вера отчасти являет собой мысленно развитое духовное достояние; отчасти же, смутно ощущаемая или пассивно воспринятая в самой разнообразной окраске, она существует в умах людей, которые, если бы они действительно ясно мыслили

[399]

«идею» как таковую, не нуждались бы в «общем учении о государстве», которое должно быть из нее выведено. Научное понятие государства, как бы оно ни было сфор­мулировано, всегда является синтезом, который мы соз­даем для определенных целей познания. Однако вместе с тем этот синтез в какой-то мере абстрагирован из мало отчетливых синтезов, обнаруживаемых в мышлении исто­рических людей. Впрочем, конкретное содержание, в ко­тором находит свое выражение в этих синтезах совре­менников историческое «государство», также может быть сделано зримым только посредством их ориентации на идеально-типические понятия. Не вызывает также ни ма­лейшего сомнения, что первостепенное практическое зна­чение имеет характер того, как всегда несовершенные по своей логической форме синтезы создаются совре­менниками, каковы их идеи о государстве (так, напри­мер, немецкая метафизическая идея «органического» го­сударства в ее отличии от «делового» американского представления). Другими словами, и здесь долженствую­щая быть значимой или мыслимая значимой практи­ческая идея и конструированный с познавательной целью теоретический идеальный тип движутся парал­лельно, постоянно проявляя склонность переходить друг в друга.