Диагноз времени

НОРО Арто – социологический факультет Хельсинкский университет – Please, indicate Your position in the department. We normally inform our readers about position and academic status in such cases.

В прагматических целях речи или в эмпирической констатации можно различить два типа социологической теории. Назову их исследовательской теорией и общей теорией.

Исследовательская теория – это тип теоретизирования, прямо связанный с теми эмпирическими данными, которые произведены в ходе исследования. Эти данные могут быть произведены любым из многих методов, имеющихся в социологии. В любом случае исследовательские теории разрабатываются на основе материалов исследования, на основе этих методов. Со своей стороны, исследовательская теория используется в интерпретации полученного в ходе исследования материала. То есть, я отношу исследовательские теории ко всем концептуальным конструкциям, используемым и разрабатываемым в эмпирической социологии – от простых концептуальных классификаций и типологий до идеальных многомерных типов или каузальных гипотез с присущей им теоретической терминологией.

Значительная часть теоретической дискуссии в социологии имеет место на уровне исследовательской теории. В этом обычно и заключается научный дискурс в конкретных сферах социологии. Если бы его не было, мы бы имели дело просто с административными (?) исследованиями.

Общие теории, со своей стороны, не связаны прямо с эмпирическими данными, производимыми в исследованиях. Они, однако, используют результаты исследовательской теории и дискуссий, имеющих место на этом уровне, как свой основной материал. Но разница между ними заключается не в пространственной или временной привязке исследовательской теории - в отличие от универсализма общей теории. Разница в том, что общие теории являются общими в том смысле, что они ставят вопрос: как конституированы (?) "общество", "социальное" или "культура", пытаясь на него ответить. Социологической вопрос конституирования – это вопрос правил, применяемых к формированию социального феномена, или условий, делающих его возможным. Примерами могут служить веберовские категории социологических концептов в Экономике и обществе, неоднократно встречающийся у Зиммеля вопрос о возможности общества, условия (framework) социального действия Парсонса, гоффмановская альтернатива Парсонсу, теория коммуникативного действия Хабермаса, системно-теоретическая альтернатива ей, преложенная Луманом, или предпринятая Гидденсом попытка структурации – 1980-е гг. (Конституция общества) и последовавшая за ней дискуссия о соотношении структуры и агента.

Эти примеры могут стать подводом для недоразумения, заключающегося в том, что общая теория это, якобы, или просто исследование классиков, или так называемая теория теоретиков, не имеющая выхода на реальную исследовательскую теорию. Конечно, можно утверждать, что исследование классиков тоже часть жанра общей теории: ведь классиков можно читать для открытия оригинальных ключевых метафор. (См. Норо 1991).

Более внимательный взгляд в историю социологии показывает, что появление временами великих теоретических построений, так называемых теорий теоретиков, никогда не закрывала путь многим плодотворным "малым" находкам, стоящим на плечах этих гигантов. Часто на уровне исследовательской теории получали признание (?) как раз объекты, ставшие предметом малых находок на уровне исследовательской теории - пример чего - дискуссия о "структуре и агенте" примерно десять лет назад. И даже не Луман, наиболее эзотерический из общих теоретиков нынешнего времени, не избежал полностью использования уровня исследовательской теории. Германские социологи разных направлений использовали его идеи как старый, надежный набор инструментов, радостно оставляя для разгадки общие контуры теории Лумана так называемым теоретикам.

Так же, как ни одно общее теоретизирование в социологии не может обойтись без знания работающей социологи, то есть исследовательской теории и ее результатов, так и исследовательская теория не может держаться в стороне от общей теории. Общая теория делается важной, когда исследовательская теория сталкивается с проблемами, которые вынуждают ее вернуться к своим базовым рамкам и требованиям. Тогда становится ясным, что значит общая теория, понятая как конституирующая (?). Это референтные рамки, от которых зависит исследовательская теория. Референтная рамка действительно, как это считает и Парсонс (ср. Хабермас 1981, с. 374), есть нечто более глубокое (здесь - конституирующее), чем просто теория. Сегодня жидкие, вынужденные разговоры о референтной рамке социологического исследования – см. введения к отчетам об исследованиях – уходят от этого важного факта. Важного потому, что даже если исследовательская теория часто может обойтись без объяснения своей референтной рамки, своей конституирующей общей теории, это не должно смазывать тот факт, что общая теория - также социология и поэтому социологи должны обсуждать ее. Если общая теория была бы переделана в метатеорию без социологического концепта проблемы конституирования, ее легко можно было бы присоединить к философской проблематике (обычно - философии знания), делая, таким образом, общего теоретика социологии философом.

Итак, в идеальном случае исследовательская теория и общая теория выступают как отдельные жанры, которые, тем не менее, нуждаются друг в друге. Они утрачивают общую основу только когда первая становится административным исследованием (?), а вторая - философией.

Но, выделив эти два жанра теории, получим ли мы точную оценку (описание) жанров труда социологов, в первую очередь, сегодняшнего дня? В чем смысл того, что сегодняшних социологов часто называют журналистами, даже волшебниками настроений общества? Ответ – диагноз времени. Социолог - диагност времени действительно легко становится лишь журналистом, если он/она в своем диагнозе времени умеют использовать социологические исследовательские теории и последовательно применять общую теорию.

Но является ли вообще диагноз времени легитимным жанром социологии? Социологи в своих дискуссиях дают два вида ответов на этот вопрос. Первые говорят, что хорошая социология всегда включает некий диагноз времени. Посмотрим наших классиков. Скажем, в "аномии" (Дюркгейм), "железной клетке" (Вебер), "трагедии культуры" (Зиммель) ненужно отдельно, особо говорить о диагнозе времени. Второй тип ответа таков - настоящее исследование (то есть, исследовательские теории) и логическая общая теория в достаточной степени используют социологию. Дэниелу Беллу остается таким образом выступать в роли "социолога - автора передовых статей" и писать диагнозы о смерти идеологий, постиндустриализме и культурных противоречиях капитализма.

Оба эти взгляда видимо приемлют наличие диагноза времени - или как части социологии или как отданного известному сорту авторов-социологов. В сравнении с взглядами, в которых всеобъемлющая общая теория снимает вопрос о самом существовании диагноза времени (ср. исторический материализм Валлерстайна или теорию Лумана о само-мониторинге), оба вышеупомянутых типа ответов представляются понятными, но, в применении к современной социологии, – вполне недостаточными. Хотя двадцать лет назад эти ответы еще бы были пригодны.

Сегодня, оценивая современную социологию в Европе, можно утверждать, что диагноз времени стал выступать отдельным жанром социологии. Речь не идет лишь о реакции на "постмодерн", описанной философами (Лиотар) и историей идей.

Начало положила немецкая социология в средине 1980-х гг.: работы Ульриха Бека и его диагноз времени – "общество рисков". За этим последовали в начале 90-х поворот Энтони Гидденса к жанру общей теории, опубликовавшего свои лекции в Стэнфорде в книге "Последствия модерна", а затем время-диагностирующие книги об идентичности модерна и интимных отношениях. С тех пор время-диагностирующие пути Гидденса и Бека пересеклись, породив теорию рефлексивной модернизации, которая все еще остается главным дискурсом о диагнозе времени в Европейской социологии. Хотя сам Бек настойчиво называет это "теорией" (в дискуссии 1999 г.), подчеркивая общетеоретические и социологические связи своих диагнозов, а также собственные связи с научным дискурсом в целом.

В дополнение к Беку и Гидденсу в 80-90-е годы в социологии выдвинулись другие авторы, которых тоже можно считать диагностами времени. Среди ветеранов социологии Зигмунт Бауман дает хороший пример диагност времени 1990-х, как я их понимаю в данной статье.

В общем виде, диагноз времени пытается ответить на вопросы: кто мы, и – какое сейчас время? Историки концептов (прежде всего - Козелек) считают что вопросы относительно природы эпохи волновали людей со времени утверждения модерна (1750-1850), то есть когда наш опыт отделяется от горизонта наших ожиданий; когда истории спасения отходят в сторону, позволяя самому времени двигать историю; когда будущее перестало быть предопределенным, а концепты времени: прогресс, развитие, кризис, революция и планирование – стали важными (ср. Лихтблау 1991).

Утверждение модерна (modernity) делает философию "охваченной мыслями времени" (Гегель), или, по Хабермасу, "дух времени завоевывает власть над философией". Действительно, с того времени в философии есть – в дополнение к господствовавшей школе философии (или аналитике истины) – время-диагностирующее течение (или отнология актуального – Гегель, Ницше, Ясперс, Франкфуртская школа, Фуко и др.). Проблема представления природы эпохи также дала позже толчок возникновению социологии знания, постольку весь проект, начатый Карлом Мангеймом, построен вокруг вопроса возможности (для интеллектуала) найти Архимедову точку, позволяющую изобразить природу эпохи.

Показ природы эпохи получил новые акценты с переходом от "утверждения модерна" в рамках современной эпохи (Moderne) к модерну (Modernität). Модерн (ср. эстетику модерна у Бодлера) означает все более серьезные перемены в личном опыте и превращает историческое время во все более короткие "моменты"; историческое сознание формируется соответствующими сходством событий и переменами, историческое время в итоге становится шоком и/или революционным событием. Модерн, пишет теоретик эстетики Яусс, соединяет философию истории и эстетический опыт. Лишь теперь можно сказать, что настоящий момент, или точнее - момент-сейчас (Jetztzeit) становится фокусом описания эпохи. Описание духа времени настоящего становится главным средством ориентиров будущего в настоящем. Вышеизложенное суммирует анализ Клаусом Лихтблау (1991) концептуальной истории "модерна" и "модернити". Как весьма точно отмечает он, надо следовать духу времени или погибнуть.

Интерпретация с помощью концепта модерна позволяет сказать, что диагноз времени, стремящийся добыть дух времени (или настоящего момента) становится важным в социокультурном состоянии, которое последовательно соединяет разные авангардистские движения; общественное мнение постоянно меняет свои настроения; мода – и поэтому наш вкус – все время меняются, а наши разные стили жизни находятся в урбанистском пространстве больших городов.

Если эту характерную современную ситуацию назвать вечной "потерей единства эпохи", тогда постоянная потребность в диагностике времени означает стремление к этому единству. Таким образом, диагноз времени, выступающий как отзыв на такую утрату, сам по себе не может не быть временным, не выступать как нечто неотделимое от преходящих тенденций, что не может быть спасено, когда они миновали. Он ближе к "исчезающей красоте", чем прочная теория.

В английском языке нет установившегося эквивалента "диагнозу времени" (ср. Вальгрен, 1996. с. 10-11).Это также индикатор того, что этому концепту, или феномену, с которым от соотнесен, уделялось мало внимания в англоязычном мире. "Время" соотносится с современниками, дающими диагноз своего времени. "Диагноз", со своей стороны, - связан с медицинским термином и поэтому должен восприниматься лишь как метафора, хотя вполне удачная, особенно если даже диагнозы времени в социологии часто включают терапию, по меньшей мере, как предлагаемое лекарство (ср. также аргументы против использования "диагноза" в философии – Вальгрен, 1996, с. 146-147).

Говоря о диагнозе времени, я сознательно не использовал термин "анализ" и "критика", часто появляющиеся, по меньшей мере, в дискурсе в Финляндии. "Анализ" часто ставит отпечаток сциентизма на феномен, скрывая к тому же синтез, часто имеющий место. "Критика" – также слишком узкий термин: это слово нагружено значениями, указывающими на кризис и соответствующие социальные теории. Больше того, термин связан и с традиционными значениями критицизма как критицизма внутреннего, стремящегося подчеркнуть, что нечто не функционирует в соответствии со своими критериями, или критицизма внешнего, критикующего за то, чем оно не является. Это делает нас неспособными достичь представлений, черпающих силу и красоту из способности дать нам новое описание состояния дел, описание, которое даже может повлиять на наши действия (ср. Фуко в качестве "критического" специалиста по генеалогии и диагностике времени). Термин "критика" также не передает представлений, одобряющих нынешнее состояние дел, то есть, дел, идущих прекрасно или даже лучше. В конце концов, диагноз времени может просто объявить пациента здоровым. Поэтому обсуждаемый концепт не должен стать монополией теоретиков недоверия или критической теории.

Характеристики диагноза времени

Вальтер Резе-Шефер (1996) изучивший "идейно-исторические" диагнозы времени ХХ в., указывает, что диагнозы времени имеют свою рациональность. Она определяется такими факторами как способность блюсти свои интересы, достоверность, фундированность и логика исследования. Он утверждает, что все формы репрезентации, используемые диагностами времени есть риторические стратегии, направленные на достижение этих целей. В итоге, подлинная среда диагноза времени – рефлектирующее суждение (сила суждения Urteilskraft), которое охватывает разные методы и результаты, делая релевантными разные исследовательские поля в зависимости от личной компетенции и доступных точек зрения.

Но Резе-Шефер (1996-383) также вынужден признать, что за всеми изложенными выше рациональностью, суждениями стоит вопрос: позволяет ли диагноз времени получить доступ к проникновению в суть (Einsicht) или нет. Рациональность диагноза времени связана с его субъектом. Мы имеем дело с "субъективным и, тем самым, синтезами перспектив". Следовательно, главный критерий диагноза времени таков - дает ли он читателю новые сущностные прозрения или нет.

Поэтому характеристикой диагноза времени является проникновение в суть, понимание, осознание, вúдение, как бы это ни называть. Он дает нам нечто, о чем у нас есть лишь слабое подозрение, не говоря уж об аргументации, которая бы подтвердила бы это нечто. Здесь новизна подобна новизне этюда (?) : весь материал известен, и, тем не менее, предстает в новом виде. Не новое, тем не менее, ново.

Другая характеристика диагнозов времени - выражаемые ими точки зрения часто откровенно окрашены личными мнениями. В конце концов, они стремятся быть открыто нормативными, часто и политическими. Однако, самый интересный аспект такого стремления – его цель: сделать диагнозы времени морально обязывающими. Это превращает их в квази-действия, придает им вкус делания вещей посредством слов. Нас объявляют нарциссистами. Или: мы живем сейчас в обществе переживания (Erlebnisgesellschaft).

Здесь требуется, чтобы язык обязательно имел способность пробуждать эмоции. Это подобно ситуации, когда мы бы вернулись назад к устным культурам, в которых слова могут обладать магией событий, а не просто быть ярлыками для вещей. Как будто в облике диагностов времени возродились мудрые сказочники и пророки минувшего, ищущие "истинный" дух времени модерна (?). Умелый диагност времени может предложить читателю "конфирмацию" (? Может быть, подтверждение?), что в свое время делали слова священника. Не забудем силу языка, использованную в диагностирующих время разделах "Коммунистического Манифеста", - в сравнении с довольно слабыми программными главами.

Действительно, можно сказать, что диагноз времени, даже социологический диагноз, - послание к действию, выполненное исследователем, иногда к действию самого исследователя. Это не теория. Это практическая мудрость, но трудная для использования как инструмент, как средство достижения цели. Скорее такие послания диагностов времени – хороший (или плохой) совет, облегчающий ориентацию в "сейчас" и "здесь". Такое экзистенциально знание может помочь нам упорядочить нашу деятельность, даже если это лишь облик духа времени (например, нарциссист, юппи, общество переживания, общество риска, рефлексивная модернизация…). Новое прозрение, даваемое диагностом времени, может всегда преодолеть прежнюю слепоту. Но это претензия по отношению к модерну (?) в целом, которая уже сама выполнена на уровне диагноза времени.

Специфика использования диагноза времени.

Когда мы говорим о социополитическом использовании диагноза времени, например, социологического, мы можем вначале не учитывать возможности использования его "результатов" как инструментов подготовки политических решений, реформ и планов. Когда что-то делается "за спиной людей", трудно использовать время-диагностирующие взгляды, по сравнению, например, с результатами обычной исследовательской теории, не говоря уже об исследовании администрирования (?). Конечно, такие взгляды, может быть, используются эвристически в умах тех, кто планирует реформы. Однако, вероятно, важнее всего использовать их эвристически в проектировании и в СМИ, особенно когда речь идет о проектировании контуров наших умонастроений. Сегодняшние СМИ также могут переработать и превратить в продукты результаты диагноза времени, имеющего более научное происхождение, о чем говорят примеры переработки "нарциссизма", "юппи", или "переживания". Однако СМИ длительное время были способны производить и собственных диагностов времени, чьи диагнозы часто имеют мало общего с миром науки.

Будучи отраслью социальной науки, социология имеет свою собственную двойную герменевтику. Это значит, что ее результаты не просто входят в "создание продукта" при выработке социетальных решений за спинами людей или поверх их голов, но и в умонастроения людей, их повседневное сознание. Поэтому мы – аудитория социологии, или, скорее, - ее аудитории. Социология – дискурс об обществе (общности) с обществом (общностями). Результаты социологии, на уровне исследовательской теории, а также некоторые идеи общей теории, находят свою аудиторию, наше повседневное сознание.

И все же нельзя онаучить это повседневное сознание, заменяя познанные модели повседневного понимания операциональными моделями социологии (термины взяты у Раппапорта [? Может быть – привести его работу? Его здесь мало знают кажется?]). Мы живем в нарративах нашего повседневного сознания (то есть – в социальных конструкциях), а они – морально обязательны, квази-действенны, и они "упорядочивают" мир для нас. Эта претензия, конечно, сама по себе – одна из антрополого-нео-дюркгеймианских сциентистских (операциональных) моделей, культурных по природе. Это косвенно подтверждают аргументы некоторых философов (например, Юбера Дрейфуса) о "подразумеваемом знании" и "навыке", участвующих во всех действиях людей, как нечто, что не может быть научно удостоверено, то есть концептуализировано без остатка.

Тем не менее, социологические результаты могут влиять на содержание кодов нашей жизни и менять наши конструкции. Это трудно описать. Намного легче описать ту цепь, в которой социологический результат, например, социальные последствия запойного алкоголизма (Кеттил Бруун и др.), включается в рационалистскую подготовку организационного решения. Можно сказать, что когда научный социологический результат выходит из сферы научной коммуникации и входит в коллективное повседневное сознание, он иногда сравним с землетрясением или мутацией, по меньшей мере - с неожиданным "событием для СМИ". Он превращается в событие, меняющее наши повседневные нарративы и, следовательно, конструкции.

Тезис о возможно событие-подобных результатах научного труда затрагивает обычные исследования и исследовательскую теорию. Но как быть с диагнозом времени и его "результатами": потрясают ли они наше повседневное сознание? В известном смысле ответ вполне тривиален. Так как диагноз времени уже охарактеризован как нечто, продуцирующее "проникновения в суть" на основе уже известного, он в известном смысле особенно пригоден для изменения наших конструкций событие-подобным образом. Хотя "восприятие контуров" духа времени, вероятно, более размытое событие, чем реакция на ясные, конкретные результаты обычного исследования.

Как событие, обаяние и сила диагноза времени вытекают из того факта, что он представляет уже квази-действенный жанр текста, - крайне соблазнительный, подобно речи древнего мудреца. Он изображает свою событие-подобную природу и поэтому ожидает событие, сознавая его. Таким образом, можно сказать, что диагноз времени в этом смысле на шаг опережает результаты просто исследования. Когда он находит читателя (слушателя), он обладает преимуществом пророка в рефлексивности. Это преимущество встроено в сам жанр.

Итак, в данной статье диагноз времени означает постоянный поиск духа времени. Поэтому такой диагноз лишен общей точки зрения на нашу эпоху в целом. Если бы она была, это уже было бы общей теорией эпохи. Но хотя такой "взгляд бога", вероятно, может ограничивать ценность многих попыток диагноза времени, в конце концов, значение имеют только попытки. В итоге, такой общей теории диагноз времени больше не был бы нужен.

Диагноз времени, стремящийся найти дух времени, - рисковый продукт, и в этом качестве он сравним с результатами исследований рынка. Они оба рисковые продукты для того, кто их заказывал, то есть клиента. На них можно строить его/ее действия, но это может привести и к неудачам. Их преимущество (или утешение) – в их пророческой силе самореализации. Действительно, и диагноз времени, и исследование рынка в современном мире давно связаны. В то время как диагнозы времени часто были попытками поиска социальных характеристик эпохи (ср. Рисман, сейчас Бауман), рынки давно нарисовали такие социальные образы как денди, сноб, фланер, и т.д. Эти типы героев современности тоже породили свои ставшие нарицательными типажи, появление и уход которых можно наблюдать. Их использовали для отслеживания духа времени, что, в частности, означало поиск подходящего стиля.

Возможно, диагноза времени имеет параллели в сфере моды. И тот и другая могут быть весьма сходными. Ведь мода также стремится к своему духу времени и к самому новому из нового. Но это никогда не будет полностью новым по сравнению с искусством и наукой. Не является совершенно новым и социологический диагноз времени по сравнению с новациями исследовательской теории и общей теории. Однако у него то же очарование, что и у моды. Он тоже говорит нам, что наш вкус постоянно меняется. Подобно моде он также участвует в вычислении парадокса хорошего вкуса (об этом и моде см. Гронов 1997, с. 74-101). Диагноз времени тоже ищет "общее чувство (sensus communis). Даже творцы моды вынуждены обращаться к диагнозу времени в поиске духа времени. Не невозможно найти подобный моде акцент на ретро в быстрой смене диагнозов времени (социальные типы опять в моде!). Может быть, мы даже сможем найти индивидуальные диагнозы времени, включающие их собственные погашение или внутреннее старение.

Индивидуальный диагноз времени – мыслительный артефакт, которому, благодаря СМИ, уготована судьба, схожая с судьбой моды. Сегодняшний журнализм способен превратить одиночный (подписанный) диагноз времени в массовый модный товар. Здесь мы в умственной сфере видим нечто, что уже было видимым в другом месте - в проекте нашей материальной среды. При определенном рефлексивном диагнозе времени (?) можно утверждать, что диагноз времени стал проектом духа времени. Раньше мы могли говорить, что диагноз времени важен потому, что мы отслеживаем дух времени. Он нужен для нового проникновения в суть, особенно в сфере проектов. Сейчас можно сказать, что сам диагноз времени превратился в умственный продукт и в нечто, что следует проектировать. Лишь в обществе СМИ и проектов мы действительно "видим", сколь велик спрос на это.

Компоненты социологического диагноза времени.

Если изложенная оценка верна, у нас нет возможности избавиться от диагноза времени. После недавних открытий Бека, Гидденса и Баумана это относится и к социологии. Поэтому еще раз подчеркну, что социологический диагноз времени – это послание, высланное из сферы научной коммуникации, и она должна играть достаточно небольшую роль в научном дискурсе по сравнению с исследовательской теорией и общей теорией. Тем не менее, мы можем сказать, что хотя социологический диагноз времени предназначен, прежде всего, не для научного дискурса, его все же можно рационально оценить за использование им материалов социологии. Компоненты, которые он берет из исследовательской теории и общей теории, - субъекты в социологическом дискурсе. Однако было бы недоразумением пытаться объявить "проникновение в суть", данное в диагнозе времени, недействительным прямо на основании независимого эмпирического исследования. Это означало бы смешение уровней иди ошибку в категориях.

Рассмотрим как пример оценку, данную лучшему социологическому бестселлеру всех времен (свыше 1,6 млн. экз.) "Одинокая толпа" Рисмена и др. (1950 г.) в книге "Культура и социальный характер: обзор трудов Дэвида Рисмена" под редакцией Липсета и Ловенталя в 1961 [May be bibliographical description of this book would be in place?]. В этой книге обсуждается приверженность Рисмена-ученого концепту социального характера (общая теория), а также эмпирические данные, полученные другими, но использованные Рисменом (исследовательская теория), и исследования, которые он провел сам при подготовке книги (исследовательская теория). С точки зрения сегодняшнего дня весьма поучительно читать этот дискурс высокого качества, хотя никто из его участников, даже Лео Ловенталь, несмотря на свое франкфуртское прошлое, не имел концепции диагноза времени. С благоприятной точки зрения сегодняшнего дня можно сказать, что дискутанты были бы лучше оснащены для обсуждения разных граней книги Рисмена, если бы понимали ее как диагноз времени в изложенном здесь смысле.

С другой стороны, не лучше сознает наличие таких жанров сегодняшняя англо-американская социология. Это может стать преимуществом сомнительного плана – работа, опубликованная как исследование или поиск, умело скрывает вечно преходящую природу диагноза времени, представленного в нем. Но не всегда легко сказать, когда диагноз времени доминирует в социологическом труде. Мы же называем бестселлерами издания исследований Арли Рассел Хохшилд (her publications seem to be welcome here) благодаря ее высочайшему социологическому мастерству, хотя в них нет компонента диагноза времени. В конце концов, хорошая социология – всегда и диагноз времени, как нам столь часто это говорят.

Может быть, что компонент диагноза времени слабеет, когда растет объем собственных серьезных, мастерски выполненных исследований. У Рисмана, например, использовано мало собственного исследовательского материала. И в то же время его классический труд полон примеров записей жизненных историй, литературы и истории культуры, мысленных экспериментов и хороших типологических интуиций. А это как раз и есть диагноз времени. То есть, оставьте его Даниелу Беллу и другим авторам редакционных статьей в газетах, говорят нам.

Однако в социологии есть диагнозы времени, в большой мере опирающиеся на эмпирические исследования, выполненные и автором и другими. Возьмем как пример "Молчаливую революцию" (1977) Роналда Инглхардта. Все части этого классического исследования о политических целях становятся на место, только если его воспринимать, прежде всего, как диагноз времени (см. Ризе-Шефер 1996). Работа Герхарда Шульце "Общество переживания" [Die Erlebnisgesellschaft] (1992) также диагноз времени. В ней эмпирические исследования автора играют существенную роль, хотя и несравнимую с огромным объемом эмпирических данных, использованных в аргументации Инглхардта. Шульце – профессор эмпирической методологии социологии, - в общем, не доверяет обоснованности квази-экспериментальных методов аргументации социальной науки. Поэтому собственный материал Шульце о потреблении культуры работает с одной стороны эвристически, но, с другой, также как иллюстрация его теоретический разработки характера общества переживания.

И Гидденс, и Бек не пользовались собственным эмпирическим материалом исследований в своих социологических диагнозах времени. Но они оба используют материал, взятый на уровне исследовательской теории, то есть, основанный на эмпирическом исследовании. Гидденс обычно разворачивает свои ключевые концепты (доверие, второй шанс, чистые отношения, роковые моменты…), опираясь на такие результаты, иногда меняя термины, иногда сохраняя оригиналы. Бек со своей стороны непосредственно вводит результаты эмпирических исследований изо всех релевантных сфер социологии, подкрепляя свои утверждения. Его тексты делаются более журналистскими с уменьшением объема таких результатов. Чтобы избежать этого, у Бека, однако, разработан спрос на необычные эмпирические данные. Это, конечно, характерно для диагноза времени в целом, но у Бека имеет место упаковка в особый время-диагностический тезис о необычных взаимоотношениях сегодняшнего дня и века, что требует необычных эмпирических данных, и наоборот.

Гидденс сам в прошлом занимался общими теориями. Но он не вполне самодостаточен в использовании общей теории, как можно было бы думать. Он скорее открыт новым идеям, таким как навеянные дискурсом в Германии вокруг работ Бека, и готов найти им место в рамках своих положений. Бек, со своей стороны, следует дискуссии немецких специалистов по общей теории достаточно эклектически и изолирует (?) некоторые свои темы, например, - индивидуализация. Он, однако, много больше полагается на некоторые классификации Лумана, чем, к примеру, Хабермас.

Бауман, представляется, несвязан с какой-либо социологической исследовательской теорией или общей теорией, – хотя временами он выражает общее марксистское (?) неодобрение мира в целом, например – потребления и рынков. Бауман выделяет собственно диагноз времени, и тем самым акцентирует философский материал. С одной стороны, в руках Баумана более эзотерический философский континентальный дискурс (ср. Левинас – there is no indication as to what exactly Levinas wrote on the matter, please, quote it in the References) превращается в социологический диагноз времени; с другой стороны, социологический диагноз времени возвращается к источнику всякого диагноза времени, то есть к духу времени в форме философии.

В конце можно использовать диаграмму, суммируя изложенное о месте социологического диагноза времени в поле социологии. Итог представлен в форме "треугольника", с самого начала служивашего основой данной статьи.

Диагнозы времени, среди прочего, это красота, ускользающая от сциентистского мира науки. Хотя мы можем оценить их в той мере, в которой речь идет об указанных на рисунке компонентах, мы никогда не можем вернуть их в научный дискурс. Научный дикурс, например, не может использовать их как теории в интерпретации эмпирических свидетельств. Ибо это вело бы к ситуации, когда оказываешься в их плену: мы бы нашли в нашем материале то, что уже назвали диагнозы - это было бы плохим подражанием.

В повседневной жизни нас, конечно, могут очаровать диагнозы времени, но не в мире науки. На диаграмме это обозначено перечеркнутой "плохой" линией, идущей прямо от диагноза времени к эмпирическим данным, что служит для предупреждения исследователям, и особенно студентам-социологам, работающим над своими диссертациями, о стоящей перед ними серьезной опасности.

Но это предупреждение не означает запрета социологам подходить к диагнозам времени. Новые, проникающие в суть диагнозы времени могут оказать эвристическую помощь в исследовательских теориях, вызывая новые вопросы или, как минимум, удерживая от переоценки старых привычных ответов.

1. 
   Gronow J. The Sociology of Taste. L-NY. Routledge, 1997
   
2. 
   Habermas J. Theorie des kommunikativen Handеlns. Band 2. Fr.-a.-M., Suhrkamp. 1982.
   
3. 
   Lichtblau K. Soziologie und Zeitdiagnose. (Please, place of editorial house) 1991; idem: Die Moderne in Selbstbezug / Jenseits der Utopie. Theoriekritik der Gegenwart. Müller-Doom S. (Hrg.). Fr.-a.-M., Suhrkamp.1991.
   
4. 
   Noro A. Miksi sosioloiassa tutkitaan klassikkoja? (Почему социологи учат классиков социологии?)// Sosiologia.1996, V.28.No.3.Pp. 157-160.
   
5. 
   Reese-Schäfer W. Zeitdiagnose als wissenschaftlische Aufgabe // Berliner Journal für Soziologie, 1996, Heft 3, S. 377-390.
   
6. 
   Wahlgren T. The Chalenge of Phoilosophiy. Beyond Contemplation and Critical Theory. Helsinki, 1996.