Преодоленное прошлое? Третий рейх в современном немецком сознании

жүктеу/скачать 167 Kb.

Дата	19.06.2016
өлшемі	167 Kb.
	#147598

Преодоленное прошлое? Третий рейх в современном немецком сознании

Норберт Фрай

4/2004

В основе этой статьи лежит текст вводной главы моей книги “1945 und wir. Das Dritte Reich im Bewußtsein der Deutschen”, которая выйдет в свет в феврале 2005 года в издательстве C. H. Beck (München).

Перевод с немецкого Александра Каплуновского.

Так много Гитлера не было еще никогда. Присутствие “фюрера” в средствах массовой информации спустя шесть десятилетий после падения “Третьего рейха” не только с лихвой превосходит его публичную активность в последние месяцы перед “гибелью”^[¹^] в бункере, но и затмевает все информационные волны прошедших десятилетий. Для нас – послевоенного поколения – “1945 год” еще никогда не был так близок, благодаря наплыву фильмов, телевизионной продукции и воспоминаний.

Гитлер и национал-социализм продолжают волновать сознание уже “третей генерации” немцев, и, судя по объему медийной продукции, интерес к ним растет. Однако каков характер этого интереса? Совершенно очевидно, что, как и прежде, ни одна другая историко-политическая тема не будоражит Германию в такой степени. Значит ли это, что немцы остаются верны традиции и сохраняют свою репутацию первооткрывателей и лидеров в деле “преодоления прошлого”? Или мы имеем дело с совершенно иным феноменом, нежели та культура критического обращения с прошлым, которая развивалась в Федеративной республике с шестидесятых годов прошлого столетия и формировала ее общество?
Действительно, на наших глазах заканчивается целая эпоха. Современников “Третьего рейха” становится все меньше, национал-социализм исчезает из имеющихся в обществе хранилищ индивидуального исторического опыта. Вопреки этим явлениям, многие призывают к долгу вспоминания – как будто в наших силах предотвратить неизбежное. Это самообман, в то время как правда заключается в том, что почти никто уже не может сказать: “Я вспоминаю”! Для большинства из нас гитлеровская Германия является не пережитым прошлым, а историей. History, not memory.
Трудно сказать, с каким событием позднее будут связывать эти происходящие на наших глазах перемены в отношении к истории национал-социализма. С большой долей вероятности можно предположить, что точкой отсчета станет государственный акт открытия в центре Берлина 10 мая 2005 г. памятника уничтоженным евреям Европы. С точки зрения символической политики это событие можно отнести к разряду экстраординарных. Целая нация после споров, длившихся почти полтора десятилетия, официально признает свое величайшее историческое преступление, воздвигая памятник Холокосту в самом центре своей столицы. Церемония открытия памятника должна состояться через два дня после 60-летней годовщины окончания войны в Европе. Она станет моментом перехода от пережитого опыта к истории и для Холокоста. Безусловно, некоторые из преступников все еще находятся среди нас, и выжившие жертвы еще какое-то время будут с нами. Но уже сейчас абсолютно ясно, что символизируют стеллы, расположенные по соседству с Бранденбургскими воротами: это знаковое воплощение будущего, которое ожидает “прошлое” – оно превращается в настоящее без живых очевидцев.

На фоне такой “политики прошлого” события последнего десятилетия предстают в неожиданно ярком свете. С одной стороны, вопреки некоторым опасениям, ни в символическом 1995 г., ни в последующие годы так и не была подведена “итоговая черта” под прошлым, чего ждали еще со времен Аденауэра. Однако, с другой стороны, завершившийся к пятидесятилетию окончания войны двенадцатилетний мемориальный цикл продемонстрировал, что содержание и формы представлений о прошлом претерпели драматические изменения. То, что произошло 8 мая 1995 г., можно назвать “сжатой инвентаризацией” (komprimierte Inventur) прошлого в традициях старой Федеративной республики.^[²^]
Насколько по-иному настоящее взаимодействовало с прошлым в прошедшее десятилетие! Его можно описать как “декаду очевидцев”. Обрели лица палачи, жертвы и пособники, которые до сих пор фигурировали в историографических и медиа репрезентациях как коллективные субъекты. На передний план вышли конкретные люди, их страдания, преступления, представления о допустимом и о границах возможного. Они в значительной мере заместили комплексы исторических событий, структур и процессов.^[³^]
Какие репрезентативные возможности скрываются за этой сменой перспектив еще в 1994 г. продемонстрировал Стивен Спилберг в своем всемирно известном кинофильме, рассказывающем историю “рядового” немецкого героя Оскара Шиндлера и спасенных им евреев.^[⁴^] Фильм “Список Шиндлера” установил новые изобразительные границы, допускающие, скажем, гнетущие сцены насилия в ходе разгрома Краковского гетто или показ газовых камер Освенцима крупным планом. Спилберг нарушил запрет на показ финального акта еврейской трагедии. А вскоре после этого Дэниэл Голдхаген радикально расширил тематический каталог историографии Холокоста, создав и опубликовав “насыщенное описание” процесса уничтожения евреев и изуверств “непосредственных преступников” (Direkttäter).
Несмотря на все отличия, к разряду медиарепрезентаций и дискуссий нового образца следует отнести и гамбургскую выставку “Война уничтожения. Преступления вермахта 1941-1944 гг.”,^[⁵^] и суету вокруг компенсаций привлекавшимся к принудительным работам (Zwangsarbeiter), и новейшие исследования и дебаты об “ариизации”, возмещениях (Wiedergutmachung) и реституциях.^[⁶^] Каждый из перечисленных примеров демонстрирует тенденцию к конкретизации и наглядности: словно под огромным увеличительным стеклом нам показывают детали истории “третьего рейха” и второй мировой войны. Одновременно происходит смещение фокуса, в котором оказываются истории людей, опыт отдельных действующих лиц и судьбы конкретных семей или групп. При этом политический и общественный контексты отступают на задний план. Все внимание концентрируется на вопросах человеческой вины и судьбы личности, а поиск ответов ведется скорее в плоскости индивидуального поведения, нежели на уровне анализа функционирования нацистского режима.^[⁷^] Одним словом, особую привлекательность в общественном сознании приобрели вопросы морали в истории.
Объяснение этих процессов лежит на поверхности: с некоторых пор мало кто испытывает трудности, задавая или выслушивая вопросы, которые поколением палачей и пособников расценивались как очередная попытка вынести им обвинение. Послевоенное поколение воспринимает прошлое более детально. Результатом этого, однако, может стать дешевое по своей смелости признание, блокирующее историческую рефлексию: “Не знаю, как бы я сам поступил в той ситуации”. Действительно, мы не можем этого знать, но это отнюдь не означает, что мы не ведаем, как бы нам следовало поступить.^[⁸^]
Дешевое упрощенное морализаторство, облаченное в одежды благосклонной снисходительности, не является чем-то новым, и обращено не только на национал-социалистическое прошлое. Тем не менее, с ним связана специфическая форма защиты прошлого от историзации. Особенно заметным это стало с момента появления гипертрофированной фигуры очевидца в электронных средствах информации и в (авто)биографической литературе. Производители соответствующей медийной продукции полагаются на мнимую “аутентичность” непосредственных свидетелей прошлого и следуют их индивидуальной логике объяснения, что, в свою очередь, изменяет наши исторические представления: понять национал-социализм оказывается возможным только на основании кумулятивнойретроспективной саморефлексии его (последних) очевидцев.
Такого исхода может желать только тот, кто не боится возврата к интерпретационным схемам пятидесятых годов, когда немцы репрезентировали себя как первых и главных жертв Гитлера.^[⁹^]

II.

“Кто же настоящие военные преступники?” – риторически вопрошал в октябре 1952 г. Бернхард Рамке на первой послевоенной встрече ветеранов СС в Вердене на Аллере. Ответ генерала-десантника в отставке обеспечил ему популярность далеко за пределами круга его тогдашних непосредственных слушателей: те, “кто без особых тактических причин разрушали целые города, кто сбросил бомбы на Хиросиму и кто производит новые атомные бомбы”.^[¹⁰^]
Подобное лжеморализаторство по адресу стран-победительниц встречалось как в Западной, так и в Восточной Германии – хотя, в последнем случае, из пропагандистских соображений, оно строго ограничивалась режимом ключевым словом “Дрезден” и критикой способов ведения войны англичанами и американцами. При этом, если применительно к ГДР можно говорить об инсценированных “сверху” попытках заработать политический капитал на новой конфронтации Запада и Востока, за антикоалиционной риторикой в ФРГ скрывалось выражаемое “снизу” желание прекратить политические чистки, проводившиеся западными союзниками. Этот протест вылился в требования освобождения военных преступников, осужденных после 1945 г. На этом, однако, дело не закончилось – как на Западе, так и на Востоке существовала потребность в более масштабной социально-психологической реабилитации.
Несмотря на внешнеполитические резоны обоих немецких государств, согласно которым следовало помнить о “жертвах национал-социалистического насилия” или “жертвах фашизма”, большинство немцев по обе стороны демаркационной линии ожидали само собой разумеющегося, с их точки зрения, признания всех жертв – в том числе и принесенных на алтарь национал-социализма.
Наибольший интерес к политике уравнения вины наблюдался у рожденных около 1905 г. представителей поколения функционеров национал-социализма, которые еще долгое время определяли судьбы Западной Германии (а также ГДР). Как правило, представители именно этой возрастной группы прибегали к аргументу tu quoque и ссылались на бомбардировки, на изгнание и бегство в те моменты, когда официальный Бонн призывал к ответственному обращению с “недавней историей”. И это, подчеркнем, происходило не спустя десятилетия после окончания войны, а постоянно со дня основания Федеративной Республики. Рефлективное отрицание вины, которое такие наблюдатели, как Ханна Арендт, констатировали уже в первые послевоенные годы,^[¹¹^] а также красноречивое молчание в ответ на вопросы собственных детей, лишало возможности истинной скорби большинство представителей этого поколения, верившего в Гитлера и участвовавшего в строительстве нацистского государства.^[¹²^]
“Генерация скептиков” – Велейров,^[¹³^] Вальзеров,^[¹⁴^] Грассов и Хабермасов – в пику “генерации отцов” создала собственный моральный кодекс. Прежде всего, они демонстративно отказались от участия в акте самосострадания немецкого послевоенного общества. Затем, с конца пятидесятых и в начале шестидесятых годов они противопоставили апологизирующему нарративу альтернативный просвещенческий дискурс.^[¹⁵^] Правда, он не был свободен от властных претензий, поскольку бывшие молодые ополченцы (Flakhelfer) и солдаты-фронтовики, также как и представители поколения “1968-го года” претендовали на политическую и культурную гегемонию, которая, в частности, манифестировалась в “правильном”, то есть самокритичном, нарративе прошлого. В этом нарративе почти не нашлось места для “немецких жертв”, для погибших в бомбежках и во время изгнания, для павших солдат – хотя, как показывают официозные документальные эпопеи о беженцах и военнопленных, вряд ли можно говорить о “табуизации” этой тематики.^[¹⁶^] Однако интеллектуальная решимость поколения тридцатилетних (от левых до либералов) использовать давление Запада как “второй шанс” для демократии требовала определенной самоиммунизации, суть которой сводилась к тактике отказа и ухода от неправильно сформулированных вопросов и ревизионистских ответов.
В старой Федеративной Республике с этим взглядом, с точки зрения демократической политики, на необходимую дифференциацию между индивидуальной памятью и государственной репрезентацией истории связаны как сильные, так и слабые стороны парадигмы “преодоления прошлого”. Последняя возникла как ответ на попытки вытеснения из памяти национал-социалистического прошлого. Теперь уже она сама успела стать достоянием истории. При ретроспективной оценке общественной пользы политики “преодоления прошлого” непременно следует учитывать, что именно она спровоцировала оппозицию тех, кто усматривал в критических спорах о прошлом только насильственную педагогику “перевоспитания”, разрушающую, как им казалось, волю немцев к национальному самоутверждению.^[¹⁷^]
Возможно, на социальной эволюции “политики примирения” сказалось постепенное ослабление этой защитной реакции. Но в гораздо большей степени на ней отразилось изменившееся соотношение поколений и усиливающаяся с возрастом потребность примирения с собственной биографией. Благодаря этим факторам в 1990-х гг. некоторые поборники “преодоления прошлого” стали постепенно отклоняться от его этических оснований.
Во всяком случае, отказ Мартина Вальзера от “мемориальной службы” (1998), о котором он заявил в своей речи в Павловской церкви,^[¹⁸^] явился лишь самым ярким примером подобных перемен. Они спровоцировали поиск иного отношения к прошлому, которое бы гармонировало с новым status quo. Многие, подобно Гюнтеру Грассу, посвятившему одну из последних своих новелл гибели “Вильгема Густлова”,^[¹⁹^] ощутили потребность в сочувствии пережитому и тем безвыходным обстоятельствам, в которых оказался человек, даже в эмпатии (в том числе и) к немецким жертвам. В этом “передвижении задом наперед”^[²⁰^] смущает риторический трюк Грасса: будучи “облаченным в старые одежды”, он тем не менее выставляет себя борцом с несправедливым “табу” – а именно с мнимым пренебрежением к страданиям изгнанных и депортированных немцев. Создается впечатление, что нобелевский лауреат отложил в сторону свой “жестяной барабан” и спешит в ряды приверженцев фривольной и эгоцентричной “политики прошлого” своего современника Вальзера.
Все более очевидна тенденция, ранее проявлявшаяся у немногочисленных, но видных представителей группы солдатских сыновей, демонстративно выступавших против выставки “Преступления вермахта”. В среде поколения “1968-го года”, и не в последнюю очередь – среди тех, кто некогда причислял себя к революционерам, растет готовность к вынесению умеренного или даже ревизионист-ского приговора. Радикальная смена перспективы от жертв фашизма к немцам как жертвам, которую бывший левый радикал Йорг Фридрих приветствует в своих экспрессионистских публикациях о бомбардировках,^[²¹^] все еще является исключением на общем фоне. Но если повнимательнее прислушаться к группе тех, кто до сих пор даже личную жизнь трактовал “политически”, можно услышать аполитичные призывы к индивидуализирующему взгляду на историю, стирающему различия между преступниками, жертвами и пособниками.
В тех семьях, где еще тридцать лет назад искали “дедушку коммуниста” (как правило, безрезультатно), сегодня преобладает стремление к примирению с престарелыми родителями. А там, где это уже невозможно, возникают новые страдания и чувство стыда за неиспользованный шанс – ведь мы живем в эпоху конкуренции между жертвами. Патетическая психоистория призывает выслушать “последних очевидцев”. Под общим лозунгом “пока не поздно” интервьюируются выжившие жертвы национал-социализма и, одновременно, без всякой селекции, эмфатически проводятся “встречи с военным поколением”.^[²²^] Немецкая современная литература трендовым жанром “семейного романа” удовлетворяет спрос на приглаженные картины истории.^[²³^]
Однако сочувствие поколения детей поколению “преступников и пособников”, которые теперь стали “жертвами”, выражается не только в романах. Среди клиентов практикующих психотерапевтов появилось немалое количество “детей палачей” (немцев “второй генерации”), пытающихся понять своих отцов и матерей. Поколенческая психодинамика ведет к кардинальному изменению взгляда на прошлое у детей войны – вплоть до причисления себя и своей когорты к числу жертв бомбардировок, изгнания или унаследованного чувства вины. Этот процесс прогрессирует с уходом из жизни последних представителей “первой генерации”. Очевидно, что идентификация с жертвами Холокоста, которая являлась в свое время выражением сознательного дистанцирования от поколения отцов, отступает на задний план.^[²⁴^]
Как следствие, мы имеем дело с многогранным процессом диффузии и даже трансфера эмпатии. “Поколение детей” уже научилось воспринимать “поколение отцов” как жертв нацизма, полностью интериоризировав послевоенную риторику “первой генерации”, и требует от собственных детей того же. И хотя почти все нацистские преступники уже умерли,^[²⁵^] пережившим Холокост и другие преступления фашизма, их детям и внукам противостоит все большее количество немцев, которые, в свою очередь, идентифицируют себя как жертв национал–социализма.

III.

С тех пор, как молодые ополченцы (Flakhelfer) сошли с политической сцены и закатилась эра Хельмута Коля, в политику вошли новые практики обращения с прошлым. Не без горькой иронии приходится наблюдать, с каким удовлетворением поколение Шредера примеряет на себя одежды тех, кому выпало счастье “родиться позже”. Об этом даре судьбы с благодарностью говорил в свое время бывший гитлер-юнге Гюнтер Гаус, незадолго до того, как Хельмут Коль скомпрометировал себя аналогичным признанием в Израиле.^[²⁶^]
С тех пор минуло уже 20 лет, в течение которых неоднократно предпринимались риторические попытки провозгласить “конец послевоенной эпохи”. Новый канцлер “новой Германии” (выражение, также употреблявшееся Колем^[²⁷^]) свободен поднимать многие темы, в том числе и те, которые вряд ли бы простили его предшественникам. Например, на церемонии своей инаугурации он выразил желание воздвигнуть памятник жертвам Холокоста, к которому бы “охотно шли” люди.^[²⁸^] Когда во время иракского конфликта Герхард Шредер заявил о самостоятельном “немецком пути”, когда он требовал для Германии (а не для Европы) постоянного представительства в Совете Безопасности ООН и когда во время празднования 60-летней годовщины высадки союзников в Нормандии прозвучало заявление канцлера, что немецкий народ вернулся “в круг цивилизованного сообщества наций”,^[²⁹^] – все это было не только проявлением объективных изменений политической ситуации после 1989-1990 гг. Перечисленные заявления канцлера следует интерпретировать как выражение субъективно воспринимаемой дистанции по отношению к “старой Германии тех черных дней”. Кажется, в Германии снова стало можно играть “на патриотизме” – столь привлекательном ресурсе символической политики.
Родившийся в 1944 г. Герхард Шредер, полусирота, выросший в трудных материальных условиях, имеет все шансы стать неофициальным представителем стремительно растущего мемориального сообщества детей войны,^[³⁰^] которое формируется на наших глазах: “Могилу моего отца, солдата, павшего в Румынии, моя семья отыскала только четыре года назад. Мне не было суждено его увидеть”.^[³¹^] Государственный деятель, допускающий такого рода приватные рассуждения об истории, не только признает свою принадлежность к группе, связанной одной судьбой (Schicksalslage, Schelsky), но и принимает участие в перекодировке прошлого, в центре которого оказываются немцы-жертвы.
Именно на базе нового прочтения прошлого вырос “Центр против изгнаний” (Zentrum gegen Vertreibungen), строительством которого уже несколько лет активно занимается родившаяся в 1943 г. Эрика Штайнбах, председатель Союза изгнанных (Bund der Vertriebenen). Эта передача эстафеты от “поколения очевидцев” (Erlebnisgeneration) к “поколению приверженцев” (Bekenntnisgeneration)^[³²^] получила широкую поддержку средств массовой информации. Данное одобрение, вне всякого сомнения, объясняет, почему федеральное правительство по партийно-тактическим соображениям до сих пор решилось только на внешнюю критику деятельности Центра, не касаясь сущности проблем, порождаемых его существованием. Центр реально становится немецким национальным проектом, несмотря на наличие серьезных сомнений у многочисленных германских и зарубежных специалистов,^[³³^] и наперекор общественному мнению в Польше и Чехии. Расположенный в сердце Берлина, он демонстративно конкурирует с еврейским мемориалом и другими строящимися памятниками жертвам нацистских преступлений. На этом фоне кажутся малоубедительными неоднократные заверения Штайнбах, согласно которым Центр должен репрезентировать проблематику изгнаний в Европе в целом. Согласно Штайнбах, ему суждено стать действенным инструментом в мировом масштабе, “с помощью которого можно будет навсегда запретить изгнание и геноцид как средства политики”.^[³⁴^] Активная деятельность Штайнбах и ее двойственная позиция по вопросу реституционных требований, выдвинутых крайне сомнительной организацией “Прусская опека” (Preußische Treuhand),^[³⁵^] негативно сказались на немецко-польских отношениях и серьезно осложнили попытки создания общеевропейского исторического нарратива Второй мировой войны.
Преступления сталинизма – еще одна тема, в рамках которой также вспоминаются немецкие жертвы и релятивируется память о преступлениях национал-социализма. Проблема заключается не только в вопросе “исключительности” Холокоста и легитимности сравнений, вокруг которых в свое время развернулся Historikerstreit, сколько в уравнительном по своему характеру требовании признания “двойной диктатуры”. Чувство историко-политической ответственности и призывы проявить внимание к событиям, причинам и размаху советского террора, парадоксальным образом придают популярной на Востоке Германии парадигме жертвы ореол исключительности. Считается, что мемориализации мест, связанных с политическими преследованиями в совет-ской оккупационной зоне и в ГДР уделяется меньше внимания и недостаточное финансирование по сравнению с местами памяти преступлений национал-социализма.
Эта точка зрения нашла свое выражение в заявлении фракции ХДС-ХСС, поданном в символический день 17 июня 2004 г. в Бундестаг. В нем содержалось требование разработки “общей концепции памяти жертв обеих немецких диктатур”. Хотя, как значится в добавленной после протестов и неудачной во всех отношениях оговорке, “уничтожение миллионов евреев в Европе заслуживает особой памяти”. В остальном, с точки зрения подателей заявления, для обеих немецких диктатур была характерна “насильственная власть, которая систематически преследовала и подавляла целые группы населения”. Даже довод, приведенный бывшим правозащитником в ГДР Гюнтером Нооке в своем парламентском заявлении: “Нет никаких сомнений в том, что Баутцен и Освенцим не одно и то же!”^[³⁶^] – не в состоянии рассеять опасения, что такого рода аргументация нацелена на уравнительность и стирает принципиальные различия между насилием и геноцидом. В ней не учитывается, кроме всего прочего, проблема поддержки режима, лояльности и пособничества преступлениям.
Подобная риторика сопровождает новую политику памяти. Ее цель – переопределение правил цензуры (Sagbarkeitsregel) и официальная государственная канонизация “национальной памяти”, смещающая историко-политический фокус на память о жертвах немецкого коммунизма и о борцах за мирное преодоление социалистического режима. Вместо немецких преступников и пособников на передний план выходят немецкие жертвы и борцы за свободу в сочетании с тремя другими перечисленными в заявлении “событиями и тематическими комплексами”, которым “по праву принадлежит видное место в немецкой культуре памяти”: “жертвы бегства и изгнания” (Opfer von Flucht und Vertreibung), “жертвы бомбардировок союзнической авиации среди гражданского населения”, а также “мирная революция и восстановление государственного единства”.^[³⁷^]
В феврале 2003 г., накануне этой показательной исторической дискуссии в Бундестаге (на которую отреагировали в основном только зарубежные критики^[³⁸^]), саксонский Ландтаг принял закон о памятных местах. Реакции широкой общественности в Германии на этот закон не последовало, в то время как Центральный совет еврейских общин Германии прекратил свое сотрудничество с Фондом “Места памяти Саксонии” (Stiftung Sächsische Gedenkstätte) в виду “релятивизации и сравнения преступлений национал-социализма с преступлениями сталинизма и служб госбезопасности ГДР”.^[³⁹^] В немецкой прессе не вызвало сочувствия выраженное заместителем председателя Центрального совета еврейских общин Саломоном Корном возмущение в связи с речью бывшего министра иностранных дел Латвии и нынешнего комиссара ЕС Сандры Калниете, произнесенной весной 2004 г. на Лейпцигской книжной ярмарке. Калниете обличала “нацизм и коммунизм” как “одинаково преступные” режимы. Но при этом она умолчала об участии латышей в Холокосте. Едкая реакция публики последовала и на протест Корна против выставки “Коллекции Фридриха Кристиана Флика” в Берлине,^[⁴⁰^] организованной “Фондом Прусское культурное наследие” (Stiftung Preußischer Kulturbesitz) и получившей благословение бундесканцлера.^[⁴¹^]
Речь Шредера на открытии выставки продемонстрировала, насколько свободно он оперирует немецким прошлым: канцлер не только пояснил, что поддерживает организаторов выставки из соображений необходимости “гарантий” против “исторической амнезии”. Таким образом, он попросту поменял местами причину и следствие. Канцлер сделал предупреждающий выпад в сторону своих критиков: “Публичные дебаты, подобные разгоревшимся вокруг выставки и фигуры коллекционера, порой могут быть продуктивными и даже поучительными – но не всегда”.^[⁴²^] В средствах массовой информации дело приняло именно такой оборот, которого, по всей очевидности, добивались шредеровские spin doctors: все сказанное по этому поводу ушло в песок, но не без последствий.
Некоторые наблюдатели рассматривают выступление Герхарда Шредера как звено в единой цепи событий, открывшейся празднованиями 60-летия высадки союзников в Нормандии и очередной годовщины Варшавского восстания. Она должна завершиться участием канцлера в московских празднествах 9 мая 2005 г. Интерпретируя эту цепь событий, комментатор телеканала ZDF заметил, что мы имеем дело с “несущими частями конструкции заново позиционирующей себя Германии – с осознанной политикой прошлого”.^[⁴³^] Один из самых преданных канцлеру журналистов-интерпретаторов из журнала Stern в статье “Подводя итог одной левой” (Schlußstrich mit links) превозносит вступившегося за Флика Шредера как “избавителя, покончившего с самобичеванием, фиксированным на прошлом, и облегчившего ношу преступлений национал-социализма в тот момент, когда он перенес его с плеча, отягощенного чувством вины, на плечо, несущее историческую ответственность”.^[⁴⁴^]

* * *

Избавление от чувства вины не за горами. Правые и левые с нетерпением ожидают наступления этого момента. Уже слышны пророчества, что для страны, в которой почти не осталось живых преступников, открываются невиданные до сих пор возможности. Не исключено, что самый большой шанс получит экономика, которая, в отличие от политики, не ограничена рамками Европы. Поборники решения экономических проблем за счет истории уже сделали свой выбор: они готовы отказаться от “немецкого саморазрушения”, связанного с чрезмерным “увлечением” историей^[⁴⁵^] и устранить последнее препятствие на пути больших международных проектов – выплатить компенсации цвангсарбайтерам. Прорыв в новую предпринимательскую культуру, которая в начале 1990-х гг. (под нажимом США), казалось, обещала подняться на новый уровень знания и исторического сознания, остался благим намерением, если не считать пары непрочитанных историй концернов.
Еще не созревшее, но уже вполне заметное новое ощущение истории распространяется в Германии.^[⁴⁶^] Безусловно, политическое значение капитуляции Третьего рейха будет и спустя 60 лет иметь трактовку, утвердившуюся (довольно поздно) в 1985 г. благодаря усилиям Рихарда фон Вайцзеккера – 8 мая будет праздноваться как день освобождения.^[⁴⁷^] Тем не менее, как мне представляется, мы переживаем смену парадигм в нашей культуре обращения с прошлым.
Время поколения очевидцев близится к концу, а эпоха, которая может быть образно представлена как “арена воспоминаний” (Arena der Erinnerungen),^[⁴⁸^] только начинается. Безусловно, “эпоха вспоминания”, у основания которой стоял “Освенцим”,^[⁴⁹^] не заканчивается, но и не ограничивается уже только этим источником. В мире переплетающихся памятей и глобальных образов Холокост превратился в метафору со многими значениями, а Гитлер, в свою очередь, стал пугалом мультимедийной поп-культуры.^[⁵⁰^]
И в двадцать первом веке подобающее, то есть дающее ответы на новые вопросы, представление о национал-социалистическом прошлом все еще остается моральной проблемой и интеллектуальным вызовом. Однако, кроме готовности к вспоминанию необходимо еще и знание. Глядя на сегодняшний день, где почти уже не осталось индивидуальных воспоминаний о национал-социализме, понимаешь, насколько необходимы усилия как отдельных людей, так и всего общества. И это не только вопрос культурного самосознания, но и практического смысла и политической выгоды: только там, где функционирует зрелое историческое сознание, существует принципиальная возможность деконструкции коллективных мифов, которые Европа, даже спустя 60 лет после окончания Второй мировой войны, все еще пытается преодолеть.

^[1] Игра слов – имеется в виду фильм Der Untergang (“Гибель”) немецкого режиссера Бернда Айхингера (Bernd Eichinger), вышедший на экраны немецких кинотеатров в сентябре 2004 г. и вызвавший многочисленные дискуссии в прессе, на телевидении, а также среди историков. Так, например, фильму “Гибель” был посвящен один из дискуссионных форумов на 45-м ежегодном конгрессе немецких историков, проходившем 14-17 сентября 2004 г. в Киле. См.: http://www.historikertag2004kiel.de/untergang.html. Последнее посещение 9 января 2005 г. Основные дебаты развернулись вокруг вопроса о правомочности изображения Гитлера как трагической фигуры. Авторы фильма отказались от классических форм сатирического и карикатурного изображения Гитлера, избрав новый язык киноповествования, пытаясь показать вождя нацизма “как человека.” – Прим. переводчика.

^[2] См.: K. Naumann. Der Krieg als Text. Das Jahr 1945 im kulturellen Gedächtnis der Presse. Hamburg, 1998. S. 12. Науманн рассматривает юбилейный, 1995 г., в контексте развивавшейся с семидесятых годов мемориальной традиции. С его точки зрения, он репрезентировал “обычный ритм зрелой, устоявшейся и высоко профессионализированной культуры памяти”; ср.: Idem. Agenda 1945. Das Jahr des Kriegsendes im aktuellen Geschichtsdiskurs // B.-A. Rusinek (Hrsg.). Kriegsende 1945. Verbrechen, Katastrophen, Befreiungen in nationaler und internationaler Perspektive. Göttingen, 2004.
^[3] См. критику: H. Mommsen. Zeitgeschichtliche Kontroversen // Neue Politische Literatur. 2004. Bd. 49. S. 15-25.
^[4] См.: D. M. Crowe. Oskar Schindler. The Untold Account of His Life, Wartime Activities, and the True Story Behind the List. Cambridge, 2004. Кроу доказывает наличие нескольких списков, релятивирует роль в их составлении главного героя фильма и подчеркивает, в отличие от Спилберга, амбивалентность фигуры Шиндлера.
^[5] Эта выставка (Vernichtungskrieg. Verbrechen der Wehrmacht 1941 bis 1944) была подготовлена и организована Гамбургским Институтом социологических исследований в рамках обширного проекта “Перед лицом нашего столетия. Насилие и деструктивность в процессе цивилизации” (Angesichts unseres Jahrhunderts. Gewalt und Destruktivität im Zivilisationsprozeß). С 1995 по 2000 гг. выставка демонстрировалась в 33 городах Германии, Австрии и Франции. За это время вопрос о ее научной объективности, достоверности, легитимности и репрезентативности неоднократно обсуждался в прессе и на телевидении, парламентами федеральных земель и дважды дискутировался в Бундестаге. В ноябре 1999 г. организаторы выставки объявили мораторий на демонстрацию экспозиции и обратились за помощью к независимой международной комиссии экспертов–историков. Спустя год комиссия вынесла свой вердикт, обоснованный на страницах отчета в почти 100 страниц. С одной стороны, в нем отмечались большой вклад выставки в разработку истории преступлений вермахта и ее важная роль в политике памяти и преодоления прошлого. С другой, указывалось на грубые ошибки в подборе и комментировании экспонируемых документов (прежде всего, фотографий), а также неуместный для профессионального обращения с историей эмоциональный обертон и априорный приговор вермахту. Комиссия высказалась за устранение очевидных недостатков и продолжение выставки. См.: http://www.his-online.de/veranst/ausstell/bericht_kommission.pdf. Последнее посещение 9 января 2005 г., и http://www.his-online.de/veranst/ausstell/vernicht.htm. Последнее посещение 9 января 2005 г. – Прим. переводчика.
^[6] См. готовящийся к печати обзор: C. Goschler. Schuld und Schulden. Die Politik der Wiedergutmachung für NS-Verfolgte seit 1945. Göttingen, 2005.
^[7] Это относится и к внутрисемейной исторической традиции, см.: H. Welzer, S. Moller, K. Tschuggnall. “Opa war kein Nazi”. Nationalsozialismus und Holocaust im Familiengedächtnis. Frankfurt a. M., 2002. Примером большого успеха может служить книга M. Doerry. “Mein verwundetes Herz”. Das Leben der Lilli Jahn. München, 2002.
^[8] См.: J. Ph. Reemtsma. “Wie hдtte ich mich verhalten?” und andere nicht nur deutsche Fragen. Reden und Aufsätze. München, 2002.
^[9] См.: R. G. Moeller. War Stories. The Search for a Usable Past in the Federal Republic of Germany. Berkeley, 2001; обзор и неплохое введение в тему см., прежде всего: K. Naumann (Hrsg.). Nachkrieg in Deutschland. Hamburg, 2001.
^[10] Цит. по: N. Frei. Vergangenheitspolitik. Die Anfдnge der Bundesrepublik und die NS-Vergangenheit. München, 1996. S. 282.
^[11] H. Arendt. Besuch in Deutschland // Eadem. Zur Zeit. Politische Essays. München, 1989. S. 43-70; ср. с переведенным с большим опозданием “классиком” жанра: S. K. Padover. Lügendetektor. Vernehmungen im besiegten Deutschland 1944/45. Frankfurt a. M., 1999, а также новой публикацией J. Stern. Die unsichtbaren Trümmer. Eine Reise im besetzten Deutschland 1945. Frankfurt a. M., 2004. Иная оценка дается Карлом Цукмайером: C. Zuckmayer. Deutschlandbericht für das Kriegsministerium der Vereinigten Staaten von Amerika / G. Nickel, J. Schrцn, H. Wagener (Hrsg.). Göttingen, 2004.
^[12] Поставленный в конце 1960-х годов Митшерлихами диагноз относился к скрытой симпатии немцев к Гитлеру и выросшей из нее “дереализации” национал-социалистической эпохи: A. und M. Mitscherlich. Die Unfähigkeit zu trauern. Grundlagen kollektiven Verhaltens. München, 1967; об этом см.: T. Freimüller. Der Umgang mit der NS-Vergangenheit und die “Unfähigkeit zu trauern” // F. Lartillot (Hrsg.). Die Unfähigkeit zu trauern. Le deuil impossible de Alexander et Margarete Mitscherlich. Nantes, 2004. S. 11-26.
^[13] Историк Hans-Ulrich Wehler. – Прим переводчика.
^[14] Писатель Martin Walser. – Прим переводчика.
^[15] См.: D. Moses. Die 45er. Eine Generation zwischen Faschismus und Demokratie // Neue Sammlung. H. 40 (2000). S. 234-263.
^[16] См.: Th. Schieder (Bearb.). Dokumentation der Vertreibung aus Ost-Mitteleuropa / Hrsg. vom Bundesministerium für Vertriebene, Flüchtlinge und Kriegsgeschädigte. 5 Bde. Bonn, 1953-1961; см. серию Ученой комиссии по истории немецких военно-пленных: E. Maschke (Hrsg.). Zur Geschichte der deutschen Kriegsgefangenen des Zweiten Weltkrieges. 22 Bde. Bielefeld, 1962-1974.
^[17] См., например: C. von Schrenck-Notzing. Charakterwäsche. Die amerikanische Besatzung in Deutschland und ihre Folgen. Stuttgart, 1965; A. Mohler. Der Nasenring. Im Dickicht der Vergangenheitsbewöltigung. Essen, 1989; поразительно очередное переиздание: R. Tüngel, H. R. Berndorff. Stunde Null. Deutschland unter den Besatzungsmächten. Berlin, 2004 (первоначально – Hamburg, 1958).
^[18] Речь Вальзера опубликована в: F. Schirrmacher (Hrsg.). Die Walser-Bubis-Debatte. Eine Dokumentation. Frankfurt am Main, 1999. S. 7-17.
^[19] G. Grass. Im Krebsgang. Eine Novelle. Göttingen, 2002.
^[20] В оригинале “Krebsgang”, отсылающий к новелле Г. Грасса “Im Krebsgang” (в отзывах на произведение переводится как “Мудрый краб” или “Траектория краба” – см., напр. http://www.lenta.ru/culture/2002/02/08/grass/ и http://www.dw-world.de/dw/article/0,506179,00.html. Последнее посещение 9 января 2005 г. – Прим. переводчика.
^[21] J. Friedrich. Der Brand. Deutschland im Bombenkrieg. München, 2002; idem. Brandstätten. Der Anblick des Bombenkriegs. München, 2003; критика: L. Kettenacker (Hrsg.). Ein Volk von Opfern? Die neue Debatte um den Bombenkrieg 1940-45. Berlin, 2003; историографический обзор региональной исторической литературы, изданной в преддверии 60-летия различных бомбардировок (Bombennächte): J. Arnold. Bombenkrieg // http://hsozkult.geschichte.hu-berlin.de/rezensionen/2004-2-062. Последнее посещение 9 января 2005 г.
^[22] B. Adler. Bevor es zu spät ist. Begegnungen mit der Kriegsgeneration. Tübingen, 2004.
^[23] См. обзор: H. Welzer. Schön unscharf. Über die Konjunktur der Familien- und Generationenromane // Mittelweg 36. 2004. Jg. 13. S. 53-64; см. также K. Naumann. An die Stelle der Anklage ist die Klage getreten. Kronzeugen der Opfergesellschaft? In zahlreichen Buchveröffentlichungen melden sich die “Kriegskinder” als eine neue Erinnerungsgemeinschaft zu Wort // Frankfurter Rundschau. 2004. 14 апреля.
^[24] Об этом с точки зрения психоанализа: Ch. Schneider. Der Holocaust als Generationsobjekt. Generationsgeschichtliche Anmerkungen zu einer deutschen Identitätsproblematik // M. Frölich, Y. Lapid, Ch. Schneider (Hrsg.). Repräsentationen des Holocaust im Gedächtnis der Generationen. Zur Gegenwartsbedeutung des Holocaust in Israel und Deutschland. Frankfurt a. M., 2004. S. 234-252.
^[25] О поколенческой асимметрии между преступниками и жертвами см.: R. Ch. Schneider. Warum ist Salomon Korn so wütend? // Tagesspiegel. 29.5.2004; F. von Aretin. Die Enkel des 20. Juli 1944. Leipzig, 2004.
^[26] Коль использовал в своем обращении к Кнессету 24 января 1984 г. подго-товленный Гаусом текст: “Я выступаю здесь перед вами как человек, который не запятнал себя виной во время нацизма, потому что мне выпало счастье родиться позже и иметь особых родителей”. Позже, Коль заметил: “С тех пор моим словам неоднократно придавался, в том числе и намеренно, проти-воположный смысл. Я уже много раз объяснял, что я хотел тогда выразить: ‘счастье’ вовсе не означает право ухода от коллективной ответственности за непра-ведно содеянное от имени немецкого народа. Как раз наоборот, оно означает обязанность, скрепленное личным опытом призвание, сделать все для того, чтобы на этой земле никогда не было больше несправедливости, насилия и войны. Кроме того, ‘счастье’ вовсе не означает моральную заслугу моего поколения, избежавшего причастности к вине. Это был дар судьбы – родиться после. И он не дает нам права огульно осуждать ту генерацию, которая уже в созна-тельном возрасте пережила Третий рейх и на долю которой не выпало нашего ‘счастья’ ”: H. Kohl. “Ich wollte Deutschlands Einheit”. Dargestellt von Kai Dieckmann und Ralf-Georg Reuth. Berlin, 1996. S. 240.
^[27] После приземления в аэропорту Тель-Авива 24 января 1984 г. Коль заявил, что он представляет “новую Германию” как “первый бундесканцлер послевоенного поколения”.
^[28] В своем интервью телевизионному каналу SAT1 (1 ноября 1998 г.) Герхард Шредер заявил: “Я хочу поставить памятник жертвам Холокоста. Но я хотел бы видеть его таким, чтобы берлинцы, немцы не сторонились его, а охотно шли к нему, чтобы помнить, чтобы полемизировать. И я надеюсь, что найдется такой проект, который будет устремлен не только в прошлое, но и в будущее”.
^[29] Речь бундесканцлера на немецко-французской церемонии празднования 60-летия “D-Day” в Каене 6 июня 2004 года: http://www.bundeskanzler.de/Reden-.
7715.663560/a.htm. Последнее посещение 9 января 2005 г.
^[30] См., напр.: S. Bode. Die vergessene Generation. Die Kriegskinder brechen ihr Schweigen. Stuttgart, 2004; H. Lorenz. Kriegskinder. Das Schicksal einer Generation. München, 2003.
^[31] См.: http://www.bundeskanzler.de/Reden-.7715.663560/a.htm
^[32] Как телеканал ARD (“Изгнанные. Последние жертвы Гитлера”, 2001 г. “Die Vertriebenen. Hitlers letzte Opfer”), так и телеканал ZDF (“Великое бегство. Судьба изгнанных”, 2002 г. “Die große Flucht. Das Schicksal der Vertriebenen”) обратились к перспективе очевидцев в своих многосерийных документальных эпопеях, по следам которых были выпущены соответствующие книги. Заметим, что в 1981 г. Баварское телевидение выпустило в качестве “ответа” на “Холокост” трехсерийный документальный фильм “Бегство и изгнание” (“Flucht und Vertreibung”). После демонстрации фильма вышла книга: R. Mühlfenzl (Hrsg.). Geflohen und vertrieben. Augenzeugen berichten. Nach der Fernseh-Dokumentation. München, 1981. Немецкое радио (Deutschlandfunk) в течение двух недель, начиная с 29 декабря 2004 года, транслировало передачу воспоминаний, которой предшествовало обращение редакции к радиослушателям.
В начале передачи директор программы эффектно и многозначительно подчеркнул, что эта тема долгое время игнорировалась. Из многочисленных публикаций об изгнанных и беженцах можно выделить: H. Hirsch. Schweres Gepäck. Flucht und Vertreibung als Lebensthema. Hamburg, 2004; пример демагогического заигрывания с мнимыми табу: K. R. Röhl. Verbotene Trauer. Ende der deutschen Tabus. Mit einem Vorwort von Erika Steinbach. München, 2002.
^[33] Замечательный ввод в тему содержит один из тематических номеров журнала “Zeitschrift für Geschichtswissenschaft” за 2003 год: ZfG. 2003. H. 1. Themenheft: Flucht und Vertreibung in europäischer Perspektive / Hrsg. von J. Danyel und Ph. Ther.
^[34] Цитируется по http://www.bund-der-vertriebenen.de/infopool/zentrumggvertreibung.php3. Последнее посещение 9 января 2005 г., интернет-страница “Союза изгнанных” (BdV), открытая 6 сентября 2000 для “Фонда Центр против изгнаний” (Stiftung Zentrum gegen Vertreibungen); см. также: E. Steinbach. “Zentrum soll kein Pranger sein” // Kölner Stadt-Anzeiger. 17.07.2003.
^[35] См.: http://www.preussischetreuhand.de.vu. Последнее посещение 8 января 2005 г. – Прим. переводчика.
^[36] В связи с критикой правящих партий заявление было передано без голосования в соответствующие комиссии: Deutscher Bundestag, 15. Wahlperiode. Drucksache 15/3048; Deutscher Bundestag, 15. Wahlperiode. Stenographische Berichte. 114. Sitzung vom 17.6.2004.
^[37] Там же. В интервью Süddeutsche Zeitung, отвечая на вопрос о памятнике жертвам бомбардировок, Нооке заявил, что этот вопрос, в отличие от изгнаний, “еще недостаточно проработан” // Süddeutsche Zeitung. 17.6.2004. S. 15.
^[38] См., напр.: G. Margalit. Increased German “suffering” // Haaretz. 17.6.2004.
^[39] Коммюнике Центрального совета еврейских общин Германии от 21 января 2004 года: http://www.zentralratdjuden.de/down/PM_Saechsische_Gedenkstaetten.pdf. Последнее посещение 9 января 2005 г.
^[40] Дед коллекционера, Фридрих Флик, был одним из крупнейших поставщиков вооружения для Третьего рейха и главных финансистов национал-социалистов. Значительную часть его состояния составляли конфискованные у евреев предприятия, на заводах Флика в массовом порядке использовался труд цвангсарбайтер. – Прим. переводчика.
^[41] Оба текста опубликованы в: S. Korn. Die fragile Grundlage. Auf der Suche nach der deutsch-jüdischen “Normalität”. Zweite, erweiterte Auflage. Berlin, 2004.
^[42] Речь бундесканцлера на открытии выставки коллекции Фридриха Кристиана Флика в Берлине 21 сентября 2004 г.: http://www.bundeskanzler.de/Reden-.
7715.717248/a.htm. Последнее посещение 9 января 2005 г.
^[43] P. Frey. Der Kanzler und ein neues Klima // ZDF Politik und Zeitgeschehen 29.9.2004 http://zdf.de/ZDFde/inhalt/21/0.1872.2195925.00.html. Последнее посещение 9 января 2005 г.
^[44] H.-U. Jörges. Schlußstrich mit links // Stern. 2004. H. 46. S. 60; см. также Idem. Blut und Bilder // Stern. 2004. H. 39. S. 68, где Йоргенс восторженно говорит о запланированном выступлении канцлера на открытии выставки Флика как об “историческом сигнале”.
^[45] Например, Ханс-Олаф Хенкель: H.-O. Henkel. Die Kraft des Neubeginns. München, 2004.
^[46] В качестве альтернативы анализу многочисленных публицистических статей и социологических данных можно указать на эмпирическое исследование, базирующееся на опросе более чем 2000 студентов Эссенского университета: K. Ahlheim. Bardo Heger. Die unbequeme Vergangenheit. NS-Vergangenheit, Holocaust und die Schwierigkeit des Erinnerns. Schwalbach, 2002; а также A. Silbermann. Manfred Stoffers, Auschwitz. Nie davon gehört? Erinnern und Vergessen in Deutschland. Berlin, 2000.
^[47] Заметим, что, если с 1985 г. празднование Дня Освобождения в Западной Германии все больше утверждалось в общественном сознании, в ГДР эта дата приобрела негативные коннотации.
^[48] См. каталог выставки Немецкого исторического музея: M. Flacke (Hrsg.). Mythen der Nationen. 1945 – Arena der Erinnerungen. 2 Bde. Mainz, 2004.
^[49] H. Rousso. La hantise du passé. Paris, 1998.
^[50] Как далеко может зайти журналистика, двигаясь по этому пути, иллюстрирует пример заголовка передовицы из “Bildzeitung”: “Секретный приказ Гитлера строить НЛО. Были ли они легендарным чудо-оружием?” (“Hitler ließ heimlich Ufos bauen. War das die sagenhafte Wunderwaffe”) // Bildzeitung. 6 декабря. 2004.

жүктеу/скачать 167 Kb.

Достарыңызбен бөлісу: