Примеры реалистского исследования (стр. 22-27)
жүктеу/скачать 311.5 Kb.
|
- Бұл бет үшін навигация:
- Реализм для скептиков (Sayer 2000, p.p. 32-64)
- Как основные реалистские принципы используются в социальных науках
- Значение, ссылка и смерть объекта
| Сэйер «Реализм и социальная наука», 2000 г
Примеры реалистского исследования (стр. 22-27) Теперь я приведу краткие примеры того, как реалистский подход применяется в практике социальных наук. Первый пример, из исследования Рэя Поусона и Ника Тилли по оценке программ общественной политики по мерам предотвращения преступлений (Pawson and Tilley, 1997). Исследование по оценке в некоторой степени специализировано по ряду вопросов, которые оно изучает, что представляет наиболее простой пример применения реалистского подхода и потому является хорошей точкой отсчета. Поусон и Тилли в начале применяют реалистскую критику ортодоксального, квази-экспериментального подхода к оценке. Это основано на поиске регулярности через сравнение результатов в контрольных и в экспериментальных группах. В результате оно предполагает закрытую систему, в которой есть регулярная взаимосвязь между причиной события (выполнения программы) и его последствиями. Поэтому это предполагает теорию последовательности в причинах и следствии. На самом деле программы всегда внедряются в открытые системы. Оба условия, упомянутые выше, нарушаются и любая регулярность остается не долго: сама программа скорее всего нестабильна, потому что она зависит от того, как действующие субъекты интерпретируют и выполняют их (внутренние условия), а также потому что контекст, в котором она выполняется разнообразен и зависим от реакции других действующих субъектов на нее. Не удивительно, что успех такого ортодоксального подхода к изучению того, что могло быть применительно в других ситуациях, на самом деле ничтожен, и разочарованность в нем широко распространена. Контрастно, реалистический подход предполагает открытые системы и генеративные модели причинности, в которых результаты активации механизмов (например, программы по предупреждению преступлений) всегда зависят от специфики контекста. Политика всегда работает через восприятие и выбор действующих субъектов, и соответствие реакции людей зависит от множества возможных обстоятельств, которое разнится как внутри себя, так и от случая к случаю и которые исследователи должны уметь распознать. Поэтому, противореча стандартной трактовке исследования-оценки, здесь не применяется стандартный инструментарий, в котором конкретное знание изучаемого явления и предыдущие исследования признаны ненужными; скорее схоластическое знание предмета является важным вместе с исследованиями специальных применений и контекстов. В результате ортодоксальных квази-экспериментальных исследований в надежде найти универсально применимые выводы с точки зрения эмпирических регулярностей между программами и результатами их работы - прогресс в виде поступательного суммарного познания скорее всего не произойдет. Вместо этого нужны интенсивные исследования, повторный переход от конкретного к абстрактному и обратно, а также циркулярное движение между эмпирическими примерами и общей теорией. На примере программ по предупреждению преступлений преступники имеют различные потенциалы также как и выбор совершить ли преступление. Программа политики представляет собой механизмы наблюдения и меры безопасности, которые нацелены на деактивацию криминального поведения или блокирование осуществления преступления во время его совершения. (Заметьте, что, несмотря на механическую метафору, вполне понятно, что преступление совершается или активируется как результат мышления исполнителя преступления). То насколько обе группы механизмов работают вообще зависит от контекстуальных условий, в которых преступление и программа пребывают. Поэтому успех программы в сборе информации зависит от местной культуры, которая может быть или высоко-приватизированной или достаточно коммунальной. Поэтому исследование нацелено на идентифицирование и объяснение различных комбинаций контекстов, механизмов и результатов. Так, сознавая открытость и сложность социальных систем, такой список различных комбинаций может быть довольно длинным. Ни один механизм или группа механизмов, особенно присутствующих в программе, не должны рассматриваться как «черный ящик». Их идентификация не является предметом нахождения более специфических регулярностей или группы (кластера) статистических ассоциаций, потому что это может только переопределить проблематику, а не объяснить механизмы. Объяснение требует в основном интерпретативных и качественных исследований для обнаружения механизма мышления действующего субъекта и обстоятельств специфического контекста, не оторваного и не абстрагированого от них. Отвечая на количественные вопросы в отношении числа действующих лиц и других, связанных с ними явлений, со своими специфичными атрибутами, также может представлять интерес, но все же это отличается в большой степени от понимания механизмов. Это редкостный пример реалистского объяснения, потому что он первоначально сконцентрирован на том, как и при каких обстоятельствах, вообще, механизмы политики могут блокировать криминальные действия, а не на структурах и обстоятельствах, из которых такие механизмы исходят. Во всяком случае, анализ в русле критического реализма может преодолеть это, обойдя вышеназванные проблемы, именно так утверждает объяснительная модель. Второй пример, основанный на исследовании Кэвина Моргана (Sayer and Morgan, 1986; Morgan and Sayer, 1988), был связан с объяснением различий в деятельности фирм в определенной отрасли, как в одном регионе, так и в межрегиональном срезе. Экономическое развитие страны неизменно разнохарактерно, и регионы отличаются не только в темпах роста или падения роста, а и в экономической деятельности присутствующей в каждом из них. Попытки объяснить это обычно сводятся к широкоформатному исследованию, в котором фирмы подразумеваются членами таксономических групп, например отрасль электроники, в надежде найти регулярность в их поведении, такие как соотношение между ростом трудоустроенности и наличия дешевой рабочей силы. Такую регулярность находят не часто, именно из-за открытости такой системы. Обычной реакцией на это является, разделение (де-агрегация) населения на более специфические категории – в данном случае на потребительскую электронику, компоненты, военную электронику, и т.д. То насколько эти категории соответствуют различным фирмам, работающим при различных условиях, и поможет разъяснить то, что происходит. Но однако, несмотря на то, насколько малы категории или таксономические группы, они все же имеют дело с частями открытой системы, в которой и основные действующие лица и их среда постоянно меняются. Ранее мы переключились с экстенсивного исследования на интенсивное, начав с ключевых фирм и расположив их внутри своих причинных, а не таксономичных групп. Две фирмы в одной и той же таксономичной группе – например, электроника широкого потребления – могут действовать в довольно разных причинных группах, соприкасаясь с различными институтами при различных условиях. Прослеживание таких взаимосвязей с более широкими причинными группами повышает информационную нагрузку, однако же облегчая процесс объяснения - как бы проливая свет – именно потому, что мы объясняем поведение с точки зрения его отношения к конкретным условиям, в которых они находятся, а не со ссылкой на формальное сходство с другими фирмами в их таксономической группе. Таким образом, для многих фирм дешевая рабочая сила не была важным фактором, потому что фирма не использовала рабочих без навыков, и продуктивность и эффективность рабочих была намного важнее, чем ее стоимость, именно в силу того, что конкурентоспособность фирмы зависела от внедрения новой продукции и услуг, а не уменьшение цен на уже существующие. Кроме того, технические изменения привели к тому, что важность дешевой рабочей силы была заменена автоматами. И фирмы и среда, в которой они действуют, изменились со временем, и регулирование механизмов зависела от интерпретации действующих субъектов, с которыми иногда не все соглашались, для того, чтобы было важным узнать как действующие субъекты понимают свою ситуацию. В результате было бы нецелесообразно ожидать того, что будут найдены эмпирические регулярности, однако в то же время, используя интенсивный подход и качественный опрос о ключевых взаимосвязях и о том, как работают механизмы, объяснения было найти не сложно. Таким образом, изучив большинство основных фирм в заданной области интересов именно таким способом, мы могли бы заявить, что не только понимаем несколько примеров, а и основные тенденции. Как и в предыдущем примере оценочного исследования, контекст был важен; тогда как, для экстенсивного исследования контекст не важен, потому что оно основано на модели квази-экспериментального исследования, где контексты однородны. Те кто, предполагают, что метод экстенсивного исследования – это единственный настоящий «научный» подход, часто предполагают, что интенсивное исследование должно привести к результатам, которые уникальны и ограничены узкими интересами, и потому не доступны для обобщения. Однако, причинные группы не обязательно должны быть местными; на самом деле в данном исследовании они включали глобальные сети и ранки, которые экстенсивное исследование, с претензией на произведение «представительных» результатов, обычно игнорируются. Рассматривая объекты в их таксономичных группах можно получить представительную картину определенного качества, но как показал наш пример Мартианского исследователя, та исследуемая популяция, которую она представляет, может быть просто искусственно созданным элементом исследования, представляющим срез по причинным группам взаимосвязанных действующих субъектов. Располагая действующие субъекты по причинным группам, интенсивное исследование обеспечивает окно на более крупные предметы, показывая, как части соотносятся с целостностью; поэтому такое исследование не обязательно может иметь узкие интересы. Повествования об исторических изменениях представляют собой намного больше проблем и требований для социального исследования. В данном контексте интересна работа критического реализма представленная в обзоре исследований по послевоенной британской политике (Marsh et al., 1998). Цель этих исследований раскрыть и обсудить некоторые стандартные проблемы, которые возникают в развитии повествований о политических изменениях. Более всего, они критикуют редукционистский или однобокий анализ, который пытается объяснить целое через одну из частей или одну темy, как например упадок британской экономики с точки зрение анти-индустриальной культуры, или Тэтчеризм в перспективе личности и стиля Миссис Тэтчер. Такой редукционизм неизменно приводит к ошибочному пониманию причинности и к причислению других элементов, которые имеют отличное влияние, под одну предопределенную категорию. Марш предпочитает наоборот многоуровневые варианты, основанные на синтезе основных влияющих элементов, каждый из которых анализируется абстрактно и затем складывается в одно движение в обратном направлении конкретного, тем самым, прослеживая их эволюцию и взаимодействие через время и пространство. Синтез должен быть больше чем просто коллекция факторов и наиболее важных событий; нужно объяснение того, как различные элементы на самом деле выражены в словах. Типичными являются проблемы с подозрительными абстракциями, такие как, например, как предположение, что государство соотносится с экономикой снаружи, в то время как государство является одним из главных действующих экономических субъектов, и игнорирование того, как развиваются элементы идентифицированные в данной абстракции, изменяя их влияние. Таким образом, в отношении последнего, Марш и другие, критикуют анализ Тэтчеризма, который обращается с объектом своего анализа как с постоянным и унифицированным, на самом деле простое соединение группы идей и предположений под одним названием Тэтчеризма может быть, с лучшей стороны героическим предположением, и с худшей стороны, мифом необоснованной конкретности. Исторические повествования также должны быть соотносимыми с удовлетворительными идеационными и материальными аспектами. Идеи, пути мышления, политические парадигмы могут все привнести изменения. Например, некоторые комментаторы аргументируют, что глобализация не столько является необузданной силой, влияющей на правительства государств-наций, но является дискуссией используемой правительствами для уменьшения своей ответственности. Станут ли такие дебаты эффективными в производстве изменения, зависящий от их практической адекватности, о том, как они взаимосвязаны со сдерживающими факторами и с возможностями в контексте, в которых они предложены. Как реалисты, Марш и др., не редукционируют глобализацию до всего лишь дискурса, но аргументирют, что по крайней мере в каких-либо частях имеют дело с чем-то реальным. Также, не достаточно просто заявить о желании и деятельности ключевых действующих субъектов и институтов для осуществления изменений, потому что их эффективность зависит от того, как они соотносятся / сравнимы с более широкими дискурсами и с меняющимися и шероховатыми возможностями контекста. В данном случае, Марш и др., продвигают «стратегически соотносительный подход» Джессопа (1990) в отношении того, как действующие субъекты, действия и контексты артикулируются. Мы должны знать не только каковы основные стратегии действующих субъектов, но и что именно в данном контексте способствовало успеху или обратному. Это соответствует концепции причинности реализма и требует того, чтобы задавались реалистические вопросы о необходимых и достаточных условиях, упомянутых ранее, для того, чтобы решить, что именно в каком-либо контексте способствовало успеху какого-то действия. Часто бывает так, что успех и поражение стратегий действующих субъектов могут не иметь никакую или всего лишь минимальную связь с их резонностью и намерениями. Агентство и структура также должны быть артикулированы. Есть подходы, которые акцентируют внимание на агентствах и обходят молчанием структуру; большинство архивных исследований поддаются желанию свести соотносительный контекст к взаимодействию ключевых действующих субъектов, игнорируя такие аспекты как экономические изменения и изменения в общественном мнении, также как и в структурах, в которых агенты действуют. Таким образом, агенты исключаются в некоторых объяснениях о британском послевоенном развитии; например, анализ, который очерчивает предмет с точки зрения «англо-американской» модели капитализма в Великобритании, с их краткосрочностью, высокими дивидендами, продолжающимися угрозами перехвата бизнеса (take-over) и низкими уровнями инвестиций. Как многие подобные половинчатые повествования, это идентифицирует что-то довольно важное, но оно не включает политических актеров, и является в основном экономистическим. Марш и др. показали, что это совсем ни необычно для повествований использовать методы толкования исторического прошлого в структуралистской форме, и толкование недавнего прошлого и настоящего, в волюнтаристской форме. Тот факт, что это можно сделать довольно просто, и то, что выглядеть это может убедительно – вот, где заключается сила и опасность повествований (см. Главу 6). Социальные изменения эволюционны и путе-зависимы (path-dependent), но в то же время в том, что они произойдут определенным образом нет никакой уверенности; они формируются исторически сложившимся наследием, но в то же время находятся под влиянием временно соотносимых процессов и условий. Так, слабость британской экономики в начале 1970х годов, была вызвана давно сложившейся неэффективностью, и такие проблемы как недостаток инвестиций, слабый маркетинг, нехватка подготовки и опыта в конкурентных рынках стали очевидными при неожиданных событиях нефтяного шока 1973 года, последовавшими за войной «Йом Киппур». Поведение может быть как селективными, так и адаптивным; опять же здесь нужно понять, что именно с точки зрения действующих субъектов и контекстов способствует выходу определенных результатов. Марш и др., также указывают на проблематику масштабов и границ в таких исследованиях. Слишком много попыток анализа послевоенной британской политики проигнорировали международную среду, как в смысле связки с тем, что происходило в других странах, так и на наличие схожего развития в других странах, такого как, например, подъем нео-либерализма. Эта проблема эквивалентна той, что была упомянута в нашем предыдущем примере об исследовании индустриальных отраслей, где причинные группы были определены для того, чтобы после определить целый ряд явлений, которые причинно взаимосвязаны с развитием интересуемого нас предмета. Это только некоторые из тех проблем, связанных с развитием повествований о социальных изменениях и указание реалистского подхода к ним. Я расскажу больше о повествованиях в Главе 6. Несмотря на то, что описание этих примеров было коротким, я надеюсь, что они достаточны для того, чтобы продемонстрировать некоторые ключевые особенности исследований методом критического реализма. Реализм для скептиков (Sayer 2000, p.p. 32-64) Критический реализм – это философия об и для социальных наук. Как свою основу он подразумевает онтологию, т.е., существование, и занимает сравнительно открытую и позволительную позицию по отношению к эпистемологии – к теории о знании (Outhwaite, 1987). Однако влияние различных типов идеализма и релятивизма в последнее время в социальной теории таково, что реалисты все чаще сталкиваются с тем, что они вынуждены отвечать на эпистемологические вопросы, заданные анти-реалистскими подходами перед тем, как обращаться к основному своему интересу, а именно, онтологии и толкованию. Имеются радикальные разногласия между двумя сторонами над природой значения и истины. Многие современные дискуссии о значениях заданы полностью с точки зрения взаимосвязи между выразителями и выражаемыми, без упоминания их происхождения. Концепция «объективизма» предоставляет плодотворную почву для между-целевых разговоров, когда некоторые критики атакуют ее статус идеальной. Становится распространенными попытки подменить социологию наук на философию наук, и относится к знанию как к функции власти. С других сторон, феминистический критицизм популярной науки, как, например «мэйлстрим» наука (пояснения переводчика: имеется в виду «наука создаваемая мужчинами и, потому, ставшая широко принятой», «malestream» science), также способствовал выдвижению социального и расположенного характера науки на передний план. Он задавался вопросом о ценностях науки и разума как с точки зрения их эпистемического статуса, так и их социальных корреляций или ситуаций. Хотя ведет ли это к анти-реалистским заключениям – остается вопросом спорным. Реалисты в основном только говорили о социальном и расположенном характере науки, и недооценили влияния различных форм реализма в современной социальной теории. В данной главе эти вопросы будут сопоставлены. Поскольку многие из этих вопросов схожи в каких-то аспектах, может показаться, что аргументирование излишне, однако очень важно сопоставить различные маски, в которых проявляется идеалистское и реалистское мышление и продемонстрировать, как критический реализм может разрешить свои характерные проблемы. Мы начнем с того, что является наиболее часто встречающимся объектом скептицизма – применение элементарных реалистских предположений о том, что окружающий мир не зависит от нашего знания о нем, в социальном мире: является ли социальный мир социально сконструированным и значительно зависимым от концепций, каким образом его можно считать независимым от знания его исследователей? Во-вторых, чтобы ответить в свою очередь на дискурс, мы рассмотрим проблему смысла или значительности. В то время как наивные объективизм и реализм редуцируют (сужают) эту проблематику до простой ссылки, идеализм редуцирует ее до внутренне дискурсивных отношений, абстрактно от ссылок и практики, ну а критический реализм доказывает, что смысл – это продукт как внутри дискурсивных так и ссылочных взаимосвязей. В-третьих, мы сопоставим такие остро пробламатичные понятия как «истина», и ее значение. Современный идеализм старается избегать или не упоминать эту проблематику вообще, а критические реалисты доказывают, что эта проблематика неизбежна, и представляют теорию об «истине» отличную как от наивного реализма/объективизма, так и от релятивизма. В-четвертых, при современной популярности релятивизма в постмодернистском мышлении, мы рассматриваем это течение внимательно и комментируем по поводу усилий в релятивации или построение наших вопросов об истинах в дискурсах. В-пятых, мы также рассматриваем утверждения с точки зрения феминистских теорий на предмет расположенного характера знания и обращаемся к теме феминистских вмешательств, а именно проблематике поднятой гендерным дуализмом в «мэйлстрим» («malestrem”) мышлении. В-шестых, мы обращаемся к вопросам, связанным с множеством проблематичных подходов к философским проблемам в социальных науках, в значении «объективности» и «субъективности». Здесь я доказываю, что эти термины имеют три различных значения, которые независимы между собой, однако часто перепутаны, что становится причиной хаоса в многочисленном аргументировании по объективности. В завершение, складывая все сказанное, мы проиллюстрируем противоречия анти-реализма, ссылаясь на работы выдающегося социального конструкциониста Джонатана Поттера. Как основные реалистские принципы используются в социальных науках? На первый взгляд, хотя мы могли бы с готовностью согласиться с тем, что физический мир является независимым от нашего знания о нем, идея того, что явления, изучаемые социальными науками, существуют независимо от наших знаний о них, неправдоподобна, особенно когда становится ясно, что в таких дисциплинах как образование и управление, исследователи часто сталкиваются с тем, что свои же теории влияют на свои объекты исследований. Потому бывает заманчиво отвергнуть реалистскую позицию и утверждать, что поскольку социальные явление зависимы от концепций, поскольку они включают в себя и сами социальные науки, и поскольку теории могут влиять на социальную практику также как и реагировать на нее, поэтому социальный мир не может быть независимым от нашего знания о нем. Кроме того, если рефлективности становится все больше в социальных науках, то влияние на них социальных теорий растет, так, что вопрос уже стоит не в том, чтобы тестировать социальную теорию на фоне независимой реальности, а в большей мере о том, как обходиться с эффектом зеркальной комнаты, в котором наши теории сопоставляются самим себе или своим зеркальным отражениям до такой степени, что любые различия между тематикой и объектом растворяются, и взаимосвязи между ними становятся частью меж текстуальности (intertextuality). Аналогия с много отражающимися изображениями кажется особенно подходящей для размышлений о том, как социальные теории не только направляют то, как мы видим, а и во многих формах противопоставляют наше видение, куда бы мы ни смотрели. Она признает непрерывность и взаимосвязь между непрофессиональными и научными дискурсами, а также признает возможность того, что утверждения социальных наук могут иметь само обслуживающее качество. Также, ввиду осажденной позиции большинства социальных наук в общества, она имеет удвоенную привлекательность акцентирования своего влияния. Все же, несмотря на эти привлекательные характеристики, более близкое рассмотрение ситуации показывает, что взаимосвязь между субъектом и объектом изучения становится более сложным, и реалистское предложение о нетранзитивности (непреходящести) социальных явлений как объектов социальных явлений остается. Аналогия зеркальной комнаты привлекательна, но она укрывает несколько различий и универсальных черт социальной жизни. Во-первых, взгляните еще раз на заявление нашей позиции: «поскольку теории могут влиять на социальную практику также как и реагировать на нее, социальный мир не может быть независимым от нашего знания о нем». Кто эти «мы», которые делают эти заявления о «нашем» знании? Заметьте, как объединяются знание исследователя со знанием тех, кто являются объектами исследований. Даже если исследователь и практика, которая является предметом изучения, выполняют обе функции, это отнюдь не означает, что данная практика находится под влиянием исследователя. Изучая современные политические дискурсы, я могу использовать те же концепции, что и политики, однако это не означает, что политический дискурс – это продукт моего анализа. Политический дискурс существует, несмотря на то, изучаю ли я его или думаю ли о нем. Даже если исследователь проводит годы, изучая какое-либо социальное явление, интерпретируя его с различных точек зрения, он/она могут все же не иметь никакого отличительного влияния на объект своих исследований. Конечно, некоторые социальные теории могут иметь большое влияние – обычно в случаях, когда они предлагают какую-либо социальную технологию или набивают и артикулируют какую-то важную, ранее незамеченную структуру чувства в широком обществе, – но давайте, не будем обманывать самих себя: больше всего работа социальных теоретиков имеет влияние только на малую группу их коллег. И часто, тогда когда вслед за академической литературой следует разъяснения для непрофессиональной аудитории, это происходит не оттого, что академические работники повлияли на события, а потому что исследователи предвидели изменения, которые должны были случиться даже и без предвидения таких изменений. Верно то, что социальная теория может влиять на практику, но предположение того, что эффект зеркальной комнаты универсален, может вовлечь нас в ошибочное суждение о процессах, которые социальные теоретики описывают и предвидят для своей собственной продукции. Далее, во многих случаях, наиболее видимо в истории и в учениях о других обществах, концепции используемые исследователями и исследуемыми не одни и те же. Во-вторых, одна из иллюзий эффекта зеркальной комнаты предлагается (пер)версией (пояснения переводчика: автор имеет в виду «искаженную» версию) герменевтики, которая подразумевает, что мы можем интерпретировать другие дискурсы только через свои собственные, и потому мы изучаем ни независимые дискурсы, а, скорее всего наши собственные дискурсы, или, по крайней мере, какие-то меж текстуальные составные, собранные из различных источников. Это преувеличение, основанное на широко распространенном сужении объяснения и уточнения к производству или конструкции. Это снижает интерпретацию и сообщение к разговор с самим собой. В-третьих, то, что социальная практика является зависимой от концепций, не означает ее идентичность с концепциями, от которых она зависит: чтобы представить обратное, нужно применять комбинацию мышлений по идентичности (identity thinking) или комбинацию перевернутой основательности (foundationalism) с принятием желаемого за действительное – «мир является таким, каким наши концепции его представляют». На социальную практику влияют концепции людей о них, но это не означает, что последнее верно о предыдущем в каком-либо абсолютном смысле. Если любое знание ошибочно, то непрофессиональное знание, на котором основана социальная практика не может быть свободна от этого. В то время как концепции, используемые действующими субъектами, подразумеваемый или оговоренный, для объяснения их ситуации, они недостаточны, потому что они могут быть не только ошибочными, но и маскировать или неверно представлять некоторые аспекты происходящего (Hellner, 1968). Опять же, чтобы отрицать это требуется определенный вид основательности. То же самое применимо для концепций, которые берут свое начало в социальных исследованиях и распространились на более широкое общество. Они не только способны пройти через модификацию во время своего поглощения в различные контексты, но и в любом случае они не являются идентичными той практике, на которую они влияют и описывают. В-четвертых, не всякое социальное исследование включает в себя взаимоотношения и диалог между исследователем и исследуемым посредством интервью, опросов, наблюдениями участников, где ответы, данные исследуемыми, могут оказаться под влиянием исследователя. Довольно большая часть социальных исследований выполняются без взаимодействия, не потому только, что диалог часто невозможен, недоступен, или не нужен. Даже когда диалог присутствует и, ответы потому являются производными от вопросов исследователей, также как и от опыта интервьюируемых, и если они являются предполагаемыми фактами исследовательских вопросов, а не изучаемой практикой или ситуацией, то отсюда следует, что есть определенный уровень взаимозависимости последнего от предшествующего. Наши опрашиваемые дают нам ответы, на которые мы уже повлияли нашим исследовательским контекстом, но из этого не следует, что когда они вернутся к своей нормальной жизни, они станут думать и вести себя по-другому, хотя такая возможность существует и, в некоторых случаях, именно это критические социальные науки хотели бы поощрять. В-пятых, очень важно упомянуть абстрагирование от времени в объяснениях по концепции «зеркальной комнаты», что приводит к телескопированию того, что является длительными процессами влияния и ответной реакции. Если мы игнорируем продолжительность конкретного повторяющегося процесса, где А влияет на Б, и затем ответная реакция Б влияет на А, что в свою очередь влияет на Б, поэтому немудрено, что различить А от Б бывает трудно. Социальные структуры и практика являются зависимыми от концепций, но они обычно больше зависимы от концепций связанных с действующими лицами из прошлого, а не в настоящее время, и необязательно концепций современных социальных исследователей (Archer, 1995; Harre, 1998). Как следствие, «социальные объекты существуют нетранзитиваными во время того, как инициирован какой-либо социально-теоретический анализ о них, несмотря на то, каков то какой конечный эффект вызванный таким исследованием» (Lawson, 1997, p.200). Несмотря на свою первоначальную привлекательность, преодолевая все эти обстоятельства, аналогия зеркальной комнаты становится легким мышлением, приглашающим различные формы идеализма, основательности, и принятие желаемого за действительное. Скорее всего, было бы также плохо не суметь узнать уровень и влияние переигрывания концепциями между непрофессионалами и академическими сферами в общественной жизни, но это не означает, что в совершенно не диалектической манере, взаимосвязь субъектов и объектов и разница между ними просто разваливается. Значение, ссылка и смерть объекта Обыденный или наивный объективизм/реализм могут попробовать приякорить значение в «вертикальном» соотношении между терминами и их референциями. Однако, расширенная теория значения как данная, т.е., та, что пытается идентифицировать через объекты, к которым относится тот или иной термин, независимо от внутренних отношений в дискурсе, терпит крушение, потому что она не предполагает объяснения тому, как мы можем идентифицировать и понять референцию. Даже самый простой опыт с особенностями всегда уже с точки зрения имеющихся описаний. Но осознание того, что это так, не дает право на заключение, что язык не находится под влиянием экстра дискурсивного мира или – выворачивая наивный объективизм – что язык дает реальности ее форму (Tallis, 1988). Взаимосвязь между языком и миром являются намного сложнее и ускользающими, и любые из этих формулировок предполагают, по меньшей мере, что о взаимосвязи можно только думать изнутри дискурса; мы не можем выйти из дискурса наружу, чтобы увидеть как он взаимосвязан со своими референциями (относительными). В последние годы в социальной теории, референции и сам процесс ссылки получали мало внимания, так как, следуя за работой Соссюра, они были отодвинуты интересом к «горизонтальным» отношениям между выразителями (эквиваленты слова и образа) и выражением (эквиваленты концепции), которые вместе формируют сигналы абстрагированные от каких-либо взаимосвязей с референциями. Избавление от референции – смерть объекта, – конечно, совпала с обращением к дискурсу, отворачивания от материализма в социальной теории. Это неизбежно приводит к потускнению роли языка в практической жизни; не только значение, а и окружающий мир становятся продуктами игры различий существующих во всех этих рабочих сетях. Однако абстракция от ссылок и референций не является долгостойкой, и любой разговор о значениях не может избежать даже легкого намека на них, и намек часто появляется в виде элизии о различительных чертах между выражением и референциями (Giddens, 1979, p.17; Tallis, 1988, p.69). Однако существует способ, чтобы обойти такие идеалистские и наивно-объективистские крайности. Взаимосвязь между выразителем и выражением является общепринятой по своей сути: не существует объяснения тому, почему какой-либо звук или образ должен быть привязан к какой-либо концепции, почему концепция того, что ты сейчас делаешь, например, должна называться «чтением». Как Фэйрклоу говорит, «взаимоотношения между словами и значениями представляют собой много-к-одному, а не один-к-одному, в обоюдном направлении: слова типично имеют различные значения, и значения типично выражены в словах в разных формах (Fairclough, 1992, p. 185), хотя как он указывает, это чрезмерное упрощение, так как различные слова меняют свои значения. Поскольку значения не заданы до того, как они приобретают свою словесную форму различными путями, выражения не могут существовать отдельно от слов и от других выразителей. Более того, пытаясь дать определение какому-либо термину мы должны прослеживать различия между взаимоотносительными символами. Поэтому мы открываем для себя то, что значение не может быть постоянно в одной и той же точке, а постоянно видоизменяется от одной точки сети до другой. То как мы понимаем ту или иную тему или концепцию зависит от концепций, которые мы используем для интерпретирования, также как и для концепции интерпретирования, мы должны использовать какую-то концепцию, и т.д., по отношению к любым текстам, которые мы прочитали. Интерпретация, поэтому, характеризуется меж текстуальностью». Имея это в виду, легче быть убежденным в том, что значение должно быть радикально понятным, даже если в повседневной жизни, по крайней мере, в ее практический аспектах, значение кажется довольно стабильным. Критический реализм может и должен принимать то, что значения не могут быть привязаны к одной точке в сети, а скорее формируются через взаимоотношения различий в сети. Однако принятие такой позиции должно быть квалифицировано повторным входом референции в дискуссию. Если мы скорректируем упущение и добавим референцию в наше видение процесса выражения (сигнификации), мы получим треугольник – см. Фигуру 2.1. (Ullmann, 1962). Выразитель передает риторическую силу в сообщении, хотя не в изоляции, а через различия от других выразителей; референция – это то, о чем мы говорим и пишем, нечто физическое или дискурсивный объект, такой как рассказ; в то время как выражение, которое, как Баскар отмечает, может включать в себя аналогии, метафоры и метонимы, способствует концептуализации, и конечно снова, во всем через их взаимосвязь и различия по сравнению с другими выражениями. Процесс сигнификации (выражения) происходит через сеть таких вот треугольников, и то, что является выразителем или выражением в одном треугольнике, может стать референцией в другом. Значение в данном объяснении, все еще строится из различий, однако, не только из различий. Более того, поколение значения и успех процесса референции находятся под влиянием контекста (Nellhaus, 1998). Люди имеют обыкновение ссылаться на что-либо, когда они занимаются социальной практикой – ссылки связаны с практическими действиями и зависимы от ситуации, подразумевающиеся или развернутые на поверхности. В то время как процесс референции, в общем, используется как пассивная взаимосвязь между языком и миром и всегда дискурсивная по своей форме, мы должны помнить, что мы вмешиваемся материально в окружающий мир, и мы создаем то, что Баскар называет «практической ссылкой», подбирая вещи физически, на самом деле мы знаем, что это делается без умения продумывать его дискурсивность (Bhaskar, 1991, Chapter 7). Независимо от того, является ли ссылка практической (физической) или разговорной, референция может быть оторванной от процесса его подбора. Это соответственно с реалистскими предложениями об экзистенциональной независимости, и с фаллибилизмом (пояснения переводчика: вероятностью ошибочности). Более того, мы также подвержены влиянию физических процессов экстра-дискурсионно, даже если мы только знаем о них дискурсивно, – например, то, как мы понимаем подхватывание вируса. Мы являемся частью мира, как одна из его энергий. Взаимосвязь между каким-либо символом (выразителем-выражением) и референцией опять является чисто традиционным, так же как и возможность, продемонстрированная ссылкой на одну и ту же вещь в различных языках. Одно и то же может быть правильно названо по-разному даже в одном и том же языке – «человек», «сосед», «дядя», «библиотекарь», и т.д. Однако некоторые термины, такие как «экономика» могут иметь референции, которые не кажутся соответствующими ранее существовавшим естественным видам или занимающими определенные отрезки пространства-времени. Еще другие, например «но» и «или» не имеют референций вообще. Вдобавок, нужно помнить, что язык не просто описателен или предполагающий, но также имеет исполнительную и выразительную роль. На первый взгляд, случайная взаимосвязь между индивидуальным символом и референцией, может показаться, заново утверждает веру в кажущуюся арбитражность и нестабильность природы языка, как будто мы могли бы общаться и делать что-либо, основываясь на каком угодно сочетании слов, именно этом незнании (non-sequitur) является центральной точкой в постмодернистском идеализме (Assiter, 1997, p.61). Однако когда мы смотрим на комбинации взаимосвязанных символов (и именно так они и используются, подразумеваясь или выраженные в открытую), их взаимоотношение с референцией может быть показано не как арбитражное и не обязательно нестабильным, хотя даже здесь не присутствует соотношение точка-в-точку между словами и миром (Tallis, 1988, p. 106). Возьмем, к примеру, такой дискурс как услуги здравоохранения, включая такие термины как «госпиталь», «доктора», «нянечки», «пациенты», «кровати», «операционные», и т.д. Каждый из этих терминов взаимосвязан арбитражно с какой-либо референцией, так что последний всегда можно назвать каким-либо другим именем. Однако из этого не вытекает, что взаимоотношения между их референциями является арбитражным или то, что взаимоотношения между выражениями внутри такого дискурса являются арбитражными, так что взаимоотношения между «доктор» и «пациент» эквивалентно взаимоотношению между «доктор» и «конные прыжки» (Giddens, 1979; Tallis, 1988). Такие термины никогда не делают референций сами по себе, но всегда в более широких ссылочных выражениях, – например, «пациент в госпитале» - компоненты которого сами зависят от их местоположения в широкой паутине символов. Более того, использование таких выражений в общении также обычно полагается на внутреннее мысленное знание до значительного уровня. Потому не существует изоморфизма (isomorphism) между языком и реальностью, в котором язык построен, так же как и реальность, так как сознание не тесно взаимосвязано с физическими особенностями. Язык не для частей материи и всякого такого, а для понимания, которое мир нам дает о себе. Все же отсюда не следует, что не существует относительно стабильных значений, или, помнить о том, что значение не принадлежит только одному символу в изоляции, и что их отношение к миру арбитражно. Мы используем ссылки путем игры с различиями между символами, но также, развитие таких сетей символики зависит от ссылки (включая и ссылки на другие дискурсы) и практическое вмешательство в окружающий мир. То, что пациент находится в госпитале, не может быть уменьшено до дискурсивного определения, потому как кто-либо предоставляет определение (в рамках широко охватывающего дискурса, конечно), этот кто-то все еще остается с эмпирическим вопросом о том, находится ли то, что было определено термином «пациент» в том, что было определено термином «госпиталь». Зависимость ссылок от дискурса не означает, что мы никогда не сможем различить успешные и безуспешные ссылки, хотя в некоторых случаях, где нам не хватает нужных способов для различия, – например, решая, есть ли Бог или нет, – это может быть действительно невозможным. До тех пор, пока мы можем замечать несостоявшиеся ссылки – предположение любой вероятно ошибочной (fallibilist) теории о знании – и до тех пор, пока наблюдения руководствуются теориями, а не предопределены теориями, выводы могут быть сделаны о различных причинах и взаимосвязях между явлениями, такими как доктора, пациенты, и конный прыжки. Мы также можем признать масштабы других значений или интерпретаций таких терминов, включая более изобретательные и полученные из ассоциирования и аналогий, которые обычно менее стабильны. И как мы упомянули уже, сами термины могут быть метафорами, например «операционный зал» (operating theatre); тот факт, что выражение является метафорой не мешает ему стать успешной ссылкой, хотя одни метафоры могут быть лучше, чем другие в этом отношении. Поскольку это объяснение не предполагает, что индивидуальные части значения являются понятными в изоляции друг от друга, не имея никаких зависимостей от широко охватывающей сети отношений сознания, то оно не является «лого-центричным», как постмодернисты предполагают о реалистских разъяснениях, касающихся ссылок (Assiter, 1997, p.32; see also Quine, 1961, p.42). Как показал Таллис, для идеалиста, тот факт, что иннуиты имеют много слов для снега, в то время как бушмены в пустыне Калахари не имеют никаких, является всего лишь функций различия в их языках, и не имеют никакого отношения к экстра дискурсивной (пояснения переводчика: за пределами дискурса) реальности (1998, p.64). Так же и для идеалистов, только достоинства языка могут определить разницу в ясности между границами объектов, таких как стол или либерализм (Tallis, 1988). Однако, те, кто доказывают, что реальность – это дискурсивная конструкция, не верят в то, что говорят, так как их практика, – например, избежание экстра дискурсивных опасностей, таких как наезжающая машина, – демонстрирует то, что они не могут превратить мир в раба своих дискурсов (O’Neill, 1995). Идеалисты также не верят в то, что они утверждают, по части отрицания ссылок, так как они всегда ссылаются на дискурсы отличные от своих, часто в самом процессе отрицания того, что ссылка возможна. Как аргументирует Таллис, «скорее всего это невероятно, чтобы язык был доступен для ссылки на самого себя и, особенно, на свои собственные недостатки и ни для какой другой референции в мире (1988, p.125-6, in original). В то время как наши реалистские разъяснения процесса сигнификации (пояснения переводчика: установления значительности) утверждают, что значения не такие не стабильные какими они представлены в постмодернистских предположениях, было бы странно, и не последовательно, реалистам отрицать хоть какую-то долю нестабильности. Многие значения подвергаются испытанию, и было бы абсурдным, если бы процесс или дискурс, направленный на испытание значения упустил бы этот факт из виду. Творческая энергия и важные научные продвижения зависят от сдвигов в значениях и потому, они должны быть соответственно оценены. Но есть и другие виды речи и письма, например инструкции, передаваемые пилотам контролерам воздушного движения, где постоянство значений, как и постоянство объектов и практики, к которым они относятся, являются критическими. Без реалистского анализа процессов сигнификации, который признает независимость референций и их качеств и взаимосвязей с дискурсом – абсолютно в случае с неодушевленными предметами, относительно в случае с явлением человеческого общества – успех и стабильность ссылок в социальной практике бессмыслен. Не удивительно, что озабоченность нерешенностью значения обычно характерна ученным, изучающим литературу (Tallis, 1988, p.126). Или скорее, удивительно то, что было сделано так мало социальными теоретиками, соблазненными этим тезисом. Отличительное качество литературы именно в оторванности от повседневной практики; в основном это вид сообщения, который имеет цели, отличные от достижения какого-либо сиюминутного практического результата, хотя конечно есть свои исключения. Даже когда каждодневный процесс общения интерпретируется литературными теоретиками, практические контексты и результаты в перспективе которых он работают, имеют тенденцию к ограничению. Общение в каждодневной жизни произрастает из существующей практики и материальных и дискурсивных контекстов (Giddens, 1979). Здесь не помешает нам заметить, что ударение Уиттгенстейна на формы жизни не включает в себя побег от предмета к идее; для него, знание языка нужно для того, чтобы участвовать в материальных формах жизни, внутри которых он выражен, и которые он выражает (Norris, 1997). Практика, включающая речь и письмо, может быть интерпретирована многими способами, и как тексты, их значения никогда не могут быть закреплены и стабильно определены. Но частью функции коммуникативного процесса и ассоциированными с ним материальными действиями является указать, который из множества возможных значений подходят для данной ситуации. Когда мы читаем последнее извещение об оплате за электричество и сопровождающие его угрозы о прекращении услуг, мы можем играть в бесконечные словесные игры и строить различные смысловые конструкции о том, что эти тексты говорят, демонстрируя наши навыки использовать свое воображение. Однако которое из многочисленных значений имеется в виду, обычно довольно ясно; и даже если это не так, то станет понятно, когда отключат электричество. Наконец, традиционное предположение о реалистах в том, что они не переносят двусмысленность, в то время как пост-модернисты приветствуют двусмысленность и видят во множественной интерпретаций позитивное, а не проблематичное качество. Однако я утверждаю, что мы можем и должны признавать многосмысленность в социальной жизни, но не должны путать это с позволительностью любой интерпретации. Некоторые социальные ситуации являются объективно двусмысленными. Удачным примером является армейский парад в День Поминовения, так как он объединяет признание ужасов войны («никогда не должно повориться …») с вознесением и восхвалением армии и, возможно, войны. Но интерпретирование события как двусмысленного или имеющего много значений не значит принятие, какой угодно интерпретации (например, парад ко Дню Поминовенья не является свадьбой или рок-концертом), так как не все интерпретации могут справедливо отнестись к особенностям двусмысленности в ситуациях. Парадоксально то, что если мы хотим справедливости по отношению к двусмысленностям, мы не должны их интерпретировать, как нам заблагорассудится. жүктеу/скачать 311.5 Kb. Достарыңызбен бөлісу:
|