Пушкин и Мицкевич дружба или вражда Петров Алексей
жүктеу/скачать 98 Kb.
|
Пушкин и Мицкевич - дружба или вражда - Петров Алексей1. Жара в Варшаве вроде бы стала поменьше, но всё равно душно. Сегодня пятое мая. Интересно, думаю я, а летом здесь как? Небось, сущее пекло?.. На улице Гагарина мы выходим из машины и идём к стандартному серому зданию. — Где это мы? — спрашиваю у писателя Куровского. — Центр славянской культуры, — отвечает пан Эдвард. — А что там? — Сейчас увидишь. По сути дела, это книжный магазин — не такой большой, как, скажем, «Молодая гвардия» или «Библио-Глобус» в Москве, но Варшава, похоже, и не страдает мегаломанией. На полках собраны книги на чешском, польском, болгарском, украинском, русском языках. Места явно недостаточно, а потому в торговом зале расставлены столы, и там тоже — книги, журналы, газеты. Нас встречают директор Ян Забродский и председатель Российского Дома науки и культуры в Варшаве Татьяна Хохлова. Эдвард Куровский представляет нас хозяевам. Я «по-европейски» прикладываюсь к ручке Татьяны (захотелось быть галантным). Минут десять брожу по магазину и листаю книги, а потом пан директор приглашает нас к столу, который стоит тут же, в конце зала, где на стене висит герб Польши. К этому времени появляется профессор-славист университета в Ольштыне Б. Бялокозович. На визитке, которую пан профессор вручил мне чуть позже, значится: «Базыли Бялокозович, руководитель кафедры восточнославянского литературоведения, Институт восточнославянской культуры». Хозяева приготовили кофе с бутербродами. Я вынимаю из сумки «Гжелку», которую привёз из России. Профессор Бялокозович принёс польское смородиновое вино. Долго на всё это не смотрим, открываем водку и вино, разливаем в рюмки. Позже к нам присоединяются ещё двое. Одного из них мне представили как «профессора-украиниста», второй же (очевидно, частый гость этого Центра) оказался полковником в отставке. Этот пожилой седовласый мужчина, — я не понял, то ли белорус, то ли поляк, — зашёл сегодня в магазин явно случайно, но охотно принял приглашение. Мы сидим за столом, алкоголь закусываем бутербродами с паштетом и колбасой, а тут же, в торговом зале, чуть поодаль, бродят редкие посетители и роются в книгах. По всей видимости, они не обращают внимания на нас. Похоже, что это всё-таки не совсем книжный магазин, а нечто вроде клуба, куда заходят те, кого интересует литература и культура славянских народов. Украинист молчалив и сдержан, он больше слушает, нежели говорит, и кажется мне чем-то расстроенным. Отставной полковник тоже помалкивает, но я успеваю узнать о том, что его дети живут в Подмосковье. Главную же скрипку играет профессор Бялокозович, обаятельный грузный мужчина в очках. Он очень общителен и держится весьма демократично, я сразу проникаюсь к нему искренней симпатией, тем более что и говорит он по-русски просто безукоризненно. Ну, ещё бы! Пан Бялокозович учился в России, в Горьковском государственном университете, а потом в Ленинграде, где написал дипломную работу «Лев Толстой и польское литературно-общественное движение». В Варшавском университете, работая ассистентом на кафедре, он вёл семинары по поэзии Н. Некрасова и по роману Л. Толстого «Война и мир»... Говорим о польско-российских отношениях, о политике. Конечно же, это неизбежно, когда за одним столом собираются представители разных стран и многие видят друг друга впервые. Не анекдоты же травить, в самом деле.
— И ещё там было сказано так: «Он говорил о временах грядущих, когда народы, распри позабыв, в великую семью соединятся…» Обратите внимание: «соединятся»! То есть когда-то потом, позже. А стало быть, пока что никакой «великой семьи» нет и в помине. — В каком смысле? — Тут надобно принять во внимание тот факт, что в каком-то смысле поэты стояли «по разную сторону баррикады». Пушкин был всё-таки, как ни крути, представителем Российской империи, метрополии, и его взгляды в определённой мере, скажем так, противоречили идее национальной самодостаточности, которую проповедовал Мицкевич. Наверно, именно в 1828 году могла произойти сцена, описанная польским поэтом в стихотворении «Памятник Петру Великому»: «под одним плащом, взявшись за руки…» Мицкевич словно противопоставил эту трогательную картину всему тому, что олицетворял собой памятник русскому царю: самодержавие, империя, угнетённые народы… — Они с Пушкиным по-разному смотрели на идею панславизма? — Мицкевич мечтал о свободной Польше. — Хотите сказать, что Пушкин был против того, чтобы Польша была свободной? — Полагаю, что он не был лишён определённых имперских взглядов. Известно ведь, что после своей женитьбы на Гончаровой он сблизился с царём в Царском Селе, собрался писать историю Петра Великого и издавать политический журнал. Плодом такого сближения поэта и государя стали стихи «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина», напечатанные вместе со стихотворением Жуковского под общим названием «На взятие Варшавы». Пушкин прославлял штык российского воина, не обращая внимания на то, что на этот штык опирался деспотизм в России. Что это, если не служба царю? Между прочим, стихотворение «Клеветникам России» было написано по заказу Николая I и прочитано царём ещё до публикации… Пётр Вяземский называл стихи Пушкина «Клеветникам России» «шинельной одой». Кто устоит в неравном споре: Кичливый лях иль верный росс? Славянские ль ручьи сольются в русском море? Оно ль иссякнет? вот вопрос. Конечно, Мицкевич не мог не знать такие строчки Пушкина: Сбылось – и в день Бородина
(«Бородинская годовщина») 2. Гораздо позже, года через четыре после этого разговора, я узнал о письме Пушкина Бенкендорфу. «С радостью взялся бы я — за редакцию политического журнала… — писал Пушкин в 1830 году. — Около него соединил бы я писателей с дарованиями… Ныне, когда справедливое негодование и старая народная вражда, долго растравляемая завистью, соединила всех нас против польских мятежников, озлобленная Европа нападает покамест на Россию не оружием, но ежедневной бешеной клеветою… Пускай позволят нам, русским писателям, отражать бесстыдные и невежественные нападки иностранных газет». И уж конечно, не знал я о стихотворении Пушкина, где поэт прямо обращается к русским полонофилам, вспоминая недавний «бунт» в польской провинции: Когда безмолвная Варшава поднялась И ярым бунтом опьянела, И смертная борьба меж нами началась При клике «Польска не згинела!», Ты руки потирал от наших неудач, С лукавым смехом слушал вести, Когда разбитые полки бежали вскачь И гибло знамя нашей чести. Когда ж Варшавы бунт раздавленный лежал Во прахе, пламени и в дыме, Поникнул ты главой и горько возрыдал, Как жид о Иерусалиме. (Цитата взята из очерка С. Куняева «Шляхта и мы», где сказано, что это стихотворение отреставрировал пушкинист С.М. Бонди по плохо сохранившемуся наброску текста.) 3.
— Казимир Моравский, профессор Ягеллонского университета, когда-то сказал: «Пушкин изумляет нас своей формой и многими благородными мыслями, которые он провозглашал. Порой смущает нас тем, что бывал по отношению к нам несправедлив…» Ответом Мицкевича Пушкину и Жуковскому была третья часть поэмы «Дзяды»,где польский поэт рассказал, как преследовали поляков в мученической Польше, поведал о бесчисленных жертвах. Думаю, написал он это не для того, чтобы возбудить ненависть поляков к угнетателям-россиянам, а чтобы поляки помнили свою историю. Примерно в это же время Мицкевич сочинил цикл стихотворений, известных как «дополнение к третьей части «Дзядов»» или просто «Петербург». Туда вошли такие стихи, как «Памятник Петру Великому», «Дорога в Россию», «Олешкевич», «Моим друзьям-москалям», «Петербург»… в общем, всего семь вершей… стихотворений. — На территории бывшего СССР слово «москали» звучит оскорбительно… — А между тем, это стихотворение (в вашей стране ему дали название «Русским друзям») написано проникновенно, искренне, с глубоким чувством. «О где вы? Светлый дух Рылеева погас, — царь петлю затянул вкруг шеи благородной, что, братских полон чувств, я обнимал не раз. Проклятье палачам твоим, пророк народный!» Мицкевич хотел сказать, что призывает к борьбе не с русским народом, а с той государственной системой, которая угнетает этот народ, как, впрочем, и все остальные народы Империи. Мицкевич поднял знамя за свободу и поляков, и русских. «Горечь крови и слёз моей отчизны пусть обжигает и сжигает, но не вас, а лишь ваши оковы». А в русском переводе: «…мой стих пусть, разъедая, жжет – не вас, но цепи ваши». — Между прочим, для украинской классической литературы такие тексты и мотивы тоже характерны, — замечаю я. — «Оковы», «слёзы моей отчизны», «пригноблений» народ… — Вы изучали украинскую литературу? — интересуется Бялокозович. — Девять лет. — Значит, вам легче понять польскую литературу, да и язык тоже… — И всё равно считаю, что нет литературы лучше русской. Откровенно говоря, уроками украинской литературы я тяготился. Из всего школьного курса мне понравились разве что пять-шесть произведений: «Захар Беркут» Ивана Франко, «Лесная песня» Леси Украинки, какие-то смешные рассказы Остапа Вишни… Возможно, чтобы сегодня увидеть мне украинскую литературу другими глазами, надо что-то перечитать… ну, не знаю, Коцюбинского, что ли, или Панаса Мирного… — А что нравилось в русской? — Гоголь, Тургенев… Пушкин, конечно — но главным образом его проза. Вот кто был великим прозаиком! Стихи его меня как-то мало волновали… — Мицкевич в своём стихотворении «Друзьям-москалям», обращаясь к русским поэтам, спрашивает: те же вы, какими были? Не изменились ли? Остались ли верны своим идеалам? Он написал довольно резко: «Можэ кто з вас ужэндэм, ордэрэм зганьбёны, душэ вольно на веки пшедал в ласкэ цара… Може платным ензыкем триумф его слави и теши ще зэ своих пшиячул мэнченьства…» Заметив, что я понимаю далеко не всё, профессор переводит: — «Может быть, кто-то из вас продал душу свою царю и сегодня на его пороге бьёт ему поклоны… Может быть, кто-то из вас продажным языком прославляет его триумф и радуется мучениям своих друзей…» — Это он о ком? — Какое-то время считалось, что это намёк на Пушкина и Жуковского, на их публикацию «На взятие Варшавы». Но много позже по автографу стихотворения определили, что написано это было в 1830 году, а значит до выхода в свет сборника стихотворений Пушкина и Жуковского. Пушкин не знал об этом. Он решил, что Мицкевич упрекает его в предательстве идеалов молодости. Пушкин мог ответить ему вполне официально, очередным ура-патриотическим стихом, но он не сделал этого, потому что был велик, благороден. К тому же он очень уважал Мицкевича. Однажды на вопрос, почему Александр Сергеевич не желает отправиться в дальнее путешествие куда-нибудь за границу, тот ответил примерно так: «А зачем? Красоту природы я могу вообразить себе даже лучше, чем она есть в жечивистошчи… мм… в действительности. А ехать туда для того, чтобы познакомиться с выдающимися людьми… Но я ведь знаю Мицкевича, а лучше него я никого не найду…» Ну так вот, Пушкин отозвался о стихотворении своего польского друга так: «Нет, он хотел высказать всю работу чувств и мыслей, вызванных потрясающим ударом, и в этом признании найти отраду для сердца и отповедь для великого противника». В черновых бумагах Пушкина были найдены стихотворения из цикла «Петербург». В это время Пушкин постоянно обращался в мыслях к Мицкевичу и даже перевёл на русский две его баллады. — Выходит, поэты всё-таки не стояли «по разные стороны баррикады»… — Тут важно другое: своим творчеством они вдохновляли друг друга. Причем, считается, что Мицкевич оказывал на Пушкина гораздо большее влияние, нежели Пушкин на Мицкевича. Опишет польский поэт в своих стихах наводнение в Петербурге — и в голове Пушкина уже рождаются яркие образы, замыслы. «Медный всадник», например, возник под влиянием стихотворений «Олешкевич» и «Памятник Петру Великому». Мицкевич клеймит позором памятник царю, называет это сооружение «символом тирании»: «Леч скоро слоньце свободы заблыщне и вятр заходни огжее тэ паньства, и цуж ще стане з каскадой тыраньства?» — «Но скоро солнце свободы засияет, и ветер западный согреет эти страны, и что же станет с этим символом тирании?» — перевожу я. — Правильно. Хорошо бы теперь это выразить в стихах, — шутит профессор. — Так в чём же тут влияние друг на друга? — не понимаю я. — Адам Мицкевич здесь похож на героя пушкинского «Медного всадника», который молча грозит памятнику кулаком. Но вот отличие: стихотворение «Памятник Петру Великому» Мицкевича предсказывает победу тому, кто борется с тиранией, а в «Медном всаднике» индивидуальный протест обывателя терпит полное поражение. — Ну, это всего лишь разные варианты конечного результата… — Тем не менее, достаточно симптоматично, не правда ли? Они вообще часто спорили друг с другом в своих стихах. Особенно по поводу стихотворения Мицкевича «Петербург». Там, например, сказано о дамах российской столицы так: «Белые, как снег, румяные, как раки». Пушкин тут же в ответ: «Девичьи лица ярче роз». Мицкевич напишет: «Тут люди бегут, каждого гонит мороз, каждэго мруз гони… у каждого в глазах желание пересилить себя, выдержать… лица бледны…» А Пушкин в ответ: «Люблю зимы твоей жестокой недвижный воздух и мороз». Мицкевич: «Блотнэ околицэ… мм… на болотистой окраине царь приказал поставить не город для людей, а для себя столицу…». А Пушкин ответил ему так… — «И думал он: «Отсель грозить мы будем шведам», — догадываюсь я. — Точно! Или вот ещё: у Мицкевича — «дома разных стилей и разных размеров, как животные со всех концов земли, за оградами стоят железными, словно в клетках…» А Пушкин… — «Люблю твой строгий, стильный вид…» — Кажется, всё-таки «стройный вид»… — «Невы державное теченье», — продолжаю я, — как там дальше?.. «береговой ея гранит, твоих оград узор чугунный»… — Верно, — кивает головой профессор. — А вот ещё любопытное: «Але кто видзял Петерсбург, тэн пове…» Нет, по-русски: «Но кто видел Петербург, тот скажет, что построил его, наверно, сам сатана»! Короче говоря, вся эта идиллия — «взялись за руки под одним плащом» — похоже, всего лишь символ, миф, красивая поэтическая выдумка. Да, они дружили, но это была дружба-соперничество. На многие проблемы общественного устройства они смотрели по-разному. Но после смерти русского поэта Мицкевич опубликовал во Франции некролог в журнале «Le Globe» и подписал его так: «Un ami de Pouchkine», «Друг Пушкина». — Когда-то Пушкин даже начал было переводить на русский язык поэму Мицкевича «Конрад Валленрод», но бросил, — продолжает профессор. — Почему? — Понял, что не умеет переводить с иностранного… вернее, не может жить в ритме тяжкого труда переводчика, не может заставить себя заниматься переводом регулярно. Возможно, были и другие причины. Существует, например, такая версия: Пушкин не был согласен с Мицкевичем, который считал, что порабощённый человек во имя своей борьбы может даже перейти на сторону врага и служить поработителю, коварно предвкушая возможность отомстить… Алина Витковская, крупнейший польский специалист по творчеству Мицкевича, написала, что именно в России «недавний студент и скромненький учитель перевоплотился в витию, певца свободы»: «Русские совершили не подлежащее переоценке открытие: открыли Мицкевича не только для себя, но также отчасти и для нас, и для него самого. В Польше Мицкевича ещё долгое время считали бы самозваным претендентом на место на литературном Парнасе и смеющимися глазами пытались бы его подолгу осматривать как подозрительную литовскую диковинку». 4. Этот наш разговор и позже не давал мне покоя. Когда у меня появился Интернет, я стал искать документы о Мицкевиче на русских и польских сайтах. Вскоре в папке под названием «Мицкевич» у меня скопилось изрядное количество ссылок на сайты, названия которых заканчивались на польское «.pl» или русское «.ru». Вот, например, любопытный очерк Руслана Киреева «Мицкевич. Русский сюжет». С удивлением узнаю, что Адам Мицкевич был прекрасным учителем польского языка в Москве. Он преподавал свой родной язык дочери профессора Московской медико-хирургической академии Каролине Яниш, в которую был влюблён. Учитель и ученица оказались столь талантливы, что позже Каролина пыталась даже переводить стихи Мицкевича… на немецкий язык. Именно в её переводе познакомился с этими стихами Гёте. Поэтические сборники Каролины издаются и сегодня. Она известна любителям поэзии как Каролина Павлова (по фамилии своего мужа). Каролина Яниш, видимо, была так умна и хороша собой, что юный друг Мицкевича Циприан Дашкевич (оба поляка были сосланы в Россию) перерезал себе вены из-за неё. «Благородное сердце не выдержало первой страсти», — с горечью отозвался на эту смерть Мицкевич. В одном из парижских музеев хранится томик стихотворений поэта с дарственной надписью: «Каролине Яниш посвящает её бывший учитель польского языка А. Мицкевич». Поэт сделал предложение московской барышне. «Отец готов был принести для меня эту жертву, — писала Каролина позже, — но я не могла её принять. Я последовала голосу долга». Дело в том, что будущее Каролины Яниш зависело от её дяди, который собирался завещать всё своё огромное состояние племяннице. Но если она, не дай бог, выйдет за этого «чужеземного рифмоплёта без гроша в кармане», девчонке не видать дядюшкиных денег. Мицкевич уехал в Петербург в надежде, что всё же вскоре они с Каролиной увидятся и поженятся. Но судьба распорядилась иначе. «Мы принадлежим к тем, кто не всегда является хозяином своих желаний», — напишет потом Мицкевич. Они встретятся в Москве ещё раз. «Что поделывали вы в моё отсутствие?» — поинтересуется поэт у Каролины. «Перевела вашего «Валленрода», — ответила она. Мицкевич пожал плечами: «Могли бы использоваться время и получше…» В Москве он пробыл недолго, снова уехал в Петербург. А Каролина уже была готова пойти наперекор богатому дядюшке, отказаться от наследства и выйти за Адама замуж. Но Мицкевич молчал. «Этот Адам — настоящий сухарь», — скажет потом о нём Юлиуш Словацкий, классик польской литературы. Каролина написала Мицкевичу: «Надобно, чтобы ты так или иначе решил мою судьбу». Но поэт не торопился принять решение. «Если бы она была действительно настолько богата, чтобы сама себя содержать как жена могла (ибо, как знаешь, сам я себя еле могу прокормить), и если бы она со мной отважилась ездить, я женился бы на ней… Моё положение доныне сомнительное…» — писал Мицкевич другу Дашкевичу, который и сам был влюблён в Каролину. 5. Мицкевич раздражался по пустяками, беспрестанно курил, в досаде обрывал пуговицы на собственном сюртуке, не замечая этого. «Элегантности напрасно было искать во всём туалете Адама», — сказал однажды человек, близко знавший поэта. Нервный импульсивный Мицкевич блистал в салонах Москвы своими поэтическими импровизациями: получив тему, на глазах у изумлённой публики сочинял стихи под аккомпанемент негромкой музыки, причём на французском языке. И если видел, что какой-нибудь поклонник его таланта пытается украдкой записать во время импровизации это новое стихотворение, в гневе вырывал у бедняги перо из рук. Во время одной из таких импровизаций Пушкин вдруг вскочил с места и воскликнул: «Какой гений! Какой священный огонь! Что я рядом с ним?» Здесь нужно сказать, что Пушкин вообще очень дорожил дружбой с Мицкевичем. К. Полевой написал однажды: «Проницательный русский поэт, обыкновенно господствовавший в кругу литераторов, был чрезвычайно скромен в присутствии Мицкевича, больше заставлял его говорить, нежели говорил сам, и обращался со своими мнениями к нему, как бы желая его одобрения. В самом деле, по образованности, по многосторонней учёности Мицкевича Пушкин не мог сравнивать себя с ним, и сознание в том делает величайшую честь уму нашего поэта. […] Желая повидаться с Мицкевичем, я спросил о нём у Пушкина. Он начал говорить о нём и, невольно увлёкшись в похвалы ему, сказал, между прочим: — Недавно Жуковский говорит мне: знаешь ли, брат, ведь он заткнёт тебя за пояс. — Ты не так говоришь, — отвечал я, — он уже заткнул меня». Безмерно уважал и Мицкевич Пушкина. Однажды он подарил ему томик сочинений Байрона с такой надписью: «Байрона Пушкину посвящает почитатель обоих». Был случай, когда кто-то в присутст¬вии Мицкевича позволил себе высказаться по поводу «слабых сторон» творчества русского поэта. Адам ответил: «Пушкин — первый поэт своего народа: вот что даёт ему право на славу». О «Евгении Онегине» Мицкевич отозвался так: «Это то произведение, которое будет всегда читаться с удовольствием во всех славянских странах и которое навсегда останется памятником своей эпохи». В статье на смерть Пушкина Мицкевич написал: «Ни одной стране не дано, чтобы в ней больше, нежели один раз, мог появиться человек, сочетающий в себе столь выдающиеся и столь разнообразные способности, которые, казалось бы, должны были исключить друг друга». 6. …Наконец состоялось решающее объяснение Адама и Каролины. Поэт написал в альбом московской барышне такие стихи: Когда пролётных птиц несутся вереницы От зимних бурь и вьюг и стонут в вышине, Не осуждай их, друг! Весной вернутся птицы Изведанным путём к желанной стороне. Птицы не вернулись… Мицкевич уехал в Италию, попросив Каролину не судить его слишком строго. Больше они не увиделись. «Миновало, значит, время, — писал Адам приятелю, — когда люди сами женятся, наступает пора, когда их женят другие». Через четыре года Мицкевич женился на дочери знаменитой польской пианистки Марии Агаты Шимановской, Целине. А ещё через три года вышла замуж разбогатевшая Каролина Яниш — за литератора Николая Павлова. Оба брака оказались неудачными. Супруг Каролины, заядлый картёжник, промотал всё её состояние и оказался в долговой тюрьме. Каролина уехала в Дрезден и зарабатывала на хлеб литературным трудом. А у жены Мицкевича обнаружилась психическая болезнь. Целина то и дело лечилась в психиатрической больнице, что не мешало ей рожать поэту детей. Каролина Павлова-Яниш умерла в Дрездене, немного не дожив до своего девяностолетнего юбилея. «Для меня он не перестал жить, — написала она о Мицкевиче спустя шестьдесят лет после того, как они расстались. — Я люблю его сегодня, как любила в течение стольких лет разлуки. Он мой, как был им когда-то…» 7.
— Пожалуйста, вот, например: Нет на свете царицы краше польской девицы. Весела — что котёнок у печки — И как роза румяна, а бела, что сметана; Очи светятся будто две свечки, — — произносит профессор. — В польском оригинале, правда, «очи блышчо ще як две гвяздэчки», «глаза блестят, как две звёздочки», да и о румяной коже, опять-таки, там ни слова не сказано. Но это, согласитесь, уже несущественно. — Кажется, Мицкевич был литовцем, — вдруг вспоминаю я. — Ведь это он написал когда-то: «Отчизна милая, Литва!.. Тот дорожит тобой, кто потерял тебя…» Да и Пушкин, кажется, называл его «пророком Литвы»… — Так начинается поэма «Пан Тадеуш»: «Литво! Ойчизно моя! Ты естэш як здровье…» То есть «ты как здоровье». «Иле че тшеба цэнич, тэн тылько ще дове, кто че страчил…» «Только тот, кто тебя потерял, поймёт, как тебя нужно ценить»... Да, это верно, родиной Мицкевича была Литва… славянская Литва! В его родном Новогрудке ведь жили то русины, то татары, потом город был занят литовским князем Эрдзивилом, который построил там себе замок. Род Мицкевичей берёт своё начало либо из русинов-славян, либо из литвинов. Адам Мицкевич был «крэсом всходним», то есть «выходцем из восточной окраины» Речи Посполитой… А кстати, каково происхождение Александра Сергеевича Пушкина? — хитро сощурившись, профессор внимательно смотрит на меня. — Ну-у… — я только развожу руками. — Важно то, что Мицкевич говорил по-польски, думал по-польски, писал по-польски… А что же касается его происхождения, то это тема для сотен публикаций, исследований, дискуссий. У него ведь даже фамилия — скорее белорусская, нежели польская. В белорусском языке принято смягчать согласные. Был когда-то некий Митька, Митры, Дзмитры, и обращались к нему так: «Мицька». Отсюда — «Мицкевич». Сам поэт нарочно произносил свою фамилию так: Мицькевич, — и даже писал её «неправильно», смягчая эту «ц». Точно так же от Стецьки (Стефана) произошла фамилия Стецкевич, от Пецьки (Петра) — Пецкевич. Сегодня белорусы очень любят подчёркивать белорусское происхождение фамилии поэта. — «Пецька», «Мицька»… Но ведь Мицкевич был благородных кровей, как я полагаю… — А это ещё не доказано. Шляхетские свои корни отец поэта Николай, землемер, а затем новогрудский адвокат, доказывал в минском суде девятнадцать лет, и есть предположение, что он пошёл на подлог, фальсификацию, привлёк лжесвидетелей. Не исключено, что Мицкевичи произошли из крестьян, но, сами понимаете, адвокату такая «биография» не могла сослужить пользу. — А мать Адама? — Тут вообще много непонятного. Некоторые исследователи утверждают, что Барбара Маевская, матушка поэта, родилась в семье франкистов, то есть евреев, принявших христианство. А вот Казимир Выка в своём очерке о Мицкевиче пишет: «Она была дочерью эконома в Чомброве, поблизости от Новогрудка, и происходила из шляхетской семьи герба Старыконь». — Почему вообще случаются подобные разночтения? Что причина этому? Недоступны документы? Недобросовестны исследователи? Или у них, скажем так, какие-то свои тактические соображения? — Попробуйте отыскать документ, которому двести лет, а то и больше… Наверняка могли быть и, как вы сказали, «тактические соображения»… Профессор некоторое время молчит, а потом продолжает: — У Адама Мицкевича с матерью вообще были какие-то странные отношения. Анджей Сырокомля-Булгак писал, что Адам был довольно плохим сыном. Нет ни одного подтверждения того, что он навестил мать в день её именин или в день её рождения, не ездил он к ней даже на Пасху или Рождество. Ни одного своего стихотворения он не посвятил матери, а вот всяким там барышням и дамочкам замужним — сколько угодно. Более того: ему не сообщили вовремя о её смерти, и Адам не присутствовал на её похоронах. Видимо, родственники его знали причину не сообщать поэту о смерти матери. Чтобы как-то оправдать Адама, некоторые исследователи заявили, что ему не сказали о том, что мать скончалась, потому, что беспокоились о его здоровье, но эта версия не выдерживает никакой критики… Наверно, он не хотел видеть мать по собственной воле. Когда после смерти матери Адам посетил, наконец, Новогрудок, почувствовал, что в мире стало пусто и ему жалко её… но только и всего. Полное ощущение, что у Адама был комплекс по поводу своего еврейского происхождения… — …которое, судя по всему, до сих пор ещё не доказано окончательно… — И тем не менее, Каролина Павлова, несостоявшаяся московская невеста Адама, узнав о смерти Мицкевича, сказала: «Sei ein Jude gewesen», «Он был евреем». Чеслав Милош, узнав об этом, спросил: «Должны ли мы верить словам покинутой дамы сердца поэта? К тому же нам даже неизвестно, хорошо ли для неё это — “еврей” — или плохо…» Много позже, через четыре года после этой моей поездки, я стал искать документы о происхождении великого польского поэта. Мы обменялись с профессором письмами, и пан Бялокозович прислал мне несколько своих работ, посвящённых этому вопросу — на польском, украинском, русском и белорусском языках. Пересказывать то, что написали люди более сведущие, занятие неблагодарное, поэтому мне остаётся только привести несколько цитат, надеясь, что это не очень утомит моего терпеливого читателя. Ядвига Маурер пишет: «Маевские в прошлых поколениях не были вообще никакими Маевскими. Были себе дворовыми евреями на службе у панов Узловских. Убеждённые, что их печальная судьба никогда не улучшится, эти бедные сельские евреи приняли крещение». Словно соглашаясь с ней, Ярослав Марек Рымкевич заявляет следующее: «Мицкевич мог бы стать белорусским или еврейским поэтом. Но останется поэтом поляков». А Сымон Барыс утверждает, что «родители поэта, Николай и Барбара Мицкевичи, происходили из мелкой «литовской» шляхты». А вот слова Александра Малаховского: «На моих встречах я часто задаю слушателям такую то ли загадку, то ли вопрос: что это — произведение, написанное автором, происходящим из ополяченной семьи, по крови белорусско-еврейской, начинающееся со слов “Литва, отчизна моя”? А ведь это краеугольный камень современной великой польской литературы…» А Ирина Масляницына из Белоруссии заявляет, что «Мицкевичи были полонизированными белорусами, поэт называл себя «литвином», хотя произведения свои писал на польском языке». Её поддерживает Лев Мирачицкий: «У Навагрудку Мiкалай Мiцкевiч ажанiўся з Барбарай Маеўскай, якая, як i ён, паходзiла са збяднелай беларускай шляхты»1. А Михась Малиновский в статье, опубликованной в белорусском журнале «Байрам», органе белорусского объединения татар-мусульман, пишет: «…але нам вядома, што, акрамя беларускай крывi, у яго цякла i татарская, i жыдоўская… Чаму жыдоўская? Бо мацi яго, Барбара Маеўская, была жыдоўкай, ды i сам Адам Мiцкевiч потым пабраўся з жыдоўкай Цэлiнай Шыманоўскай». Итак, четыре народа претендуют на то, чтобы называть Мицкевича своим сородичем: литовцы, евреи, белорусы и поляки. Но это ещё не всё! На Виленщине (в Великом Княжестве Литовском) ведь жили и мусульмане. Сергей Рыбчонок пишет: «…бабка матери Мицкевича, Барбары, звалась Барбара Михалова Маевская из рода Тупальских, а эти, последние, были из шляхты татарского происхождения и ещё в середине XIX века числились мусульманами». «В таком случае поэта можно было бы считать потомком не евреев,а татар, — констатирует Януш Одровонж-Пенёнжек, — а такое родство не было редкостью в Великом Княжестве Литовском». А вот слова Адама Мальдиса: «Прежде всего, как поэт Мицкевич был великим патриотом Новоградчины. Как мыслитель — патриотом Великого Княжества Литовского. А как деятель эмиграции — патриотом Речи Посполитой. И поэтому я думаю, что он принадлежит ко всем народам Речи Посполитой. Он не ваш, и не наш». 8. — И тем не менее, поэт писал по-польски, — говорю я профессору. — Только вот польский этот не всегда понятен мне. Вероятно, какой-то диалект или устаревшая форма? — Некоторые «критики» утверждают, что половина написанного Мицкевичем не соответствует правильному польскому языку. Полемизируя с ними, Станислав Мацкевич пишет, что поэт «был мощным ветром белорусского языка, мощным продолжателем влияния белорусского языка на польский, которое началось ещё в XV веке и которое сделало польский деликатнее, утончённее, увело его от дубоватых форм общего с чехами языка, которым поляки говорили в XIV веке». А сам Мицкевич в своих парижских лекциях выделяет язык литовско-русский, или белорусский, указывает на его возвышенную простоту: «…это самое богатое и самое чистое наречие…». — Вот так «простота»! Иногда я мало что понимаю, когда читаю Мицкевича по-польски. — Когда-то, во времена независимости Литвы, этим «литовско-русским» языком пользовались великие князья в своей дипломатической переписке! «Поверьте, нет более чистого народа, чем наши тёмные белорусы!» — так Мицкевич сказал однажды… о поляках, которые родились на Виленщине. Нередко же он называл белорусов русинами, высоко ценил их фольклор и памятники письменности: «Из всех славянских народов русины, то есть крестьяне Пинской, а частично Минской и Гродненской губерний, сохранили больше всего славянского». — А что делал Мицкевич во Франции? — Когда он уехал из России и поселился в Париже, ему предоставили кафедру в Коллеж де Франс, чтобы он читал лекции о славянской культуре. Эти лекции вспоминает в своих дневниках Герцен; найдите и почитайте — не пожалеете. Мицкевич вообще был очень эрудированным человеком. Видно, что Герцен восхищается его умом и образом мышления. В его дневнике записано: «Мицкевич говорит, что решение загадки судьбы славянского мира — в будущем. Так говорят все славянофилы, но им не хватает мужества быть последовательными, хотят всё же найти решение загадки в прошлом». И ещё одна его запись мне хорошо запомнилась: «Славяне везде невольники, везде слуги — верные, пассивные слуги». — Эту фразу можно произнести как угодно: с печалью, иронией, издёвкой… — Ну, только не с иронией! Вот, например, ещё и такие слова Герцена, которого очень взволновали лекции Мицкевича: «Нет сомнений, что славянизм имеет подлинную и прекрасную сторону: эта прекрасная сторона — вера в будущее — прекраснее всего у поляка, у поляков, которые бежали от ужасов и казней и которые носят с собой свою отчизну». Через несколько лет Герцен написал открытое письмо французскому историку Жюлю Мишле: «Пора забыть об этой несчастной братоубийственной войне; между нами нет победителя; Польша, как и Россия, побеждена общим врагом. Замечательный друг, великий поэт Мицкевич — доказательство этого. Говоря о взглядах польского пророка, не говорите, что это “милосердие”, “ошибки святого”. Нет, это плоды долгих и серьёзных размышлений, глубокого чутья судеб славянского мира». — Герцен крепко проникся «польским духом», — замечаю я. — Да, но при этом он отрицательно относился к католицизму. Он так и заявил: Польша, дескать, менее славянская страна, чем другие славянские страны, поскольку «католицизм противоречит славянскому гению». — Ах, эта вечная проблема — религиозные противоречия… — «Нет, не католицизм спасёт славянский мир и призовёт его к жизни, — писал Герцен, — не поляк поймёт будущее». 9. — А вот Энгельс считал иначе, — вдруг вспоминаю я. — Однажды мне вдруг захотелось полистать том Энгельса. Ведь столько им написано! Неужели же всё напрасно? Неужели его сочинения безнадёжно устарели? Этот том попал ко мне в руки совершенно случайно… кажется, сын готовил какой-то реферат по истории… — И что же вы там нашли? — Есть небольшая статья у Энгельса — «За Польшу». Она, если не ошибаюсь, была написана по поводу очередного подъёма национально-освободительного движения в середине XIX века. Там сказано примерно следующее: никому не позволительно безнаказанно порабощать какой-либо народ. Россия, Австрия и Пруссия, три державы, уничтожившие Польшу, уже жестоко наказаны. Раздел Польши — это та цепь, которая сковывает между собой три большие военные деспотии, три сильных государства, и лишь восстановление Польши может разорвать эту связь и открыть путь к освобождению европейских народов. А дальше Энгельс множеством фактов доказывает, что поляки — единственный славянский народ, который «сражается, как всемирный солдат революции». Как прав был Болеслав Прус, когда в своём письме Бодуэну де Куртенэ написал следующее: «Человеческая и общественная душа становится более благородной, лучше складывается во время заседаний, на которых речь идёт о гениальных людях и их трудах, чем на встречах, называемых “товарищескими беседами”, на которых возникают и распространяются сплетни и клевета. Я глубоко ощущаю и вполне убеждён в необходимости сближения и согласия всех честных, разумных, энергичных и одарённых поляков и русских. Существует ведь множество проблем, над которыми могли бы мы совместно трудиться. Одно из них было бы: уменьшение, или же поставление предела взаимным предрассудкам, ненависти и вытекающему отсюда вредительству»! 10.
Статья-некролог, написанная Мицкевичем в связи с гибелью Пушкина и подписанная польским поэтом «Un ami de Pouchkine», называется «Пушкин и литературное движение в России». Когда П.А. Вяземский обратился к Мицкевичу с просьбой доставить ему эту статью, польский поэт ответил так: «Я отыскал заметку о Пушкине. Посылаю её Вам. Отнюдь не потому, что я придаю ей хотя бы малейшее литературное значение, но Вы увидите в ней выражение тех чувств, которые я питаю к некоторым моим дорогим врагам». (Фрагменты из книги «Полонез по-русски, или Заграница.pl.ru», издательство «МИА», Москва, 2006), по материалам портала "Точка зрения" жүктеу/скачать 98 Kb. Достарыңызбен бөлісу:
|