НИКОЛАЕВСКАЯ РОССИЯ “Апогей самодержавия”

НИКОЛАЕВСКАЯ РОССИЯ

“Апогей самодержавия”

В то время Николаю Павловичу было 29 лет. Он родился в 1796 г., четырех лет от роду лишился отца и по-сыновьи благоговел перед братом Александром, который был почти на 20 лет старше. Женился Николай, подобно старшему брату, отцу и деду, на немке, дочери прусского короля Фридриха Вильгельма III Шарлотте (по-русски переименованной в Александру Федоровну), и обожал все немецкое. Среди его ближайших соратников преобладали немцы — Бенкендорф, Адлерберг, Клейнмихель, Нессельроде, Дибич, Дубельт и др.

Новый самодержец, в отличие от Александра I, получил скудное образование. Его как третьего из сыновей Павла не готовили к царствованию и вообще к серьезным государственным делам. Педант, солдафон, самодур, он, по мнению Ф. Энгельса, представлял собой лишь “самодовольную посредственность с кругозором ротного командира”. “Высочайший фельдфебель”, — сказал о нем Герцен.

Все же современники находили в личности Николая I и привлекательные черты: царственное обаяние, силу характера, трудолюбие, непритязательность в быту, равнодушие к спиртному. Как государь, он считал для себя образцом Петра I, старался подражать ему, и не без успеха. “В нем много прапорщика и немного Петра Великого”, — гласит запись в дневнике А.С. Пушкина от 21 мая 1834 г.

С детства Николай воспитывался в ненависти к революции, восстание декабристов укрепило в нем это чувство. “Революция на пороге России”, — объявил он вскоре после 14 декабря и добавил: “Но клянусь, она не проникнет в Россию, пока я жив!” Эти слова вместили в себя всю программу нового царствования и чуть ли не убеждения царя, которые, по выражению А.Е. Преснякова, были “просты и отчетливы, как параграфы воинского устава”. Борьба с крамолой в самой России и за ее рубежами стала делом всей жизни Николая, его святая святых. Он не колебался и не лавировал, как Александр I, а полагался исключительно на силовой, палаческий способ правления. По

рассказу очевидца, однажды Николай спросил 15-летнего на­следника престола, будущего императора Александра II, чем держится многоязыкая семья народов, населяющих Россию. Наследник дал заученный ответ: “Самодержавием и законами”. “Законами — нет! — воскликнул Николай. — Только самодер­жавием и вот чем, вот чем, вот чем!” — трижды взмахнул он крепко сжатым кулаком¹.

Выражая интересы господствующего класса дворян-кре­постников, Николай I вместе с тем сводил государственную власть к личному произволу на манер военного командования. До вступления на престол он командовал гвардейской бригадой. Сменив бригаду на государство, он перенес армейские навыки управления на государственные дела. Россия представлялась ему воинским соединением, в котором царит воля его командира, то бишь государя. Характерна в этом отношении фраза, сказанная Николаем на смертном одре сыну: “Сдаю тебе команду”.

Самое большое удовлетворение Николай как государь и как личность находил именно в том, чтобы командовать, все и вся военизировать и устрашать. Он и в детские годы, по признанию его официального биографа М.А. Корфа, “бил палкой или чем попало товарищей игр своих”, а став царем, получил от народа прозвище “Николай Палкин”. Сам по себе бездушный, злой, хотя и с эффектно-воинственной, но колючей внешностью (“острижен­ная и взлысистая медуза с усами”, по выражению Герцена), он внушал людям безотчетный страх. “Люди в его присутствии, — читаем у В.О. Ключевского, — инстинктивно вытягивались. Шутили, что даже хорошо вычищенные пуговицы мундира тускнели при его появлении”.

Николаевский стиль управления государством выразился в том, что на все важнейшие административные должности были расставлены генералы. Не говоря уже о военном и морском ведомствах, министерства внутренних дел, финансов, путей сообщения, почтовый департамент возглавлялись генералами. Министром просвещения был адмирал (А.С. Шишков). Даже во главе церкви, на пост обер-прокурора Святейшего Синода был назначен гусарский полковник, лихой наездник Н.А. Протасов, который по-военному распоряжался церковными делами и до­служился на этом поприще до генерала.

Николай I любил повторять, что ему нужны “не умники, а верноподданные”. “Он хотел бы, — писал о нем С.М. Соловьев, — отрубить все головы, которые поднимались над общим уровнем”. Поэтому и были ниже “общего уровня” головы ближайших приспешников Николая — министра двора В.Ф. Адлерберга, воен­ного министра А.И. Чернышева, обер-прокурора Синода Н.А. Протасова, министра иностранных дел К.В. Нессельроде, главно-

управляющего путями сообщения П.А. Клейнмихеля, шефа жандармов А.Х. Бенкендорфа, каждый из которых просидел на своем посту как минимум половину николаевского царствования. Уместно добавить к ним еще Ф.П. Вронченко, о котором говорили, что он за всю свою жизнь познал арифметику только до дробей, и которого Николай сделал своим министром финансов после смерти “неприлично” умного Е.Ф. Канкрина. По своим дарованиям все они вместе взятые не стоили одного М.М. Сперанского, но зато они лучше, чем Сперанский, владели самым ценным в глазах царя умением — повиноваться и угождать своему повелителю.

Разумеется, были у Николая I и министры-“умники” (тот же Канкрин, Л.А. Перовский, в особенности П.Д. Киселев), но таких самодержец ценил меньше, чем “верноподданных”.

Методы управления государством при Николае I были типично аракчеевскими, да и штат управляющих состоял из приверженцев Аракчеева, хотя его самого среди них уже не было, — он был уволен со всех постов¹ через пять дней после воцарения Николая. Отчасти сказалась здесь дурная репутация любимца Александра I, но главная причина его опалы заключалась в том, что в дни междуцарствия Аракчеев, по выражению проф. С.Б. Окуня, “сделал ставку не на ту лошадь, которая первой пришла к финишу”. Он “ставил” на Константина и проиграл. “Только мелкой злопамятностью Николая, — заметил по этому поводу Герцен, — и можно объяснить, что он не употребил никуда Аракчеева, а ограничился его подмастерьями”. Кстати, одним из таких “подмастерьев”, “тварью Аракчеева”, как тогда говорили, был Клейнмихель — настолько жестокий, что сам Аракчеев, когда хотел особо наказать какое-либо из военных поселений, угрожал: “Я пришлю вам Клейнмихеля!”

“Апогей самодержавия”—так называл А.Е. Пресняков время Николая I. Действительно, каждый день своего 30-летнего царствования Николай использовал для того, чтобы всемерно укреплять самодержавный режим. Прежде всего с целью забла­говременного обезвреживания революционных идей Николай усилил политический сыск. Именно он 3 июля 1826 г. образовал зловещее III отделение Собственной Его императорского величества канцелярии. Личная канцелярия царя, оформившаяся при Павле I в 1797 г., теперь была поставлена над всеми государственными учреждениями. Ее I отделение ведало подбором кадров, II — кодификацией законов, a III — сыском (всего в Канцелярии было шесть отделений).

III отделение разделялось на пять экспедиций, которые следили за революционерами, сектантами, уголовниками, иностранцами и

прессой. В 1827 г. ему был придан жандармский корпус, численность которого сразу же превысила 4 тыс. человек и в дальнейшем постоянно росла. Всю страну разделили на пять жандармских округов во главе с генералами. Начальник III отделения являлся и шефом жандармов. На этот пост выдвигались самые близкие к царю лица. Первым из них был граф А.Х. Бенкендорф — услужливый царедворец и проницательный (хотя и ленивый) сыщик. Должность управляющего III отделением совмещалась с должностью начальника штаба корпуса жандармов. Четверть века, с 1831 по 1856 г., их занимал генерал Л.В. Дубельт, который, чтобы выслужиться перед царем, сам сочинял заговоры, а потом “разоблачал” их. Этот управляющий был умнее не только своих начальников, но и (цитирую Герцена) “умнее всего Третьего отделения и всех отделений Собственной Е.и.в. канцелярии”. Имя Дубельта стало в николаевской России нарицательным для обозначения вездесущего и всеведущего карателя, жуткого в своей палаческой учтивости. “Нет, мой добрый друг, — говорил он на допросе очередной жертве, — вы меня, старого воробья, не проведете. Это все поэзия, мой дорогой друг, а вы у меня в крепости все-таки посидите”.

Чтобы замаскировать репрессивную сущность III отделения, официальная пропаганда восхваляла его как блюстителя законности в стране, как орган, призванный стоять горой за “бедных и сирых”. С этой целью распространялась легенда о том, что Николай I вместо инструкции о руководстве III отделением протянул Бенкендорфу носовой платок и сказал: “Вот тебе инструкция: чтоб ни один платок в России не был омочен слезами!” Никто не верил таким легендам. За время царствования Николая каждый россиянин мог убедиться в том, что Ш отделение — это, как назвал его Герцен, “вооруженная инквизиция”, которая стоит “вне закона и над законом”. “Страшно в нем не то, что оно делает, а то, что оно может сделать, — писал шефу жандармов В.А. Долгорукову его помощник и преемник П.А. Шувалов. — А может оно во всякую минуту вторгнуться в каждый дом и семейство, схватить там какую угодно жертву и заключить в каземат, извлечь из этой жертвы какое угодно признание, не прибегая к пытке, а потом может представить государю все дело в таком виде, в каком пожелает”.

Главной заботой жандармского ведомства было своевременное раскрытие и подавление всякого инакомыслия, любого недоволь­ства существующим режимом. Не только восстание декабристов испугало Николая I и заставило его совершенствовать карательный аппарат — новый царь с тревогой следил и за растущим брожением в .народных “низах”. Массовое движение при нем резко усилилось: за 1826—1850 гг. — почти 2000 крестьянских волнений против 650 за 1801—1825 гг. Все чаще бунтовали и городские рабочие. Крестьяне требовали земли и воли, горожане — воли и хлеба.

Агентура III отделения оперативно доносила с мест в Петербург о “злостных” притязаниях “черни”. При этом она из года в год подчеркивала опасную для царизма тенденцию: крестьяне стре­мятся к освобождению уже не от отдельных тягот крепостничества, а вообще от крепостного права: “мысль о свободе тлеет между ними беспрерывно”. Жандармский корпус сам участвовал в подавлении беспорядков “черни”, а против крупных волнений Николай I посылал даже кадровые войска.

Наибольший размах из массовых выступлений в николаевской России приобрели “чумные” и “холерные” бунты 1830—1831 гг. Так они были названы официально, поскольку непосредственным поводом к ним послужили карантинные меры против эпидемий чумы и холеры (в чумные карантины отправляли тогда — по безалаберности, спешке или злонамеренно — здоровых людей, глумились над женщинами под предлогом медицинских осмотров). Коренной же причиной всех этих бунтов был самодержавно-кре­постнический гнет в различных его проявлениях, т. е. гражданское бесправие простонародья, произвол властей, грабительские поборы с населения, воистину эпидемия чиновничьих злоупотреблений, — все это в условиях карантинных ограничений усугубилось и повлекло за собой взрыв яростного протеста народных масс.

Так, 3 июня 1830 г. восстала городская беднота Севастополя, ее поддержали матросы и солдаты местного гарнизона. Восставшие захватили город и держали его в своих руках три дня. Военный губернатор Севастополя генерал-лейтенант Н.А. Столыпин (дед главы правительства при Николае II П.А. Столыпина) был убит. Давили севастопольское восстание полки боевого генерала (будущего фельдмаршала) князя М.С. Воронцова. Усмирив город, он предал 1580 бунтовщиков военно-полевому суду. Их расстреливали, прогоняли сквозь строй, секли розгами, высылали, вплоть до Сибири. Каратели не щадили никого: их жертвами стали даже дети “старее 5 лет” (как повелел сам Николай I) — таких малышей отрывали от родителей и поголовно сдавали в кантонисты, т. е. в ученики низших военно-сиротских школ с тяжелейшим, изуверским режимом “обучения”.

Еще сильнее и опаснее для царизма оказался “холерный” бунт военных поселян и присоединившихся к ним кадровых солдат в Новгородской губернии с 11 июля 1831 г. Здесь на территории в 9 тыс. кв. км располагались 120 тыс. солдат, поселян и членов их семей. Почти все они восстали и начали расправляться с ненавистными властями, сговариваясь в ряде мест “о погублении всех офицеров” и даже открыто угрожая “никого из начальников не оставить в живых”. При этом многие из них хорошо сознавали антифеодальную заостренность своего бунта. В записках одного из карателей, товарища детских игр Николая I полковника И.И. Панаева, рассказано, как один из вожаков поселян в ответ на вопрос следствия, верит ли он, что господа нарочно отравляют

воду в колодцах, заявил: “Что тут говорить! Для дураков — яд да холера, а нам надобно, чтоб вашего дворянского козьего племени не было!”

Царь и его окружение в те две недели, пока продолжался новгородский бунт, пережили страх, небывалый после восстания декабристов. Зато и “отомстили” бунтовщикам — расправа была свирепой: более 4,5 тыс. поселян и солдат предстали перед военно-полевым судом, посыпались приговоры к смерти, на каторгу, в ссылку. Только в Старой Руссе были забиты насмерть 129 человек.

Однако эти репрессии в конечном счете оказывались тщет­ными. Массовые волнения вспыхивали в разных концах страны вновь и вновь, с каждым годом усиливая напряженность в отношениях между народом и властью. Наблюдательный француз А. де Кюстин, изучавший тогда Россию, в 1839 г. так суммировал свои впечатления: “Россия — котел с кипящей водой, котел, крепко закрытый, но поставленный на огонь, разгорающийся все сильнее и сильнее”.

Николай I понимал, что держать в узде “темный” народ он сможет только при условии, если сделает надежной опорой престола образованное меньшинство нации. Будучи верен избран­ному раз и навсегда силовому методу правления, он замыслил и эту задачу решить кнутом, а не пряником. Поэтому он сделал одной из главных жертв инквизиции область просвещения и культуры: стремясь пресечь в зародыше всякое инакомыслие, Николай I разнуздал здесь такую реакцию, которая превзошла мракобесие А.Н. Голицына и М.Л. Магницкого.

10 июня 1826 г. был издан новый цензурный устав из 230 (!) запретительных параграфов. Он запрещал “всякое произведение словесности, не только возмутительное против правительства и поставленных от него властей, но и ослабляющее должное к ним почтение”, а кроме того, многое другое, вплоть до “бесплодных и пагубных (на взгляд цензора. — Н.Т.) мудрований новейших времен” в любой области науки¹ . Современники назвали устав “чугунным” и мрачно шутили, что теперь наступила в России “полная свобода... молчания”.

Руководствуясь уставом 1826 г., николаевские цензоры до­ходили в запретительном рвении до абсурда. Один из них запретил печатать учебник арифметики, так как в тексте задачи увидел между цифрами три точки и заподозрил в этом злой умысел автора. Председатель цензурного комитета Д.П. Бутурлин (разу­меется, генерал) предлагал даже вычеркнуть отдельные места (например: “Радуйся, незримое укрощение владык жестоких и звероподобных...”) из акафиста Покрову Божией матери, посколь­ку они с точки зрения “чугунного” устава выглядели неблагона-

дежными. Сам Л.В. Дубельт не стерпел и выругал цензора, когда тот против строк:

О как бы я желал

В тиши и близ тебя

К блаженству приучиться! —

обращенных к любимой женщине, наложил резолюцию: “За­претить! К блаженству приучаться должно не близ женщины, а близ Евангелия”.

Джон Мильтон говорил: “Свобода печати — главный залог свободы страны”. С.М. Кравчинский перефразировал тезис Мильтона: “Закабаление печати — главная гарантия деспотизма”. Эти слова определяют смысл цензурной политики Николая I. Герцен обрисовал ее так: “Николай Павлович держал 30 лет за горло кого-то, чтобы тот не сказал чего-то”. Вот разительная иллюстрация к этим словам. Как сообщила в одном из номеров за 1848 год газета “Московские ведомости”, мещанин Никифор Никитин за “крамольные” речи о возможном полете на Луну был сослан в глухое казахское селение... Байконур (тот самый Байконур, где теперь находится всемирно известный космодром, с которого советские ракеты уже стартовали и к Луне, и еще дальше — к Марсу, к Венере)¹ .

Министерство просвещения при Николае I более всего старалось угодить царю, а царь, по свидетельству академика С.М. Соловьева, “инстинктивно ненавидел просвещение <...> Он был воплощенное: "не рассуждать!" ”. Московский университет он называл “волчьим гнездом” и от одного вида его, если случалось проезжать мимо, впадал в дурное расположение духа (об этом рассказывал другой академик—Ф.И. Буслаев). Немудрено, что во главе Министерства просвещения при Николае сменился целый “зоопарк” отъявленных реакционеров: А.С. Шишков (с 1824 г.), К.А. Ливен (с 1828), С.С. Уваров (с 1833), П.А. Ширинский-Шихматов (с 1849), А.С. Норов (с 1853 г.).

Самым мрачным детищем реакции в области просвещения стал новый школьный устав от 8 декабря 1828 г. Он перестроил всю школу по феодально-сословному принципу, а преемственность между начальной, средней и высшей школой, узаконенную в 1803 г., ликвидировал. Теперь разрешалось принимать в гимназии только детей дворян и чиновников. Детям купцов и мещан предназна­чались уездные (трехклассные) училища, а крестьянским детям — лишь приходские (одноклассные) школы. “Науки, — поучал министр Шишков, — полезны только тогда, когда они, как соль, употребляются в меру, смотря по состоянию людей”. Впрочем, власти старались, чтобы наук было и числом поменьше. Ширинский-Шихматов исключил из учебных программ фи-


¹ См.: Ракета едет на старт // Известия. 1975. 13 июля.

лософию. На вопрос, почему это сделано, он ответил исчерпы­вающе: “Польза от философии не доказана, а вред от нее возможен”. Тогда же именно этот министр ввел в начальных и средних школах телесные наказания, дав повод злоязычному кн. А.С. Меншикову построить из фамилии министра каламбур: “Министерству просвещения дали сразу и шах и мат”.

Высшую школу реакция придавила так же, как и среднюю. В 1835 г. был принят новый университетский устав, который лишил университеты былой (с 1804 г.) автономии. Отныне хозяевами университетов стали правительственные чиновники — попечитель учебного округа (им часто по совместительству был генерал-губернатор) и министр, правомочный назначать и уволь­нять профессоров по своему усмотрению. Внутри каждого университета влиятельной и устрашающей фигурой стал инспектор — он, согласно министерской инструкции, должен был иметь “особенный и ближайший надзор за нравственностью” (т. е. благонамеренностью) студентов.

В борьбе с просвещением николаевские охранители руковод­ствовались не только рассудком, но и эмоциями, которые были под стать их взглядам. Л.В. Дубельт, например, при одном упоминании имени Герцена буквально зверел, приговаривая: “У меня три тысячи десятин жалованного леса, и я не знаю такого гадкого дерева, на котором бы я его повесил”¹ . Шеф жандармов А.Ф. Орлов, провожая за границу друга, наставлял его: “Когда будешь в Нюрнберге, подойди к памятнику Гутенбергу — изобретателю книгопечатания и от моего имени плюнь ему в лицо. Все зло на свете пошло от него”. Николай I не даивал таких напутствий, но в ненависти к печатному слову он мог переплюнуть своего шефа жандармов. Самый дух николаевского царствования верно схвачен в реплике Фамусова из грибоедовского “Горя от ума”: “Уж коли зло пресечь, забрать все книги бы, да сжечь!”

Словом, реакция наступала при Николае I повсеместно и всеохватно, стремясь подавить не только прямое сопротивление, но и любое прекословие абсолютной власти монарха. Это и был “апогей самодержавия”.