Смирительная рубашка

- Но мы во Франции.

Маринелли смиренно наклонил голову, но в его глазах блеснула злоба.

- Мой святейший повелитель заботится и о делах Франции, - сказал он

невозмутимо. - Эта дама не для вас. У моего повелителя другие планы. - Он

провел языком по тонким губам. - Другие планы и относительно нее... и

относительно вас.

Конечно, он имел в виду великую герцогиню Филиппу, вдову Жофруа,

последнего герцога Аквитанского. Но хотя Филиппа была великой герцогиней и

вдовой, она, кроме того, была женщиной - молодой, веселой, красивой и, по

моему мнению, созданной для меня.

- Каковы же эти планы? - спросил я грубо.

- Они глубоки и обширны, граф де Сен-Мор. Так глубоки и обширны, что

мне не подобает даже задумываться о них, а тем более обсуждать их с вами

или с кем-нибудь еще.

- О, я знаю, что надвигаются большие события и что под землей

зашевелились покрытые слизью черви.

Меня предупреждали, что вы упрямы, но я должен был выполнить приказ.

Маринелли встал, собираясь уйти" и я тоже встал.

- Я говорил, что это бесполезно, - продолжал он. - Но вам была дарована

последняя возможность изменить свое решение.

Мой святейший повелитель справедлив, как сама справедливость.

- Ну, я подумаю, - сказал я беззаботным тоном, провожая его до дверей.

Он остановился как вкопанный.

- Время для размышлений прошло, - сказал он. - Я здесь для того, чтобы

узнать ваше решение.

- Я подумаю, - повторил я и, помолчав, добавил: - Если планы этой дамы

не совпадут с моими, тогда, быть может, планы вашего повелителя

осуществятся. Потому что, помни, поп, мне он не повелитель.

- Вы не знаете моего повелителя, - грозно сказал он.

- И не испытываю ни малейшего желания с ним познакомиться, - отрезал я.

Я стоял, прислушиваясь к мягким шагам интригана-священника, легко

ступавшего по скрипучим ступенькам.

Если бы я попробовал подробно описать все, что мне привелось увидеть за

остаток этого дня и первую половину сменившей его ночи, пока я был графом

Гильомом де Сен-Мором, то не хватило бы и десяти таких книг. Но я многое

опущу, вернее сказать, я опущу почти все, ибо мне еще не приходилось

слышать об отсрочке казни для того, чтобы осужденный мог дописать свои

воспомина ния: по крайней мере в Калифорнии так не делается.

Париж, который я увидел в тот день, был старинным Парижем. Узкие улочки

были завалены грязью и нечистотами и показались бы неслыханно грязными в

наш век санитарии и гигиены.

Но все это я должен пропустить. Я должен пропустить все события дня:

верховую прогулку за стенами города, великолепный праздник, устроенный

Гуго де Менгом, пиршество, во время которого я почти ничего не ел и не

пил. Я опишу только самый конец этих приключений: все началось, когда я

стоял, обмениваясь шутками с самой Филиппой... О Господи, как она была

хороша! Знатная дама до мозга костей, но, кроме этого и помимо этого,

всегда и во всем - женщина.

Мы шутили и смеялись вполне искренне, а вокруг нас кружилась веселая

толпа. Но под нашими шутками крылась напряженная настороженность мужчины и

женщины, уже перешагнувших порог любви, но еще не уверенных во взаимности.

Я не стану опи сывать Филиппу. Миниатюрная, восхитительно стройная.., Нет,

я все-таки удержусь. Словом, для меня она была единственной женщиной в

мире, и я совершенно не думал о том, что длинная рука седого старца может

протянуться из Рима через всю Европу, чтобы разлучить меня с моей

возлюбленной.

И тут итальянец Фортини прошептал мне на ухо:

- Один человек хочет поговорить с вами.

- Пусть подождет, пока у меня найдется для него время,- ответил я резко.

- Я никого не жду, - так же резко возразил он.

Кровь закипела у меня в жилах, и я вспомнил священника Маринелли и

седого старца в Риме. Я понял. Все было подстроено, Вот она, длинная рука.

Фортини лениво улыбнулся, глядя мне прямо в лицо, пока я раздумывал, как

поступить, и улыбка эта была насмешливой и дерзкой.

Именно сейчас я должен был во что бы то ни стало сохранять

хладнокровие. Но во мне поднималась знакомая багровая ярость.

Так вот, значит, что задумал этот поп: Фортини, промотавши"

все родовые богатства, сохранив лишь громкое имя, считался лучшим

фехтовальщиком среди итальянцев, приехавших к нам за последние шесть лет!

Итак, сегодня Фортини. Если он потерпит неудачу, то но приказу седого

старца завтра явится новый бретер, послезавтра - новый. А если и у них

ничего не вый дет, то убийца-простолюдин всадит мне нож в спину или

отравитель подмешает смертоносное зелье в мое вино или в мой хлеб.

- Я занят, - сказал я. - Убирайтесь.

- У меня к вам неотложное дело, - настаивал он.

Незаметно для себя мы стали говорить громче, и Филиппа услышала.

- Убирайся прочь, итальянский пес! - сказал я. - Не вш жи у моих

дверей. Я скоро займусь тобой.

- Луна уже взошла, - ответил он. - Трава сухая, отличная.

Роса еще не выпала. За этим прудом налево, на расстоянии полета стрелы,

есть превосходная лужайка, тихая и укромная -- Скоро я исполню ваше

желание, - понизив голос, ответил я ему с досадой.

Но он не отходил от меня.

Тут заговорила Филиппа, и в ее словах была заключена вся ее редкая

смелость и железная воля.

- Исполните желание этого господина, Сен Мор. Займитесь им сейчас. Да

сопутствует вам удача! - Она умолкла и подозвала к себе своего дядю Жана

де Жуанвиля, кторый в эту минуту проходил мимо, - брата ее матери, одного

их анжуйских Жуанвилей.

- Да сопутствует вам удача, - повторила она и, наклонив шись ко мне,

шепнула: - Мое сердце остается с вамп, Сен-Мор. Возвращайтесь скорее. Я

буду ждать вас в большом зале.

Я был на седьмом небе. Я шагал по облакам. Впервые она прямо сказала

мне о своей любви. И эта радость придала мне такую силу, что теперь мне

была нипочем хоть дюжина Фортини.

хоть дюжина седых старцев в Риме.

Жан де Жуанвиль и Филиппа скрылись в толпе, а мы с Фортини быстро

договорились обо всем и разошлись, чтобы найти секундантов и встретиться

на лужайке за прудом.

Сначала я отыскал Робера Ланфранка, а потом Анри Боэмона.

Но прежде чем найти их, я встретил соломинку, которая показала мне,

куда дует ветер, и предсказала настоящую бурю. Соломинку авали Ги де

Виллардуэн; я знал этого неотесанного провинциала - он совсем недавно

приехал ко двору, что не мешало ему быть задиристым петушком. Он был рыж.

Белки его голубых, близко поставленных глазок отливали красным, а кожа,

как обычно у рыжих, была багровой и веснушчатой. Больше всего он напоминал

нареного рака.

Когда я проходил мимо, он быстро повернулся и толкнул меня. О,

разумеется, он сделал это нарочно! И гут же злобно подскочил ко мне,

хватаясь за шпагу.

"Черт возьми! - подумал я. - У седого старца немало орудий, и весьма

странных к тому же!", - а вслух с вежливым поклоном сказал петушку:

- Простите мою неуклюжесть. Во всем виноват я. Прошу у вас извинения,

Виллардуэн.

Однако умиротворить его оказалось нелегко. Но пока он в бешенстве

кукарекал, я заметил Робера Ланфранка, подозвал его к нам и объяснил, что

случилось.

- Сен-Мор дал вам полное удовлетворение, - решил Ланфранк. - Он

попросил у вас извинения.

- О да! - подхватил я любезнейшим голосом. - И я снова прошу вас,

Виллардуэн, извинить мою неуклюжесть. Приношу тысячу извинений. Во всем

виноват я, хотя поступок мой был неумышленным. Торопясь на некое свидание,

я был неуклюж, чрезвычайно неуклюж, но толкнул я вас неумышленно.

Этой деревенщине оставалось только с большой неохотой принять

извинения, на которые я был так щедр. Но когда мы с Ланфранком поспешили

дальше, я подумал, что не пройдет и нескольких дней, а может быть, и

часов, как огненноголовый провинциал добьется того, чтобы мы с ним

скрестили шпаги на лужайке.

Ланфранку я сказал только, что нуждаюсь в его услугах, и он не стал

расспрашивать о подробностях. Это был жизнерадостный юноша, которому

только что исполнилось двадцать лет, но он слил умелым фехтовальщиком,

сражался в Испании и много раз отличался на дуэлях. Узнав, в чем дело, он

только весело сверкнул черными глазами и пришел в такой восторг, что сам

отправился за Анри Боэмоном и уговорил его присоединиться к нам.

Когда мы втроем вышли на лужайку за прудом, Фортини и двое его

секундантов уже ждали нас. Одним из них был Феликс Паскини, племянник

кардинала, носившего ту же фамилию, и доверенное лицо своего дяди, который

сам был доверенным лицом седого старца. Другим был Рауль де Гонкур, и меня

удиви ло, что такой благородный человек оказался в подобном обществе.

Мы отсалютовали друг другу и взялись за дело. Оно было знакомо нам

всем. Рога еще не выпала, и HOI и не скользили по сухой траве. Ярко

светила луна, и мы с Фортини скрестили шпаги в смертельном поединкр.

Я знал, что Фортини меня превосходит, хотя я и считался во Франции

хорошим фехтовальщиком. Но я знал и другое: что в этот вечер со мной

сердце моей дамы, и потому в этот вечер благодаря мне в мире станет одним

итальянцем меньше. Повторяю, я знал это, я не сомневался в исходе ДУЭЛИ. И

пока мы дрались, я размышлял, как лучше убить его. Я не любил долгих

поединков, короткий блестящий бой - такова была моя обычная манера. А

кроме того, все эти веселые месяцы пирушек, когда поздно ночью я распевал

"Пой куку, пой куку, пой куку", должны были сказаться, если схватка

затянется, и я это знал. Бой будет коротким и блестящим, решил я.

Однако справиться со столь умелым противником, как Фортини, было не

так-то просто. А кроме того, Фортини, который, по слухам, всегда бывал

хладнокровен, обладал железной рукой и умел драться долго, уверенно и

неутомимо, в этот вечер тоже решил, что бой будет коротким и блестящим.

Мы дрались напряженно и нервно, - ведь если я разгадал его намерение

покончить со мной как можно быстри, то и он понял, что задумал я.

Вероятно, мне не удался бы мой прием, если бы мы дрались днем, а не ночью.

Но смутный лунный свет был моим союзником. И у меня было еще одно

преимущество: я заранее дшадался.

чтособирается сделать мой противник. Это был встречный выпад - весьма

обычный, но очень рискованный прием, известный каждому новичку, погубивший

немало хороших бойцов, отважившихся при бегнуть к нему, и настолько

опасный для того, кто им пользуется, что большинство фехтовальщиков

предпочитают обходиться без него.

Мы дрались меньше минуты, а я уже знал, что Фортини, бросившийся в

стремительную атаку, на самом деле рассчитывает пустить в ход эту самую

уловку. Он ждал, когда я сделаю глубокий выпад, чтобы, не парируя его,

обычным легким движением кисти отвести мою шпагу, направив острие своей

прямо навстречу моему рванувшемуся вперед телу. Рискованный прием, очень

рискованный даже при ярком солнечном свете. Стоит ему начать на мгновение

раньше - и я пойму, в чем дело, и не попаду в ловушку. Стоит ему начать на

мгновение позже - и моя шпага пронзит его сердце.

"Так, значит, быстрый и блестящий бой? - подумал я. - Отлично, мой

милый итальянец. Бой будет быстрым и блестящим, но главное, быстрым".

Собственно говоря, это был бы встречный выпад против встречного выпада,

но я решил, что Фортини попадет в ловушку, потому что я окажусь быстрее

его. Так и вышло. Как я сказал, не прошло и минуты, а это уже случилось.

Быстро? Да, мой глубокий выпад был быстр. Он был молниеносен - взрыв

действия, стремительный, как мысль. Ни один человек на земле не подозревал

- я готов в этом поклясться, - что глубокий выпад может быть таким

быстрым. Я выиграл мгновение. Опоздав на это мгнове ние, Фортини попытался

отклонить клинок моей шпаги и заколоть меня. Но отклонился клинок его

шпаги. Сверкнув, он скользнул мимо моей груди, шпага Фортини пронзила

пустой воздух за моей спиной, а моя шпага вошла в его тело, прошла

насквозь на высоте сердца с правого бока в левый и вырвалась далеко наружу.

Странное это ощущение - проткнуть живого человека насквозь. Я сижу

сейчас в моей камере и перестаю писать, задумавшись над этим. И я не раз

задумывался над тем, что случилось в ту лунную ночь в старой Франции,

когда я показал итальянской собаке, что такое быстрый и блестящий бой. Как

легко пронзить насквозь человеческое тело! Если бы моя шпага наткнулась на

кость, я почувствовал бы сопротивление, но ей встретились только мягкие

мышцы. И все же это было слишком легко. Сейчас, описывая это, я вновь

переживаю то же ощущение в руке и в мозгу.

Моя шпага прошла сквозь тело итальянца с такой легкостью, словно я

погружал шляпную булавку в пудинг. О, Гильом де Он Мор в ту ночь совсем не

был удивлен этим, но это удивляет меня, Даррела Стэндинга, когда теперь,

через века, я вспоминаю нашу схватку. Легко, слишком легко убить сильного,

живого, дышащего человека таким примитивным оружием, как полоска стали.

Люди похожи на крабов в мягкой скорлупе - они столь же нежны, хрупки и

уязвимы.

наступило мгновение полной неподвижности. Фортини упал не сразу. Не сразу

я выдернул шпагу. Целую секунду мы стояли неподвижно: я - широко расставив

ноги, изогнув наклоненное вперед тело с горизонтально вытянутой правой

рукой - и Фортини, чья шпага была позади меня, так что рукоятка и

сжимавшая ее рука легли На мое левое плечо, а тело застыло, и широко

раскрытые глаза блестели. И пока мы стояли так, застыв, словно статуи,

наши секунданты, готов поклясться, не успели даже понять, что произошло.

Потом Фортини глубоко вздохнул и закашлялся, тело его обмякло, рукоятка

шпаги, лежавшая на моем плече, задрожала, рука упала, и шпага уперлась

острием в дерн.

К нему подскочили Паскини и де Гонкур, и он повалился на их руки.

Честное слово, мне было труднее вытащить шпагу, чем вонзить ее в него. Его

плоть смыкалась вокруг лезвия, словно не желая его отпускать. Поверьте,

мне потребовалось сделать большое усилие, чтобы извлечь свою шпагу.

Однако боль, вызванная этим движением, по-видимому, возвратила его к

жизни, ибо он оттолкнул своих друзей, выпрямился и стал в позицию. Я тоже

стал в позицию, недоумевая, как мне удалось проткнуть его на высоте сердца

и все-таки не задеть ни одного жизненно важного органа. Но тут колени

Фортини подогнулись, и, прежде чем друзья успели его подхватить, он рухнул

ничком на траву. Они перевернули его на спину, но он был уже мертв. В

лунном сг.ете его лицо казалось синевато-белым, а правая рука по-прежнему

сжимала рукоятку шпаги.

Да, убить человека удивительно легко.

Мы поклонились его секундантам и уже намеревались уйти, когда меня

остановил Феликс Паскини.

- Прошу прощения, - сказал я, - но пусть это будет завтра.

- Нам ведь надо только отойти в сторону, туда, где трава еще суха, -

настаивал он.

- Давайте я увлажню ее за вас, Сен-Мор, - умоляюще сказал Ланфранк.

которому давно не терпелось помериться силами с каким-нибудь итальянцем, Я

покачал головой.

- Паскини мой,- ответил я. - Он будет первым завтра.

- А остальные? - осведомился Ланфранк.

- Об этом спросите де Гонкура, - засмеялся я. - Если не ошибаюсь, он

уже собирается добиваться чести быть третьим.

При этих словах де Гонкур смущенно кивнул. Ланфранк вопросительно

посмотрел на него, и де Гонкур кивнул еще раз.

- А за ним, конечно, явится петушок, - продолжал я.

И едва я умолк, как рыжий Ги де Виллардуэн вышел на лужайку и

направился к нам по залитой лунным светом траве.

- Ну хоть его-то уступите мне! - воскликнул Ланфранк, чуть но плача, до

того ему хотелось скрестить с кем-нибудь шпагу.

- Об этом спросите его самого, - засмеялся я и повернулся к Паскини. -

До завтра, - сказал я.-- Назовите время и место, и вы найдете меня там.

- Трава превосходна,-- насмешливо ответил он, и лучше этого места не

найти, и мне хочется, чтобы вы успели составить компанию Фортини.

- Куда лучше, если ему будет сопутствовать его друг, - отпарировал я.-

А теперь, с вашего разрешения, я ухожу.

Но он загородил мне дорогу.

- Кто бы ни отправился следом за Фортини, - сказал он,- пусть это будет

сейчас.

- Вы усердно служите своему хозяину, - насмешливо сказал я.

- Я служу только собственным капризам. У меня нет хозяев.

- Не примите за дерзость, но я собираюсь сказать вам правду, -

продолжал я.

- Какую же ? - промурлыкал он.

- А вот какую: вы лжец, Паскини, лжец, как все итальянцы.

Он сразу повернулся к Ланфранку и Воэмону.

- Вы слышали? - сказал он. - Теперь вы не будете оспаривать его у меня.

Они растерянно взглянули на меня, стараясь понять, чего я хочу. Но

Паекини не стал ждать.

- А если у вас еще остаются сомнения, тогда позвольте мне их

рассеять... Вот так.

И он плюнул мне под ноги. И тут гнев взял надо мной верх.

Багровая ярость - называю я его: всепоглощающее, всезатмевающее желание

убивать и уничтожать. Я забыл, что Филиппа ждет меня в большом зале. Я

помнил только о нанесенных мне оскорблениях: о том, что седой старец

непростительно вмешивается в мои дела, о требовании священника, о дерзости

Фортини, о наглости Виллардуэна; а теперь Паекини встал у меня на дороге и

плюнул мне под ноги. Мир побагровел перед моими глазами. Я был во власти

багровой ярости. Меня окружала гнусная нечисть, которую я должен был

смести со своего пути, стереть с лица земли. Как попавший в клетку лев

гневно кидается на прутья, так жгучая ненависть к этой нечисти подхватила

и понесла меня. Да, они окружали меня со всех сторон. Я попал в ловушку. И

выход был только один: уничтожить их, втоптать их в землю.

- Очень хорошо, - сказал я почти хладнокровно, хотя меня трясло от

бешенства. - Вы первый, Паекини? А потом вы, де Гонкур? И в заключение де

Виллардуэн?

Они кивнули в знак согласия, и мы с Паекини собрались отойти в сторону.

- Раз вы торопитесь, - предложил мне Анри Боэмон, - и раз их трое и нас

трое, то почему бы не покончить с этим сразу?

- Да, да, - горячо поддержал его Ланфранк. - Вы возьмите Гонкура, а я

возьму де Виллардуэна.

Но я сделал знак моим добрым друзьям не вмешиваться.

- Они здесь по приказу, - объяснил я. - Это моей смерти они жаждут так

сильно, что, клянусь честью, я заразился их желанием и теперь хочу

разделаться с ними сам.

Я заметил, что Паекини раздосадован этой задержкой, и решил раздразнить

его еще больше.

- С вами, Паекини, - заявил я, - я покончу быстро. Мне не хочется,

чтобы вы медлили, когда Фортини ждет вас. Вам, Рауль де Гонкур, я отплачу

за то, что вы попали в такое скверное общество. Вы растолстели, у вас

одышка. Я буду играть с вами, пока ваш жир не растопится и вы не начнете

пыхтеть и отдуваться, как дырявые меха. А как я убью вас, Виллардуэн, я

еще не знаю.

Тут я отсалютовал Паекини, и наши шпаги скрестились.

О, в этот вечер во мне проснулся дьявол! Быстрый и блестящий бой - вот

чего я хотел. Но я помнил и о неверном лунном свете.

Если мой противник посмеет рискнуть на встречный выпад, я покончу с

ним, как с Фортини. Если же нет, то я сам применю этот прием - и скоро.

Однако Паекини был осторожен, хотя мне и удалось его раздразнить. Но я

заставил его принять быстрый темп, и наши шпаги то и дело скрещивались,

потому что в обманчивом лунном свете приходится больше полагаться на

осязание, чем на зрение.

Не прошло и минуты, как я применил свой прием, притворившись, что

поскользнулся, и, выпрямляясь, опять притворился, что потерял шпагу

Паекини. Он сделал пробный выпад, и снова я разыграл растерянность,

парируя излишне широким движением, совсем открывшись, - это и была

приманка, на которую я решил поймать его. И поймал. Он не замедлил

воспользоваться преимуществом, которое дало ему мое, как он думал,

невольное движение. Его выпад был прямым и точным. И он вложил в него всю

свою волю и всю тяжесть своего тела. А я только притворялся и был готов

встретить его. Мой клинок чуть-чуть коснулся его клинка, и легким

поворотом кисти, как раз в меру твердым, я отвел его клинок чашкой моей

шпаги. Отвел чуть-чуть, на несколько дюймов так, чтобы острие шпаги

скользнуло мимо моей груди, пронзив лишь складку атласного колета.

Конечно, тело его следовало в этом выпаде за шпагой и встретилось правым

боком на высоте сердца с острием моей шпаги. Моя вытянутая рука была

твердой и прямой, как служившая ее продолжением сталь, а за сталью и рукой

было мое подобранное, напряженное тело.

Как я уже сказал, моя шпага вошла в правый бок Паекини на высоте

сердца, но не вышла через левый, ибо наткнулась на ребро (ведь убийство

человека - это работа мясника). Толчок был так силен, что Паекини потерял

равновесие и боком повалился на землю. Пока он падал, пока он еще не

коснулся травы, я вырвал свою шпагу из раны.

Де Гонкур бросился к нему, но он жестом приказал ему заняться мной.

Кашляя и сплевывая кровь, он с помощью де Виллардуэна приподнялся на

локте, опустил голову на руку, а потом опять начал кашлять и сплевывать.

- Счастливого пути, Паекини, - смеясь, сказал я ему, потому что все еще

был во власти багровой ярости. - Прошу вас, поторопитесь, потому что

трава, на которой вы лежите, вдруг отсырела, и вы простудитесь насмерть,

если не поторопитесь.

Я хотел немедленно заняться де Гонкуром, но тут вмешался Боэмон,

сказав, что мне следует отдохнуть.

- Нет, - ответил я, - я еще даже не согрелся как следует. - И

повернулся к де Гонкуру. - Теперь вы у меня попляшете и попыхтите.

Становитесь в позицию!

Де Гонкур не испытывал ни малейшего желания драться со мной. Нетрудно

было заметить, что он только выполняет приказ.

Манера фехтовать у него была старомодная, как у всех пожилых людей,

однако он неплохо владел шпагой и дрался хладнокровно, решительно и

твердо. Но он не был блестящим бойцом, и его угнетало предчувствие

поражения. Я мог бы покончить с ним дюжину раз, но не делал этого. Ведь я

уже говорил, что мной владел дьявол.

Так оно и было. Я измучил моего противника. Я теснил его, заставил

повернуться лицом к луне, так что ему трудно было меня разглядеть, - ведь

я дрался в собственной тени. А пока я играл с ним, пока он пыхтел и

задыхался, как я ему обещал, Паскини, опираясь головой на руку, смотрел на

нас, выкашливая и выплевывая свою жизнь.

- Ну, де Гонкур, - объявил я наконец, - вы знаете, что вы в моих руках.

Я могу заколоть вас десятком способов,-так будьте готовы, потому что я

выбираю вот этот.

И, говоря это, я просто перешел от кварты к терции, а когда он,