Смирительная рубашка

раз: не подозревая ничего худого, он передал в пекарне свой табак Уинвуду.

Это был довольно основательный сверток в оберточной бумаге, не содержавшей

ровно ничего, кроме безобидного табака. Пекарь-доносчик увидел из засады,

что Уинвуду передают какой-то сверток, и на следующее утро доложил об этом

старшему надзирателю.

И вот тут-то поэт-фальшивомонетчик не сумел обуздать полета своей

чересчур живой фантазии. Он перегнул палку, и я угодил в одиночную камеру

на пять лет, а потом в камеру смертников, в которой и пишу сейчас эти

строки. Но в те дни я и не подозревал о том, что произошло. Я даже не знал

о подготовке побега, в которую Сесил Уинвуд вовлек сорок пожизненно

заключенных.

Я не знал ничего, абсолютно ничего. И остальные знали лишь немногим

больше. Заключенные не знали, что Сесил Уинвуд задумал их предать.

Надзиратель не знал, что Сесил Уинвуд водит его за нос. Еще меньше

подозревал о чем-либо Саммерфейе.

В худшем случае на его совести лежала только доставка табака

заключенным.

Теперь послушайте, какую нелепость, какую мелодраматическую чушь

брякнул Сесил Уинвуд. На следующее утро, представ перед старшим

надзирателем, он ликовал. И его фантазия сорвалась с узды.

- Да, ты не соврал, он действительно передал пакет, - начал надзиратель.

- И содержимое этого пакета вполне достаточно, чтобы вся тюрьма

взлетела на воздух, - объявил Уинвуд.

- Какого содержимого? - оторопел надзиратель.

- Динамита и детонаторов, - выпалил этот идиот.-- Тридцать пять фунтов.

Ваш человек видел, как Саммерфейс передал все это мне.

Вероятно, надзирателя тут едва не хватил удар. Его можно только

пожалеть. Шутка ли - тридцать пять фунтов динамита в тюрьме!

Говорят, что капитан Джеми (так его прозвали) упал на стул и схватился

руками за голову.

- Где же этот динамит? - закричал он. - Я должен забрать его

немедленно. Сейчас же веди меня туда!

И тут Сесил Уинвуд понял свою ошибку.

- Я спрятал динамит, - солгал он.

Теперь уж он был вынужден лгать дальше, так как в свертке не было

ничего, кроме маленьких пакетиков табака, и все они уже давно разошлись

обычным путем между заключенными.

- Очень хорошо, - сказал капитан Джеми, беря себя в руки. - Сейчас же

отведи меня туда.

Но вести старшего надзирателя было некуда, так как никакого динамита

нигде спрятано не было. Его попросту не существовало, ни сейчас, ни раньше

- не существовало нигде, кроме как в воображении подлеца Уинвуда.

В такой большой тюрьме, как Сен-Квентин, всегда найдется немало

укромных закоулков. И пока Сесил Уинвуд шагал рядом с капитаном Джеми, его

мысль, надо полагать, работала с бешеной быстротой.

Как докладывал впоследствии капитан Джеми главному тюремному начальству

- и это подтвердил сам Уинвуд, - по дороге к тайнику Уинвуд сказал, что я

прятал динамит вместе с ним.

А меня только что выпустили из карцера, где я пробыл пять суток, и из

них - восемьдесят часов в смирительной рубашке, и так ослабел, ч го даже

тупые тюремщики поняли это и решили не посылать меня сразу в ткацкую. И

вот он указал на меня, в тот момент, когда мне разрешили отдохнуть денек,

чтобы восстановить силы после слишком сурового наказания! Да, именно меня

назвал он своим сообщником, помогавшим ему спрятать тридцать пять фунтов

несуществующего динамита!

Уинвуд привел капитана Джеми к предполагаемому тайнику.

Разумеется, они не обнаружили там никакого динамита.

- Боже мой! - притворно ужаснулся Уинвуд. Стэндинг провел меня. Он

перепрятал пакеты в другое место У старшего надзирателя вырвалось нечто

более выразитель ное, чем "Боже мой!". А затем, вне себя от бешенства,

однако внешне не теряя хладнокровии, он отвел Уинвуда к себе в кабинет,

запер дверь и страшно его избил, что впоследствии дошло до высшего

тюремного начачальства. Но это произошло значительно позже. Уинвуд даже во

время побоев клялся, что сказал истинную правду.

Что оставалось делать капитану Джеми? Он искренне верил, что где-то в

тюрьме спрятаны тридцать пять фунтов динамита и сорок отпетых

преступников, приговоренных к пожизненному заключению, готовятся к побегу.

Ну, разумеется он допросил Саммерфейса, и хотя Саммерфейс утверждал, что в

свертке не было ничего, кроме табака, Уинвуд снова поклялся что там был

динамит, и ему поверили В этот момент на сцене появляюсь я, вернее,

наоборот - совсем схожу со сцены, ибо меня лишают днивного света и сияния

солнечных лучей и бросают в карцер. И и этом карцере, в одиночном

заключении, лишенный света и сияния солнечных лучей, я принужден гнить

пять долгих лет Я ничего не мог понять. Меня только что освободили из

одиночки, и я, измученный, истерзанный, лежал на койке в своей камере, как

вдруг меня слова бросили в карцер.

- Теперь, сказал Уинвуд капитану Джеми, хотя мы и не знаем, где спрятан

динамит, никакая опасность нам от этого не угрожает. Стэндинг единственный

человек, которому известен тайник, а из карцера он никому ничего сообщить

но сможет.

Заключенные готовы к побегу. Мы можем захватить их во время попытки.

Они ждут только моею сигнала. Я скажу им, чтобы сегодня ночью, в два часа,

они были готовы, что я подсыплю часовым снотворное, а потом отомкну камеры

я раздам всем пистолеты. Eсли сегодня ночью, надзиратель, вы не поймаете с

поличным в полной готовности к побегу, в одежде и бодрствующими всех

сорок, которых я вам назову, гот да можете посадить меня в одиночку до

конца моего срока. А когда, ьроме Стэндинга, и все остальные сорок будут

надежно запрятаны в карцер, у нас времени будет хоть отбавляй, чтобы

разыскать этот динамит.

- Даже если бы нам пришлось для этого разобрать по кир пичику всю

тюрьму, - храбро заявил капитан Джеми.

Все это было шесть лет назад. За истекшее время им, конеч но, так и не

удалось обнаружить этого никогда не существовавшего динамита, хотя они

тысячу тысяч раз перетряхивали всю тюрьму, пытаясь его разыскать. Тем не

менее до последней минуты своего пребывания на посту начальника тюрьмы

Азертоп верил в существование этого динамита. Капитан Джеми, который и

сейчас остается там старшим надзирателем, и по сей день уверен, что

динамит спрятан где-то в недрах тюрьмы. Не далее как вчера он проделал

весь путь от Сен Квентина до Фоле ома, чтобы сделать еще одну попытку

вынудить у меня признание о местонахождении этого тайника. Я знаю, что он

не обретет душевного покоя до тех пор, пока меня не повесят.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Весь гот день, в карцере, я ломал себе голову, стараясь понять, за что

обрушилась на меня эта новая и незаслуженная кара. В конце концов я пришел

к единственному возможному заключению: какой-нибудь доносчик, чтобы

снискать расположение началытва, приписал мне нарушение правил тюремного

распорядка.

Тем временем капитан Джеми находился в состоянии сильнейшего

беспокойства, ожидая наступления ночи, а Уинвуд сообщил сорока пожизненно

заключенным, чтобы они были готовы к побегу, В два часа пополуночи вся

тюремная охрана была на ногах и готова к действию. Все надзиратели, даже

дневная смена, которая в это время обычно спала. Когда пробило два часа,

они ворвались в камеры сорока пожизненно заключенных. Они ворвались во все

камеры одновременно. Внезапно распахнулись в- е двери, и все сорок

человек, которых назвал Уинвуд, все без исключения, оказались одетыми: ни

один не лежал на своей койке, все притаились в ожидании у дверей.

Разумеется, это послужило неопровержимым подтверждением того

хитросплетения лжи, которым поэт-фальшивомонетчик опутал капитана Джеми.

Сорок заключенных были застигнуты на месте преступления в полной

готовности к побегу. Какое могло иметь значение, если впоследствии они

все, как один, утверждали, что план побега был задуман Уинвудом? Все

тюремное начальство было уверено, что сорок заключенных лгут, чтобы спасти

свою шкуру. Комиссия по амнистиям была уверена в том же -- не прошло и

трех месяцев, как Сесил Уинвуд, фальшивомонетчик и поэт, самый презренный

из людей, получил амнистию.

Что ж, тюрьма - хорошее испытание и хорошая школа для философа. Гот,

кто выдержал несколько лет заключения, обязательно видит, как разлетаются

прахом самые дорогие ему иллюзии и лопаются мыльные пузыри прекрасных

метафизических умозаключений. Истина бессмертна, учат нас, рано или поздно

преступление выйдет наружу. Ну так вот вам доказательство того, что

преступление не всегда выходит наряжу. Старший надзиратель, начальник

тюрьмы Азертон и все высшее тюремное начальство, все до единого человека,

и но сей день верят в существование динамита, который существовал только в

сорвавшемся с тормозов воображении некоего выродка, фальшивомонетчика и

поэта-- Сесила Уинвуда. И Сесил Уинвуд все еще жив, в го время как я,

самый безвинный, самый непричастный к этому делу че ловек, именно я буду

отправлен на виселицу черее несколько недель.

* * *

А теперь я расскажу вам, как сорок пожизненно заключенных внезапно

Стук двери, ведущей в коридор, где расположены карцеры, разбудил меня.

Еще какой-то бедняга, подумалось .мне. Крепко ему достается, решил я,

услыхав громкий топот, глухие удары, внезапные возгласы боли, отборную

брань и шорох волочимых по полу тел: всех сорок заключенных зверски избили

по дороге и карцер.

Одна за другой отворялись двери карцеров, и кого-то вталкивали, кого-то

втаскивали, кого-то швыряли туда. И снова и снова появлялись тюремщики с

новой партией избитых заключенных, которых они продолжали избинать, и

снова и снова отворялись двери карцеров и поглощали окровавленные тела

людей, повинных в том, что они мечтали о свободе.

Оглядываясь назад, я вижу, что нужно быть поистине философом, чтобы на

протяжении долшх лет выдерживать эти чудовищные сцены, порой становясь их

участником. Я такой философ. В те чение восьми лет я выносил эту пытку, и

теперь, наконец, от чаявшись освободиться от меня иным путем, мои

тюремщики прибегли к содействию государственной машины, чтобы накинуть мне

петлю на шею и удушить меня в" сом моего же тела. О, я знаю, ученые

эксперты высказывают свое весьма ученое суждение о том. что при падении в

люк у жертвы ломаются шейные позвонки.

Ну, а жертвы, подобно шекспировскому путнику, больше не возвращаются в

этот мир, чтобы доказать, что это не совсем так.

Однако мы, живущие в тюрьме, знаем о тайнах, не выходящих за пределы

тюремного морга,- о повешенных, чьи шейные позван ки оставались целы и

невредимы.

Странная вещь - повешение. Я никогда не видел, как веша ют, но

наблюдавшие эту казнь описывали мне ее во всех подробностях десятки раз,

так что я очень хорошо знаю, чтo произойдет со мной. Я буду стоять на

крышке люка, руки и ноги в кандалах, черный капюшон надвинут на глаза,

узел петли за правым ухом - под моими ногами разверзнется дыра, и я буду

падать дотех пор, пока веревка, натянувшаяся до отказа под тяжестью моего

тела, не прекратит внезапно моего падения. После чего вокруг меня

столпятся врачи и один за другим будут взбираться, на табурет и, обхватив

руками мое тело, чтобы приостановить его мерное раскачивание, будут

прижиматься ухом к моей груди и считать затихающие удары сердца. Бывает,

что и двадцать минут истечет с того мгновения, как откроется люк, до того

мгновения, когда сердце стукнет в последний раз. Но можете мне поверить:

они постараются самым научным способом удостовериться в том, что человек

действительно лишился жизни, после того как ему накинули петлю на шею.

Я намерен несколько отклониться в сторону от моего повествования и

задать два-три вопроса обществу. Я имею право и отклоняться и задавать

вопросы: ведь в самом непродолжительном времени меня выведут из этой

камеры и сделают со мной то, что я только что описал. Так вот: если шейные

позвонки жертвы непременно должны сломаться благодаря вышеупомянутому

хитроумному расположению узла и петли, а также точному расчету веса жертвы

и длины веревки, зачем же тогда, спрашивается, заковывают руки жертвы в

кандалы? Общество в целом не в состоянии ответить на этот вопрос. Но я

знаю, для чего это делается.

И это знает каждый палач-любитель, хотя бы раз принимавший участие в

линчевании и видевший, как жертва хватается руками за веревку, чтобы

ослабить стягивающую горло петлю, которая ее душит.

И еще один вопрос задам я самодовольному, закутанному в благополучие,

как в ватку, члену современного общества, душа которого никогда не

спускалась в преисподнюю: зачем закрывают они голову и лицо жертвы черным

колпаком прежде, чем открыть люк под его ногами? И не забудьте, что в

самом непродолжительном времени этот черный колпак будет надет на голову

мне. Так что я имею право спрашивать. Или они, эти псы, эти твои верные

цепные псы, о самодовольный обыватель, страшатся взглянуть в лицо жертвы,

в котором, как в зеркале, отразится весь ужас того преступления, которое

они совершают над нами для вас и по вашему приказу?!

Не забывайте, что я задаю этот вопрос не в год тысяча двухсотый от

рождества Христова, и не в год рождения Христа, и не в год тысяча

двухсотый до рождества Христова. Я, которого повесят в этом году, в году

тысяча девятьсот тринадцатом от рождества Христова, задаю эти вопросы вам,

тем, кто, как принято думать, является последователем Христа, вам, чьи

цепные псы, чьи гнусные прислужники-вешатели выведут меня из моей камеры и

спрячут мое лицо под куском черной материи, ибо они не осмеливаются

взглянуть на страшное злодеяние, которое они совершат надо мной, пока я

еще буду жив.

Но вернемся к тому, что происходило у нас в карцерах. Когда последний

надзиратель удалился и дверь коридора захлопнулась за ним, все сорок

избитых, растерявшихся людей начали переговариваться и задавать друг другу

вопросы. Но тут один из пожизненно заключенных, великан-матрос по прозвищу

Брамсель Джек, заревел, словно бык, требуя тишины, чтобы можно было

произвести перекличку. Все карцеры были заполнены, и вот из каждого

карцера по очереди стало доноситься, сколько в нем заперто человек и как

их зовут. Таким образом было установлено, что в карцерах находятся только

проверенные люди и можно не опасаться, что нас подслушивает доносчик.

Только я, единственный из всех, вызывал у заключенных подозрение,

потому что только я не принимал участие в подготовке к побегу. И я был

подвергнут самому придирчивому допросу.

А что я мог им сообщить? Сегодня утром, едва с меня сняли смирительную

рубашку и вывели из карцера, как тут же, без малейшего, насколько я мог

понять, повода, меня снова швырнули в карцер. Но моя репутация

"неисправимого" сослужила мне на сей раз хорошую службу, и скоро они

заговорили о деле.

Я лежал и слушал и лишь тут впервые узнал о том, что готовился побег.

"Кто же донес?" - этот единственный вопрос был у всех на устах, и всю

ночь до рассвета он повторялся снова и снова. Сесила Уинвуда среди

брошенных в карцеры не оказалось, и подозрение пало на него.

- Остается только одно, ребята, - сказал в конце концов Брамсель Джек.

- Скоро утро, и, значит, скоро всех нас выволокут отсюда и начнут спускать

шкуру. Нас поймали что называется с поличным: ночью, в одежде. Уинвуд

обманул нас и донес. Они возьмут отсюда всех, одного за другим, и

превратят в котлеты.

Нас сорок человек. Значит, всякое вранье непременно выйдет наружу.

Поэтому каждый, когда из него начнут вытряхивать душу, должен говорить

правду, всю правду, и ничего, кроме правды, как под присягой.

И там, в этой темной яме, созданной людской бесчеловечностью, четыре

десятка пожизненно заключенных преступников, прижавшись лицом к чугунным

решеткам дверей, один за другим торжественно поклялись говорить только

правду.

Однако их правдивость принесла им мало пользы. В девять часов утра наши

олицетворяющих государство, - сытые, хорошо выспавшиеся тюремщики

набросились на нас. Мы же не только ничего не ели, нас лишили даже воды. А

избитого человека обычно лихорадит. Хотелось бы мне знать, читатель,

имеешь ли ты хоть малейшее представление о том, что такое избитый

заключенный? "Обработали" - так называется это на нашем языке.

Впрочем, нет, я не стану рассказывать об этом. Достаточно для тебя

узнать, что жестоко избитые, страдавшие от жажды люди семь часов

оставались без воды.

В девять часов появились наши тюремщики. Их было не слишком много. Да

много и не требовалось - ведь они отпирали карцеры по одному. Все они были

вооружены рукоятками от мотыг. Это очень удобное орудие для

"дисциплинирования" беззащитного человека. Двери карцеров отворялись одна

за другой, и - карцер за карцером - осужденных на пожизненное заключение

людей избивали, превращали в котлету. Впрочем, они проявили полное

беспристрастие: меня избили, как и всех остальных.

И это было только началом, так сказать, прелюдией к допросу, которому

должны были быть подвергнуты все заключенные поочередно в присутствии

наемных палачей штата. Это было предупреждением, чтобы каждый мог

почувствовать, что ожидает его на допросе.

Я прошел через все муки тюремной жизни, через нечеловеческие муки, но

страшнее всего, куда страшнее даже того, что готовят мне в недалеком

будущем, был тот ад, который воцарился в карцерах в последующие дни.

Первым на допрос взяли Длинного Вилла Ходжа, закаленного горца. Он

возвратился через два часа - вернее, они притащили его обратно и швырнули

на каменный пол карцера. Затем они увели Луиджи Поладзо, сан-францисского

бандита, чьи родители переехали в Америку незадолго до того, как он

появился на свет. Он издевался над тюремщиками, дразнил их, предлагая

показать, на что они способны.

Прошло немало времени, прежде чем Длинный Билл Ходж нашел в себе силы

совладать с болью и произнести что-нибудь членораздельное.

- Что это еще за динамит? - спросил он наконец. - Кто знает что-нибудь

о динамите?

И, разумеется, никто ничего не знал, хотя допрашивали только об этом.

Луиджи Поладзо вернулся даже раньше чем через два часа, но это было уже

лишь какое-то подобие человека: он что-то бормотал, как в бреду, и не мог

ответить ни на один вопрос, а вопросы сыпались на него градом в нашем

гулком каменном коридоре, ибо остальным еще предстояло пройти через то,

что он испытал, и всем хотелось узнать, что с ним делали и о чем

спрашивали.

Еще дважды на протяжении двух суток Луиджи уводили на допрос, когда же

он превратился в бессмысленного идиота, его навсегда отправили в отделение

для умалишенных. У Луиджи на редкость крепкое здоровье. У него широкие

плечи, могучая грудная клетка, крупные ноздри, хорошая, чистая кровь: он

будет еще долго лопотать что-то в камере для умалишенных, после того как я

повисну в петле и навсегда избегну истязаний в каторжных тюрьмах

Калифорнии.

Одного за другим - и всякий раз по одному - заключенных уводили из

камер, и один за другим, воя и стеная во мраке, обратно возвращались

сломленные и телом и духом люди. А я лежал в своем карцере и прислушивался

к этим стонам и воплям, к бессмысленному бормотанию одуревших от боли

существ, и смутные воспоминания рождались в моей душе: мне начинало

казаться, что когда-то я, надменный и бесстрастный, сидел на высоком

помосте и до меня доносились такие же вопли и стоны. Впоследствии, как вы

увидите, я открыл источник этих воспоминаний, узнал, что эти стоны и вопли

доносились со скамей, к которым были прикованы гребцы-рабы, а я, римский

военачальник, слушал их, сидя на корме одной из галер Древнего Рима. Это

было, когда я плыл в Александрию по пути в Иерусалим... Но об этом я

расскажу позднее. А пока...

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

А пока я был во власти ужаса, наблюдая то, что творилось в карцерах,

после того как был обнаружен готовившийся побег.

Ни на секунду за все эти бесконечные часы ожидания, ни на секунду не

покидала меня мысль о том, что рано или поздно настанет и мой черед

отправиться тем же путем, как и другие заключенные, что и меня, как и

других, подвергнут чудовищным мукам допроса, а потом принесут обратно

утратившим человеческий облик и швырнут на каменный пол за обитую железом

дверь карцера.

И за мной пришли. Безжалостно, грубо, с пинками и проклятиями, погнали

куда-то, и я предстал перед капитаном Джеми и начальником тюрьмы

Азертоном, окруженными своими подручными - наймитами штата Калифорния и

налогоплательщиков: с полдюжины палачей-надзирателей топталось в комнате,

ожидая приказаний. Но их услуги не понадобились.

- Садись, - сказал мне начальник Азертон, указав на крепкое деревянное

кресло.

Но я, избитый и измученный, весь день и всю ночь страдавший от жажды,

карцера и восьмидесяти часов смирительной рубашки, подавленный бедственной

нашей судьбой и трепещущий перед предстоящим допросом (я ведь знал, что

сделали с другими заключенными), словом, я, жалкое, дрожащее подобие

человека и бывший профессор агрономии в тихом университетском городке, я

колебался, не решаясь сесть.

Начальник тюрьмы Азертон был крупный мужчина могучего сложения. Его

руки ухватили меня за плечи, и во власти этой силищи я почувствовал себя

соломинкой. Он приподнял меня над полом и со всего маху швырнул в кресло.

- А теперь, - сказал он, в то время как я старался подавить крик боли и

с трудом переводил дыхание, - ты расскажешь мне все, что тебе об этом

известно, Стэндинг. Выкладывай, все выкладывай, если хочешь остаться цел.

- Я не знаю, что произошло, решительно ничего не знаю... - начал я.

Вот и все, что я успел сказать. С рычанием он кинулся на меня, снова

высоко поднял и швырнул в кресло.

- Брось валять дурака, Стэндинг, - угрожающе произнес он. - Выкладывай

все как есть. Где динамит?

- И ничего не знаю ни о каком динамите, - возразил я.

И снова я был поднят и брошен в кресло.

Меня не раз подвергали самым разнообразным пыткам, но когда теперь в

тишине последних оставшихся мне дней жизни я рачмншляю над этим, меня не

покидает уверенность в том, что никакая пытка не сравнится с этим

швырянием в кресло.

Крепкое кресло поостепенно превращалось в обломки под ударами моего

тела. Потом принесли другое кресло, и вскоре и оно было разломано в щепы.

Но приносили еще кресла, и снова и снова раздавался все тот же вопрос:

"Где динамит?"

Когда начальник тюрьмы утомился, ею сменил капитан Джем и, а затем