ГЛАВА   11 О ЗАБЛУЖДЕНИЯХ, ВЫЗЫВАЕМЫХ СТРАСТЯМИ

Страсти вводят нас в заблуждение, так как они сосредоточивают все наше внимание на одной стороне рассматриваемого предмета и не дают нам возможности исследовать его всесторонне. Вот король, жаждущий прослыть победителем: военные успехи, говорит он, влекут меня на край света; я буду воевать, я одержу победу, я унижу гордость моих врагов; я закую их руки в кандалы, и страх перед моим именем, как непреодолимая твердыня, оградит мое государство от их вторжения. Опьяненный этой надеждой, он забывает, что счастье изменчиво, что тяжесть лишений почти одинаково ложится на победителя и на побежденного; он сознает, что благосостояние его подданных служит лишь предлогом его воинственному пылу, что гордость заставляет его поднимать оружие и развертывать знамена; все его внимание сосредоточено на колеснице победителя и на триумфальных торжествах.

Страх, не менее могущественный, чем гордость, производит то же действие: он создает призраки, населяет ими кладбища, в сумраке леса представляет эти призраки глазам испуганного путника, овладевает всеми способностями его души, не оставив ни одной свободной, чтобы увидеть нелепость причин столь напрасного страха.

Страсти не только заставляют нас видеть лишь известные стороны предмета, но они еще и обманывают нас, часто показывая нам эти самые предметы там, где их нет. Рассказывают историю про одного священника и даму легкого поведения: они слышали, что луна населена, и верили в это; при помощи телескопа оба старались разглядеть обитателей луны. «Если я не ошибаюсь, — сказала сперва дама, — я вижу две тени; они склоняются одна к другой: нет никакого сомнения — это два счастливых любовника...» — «О, что вы, сударыня, — возражает священник, — две тени, которые вы видите, — это две соборных колокольни». Так и в нашем случае: мы замечаем в вещах чаще всего то, что желаем в них найти; на земле так же, как и на луне, наши страсти заставляют нас видеть или любовников, или колокольни.

Иллюзия — непременное следствие страстей, глубина которых измеряется степенью ослепления, в которое они нас погружают. Это прекрасно почувствовала одна жен-

 

==158

щина: застигнутая своим возлюбленным в объятиях его соперника, она смело отрицала факт, свидетелем которого он был. «Как, — сказал он ей, — ваше бесстыдство заходит так далеко?..» — «О, коварный, — воскликнула она, — ты разлюбил меня: ты веришь больше своим глазам, чем моим словам!» Эти слова можно применить не к одной лишь любовной страсти, но и ко всем страстям. Все они разят нас полным ослеплением.

Приложим это самое замечание к более высоким материям. Обратимся к мемфисскому храму ^\*. Показывая быка Аписа испуганным и простершимся перед ним ниц египтянам, жрец восклицал: «Народы, познайте в этом животном божество Египта; пусть весь мир поклонится ему; пусть рассуждающего и сомневающегося безбожника, эту мерзость земли, этого жалкого отверженца человечества, поразит небесный огонь! Надменный смертный, кто бы то ни был, ты не боишься богов, если видишь в Аписе лишь быка и веришь больше тому, что ты видишь, чем тому, что я тебе говорю».

Таковы были, несомненно, речи мемфисских жрецов, которые должны были думать, подобно вышеназванной женщине, что люди перестают испытывать сильную страсть в тот самый момент, когда они перестают быть ослепленными. И могли ли они думать иначе! Мы наблюдаем ежедневно, что гораздо более слабые интересы оказывают на нас подобные действия. Когда, например, честолюбие вооружает друг против друга два могущественных народа и когда охваченные тревогой граждане спрашивают друг у друга новости, то как легко, с одной стороны, верить в хорошие вести, а с другой — не верить в дурные. Как часто слишком глупое доверие к невежественным монахам заставляло христиан отрицать возможность антиподов! Нет такого века, который каким-нибудь нелепым утверждением или отрицанием не готовил бы материала для насмешек следующего века. Прошлое безумие редко раскрывает людям глаза на их теперешнее безумие.

Все же страсти, в которых следует видеть зародыши бесчисленных заблуждений, служат двигателями просвещения. Если они и сбивают нас с пути, зато только они одни дают нам необходимую для движения вперед силу. Только они могут освободить нас от того бездеист-

 

==159

wn и той лени, которые всегда готовы овладеть всеми способностями нашей души.

Но здесь не место исследовать истинность этого утверждения. Перехожу теперь ко второй причине наших заблуждений.

Мы ошибаемся, когда, увлеченные страстью и сосредоточив все наше внимание на одной из сторон предмета, хотим по одной этой стороне судить обо всем предмете. Мы ошибаемся также, если, принимаясь судить о каком-либо предмете, не имеем в нашей памяти всех фактов, от сравнения которых зависит в этой области правильность наших суждений. Это не значит, что не всякому дан правильный ум. Всякий ясно видит то, что он видит. Но мы не сознаем недостаточности своего знания и верим слишком легко, что то, что мы видим в предмете, есть все, что в нем вообще можно видеть.

В вопросах более затруднительных незнание должно считаться главной причиной наших заблуждений. Чтобы показать, как в этом случае легко ввести самого себя в обман и как, делая вполне правильные выводы из своих принципов, люди могут прийти к совершенно противоречивым результатам, я выберу для примера вопрос более сложный: вопрос о роскоши, о которой судили весьма различно, смотря по тому, с какой стороны ее рассматривали.

Так как слово роскошь неопределенно, не имеет никакого совершенно определенного смысла и обыкновенно есть лишь выражение относительное, то необходимо прежде всего с этим словом, взятым в строгом значении, связать точное представление и дать затем определение роскоши, рассмотрев это понятие как по отношению к целому народу, так и по отношению к отдельному лицу.

В строгом смысле под роскошью следует понимать всякий род излишества, т. е. все, что не безусловно необходимо для существования человека. Когда речь идет о цивилизованном народе и отдельных лицах, его составляющих, это слово имеет совершенно другой смысл; оно становится совершенно относительным. Роскошь цивилизованного народа есть употребление им своих богатств на то,

К оглавлению

==160

что считает излишеством другой народ, с которым его сравнивают. Англия находится в таком положении по отношению к Швейцарии.

Роскошь частного лица есть также употребление им своих богатств на то, что следует назвать излишеством в отношении к положению, занимаемому этим человеком в государстве, и к стране, в которой он живет: такова была роскошь Бурвалэ '*.

Дав это определение, рассмотрим те различные точки зрения, с которых судили о роскоши народов, когда одни ее считали полезной, другие — вредной для государства.

Первые указывали на возводимые благодаря роскоши фабрики, привлекающие иностранные богатства в обмен на произведения национальной промышленности. Увеличение богатства должно, по их мнению, повлечь за собой усиление роскоши и усовершенствование ремесел, служащих для удовлетворения ее. Век роскоши представляется им веком величия и могущества государства. Необходимо связанные с роскошью обилие и приток денег, говорят они, приводят народ к внутреннему благосостоянию и внешнему могуществу. Только деньги дают возможность содержать много войска, делать запасы, наполнять арсеналы, заключать а поддерживать союзы с могущественными государствами, и, наконец, деньги дают возможность народу не только сопротивляться, но и повелевать народами более многочисленными, следовательно, в действительности более могущественными, чем он сам. Если роскошь доставляет государству внешнее могущество, то какими только благами не оборачивается она во г.путронпей его жизни! Она смягчает правы; создает новые удовольствия и этим дает средства к существованию бесконечного числа рабочих. Она возбуждает благотворную алчность, отрывающую человека от безделья и скуки, которые следует признать самыми распространенными и самыми жестокими болезнями человечества. Роскошь распространяет всюду живительное тепло, поднимает приток жизненных сил во всем государственном организме, будит промышленность, открывает гавани, строит корабли, отправляет их за океан и предоставляет, наконец, людям продукты и богатства, которые скупая природа прячет в глубине морей, в недрах земли пли которые она рассеяла в самых различных климатах. Такова, S  Гел'1вецпй, т. 1

 

==161

я думаю, приблизительно точка зрения на роскошь тех, кто находит ее полезной для государства.

Рассмотрим теперь взгляд философов, считающих роскошь гибельной для народов.

Счастье народов зависит как от благополучия их внутренней жизни, так и от уважения, внушаемого Другим народам.

О первой стороне предмета мы думаем, скажут эти философы, что роскошь и богатства, которые благодаря ей притекают в государство, сделали бы его подданных счастливее, если бы эти богатства были распределены равномернее и если бы каждый мог доставить себе те удобства, которых он лишен вследствие бедности.

Следовательно, сама по себе роскошь не вредна; она вредна лишь как следствие слишком неравномерного распределения богатства между гражданами '. Поэтому роскошь не бывает никогда чрезмерна там, где богатства распределены не слишком неравномерно; увеличиваясь по мере сосредоточения богатства во все меньшем числе рук, она достигает, наконец, своего последнего предела, когда нация разделяется на два класса, из которых один утопает в излишествах, а другой нуждается в необходимом.

Такое состояние государства тем более тяжело, что оно неизлечимо. Как привести тогда к некоторому равновесию имущественное положение граждан? Вот богач скупил огромные поместья; пользуясь несостоятельностью своих соседей, он присоединил в короткий срок к своему имению множество мелких. Число земледельцев уменьшилось, число поденщиков увеличилось; если число последних увеличится настолько, что рабочих станет больше, чем работы, то поденщик разделит судьбу всякого товара, ценность которого падает при его обилии. Кроме того, богачу, у которого роскоши больше, чем богатства, выгодно понижать цену поденного труда и предлагать поденщику плату, едва хватающую на поддержание его существования², нужда заставляет последнего довольствоваться и этим; но если случится болезнь или увеличение семейства, тогда вследствие нездоровои пищи или недостатка ее рабочий заболевает, умирает и оставляет государству семью нищих. Чтобы предупредить подобное бедствие, пришлось бы прибегнуть к новому переделу земель — переделу, неизбежно несправедливому и неосуществимому. Очевидно, что, когда роскошь дости-

 

==162

гает известного предела, становится уже невозможным внести равновесие в распределение имущества граждан. Богачи и их богатства сосредоточиваются тогда в столицах, куда их привлекают удовольствия и предметы роскоши; деревня забрасывается и беднеет; семь или восемь миллионов людей прозябают в нищете³, а пять или шесть тысяч живут в изобилии, которое делает их ненавистными, не делая их более счастливыми.

В самом деле, что может прибавить к счастью человека более или менее утонченная пища? Не достаточно ли проголодаться, соразмерить свои физические упражнения или продолжительность своих прогулок с неумением своего повара, чтобы находить превосходным всякое кушанье, если оно не отвратительно? Впрочем, разве воздержанность и моцион не ограждают от болезней, причиняемых объедением, вызываемым хорошим столом? Счастье, следовательно, не зависит от изысканности кухни.

Оно не зависит также от великолепия одежд или экипажей: когда человек появляется публично, покрытый расшитыми тканями и в блестящем экипаже, он не испытывает удовольствий физических, — единственных настоящих удовольствий; в лучшем случае он испытывает удовлетворение своего тщеславия, неудовлетворение которого было бы, быть может, невыносимо, но наслаждение от которого вовсе не чувствуется.

Выставлением напоказ своей роскоши богач, не прибавляя себе счастья, лишь оскорбляет человечество и несчастного, который, сравнивая свои нищенские отрепья с великолепными одеждами, воображает, что между счастьем богача и его счастьем такое же различие, как между их одеждами; при этом в нем поднимается тяжелое воспоминание об испытанных горестях, и он оказывается благодаря этому лишенным единственного утешения обиженного  судьбой человека — временного забвения своей нищеты.

Следовательно, несомненно, скажут далее эти философы, роскошь не дает никому счастья и слишком неравномерное распределение богатств между гражданами обусловливает несчастье большинства их. Народ, среди которого водворилась роскошь, не может быть, следовательно счастлив во внутренней своей жизни; посмотрим, пользуется ли он уважением извне.

Избыток денег, привлекаемый в государство роско-

б*                           

шью, действует вначале па воображение; в течение некоторого времени ото государство кажется могущественным, но это преимущество (если можно допустить какое-либо преимущество независимо от счастья граждан) есть лишь, как замечает г. Юм, преимущество скоро преходящее. Подобно морям, непрерывно покидающим и покрывающим тысячи различных прибрежных пространств, богатства должны постоянно обходить множество различных стран. Когда красота мануфактурных изделий и совершенство предметов роскоши в какой-нибудь стране привлечет золото соседних народов, то ясно, что цены на предметы первой необходимости, а также цена на рабочие руки у этих обедневших народов неизбежно упадут и что эти народы, переманив известное число предпринимателей и рабочих у разбогатевшей нации, смогут в свою очередь разорить ее, снабжая по более дешевой цене товарами, которые прежде доставлялись ею⁴. А как только недостаток денег дает себя чувствовать в стране, привыкшей к роскоши, государство перестает пользоваться прежним уважением.

Чтобы избежать этого, следовало бы упростить жизнь, по и нравы, и законы противятся этому. Поэтому за эпохой усиленной роскоши у какого-нибудь народа обычно следует эпоха его падения и унижения. Кажущиеся счастье и могущество, которые временно сообщает народам роскошь, похожи на припадки сильной горячки, придающие невероятную силу пожираемому ею больному и удесятеряющие силы человека лишь для того, чтобы по окончании припадка отнять у него и эти силы, и саму жизнь.

Чтобы убедиться в этой истине, скажут далее те же философы, постараемся выяснить, что может действительно доставить государству уважение его соседей: без сомнения — численность и сила его граждан, их привязанность к родине и, наконец, их мужество и добродетель.

Что касается численности граждан, то известно, что страны, где царит роскошь, не являются самыми населенными: Швейцария гуще населена, чем Испания, Франция и даже Англия.

Истребление людей, неизбежное при ведении крупной торговли⁵, не является единственной причиной сокращения численности населения в стране: роскошь порождает тысячи других причин, привлекая капиталы в столицы, оставляя деревню в нужде, покровительствуя произволу

 

==164

и, следовательно, увеличению податей и, наконец, облегчая возможность богатому государству заключать займы⁶, покрыть которые невозможно, но облагая народ тяжелыми налогами. Все эти разнообразные причины уменьшения населения, ввергая страну в бедствие, должны неизбежно ослаблять и физическую силу граждан. Народ, предавшийся роскоши, не бывает никогда здоровым народом; часть его граждан расслаблена изнеженностью, другая — истощена лишениями.

Если дикие или бедные народы, как замечает кавалер Фолар²*, имеют в этом отношении преимущество перед народами, живущими в роскоши, то это объясняется тем, что земледелец у народа бедного часто оказывается богаче, чем земледелец, принадлежащий к богатой нации: крестьянин в Швейцарии имеет больше достатка, чем крестьянин во Франции.

Чтобы создать здоровое тело, нужна простая, здоровая и достаточно обильная пища; сильное, хотя и не чрезмерное движение; выносливость в отношении к резким переменам погоды, выносливость, приобретаемая крестьянами, которые поэтому несравненно легче, чем фабричное население, привыкшее большей частью к сидячей жизни, выносят тяготы войны. И именно среди бедных народов создаются неутомимые армии, изменяющие судьбу империй.

Что может противопоставить таким народам страна, погруженная в роскошь и изнеженность? Она не может их устрашить ни численностью, ни силой своих граждан. Привязанность к родине, скажут, может заменить и численность, и силу граждан. Но что вызовет в такой стране добродетельную любовь к родине? Крестьянство, составляющее две трети населения каждого государства, здесь обездолено; ремесленники не имеют собственности; переселившийся из деревни на фабрику или в лавку, из этой лавки в другую ремесленник приобрел привычку к передвижению: он не может привязаться ни к какому месту; имея возможность везде обеспечить себе существование он является не гражданином своей страны, а как бы обитателем всего света.

Такой народ не может, следовательно, долго отличаться мужеством, потому что мужество народа является обыкновенно следствием его телесного здоровья, слепой веры в свои силы, скрывающей от человека половину угро-

 

==165

жающей ему опасности, или следствием пламенной любви к родине, — любви, заставляющей пренебрегать опасностью; но роскошь в копне концов иссушает оба этих источника мужества ⁸. Может быть, алчность и открыла бы третий источник, если бы мы жили в те жестокие века, когда народы обращались в рабство, а города отдавались на разграбление. Солдат, не возбуждаемый теперь этим мотивом, может быть мужествен лишь из чувства чести, но чувство чести гаснет в народе, в котором загорается любовь к богатству⁹. Напрасно стали бы говорить, что богатые пароды выигрывают по крайней мере в счастье и удовольствии то, что теряют в добродетели и мужестве; спартанцы¹⁰ были не менее счастливы, чем персы. Первые римляне, мужество которых вознаграждалось даровой раздачей припасов, не позавидовали бы участи Красса³*.

Каю Дуилню⁴*, которого по распоряжению сената каждый вечер провожали домой при свете факелов и звуках флейт, этот грубый концерт был не менее приятен, чем нам самая блестящая соната. Но допустим, что богатые народы доставляют себе некоторые удобства, известные бедным народам, — кто воспользуется этими удобствами? Небольшое число привилегированных и богатых людей, которые, считая себя представителями всего народа, полагают, что раз они довольны, то и крестьянин счастлив. Но если бы даже эти удобства были распределены между большим числом граждан, что стоит это преимущество по сравнению с тем, что дают бедным народам сила духа, мужество и ненависть к рабству? Народы, среди которых распространяется роскошь, рано или поздно становятся жертвой деспотизма. Они подставляют свои слабые, обессиленные руки оковам, которые хочет наложить на них тирания. Как избежать этого? В этих государствах одни живут в изнеженности, а изнеженность не задумывается и не предвидит; другие прозябают в нищете, а неотложная нужда, требующая удовлетворения, мешает подняться до мысли о свободе. При деспотическом правлении богатство народа принадлежит его повелителям; при республиканском — оно принадлежит людям могущественным и мужественным народам, живущим по соседству.

«Принесите нам ваши сокровища, — могли бы сказать римляне карфагенянам: -— они нам принадлежат. И Рим,

==166

и Карфаген хотели приобрести богатства; но они избрали различные пути для достижения этой цели. В то время как вы покровительствовали промышленности среди ваших граждан, заводили фабрики, покрывали море вашими кораблями, открывали неведомые берега и привлекали к себе золото Испании и Африки, мы, более благоразумные, приучали наших солдат к тяготам войны, воспитывали в них мужество, — мы знали, что трудолюбивые работают на храбрых. Время торжества настало; отдайте нам богатства, которых вы не в силах охранять». Если римляне и не говорили этого, то их поведение доказывало, что они испытывали чувства, выраженные в этих словах. Как могла бедность Рима не распоряжаться богатством Карфагена и не сохранить в этом отношении превосходства, которого достигают почти всегда бедные народы над народами богатыми! Разве умеренный Лакедемон не восторжествовал над богатыми торговыми Афинами? Разве римляне не попирали своими ногами золотые скипетры Азии? Разве Египет, Финикия, Тир и Сидон, Родос, Генуя, Венеция не были покорены или по крайней мере унижены народами, которых они называли варварскими? И кто знает, не увидим ли мы в будущем, как богатая Голландия, менее счастливая в своей внутренней жизни, чем Швейцария, окажет слабое сопротивление своим врагам! Вот с какой точки зрения смотрят на роскошь философы, считающие ее губительной для государства.

Вывод из только что сказанного тот, что люди, хотя и понимают хорошо то, что видят, хотя и делают весьма правильные выводы из своих положений, приходят все же часто к результатам противоречивым потому, что в памяти их не собраны все объекты сравнения, из которых должна вытекать разыскиваемая ими истина.

Бесполезно, я думаю, говорить, что, изложив вопрос о роскоши с двух различных точек зрения, я не берусь решать, вредна ли действительно или полезна роскошь для государства; для того чтобы решить в точности эту моральную проблему, необходимо было бы говорить о вещах, не имеющих отношения к предмету, который я обсуждаю; я хотел лишь показать на примере, что в сложных вопросах, обсуждаемых беспристрастно, ошибки происходили лишь от недостатка знания, т. е. от того, что мы воображаем, будто та сторона, которую мы видим' в предмете, есть все, что в нем можно видеть.

 

==167

ПРИМЕЧАНИЯ К ГЛАВЕ III

' Роскошь вызывает обращение денег, она извлекает их ля сундуков, в которых готова хранить их скупость, поэтому, утверждают некоторые, роскошь уравнивает имущества граждан. На это рассуждение я отвечаю, что она совершенно не производит такого действия. Роскошь всегда предполагает существование причины неравномерного распределения богатства между гражданами. А эта причина, обусловившая появление первых богачей, должна, когда они разорятся благодаря роскоши, произвести новых богачей; если бы была уничтожена причина неравномерного распределения богатства, то вместе с ней исчезла бы и роскошь. В странах. где состояния граждан мало разнятся, не существует того, что называется роскошью. К сказанному прибавлю, что, раз установилось это неравномерное распределение богатств, сама роскошь является отчасти причиной постоянного возникновения роскоши. В самом деле, всякий человек, разоряющийся стремлением к роскоши, передает большую часть своих денег в руки производителей предметов роскоши; последние, обогатившись за счет многочисленных расточителей, становятся в свою очередь богачами и разоряются тем же способом. Только небольшая часть из обломков этих богатств попадает в деревню, так как продукты земли, предназначенные для всеобщего употребления, не могут никогда превысить известной стоимости.

Нельзя сказать того же об этих самых продуктах, когда они пройдут через фабрики и будут обработаны промышленностью; тогда фантазия может им сообщить какую угодно стоимость; цена на них становится чрезмерной. Следовательно, роскошь должна всегда удерживать деньги в руках промышленников; благодаря ей деньги вращаются всегда в одном и том же классе людей, и, таким образом, неравенство в распределении богатств среди граждан сохраняется.

² Обыкновенно думают, что деревню разоряет барщина, налоги и особенно подати (des tallies); охотно соглашаюсь, что они очень тягостны, но не следует воображать, что одно уничтожение их сделает положение крестьян счастливым. В некоторых провинциях рабочий день оплачивается восемью су (в 1758 г.). Если вычесть дни, в которые церковь запрещает работать, т. о. приблизительно девяносто праздников и воскресений, и, пожалуй, еще дней тридцать, когда рабочий нездоров, или не имеет работы, или отбывает барщину, и распределить заработок и на эти дни, то получится по шести су в день; пока рабочий холост, — согласен, — шести су ему хватает на все необходимые расходы: на пищу, одежду, жилище; но когда он женится, этих шести су уже недостаточно, ибо в первые годы брака жена всецело занята тем, что нянчит и кормит детей и не может ничего заработать; предположим, что его тогда совершенно освободят от подати, составляющей пять пли шесть франков, это составит приблизительно лиард ⁵* в день прибавки; но этот лиард не изменит ничего в его положении. Что же надо сделать, чтобы улучшить его? — Значительно увеличить поденную плату. А для этого надо. чтобы землевладельцы постоянно жили в своих поместьях; по примеру своих отцов, они могли бы вознаграждать своих слуг за их услуги, отдавая им в собственность несколько арпапов⁶* земли; тогда незаметно возросло бы

 

==168

число земельных собственников, число поденщиков уменьшилось бы, а вследствии этого возросла бы плата за их труд.

³ Не странно но ли, что в государствах, наиболее славящихся роскошью и цивилизацией, большая часть людей гораздо несчастнее, чем у диких народов, столь презираемых просвещенными народами. Кто может сомневаться в том, что положение дикаря предпочтительнее положения крестьянина! Дикарю не угрожают, как крестьянину, тюрьма, бремя подати, притеснения барина, самовластие управляющих; ему не приходится быть вечно униженным и сведенным до положения скота постоянным присутствием людей более богатых и более могущественных, чем он; не имея над собой высших, не состоя в рабстве, более здоровый, чем наш крестьянин, потому что более счастливый, он наслаждается счастьем равенства, в особенности же неоценимым благом свободы, которой тщетно

добивается большинство народов.

В цивилизованных странах искусство законодательства часто состояло только в том, чтобы заставить большинство людей способствовать счастью меньшинства и для этого притеснять это большинство и нарушать все человеческие права по отношению к нему.

А между тем истинный законодательный ум должен был бы иметь в виду общее счастье. Чтобы обеспечить всем людям счастье, следовало бы приблизить их жизнь к пастушеской жизни; может быть, открытия в области законодательства приведут нас к первоначальному исходному пункту. Я совсем не берусь решать здесь столь тонкий вопрос, который требует более глубокого исследования, но признаюсь: меня удивляет, что столько различных форм правления, принятых по крайней мере под предлогом общего блага, столько законоположений стали у большинства пародов только орудием несчастья людей. Быть может, этого несчастья можно избежать только при возвращении к значительно более простым нравам. Охотно признаю, что для этого пришлось бы отказаться от множества удовольствий, расстаться с которыми тяжело, но если эта жертва необходима для общего блага, то она становится обязанностью. Не имеем ли мы права подозревать, что чрезмерное благополучие нескольких отдельных лиц .связано с несчастьем большого числа людей? Эта истина удачно выражена в следующих двух стихах о дикарях: У них все общее, у них все равны; Так как у них нет дворцов, то нет у них и больниц.

 

==169

богатств в небольшом числе рук происходит медленнее, как потому, что земельные собственники являются одновременно хлебопашцами и купцами, так и потому, что благодаря увеличению числа земельных собственников уменьшается число поденщиков, и поэтому, как мной уже было указано в предыдущем примечании, эти последние могут сами определять и устанавливать свой рабочий день и требовать плату, достаточную для поддержания достойного существования — своего и своей семьи. Таким образом, каждый имеет свою часть в богатствах, доставляемых государству торговлей съестными припасами. Прибавлю еще, что эта торговля не подвержена таким колебаниям, как торговля предметами роскоши: ремесленная или мануфактурная промышленность легко могут перекочевать из одной страны в другую, но сколько времени надо на то, чтобы победить невежество и лень крестьянина и заставить его заняться культивированием нового предмета потребления! Чтобы привить в стране это новое производство, требуется столько труда и столько расходов, что торговля продуктами его будет всегда выгоднее для той страны, в которой данный злак растет естественно и в которой он давно культивируется.

Но в одном случае, может быть, воображаемом, учреждение мануфактурных предприятий и торговля предметами роскоши могут считаться весьма полезными. А именно если размер и плодородие страны не соответствуют числу ее жителей, т. е. если государство не в состоянии прокормить всех своих граждан. Тогда народ, которому недоступно переселение в страну вроде Америки, может выбрать одно из двух: или послать людей для опустошения соседних стран и для занятия, по примеру некоторых народов, с оружием в руках земель, достаточно плодородных, чтобы прокормить их, или завести фабрики и заставить соседние народы покупать их изделия, а в обмен доставлять продукты земледелия, необходимые для прокормления известного числа жителей. Из этих двух средств    | последнее, без сомнения, является более гуманным. Каков бы ни был исход вооруженного столкновения — победа или поражение, —    t колонисты, вступающие в страну с оружием в руках, подвергают ее большему опустошению и страданиям, чем может причинить наложение некоторого рода дани, взимаемой не столько насильственно, сколько гуманно.

 

К оглавлению

человек, который при виде стольких несчастий, причиняемых культурой и экспортом этого продукта, не предпочел бы лишиться его и отказаться от удовольствия, купленного ценой слез и смерти стольких несчастных! Отвернемся от этого мрачного зрелища, представляющего такой ужасный позор для человечества.

00.htm - glava07