В. C. Елистратов. Арго и культура

В.C. Елистратов. АРГО И КУЛЬТУРА

Проблема арго (иначе — жаргонов, сленга и т. п.) является одной из сложнейших проблем не только лингвистики, но и всего комплекса гуманитарного знания. Традиционный взгляд на арго страдает узостью и ограничивается рамками социолингвистики.

Рассмотрим прежде всего бытийные (онтологические) основания арго, так сказать, философию его бытия. Данный вопрос запутан основательно. Интерпретации арго прямо антиномичны. С одной стороны, арготизм — это секретное, эзотерическое слово, смысл которого доступен очень узкому кругу посвященных (к примеру, масонский арготизм), с другой — это неотъемлемый элемент широкого уличного языка, которым пользуются миллионы людей самых разных профессий, возрастов и национальностей. С одной стороны, арготическое слово может прожить тысячелетие (например, античный «кинический троп») или хотя бы несколько столетий (например, язык французских клошаров или русских офеней). С другой — арготизм есть слово-однодневка, умирающее вместе с исчерпанием его экспрессии. С одной стороны арготизм — экспрессивная пустышка, «изрыгаемая» Эллочкой-людоедкой.

Что же такое арго? Энциклопедическое определение гласит: «особый язык некоторой ограниченной профессиональной или социальной группы...». Здесь под «группой» можно понимать, например, пролетариат как класс, слесарей как профессию и т. д.

Какой статус арго занимает в культуре? Те области, с которыми соотносится арго, обычно именуются «низовой культурой», «субкультурой», «культурой дна», «параллельной культурой».И если за некоторыми из них признается право на существование (скажем, за арго артистической богемы), то другие представляются исключительно в ауре антикультурности (блатной жаргон). Иначе говоря, ставится знак равенства между носителями арго и самим арго. На самом деле все смешивается: классики мировой литературы (Вийон, Рабле, Сервантес, Шекспир, Шарль де Костер, Аристофан, Гашек и т. д.) используют в своих текстах массу арготизмов.

В системе языка арго упорно выталкивается языковедами

Каков же вывод из такой ситуации?

Во-первых, следует признать, что существуют тысячи, десятки и сотни тысяч различных арго, которые не имеют между собой никаких четких границ. Выделение какого-либо арго чисто условно. Как на экстремальные можно указать на следующие границы представлений об объеме арго: арго одного человека и арго целой страны за определенный период.

В термин арго мы будем вкладывать обобщенно-абстрактное содержание, а в словосочетания типа «арго русских», «арго беспризорников 20-х годов», «московское арго 80-х годов» и т. д. — содержание более конкретное.

Во-вторых, коль скоро мы ввели обобщенную инвариантную единицу (арго), необходимо поставить вопрос о структуре данной единицы.

Обычно арго представляют как словарь, лексикон, а точнее глоссарий, перечень курьезов. Арго практически всегда изучается в разделе лексики. Общепризнанным является положение об отсутствии специальной арготической грамматики. При этом характерно, что попытки группировать арготическую лексику по словарям всегда неудачны. Словарь арго очень подвижен, слова появляются, исчезают, возрождаются в новом значении и в другом арго и т.п. .

Под арго мы будем понимать систему словотворчества, систему порождения слов, выражений и текстов, поэтику, разновидность поэтики. Что в арго бренно, текуче и зыбко, как устойчиво и повторяется из тысячелетия в тысячелетие. Итак, арго мы будем рассматривать как поэтическую (с выходом на текст — риторическую) систему, инвариантную систему порождения многочисленных вариантов.

Эволюционирует ли эта система? Оставим этот выбор для философов.

Само понятие арго, сам термин идет из средневековья. И вообще, проблематика арго появляется в науке с эпохой средневековья. Шумерские писцы-профессионалы оставили нам огромные списки терминов, наименований самых разных вещей и понятий, но нам и в голову не приходит отделять норму от арго: исследователи с радостью всё внося г в восстановленный шумерский язык. Здесь уже не до стилистической игры. Но шумерская цивилизация, так же как и наша, знала разделение на дворцы и хижины, на храм и базарную площадь, на официальные и неофициальные язык и культуру.

Традиционное и наиболее распространенное представление об арго таково: арго есть язык определенного, достаточно замкнутого социума. Шарль Балли писал, например:

«Люди обычно придают арго некое символическое значение; арго непроизвольно вызывает в нашем сознании представление об определенной "среде", которой свойственна вульгарность, низкая культура». Говоря о состоянии арго в 20 в., некоторые исследователи делают вывод о его отмирании, об исчерпанности его возможностей в новых социально-культурных условиях.

В широкой исторической перспективе можно установить типы и роды арго. Невероятно интересным делом могло бы стать сравнительно-типологическое исследование арго гетер и проституток всех времен и народов, гладиаторов и иных бойцов, выступающих на публике, разнообразных чиновничьих арго — от шумерских и египетских до советских, и т. п.

Арго является языковым отражением неистребимой потребности людей объединяться, группироваться с самыми различными целями. Любое такое объединение неизбежно порождает языкового двойника — арго, которое в данном виде живет до тех пор, пока живет данный социум..

Среди первых (известных нам) в истории корпусов текстов «тайного» характера, являющихся отражением некой системы тайноречия, можно назвать собрание оккультно-теософских диалогов 2—3 вв., считавшееся откровением Гермеса Трисмегиста, часто отождествляемого с египетским богом Тотом. Многочисленные герметические жаргоны прошлого практически совсем до нас не дошли, например, пифагорейский. Образцами модной в наши дни криптолалии стали арго йогов, астрологов, экстрасенсов, уфологов, теософов и т. д. и т. п. Мы переживаем период их рассекречивания, что, впрочем, в высшей степени характерно для эпох ломок и кризисов.

Тайноречие и герметика были одной из доминант культуры средневековья. Поэтические социумы именовались «камерами поэзии». Если алхимики были озабочены поисками «философского камня», то поэты были заняты разысканием первоязыка или «адамова языка», утраченного когда-то людьми.

Язык и поведение любого человека наполнены (буквально кишат) герметизмами. Если разбогатевший на спекуляции вчерашний инженер начинает демонстративно покупать себе «сникерсы», это гермоарготизм мелкого нувориша. Если солдат гнет себе пряжку — это герметизм дембиля, и т. д. и т. п. Гермология призвана дать комплексное описание гермосистемы индивида или социума, проявить те невидимые нити, которые связывают человека и общество, человека и культуру, дать лингвокультурологический и общественный портрет человека, его тайные и явные языковые и культурные пристрастия, точки притяжения и отталкивания.

Арго в языке и арго в поведении должны изучаться вместе, комплексно. Кажется прописной истиной, что, скажем, и терьер комнаты человека, его костюм и манера говорить дан) г одинаково ценную информацию о человеке и о его культурных пристрастиях. Однако науки, которая изучала бы всю знаковую систему человеческой жизни с точки зрения ее соотношения с окружающей культурой, не существует. Лишь отчасти этим занимается семиотика.

Л. Н. Толстой очень точно называет герметику «пониманием», «односторонним взглядом». Взаимопонимание людей в семье (или среди друзей) является не абстракцией, не «пониманием вообще». Оно состоит из тысяч и тысяч совпадений во взглядах на окружающий мир, реализацию каждого из которых можно охарактеризовать как семейный или дружеский герметизм. За любым словечком или жестом стоит общая психологическая и бытийная установка, оценка, общая житейская философия.

Герметическая игра есть игра лишь в том смысле, что она является постоянным игровым подтверждением общности взглядов. Семейные герметики постоянно «прокручивают» свою философию, уточняя и дополняя ее. Таким образом, семейная жизнь представляет собой не только «быт», но и совместно проигрываемую интерпретацию этого быта. Как правило, смеховую интерпретацию, которая «борется» с бытом, а вернее, делает его более уютным, камерным.

Семейные и дружеские герметизмы чаще всего являются индикаторами смешного. У Толстого в «Отрочестве» (гл. «Бабушка») пятнадцатилетние герои Николай и Любочка находятся «в том особенно веселом расположении духа, в котором каждый простой случай, каждое слово, каждое движение заставляют смеяться <...> Только что мы немного успокаиваемся, я взглядываю на Любочку и говорю «заветное словечко, которое у нас в моде с некоторого времени и которое уже всегда производит смех, и снова мы заливаемся».

Вероятно, в архаике люди еще в полной мере сохраняли детскую способность к коллективной игре. Затем же эта способность сужалась, растворялась в более специфически-узких сферах. Во время средневекового карнавала, например, весь народ соединялся в карнавальном действе. Это была, как это ни странно звучит, всенародная герметика. Рекреативными системами, дошедшими до нас от архаики, занимается фольклор. Устойчивость таких систем в прошлом можно объяснить только их Сакральным характером. И логосические, и профессиональные, и рекреативные арго, по всей видимости, имеют общий синкретический корень. В наше время они разошлись, но оставили следы друг в друге. Любое арго, любая герметическая система имеет рефлексы всех трех уровней, но один из них в данный момент превалирует.

Если говорить условно-схематически, то распределение сфер влияния герметических уровней таково.

Логосические арго относятся к сфере духовной деятельности человека, к святилищу, к храму, к мессе, к церковному или иному высокому обряду, к искусству, философии в их высшем предназначении, к идеалистическим поискам людей. Профессиональное арго сопряжено с цехом, работой, рабочим временем, обустройством быта, производством материальных благ. Рекреативно-игровое арго обслуживает досуг, свободное время, праздник, семейное, дружеское застолье.

Итак, мы рассматриваем момент разгерметизации арго. Герметик, носитель герметической доктрины и арго, в данном случае ставит перед собой задачу донести их до массы. Герметик становится проповедником, пропагандистом. При этом процесс проповедничества может протекать, условно говоря, в двух формах. Назовем их прямой, или непосредственной, серьезной пропагандой и пропагандой непрямой, опосредованной, смеховой.

В случае прямой пропаганды мы видим, что арго растворяется в инородных системах. Здесь мы могли бы закончить нашу работу. Ничего специфического, интересного мы не находим. Бывшее ранее плотным герметически образованием, арго как бы разжижается, тает, проходит период своеобразной «смуты», пока мы не находим ряда новых плотных герметических систем, отчасти заимствовавших старые герметизмы.

В качестве примера прямого проповедничества можно привести судьбу раннехристианского тайноречия, растворившегося в огромном числе инородных ему систем и давшего целую гамму разноязычных поэтик — от экстатической поэтики Франциска Ассизского или популистской риторики современных американских пасторов до самозабвенной ругани Аввакума. Между арго какого-нибудь Билли Грэма и арго Петра и Павла нет, собственно, ничего общего, кроме того, что Билли Грэму без Петра и Павла будет трудновато заработать очередной миллион. Между ними — тысячи пульсаций христианских и псевдохристианских гермосистем, их бесконечное взаимодействие с иными системами, вплоть до арго шоу и рекламы.

На пути прямого, серьезного проповедничества арго не предстает в каких-либо новых специфических формах.

Смеховой элемент заметно усиливается в арго профессиональных и становится ведущим в арго рекреативных. Если проповедующий герметик использует истинно смеховой элемент, то его арго преображается таким образом, что мы можем говорить о новом бытийном статусе арго. Прежде всего следует сказать о специфике объекта смеха при непрямом проповедничестве. Арготирующий в значительной степени переносит смех на себя. Привлекая к себе внимание, он создает из своей личности (в том числе и языковой) специфический смеховой образ. Этот образ играл колоссальную роль в мировой культуре, и ему посвящена необозримая литература⁴⁷. Речь идет о шуте, гаере, скоморохе, юродивом. Каждый из этих феноменов имеет свою историческую, идеологическую и национальную специфику⁴⁸. Но у них есть и общее — актуализация языковой личности в смеховом' ключе. Арготирующий демонстрирует собой некий отрицательный с точки зрения официальных приличий шаблон, утверждает свою правоту, правоту своей идеологии, через самоосмеяние и мнимое самоуничижение. Обязательным условием такой смеховой проповеди является значительный элемент сочувствия со стороны окружающих, их оппозиционность официальной культуре и языку. Смеховое проповедничество массово процветает именно в те, периоды истории, когда сильно расширяется база антиофициальной культуры. Официальные власти и институты рассматривают таких людей как отщепенцев, изгоев, аутсайдеров. Вместе с тем, им симпатизирует океан плебса,, находящийся в состоянии недовольства и брожения.

Античные киники обращаются к низким народным жанрам, к стихии сниженной речи, к плебейской ругани, к арго изгоев (воров, нищих и т. п.). Весь этот разнородный материал перерабатывается в киническом ключе. Все высокое снижается, пародируется. Бион Борисфенит пародирует гомеровские поэтизмы. Менипп пишет фиктивные письма от имени богов. Вырабатывается система кинических жанров (диатриба, мениппова сатира и др.), устойчивые поэтические приемы. Но это уже относится к области легализованной или полулегализованной литературы, сохраняющей, конечно, дух изначального кинического арго, но и значительно искажающей его в призме литературы. Собственно разговорное, площадное античное киническое арго можно лишь отчасти реконструировать.

Итак, кинический комплекс — это прежде всего поведенческий комплекс. Кинизм часто характеризуют как практическую этику. Можно добавить: публично демонстрируемую, выставляемую напоказ в противовес общепринятой. Этико-поведенческий элемент был силен и в герметике, но он не демонстрировался, поскольку был частью эзотерики, тайны, которой недостойна чернь. Этика герметизма аристократична, этика кинизма демократична, часто «охлократична», анархична. Киники с радостью «опускаются» до выставления себя напоказ.

Антисфен окончательно вырабатывает эмблему кинического облика: надетый на голое тело короткий плащ. посох странника, котомка; киник не должен стричься, бриться, должен ходить босиком. Многое здесь совпадает, к примеру, с обликом современных хиппи. Киник демонстрирует свое аутсайдерство, свою непринадлежность не только к обществу (что чаще подчеркивают исследователи), но и к миру. Киник внемирен, он полностью уходит из быта в бытие, но поскольку он все-таки вынужден касаться быта (есть, пить, ходить и т. п.), то всю бытовую сторону своей личности он намеренно снижает. Заметим, что герметик поступает наоборот: бытовую сторону своего «я» он возвышает до мистерии, «подтягивает» до высокого бытия. Герметик со своим поведением и языком загадочен для окружающих, киник же шокирует окружающих: от нарушения этикета беседы до публичного отправления естественных надобностей (что, впрочем, скорее приписывалось киникам).

Естественность поведения киник противопоставляет естественному порядку. Такова же установка и в языке. Кинизм можно метафорически назвать романтизмом античности, а в своей крайней стороне —практическим руссоизмом. Кинический комплекс в языке воскрешает аномалию на фоне всеобщего засилия аналогии. Образно говоря, кинику нужен дикий лес с его чащобами, в худшем случае — английский парк, но никак не подрезанные под пуделей версальские кустики. Симптоматично, что идеалом, квинт- эссенцией кинизма стала не концепция, не доктрина, не даже канонический текст (т. е. не некая «аналогически» обработанная глыба), а личность со всеми ее странностями, причудами, аномальными парадоксами. Речь идет, конечно, о Диогене из Синопы, ставшим фольклорным героем плебса и киников. Эмблема гермосистемы — доктрина, священный текст, мистерия и эзотерическое арго. Эмблема кинической системы — легендарная личность, сотканная из лоскутков преданий, отдельных записей, анекдотов. Пожалуй,- самые ходкие кинические жанры — анекдот и афоризм. Герметический текст стремится к самооформлению в трактат, кинический текст стремится сжаться в паремию. За кинизмом нет никакой конечной, полной, универсальной доктрины. Кинизм — это настроение, а не концепция. Рассудочно кинизм размыт, эклектичен, эмоционально — целен и устойчив. Это объясняется тем, что кинический комплекс выражает стихийно-массовые чувства и мысли переходных эпох, эпох неустойчивых и смутных.⁵⁰ В них отрицание, протест против косности быта, устоев общества и нормы языка сочетаются со смутным представлением об идеале, как правило, утопическом.

Личность киника в высшей степени противоречива: он и презирает окружающих, и ищет их сочувствия, и поучает их, он и дурак, и мудрец, он одновременно играет роль образца и антиобразца. Аналогична и языковая личность киника: брань у него сочетается с патетикой, стихи с прозой, инвективы с восхвалением. Киник — шутник, балагур, абсурдист, импровизатор, мастер парадокса. Но все это — в рамках смутной оппозиционной идеологии, которая витает в воздухе и интуитивно угадывается всеми. Идеология и арго футуризма дали совершенно различные национальные варианты — итальянский и русский (мы не рассматриваем аналогичных явлений в других культурах). Итальянский футуризм является киникой на фоне индустриального пейзажа.

В русском футуризме было много общего с итальянским, но на этом фоне возникла «будетлянство» Хлебникова, пафос сроднения всего мира через «скорнения».

Другой пример — хиппейство. Данная киническая система была заимствована Россией с Запада. Она и продолжает существовать в России в своей западной форме, со всеми необходимыми атрибутами — от хай рати и ков до англицизмов в речи. Однако на фоне западнического хиппейства существует совершенно специфически русский кинизм, сгустком которого является митьковство.

Теоретически митек — высокоморальная личность, мировоззрение его тяготеет к формуле: "православие, самодержавие, народность", однако на практике он настолько легкомыслен, что может показаться лишенным многих- моральных устоев. Однако митек никогда не прибегает к насилию, не причиняет людям сознательного зла и абсолютно неагрессивен»53. Митек должен максимально просто одеваться (желательно в стиле битников 50-х гг.), приводить длинные цитаты из многосерийных телефильмов (типа «Адъютант его превосходительства»), пить дешевые вина, называть всех «братушками» и «сестренками». Арго митьков является стилизацией под псевдонародный язык: дык, ёлы-шим, оппаньки, съесть с говном (в значении обидеть, упрекнуть), в полный рост (в значении очень сильно) и т. д.

Кинический комплекс является одной из доминант русской культуры, и его проявления имеют специфически русскую окраску.

Итак, кинизм всегда национально-конкретен, национально-конкретно и киническое арго. Мало того, киническое арго, построенное на тончайших нюансах языка, на окказионализмах и аномалиях, крайне трудно переводимо на другие языки. Характерные проявления киники, от фонетических стихов А. Крученых до сюрреалистических «Столбцов» Н. Заболоцкого, можно сказать, адекватному переводу не поддаются. Переводчику необходимо создавать нечто новое, национально-киническое.

Поэтика кинизма в своем стержне содержит установку на сопряжение несопрягаемого, на смещение верха и низа, на «разнормирование» языка, т. е. на его снижение, варваризацию.

Если с данной точки зрения взглянуть на историю русского языка последних двух столетий, то в ней можно выделить по меньшей мере четыре варваризации. Во-первых, это варваризация пушкинско-карамзинская. Ее можно, конечно, назвать и формированием литературного языка, но суть от этого не изменится. Пушкин, несмотря на славянизмы в «Пророке», в целом шел по пути снижения языка.

Вторым мощным витком варваризации можно считать разночинскую волну. Разночинские арго еще не стали объектом систематического исследования, а без этого трудно разобраться в стиле таких писателей, как Лесков, Достоевский, Чехов и др.

Третья варваризация, пожалуй, самая сильная, связана с Октябрьской революцией и последующей советской эпохой. Лингвисты пытались освещать языковые процессы революционной эпохи, но нельзя сказать, что исследования эти исчерпывающи.

Наконец, четвертый виток варваризации приходится на вторую половину 80-х гг. и продолжается по сей день.

В нашей терминологии речь во всех данных случаях идет не о чем ином, как о варваризации языка через усиление кинического комплекса, активизацию кинических арго, характерную для переходных эпох.

Важно увидеть, что русская культура акцентирует внимание не на самом кинизме, не на его курьезных проявлениях, а на трагизме кинической личности, на отщепенстве как трагедии. Хотя в истории русской культуры достаточно проявлений и чисто смехового кинизма. Наиболее известные проявления кинизма в русской литературе — это литературная маска Козьмы Пруткова. Здесь кинический комплекс проявляемся особенно четко.

Если говорить о чисто языковом проявлении кинизма, то можно отметить следующее.

Преломлением кинической тенденции русских арго в литературе стал феномен сказа65. Сказ, говоря самым общим образом, можно рассматривать как лингвистическую маску, дающую возможность автору говорить от чужого лица (рассказчика) и использовать его язык, арго.

Сказ не только расширяет диапазон стилистических поисков писателя, но и дает ему возможность литературной игры, имитации, розыгрыша читателя, иронии и самоиронии, т. е. может являться типичной киническои установкой.

В предреволюционную и революционную эпоху кинизм становится практической нормой поведения и творчества многих писателей и художников. В каждом из «измов» искусства присутствовал и логосический, и профессиональный, и рекреативный комплексы. Если говорить очень схематически, символизм имел более логосический характер. Как реакция на него возник акмеизм, делающий упор на профессиональный комплекс (отсюда и идея «цеха поэтов» и, к примеру, изыскания Гумилева в области техники поэтического языка). Далее же развитие модернизма и авангарда идет по пути нарастания кинизма (футуризм, конструктивизм, обериуты, ничевоки и т. п.). Развитие это было прервано новым советским идеологическим логосизмом — социалистическим реализмом. Интересно, что Горький, не имея возможности сопротивляться ему, настойчиво требует от писателей профессионализма, умения писать, т. е. противопоставляет профессиональный комплекс логосическому, уходит от идеологии в профессионализм. Этому посвящены десятки работ Горького, и в их тоне, на наш взгляд, звучит глубокий трагизм.

Главные объекты нападок киников — это норма, традиции языка («скинуть Пушкина с корабля современности») и устойчивый быт. Норма языка и быт взаимосвязаны. В основе мироощущения новой эпохи — киническое смещение.

«Пусть вымрет быт-урод», —пишет Маяковский в «Бане».

Старый быт разрушается, ему на смену приходит новый, советский, во многом конструируемый кинической идеологией, а следовательно, насквозь пропитанный кинизмом. Действительно, если вдуматься: например, коммунальная квартира есть в высшей степени киническая идея.

Для нас важно отметить следующую мысль: легализованный кинический комплекс приходит к догме, к герметике. На смену советскому герметизму официальной культуры приходит новый официальный демократический герметизм, сочетающий в себе два уровня «глубины».

Первый уровень — массовый, для всех — копирует западные, преимущественно американские образцы массовой культуры с ее арго. Второй уровень — для интеллектуалов —повторяет диссидентскую культуру с ее арго. Официальное «интеллектуальное» диссидентство включает в себя обязательный элемент недоумения по поводу «нашей тупости». Как ни странно, обязательным компонентом официально-диссидентской культуры является арготизм «мы» («мы не умеем думать», «мы не доросли до цивилизации» и т. п.), за которым стоит, на наш взгляд, очень специфический прием. Его можно охарактеризовать как эвфемистическое обобщение. С одной стороны, говорящий приписывает какое-либо отрицательное качество всему народу, всей стране («мы некультурны»), а с другой — снимает с себя это качество самим фактом указания на него. Он ставит себя выше, поскольку способен обобщать, диагностировать.

Итак, мы отметили факт герметизации, догматизации легализованного кинизма. Теперь вернемся к собственно кинической поэтике.

Киническая поэтика, как уже говорилось, является поэтикой смещения и смешения. Организующее ее начало — не доктрина, не теория, а личность, поведение и язык которой не укладывается в привычные рамки. Через призму авторского арго проходит самый разнородный материал — от библеизмов до мата. Внешне киническое арго может показаться искусственно-эклектичным, но человек, знакомый изнутри со стихией городского арго, сразу почувствует, что все спаяно единым поэтическим звучанием. Культурологический фон кинического текста может быть как общечеловеческим, так и «внутрикультурным», т. е. передающим специфику определенного типа культуры во всех ее подробностях.

Здесь встает вопрос о том, что же такое арготический компонент значения. На наш взгляд, это то, что имплицитно, потенциально содержится практически в любом элементе языка и проявляется, эксплицируется тогда, когда данный элемент преломляется в призме соответствующей культуры. Арготизм как поэтический прием (внешне) и арготизм как единица смысла (внутренне) является смеховой проекцией культуры в языке, а вернее — актом смеховой интерпретации культуры. Лингвисты часто называют это страноведческим компонентом, но значительно сужают сферу источников страноведческой информации. Структура арготизма, структура поэтического приема (будь то форма гиперболы,, оксюморона, эвфемизма, эвфуизма и т. п.) отражает структуру отношения арготирующего к той культуре, в которой он живет. И неверно думать, что это отношение отрицательно-деструктивное. В целом доминантой арго является здравый смысл, а не сатира или протест.

Условно кинику (как и герметику) в современном мире можно Назвать вариантами языка и поведения интеллигенции, интеллектуалов. Современная мозаика кинических арго, на первый взгляд, совершенно беспорядочна, хаотична, но при ближайшем рассмотрении мы найдем в ней свою строгую типологию, во многом повторяющую ситуацию начала века. Современные кинические социумы, кинические Проявления субкультуры легко находят свои аналогии в кинике прошлого. Панки во многом повторяют футуристов, митьки — крестьянствующих поэтов, куртуазные маньеристы — эстетизирующее искусство (например, эгофутуризм Северянина), хиппи — ничевоков и подобных им и т. д. и т. п. Эстетика современного кинизма требует подробных исследований.

Итак, киническое арго, в отличие от герметического, является приоткрытой системой, много заимствующей и отдающей, но, тем не менее, не растворяющейся в языке окончательно. Оно представляет собой экспериментально-переходный тип от самодостаточного герметического к совершенно открытому, растворенному в стихии разговорного языка. Герметическая поэтика жива традицией, внутренней догмой, киническая — экспериментом, поиском. Подобно тому как герметика может переходить в кинику, киника, выработав свои устойчивые приемы, может возвращаться в герметику. Однако другой путь эволюции киники — к абсолютной открытости. Переходим к рассмотрению третьего бытийного статуса арго.

4. Арго как открытая система. Раблезианский комплекс

Герметические и кинические арго, выходя на площадь, в толпу, растворяются в стихии сниженной разговорной речи, просторечия. Они перестают существовать как самостоятельные системы, начинается формирование совершенно разнородных систем (заметим еще раз, не только вербальных, но и жестовых, поведенческих и т. п.), в результате чего образуется то, что можно назвать общегородским арго. Вряд ли весь процесс можно свести к простому хаотическому смешению. Векторы влияния арго на речь людей, т.е. векторы арготизации речи распределяются по достаточно строгим, но еще крайне мало изученным законам. Существует сложная система притяжений и отталкиваний, в результате которых арготизмы входят в язык города в определенной пропорции и по определенным направлением, строго избирательно. Люди арготизируют свою речь в том или ином ключе, выбирают тот или иной аргостиль исходя из своего культурного уровня, особенностей психической организации, пристрастий, вкусов, привычек и т. д. Одни склонны к жесткой кинизации своего языка и поведения (как Маяковский или панки), другие культивируют в себе черты псевдонародного арго, третьи, будучи увлеченными профессионалами, ограничиваются профессиональным арго. Одни более склонны к рекреативно-игровым поэтизмам, другие подражают логосической герметике.

Как же происходит полное раскрытие арго и в чем оно выражается?

Самый главный признак открытого арго — это полное отсутствие как связующей доктрины, характерной для герметики, так и настроения критического философствования, рефлексии, свойственных кинизму. Единственной «философией» открытого арго является здравый смысл, выражаемый в народной поэтике смешного, в смехе.

Установление природы такого смеха — очень сложная задача. Наиболее полно и всеобъемлюще он представлен в карнавале, проанализированном М. М. Бахтиным.76 Карнавал, художественно структурированный в романе Рабле, представляет собой сложную, но стройную знаковую систему, в которой арго занимает чрезвычайно важное место наряду со зрелищно-обрядовой и другими подсистемами. Главный герой карнавала — это смех, снижающий и поднимающий, убивающий и возрождающий. Смех, по сути, тождествен жизни с ее смертью и рождением. Рождение и смерть равноправны, равновелики (амбивалентны), смех их уравнивает, уравновешивает. Он заставляет одновременно видеть и то и другое: в рождении — смерть, в убийстве — зачатие и т. д. Карнавально-раблезианское арго изобилует образами так называемого телесного низа (фалл, зад, брюхо), пира, пьянства, кухни, физиологических отправлений (кал, моча), половой жизни. Все это — «веселая материя».

Тенденцию к абсолютной открытости в арго мы будем условно называть раблезианским комплексом или раблезианством78.

По мнению М. М. Бахтина, истинно карнавальный смех сохранял свою полноценность лишь в средневековье, затем же наступило измельчание, истощение, бытовизация его форм. по-настоящему еще не ставилась».

Признавая многие достоинства Нового времени в других областях (например, реализм 19 в.), М. М. Бахтин отрицает полноту и богатство низовой культуры по сравнению с эпохой Рабле.

Но дело в том, что говоря о бытовизации народной культуры, исследователь приводит примеры из литературы, а не из самой низовой культуры. Литература же есть кривое зеркало жизни.

Для полноценности и богатства смеховой культуры вовсе не обязательна и та телесная необузданность, та, так сказать, органическая откровенность, которая была свойственна западноевропейскому карнавалу.

Нельзя не признать, что в наше время карнавал бытовизирован в том смысле, что, по сравнению с карнавалом времен Рабле, он более раздроблен в пространстве и времени, в быту. Современная смеховая народная культура дискретна. Она разделена на сотни жанров так называемого неофициального общения. Особенно это характерно для России с ее непредписанностью этикета низового общения. Москва с ее подворотнями, скверами, парадняками (подъездами), особенно в вечерние часы, буквально наэлектризована празднично-карнавальным настроением. В вечерние часы Москва наводнена пьяными. С точки зрения «цивилизованного человека», это свинство. Но это чисто карнавальное, чисто средневековое свинство. По всей видимости, современная русская низовая культура сохраняет в себе большое число средневековых черт, а русский человек в целом — средневековый менталитет.

Все перечисленные черты являются архетипическими для русской смеховой культуры и поэтому постоянно, из десятилетия в десятилетие, порождают бесконечный арготический материал. Русский карнавал (праздник) растворен в толще русского быта и очень трудно поддается регламентации. На Западе все обстоит наоборот. Даже средневековый европейский карнавал, ограниченный во времени, является скорее показателем дисциплины, регламентированности жизни. Концентрация карнавального смеха была очень высокой, но зато потом, после карнавальной разрядки, никаких смеховых «срывов» быть уже не могло. Западный человек шутит и смеется в строго отведенных на то местах и в строго отведенное время.

Русская смеховая культура организована принципиально иначе. Без этого будет непонятен и весь арготический материал. Именно нерегламентированность русского праздника, его потенциальные повсеместность и постоянство, его «средневековость» составляют то обаяние, которое трудно отрицать и которое так привлекает в России иностранцев и отталкивает убежденно-«цивилизованного» человека. Карнавал не только абстрактно амбивалентен, но и конкретно свински-задушевен. В нем можно видеть задушевность, а можно — свинство. Это уже дело вкуса.

Теперь коснемся подробнее природы современного раблезианского комплекса. Разумеется, он не полностью тождествен средневековому. Выше мы пытались показать, что он «не хуже» его, но в чем заключается его специфика? Обратимся к жанру ругательства, в котором в современном языке, по Бахтину, остались лишь «отрицание» и «цинизм».

Богатство русской ругани широко известно. Такая особенность логически вытекает из структуры самого языка. Для сравнения, например, во французской брани словообразовательные модели представлены значительно слабее, зато больший упор делается на возможности каламбура. Это объясняется исторически сложившимся обилием омонимов во французском языке.

Арготизм — это не слово с его точным значением. С лингвофилософской точки зрения, арготизм есть значение, как бы единица мироощущения арготирующего, пробующая себя в слове. И совершенно закономерно, что в системе арго значительно меньше значений и значительно больше слов. Понятийный аппарат реблезианского арго представляет собой весьма ограниченное число смеховых архетипов, но количество реализации этих архетипов в языке не поддается никакому исчислению.

Космос арго — это человеческое тело и, по Бахтину, общенародное, карнавальное. Приведем лишь некоторые из них: тело. Арго, по сути дела, мало интересуется остальным миром, информация из него привлекается постольку, поскольку она имеет отношение к телесной жизни. Но дело в том, что потенциально к человеческому телу имеет отношение все, весь мир. Поэтому арго — это имманентная проба мира в призме человеческого тела, языковая попытка сделать весь мир огромным человеческим телом. Это смеховое очеловечивание мира, его «отелеснивание», «инкарнация», превращение его в тело. Мир осмеивается через тело и таким образом перестает быть страшным, чуждым. В этом заключается глубинная магия арго. Глубинно арго, со всем его словесным, фонетическим, словообразовательным, риторическим составом, есть грандиозная смеховая метафора тела.

Чисто внешне, на поверхности, данная философия выглядит как раз наоборот: части тела, его отправления и т. п. в арго приобретают различные смеховые наименования, т. е. тело именуется через вещи мира, и тогда все арго представляется неким бесконечным, бессмысленным, тупым метафоризированием. Но смысл, на наш взгляд, как раз обратный: мир становится большим человеческим телом, тело становится той смеховой призмой, через которую интерпретируется мир.

Однако в раблезианстве нет и не может быть ни эротики, ни, тем более, порнографии. И эротика и порнография, в конечном итоге серьезны, в них есть только маниакальный поиск в окружающем мире определенных соответствий, символов. Эротико-порнографическое мировоззрение, во-первых, строго узкоизбирательно (здесь важны прежде всего соответствия формы), во-вторых, серьезно, т. е. не устанавливает обратной смеховой связи между миром и телом.

За внешней эклектичностью, текучестью арго стоит древнейшая концепция единства мира в его разнообразии.

Для нас чрезвычайно важно отметить, что в мир, пропускаемый через смеховую арготическую призму, входит и сам язык как факт этого мира. Отсюда бесконечное снижение его, коверканье, пародирование, травестирование. Возможно, это особенно характерно именно для русского арго. Разумеется, в любом национальном арго язык как феномен окружающего мира (прежде всего — официальный язык) является таким же объектом осмеяния, как и все другие феномены. Но для русского арго характерна та лингвоцентричность, которая так удивляет носителей других языков. Все это особенно относится к мату. Вся русская грамматика пропускается через матерные (и иные) наименования фалла. Вся грамматика опять же становится смешным фаллом, и весь язык умещается в эмблему фалла. Создается универсальная фаллическая грамматика, пытающаяся вместить в себя все богатство категорий мира.

Мы говорим именно об эмблеме фалла как о самой емкой. В современном русском арго есть и иные, менее мощные и разветвленные эмблемы. Это прежде всего зад и брюхо, в меньшей степени лицо, голова, рот, глаза, нос, руки, ноги и женские половые органы. Арготическая топология сводится к выпуклостям (нос, фалл, выпученные глаза и т. п.) и «впуклостям» (рот, зад и т. д.). Есть, конечно, и ряд других эмблем, чья загруженность значительно ниже: спина, шея, пуп, подмышки, темя, кадык, бедра, пятки и др.

Фалл, брюхо (реже — рот, глотка) и зад (или же реже женские половые органы) представляют собой соответственно три главные смеховые эмблемы: 1) то, что или чем совершают действие (смеховой субъект или инструмент); 2) то, что вмещает в себя что-либо (смеховой локум в чистом виде, идея смешного, вмещающего весь мир пространства); 3) то, на что переносится действие (смеховой объект, вмещающий в себя идею страдательности).

Соответственно речь идет о трех группах действия:

1) активного действия (его переноса на объект; характерно, что эмблема питья чаще стоит именно тут), 2) выделения чего-либо вовне и 3) поглощения чего-либо внутрь. Разумеется, к каждой из групп тяготеет целый ряд более мелких эмблем, например, к первой — «добиться успеха», «забить гол» и т. п., ко второй — «рыгнуть», «испустить газы» и т. п., к третьей — «получить прибыль», «проглотить обиду» и т. п.

Таким образом, мы имеем три пространственных и три временных архетипа, вокруг которых вращается раблезианский смех. Субъект (условно — фалл), как правило, совершает активные действия, переносит действие на окружающий мир. Локум (условно — брюхо) поглощает окружающий мир. Объект (условно — зад) принимает все «обиды» от окружающего мира и выделяет отправления тела. Конечно, мы представляем дело более чем схематично. Эмблематика раблезианского арго должна стать объектом специального исследования.

Итак, современный раблезианский комплекс арго — это «обезвреживание» внешнего мира через, его осмеяние, попытка превратить мир в смешное человеческое тело со всеми его отправлениями.

Современное раблезианское арго преследует, в принципе, те же задачи, что и арго архаическое. Разницу можно увидеть в следующем.

Древний карнавал с его арго, действительно, имел универсальный характер в том смысле, что быт в нем не был отделен от бытия. В современном же арго мы практически не встретим плана универсального бытия природы. В нем нет звезд, дождя, грозы, земли и т. п. На современном арго нельзя нарисовать (описать) пейзаж, он способен лишь на натюрморт. Космос древнего карнавального арго, несмотря на городской характер карнавалов, — не городской. В нем деревня, природа не отделены от города. В значительной степени древний карнавал — явление крестьянского фольклора. Карнавал живет ритмом крестьянско-природной жизни. Условно говоря, он есть синтез городской и деревенской культур. Современное же арго с его раблезианством — явление чисто урбанистическое. Космос современного арго — урбанистический быт, а не природное бытие.

Однако, если можно говорить об ущербности, вырождении современного раблезианского комплекса по сравнению с древним арго, то лишь в контексте общей «деградации» современного человека, его языка и культуры. То, что раньше было универсальным знанием, теперь стало достоянием профессионалов. Однако, с другой стороны, явилась масса иной информации, сугубо современной и урбанистической.

Таким образом, нельзя утверждать, что сфера современного арго сузилась по сравнению со сферой архаического арго. Нельзя также сказать, что она расширилась. Она стала иной. Неизменным (и в древнем, и в современном арго) остается лишь смешное человеческое тело, являющееся центром, стержнем космоса. Современная психолингвистика, рассматривающая смех в языке (и арго), обычно подчеркивает как раз гиппократову мысль о целебности смеха (в современной терминологии это звучит как снятие стресса). Роль смеха в этом плане трудно переоценить.

Однако «гиппократова» интерпретация арготического смеха представляется хотя и верной, но значительно сужающей его онтологическую базу.

Неполна, хотя и верна отчасти, идея об оппозиционности арго.. Арго составляет с официальным языком единое диалектическое целое. Арго — это не паразитический нарост, не порча, а смеховая лаборатория языка.

Мы уже говорили в связи с киническим комплексом, что в определенные моменты истории все нормы культуры и языка расшатываются, подвергаются сомнению.

Очень важно учитывать, что раблезианский язык варваризирующих эпох отражается в памятниках письменности не прямо, а сквозь призму интеллектуальной киники или научной герметики. Раблезианство интерпретируется герметикой и кинизмом. Отсюда — крайняя искаженность, зыбкость оснований современной аргологии.

Среди рассмотренных нами трех арготических комплексов раблезианский изучен меньше других, хотя чисто «количественно» он намного превосходит и герметический, и кинический.
Вместо послесловия, или Реабилитация Пергама

Итак, мы рассмотрели три комплекса арго, три его онтологических статуса. Мы попытались показать, что арго не является чем-то факультативным в языке, некой терратомой, наростом, опухолью, которую необходимо вырезать для сохранения общего здоровья и красоты языкового организма. Наоборот, — арго является структурирующим фактором национального языка.

Мы всячески хотели бы подчеркнуть следующие соображения. Арго — это не только «социальный диалект». Необходимо вывести изучение арго из рамок социолингвистики на более широкое и плодородное поле лингвокультурологии и лингвофилософии. Мы рассматриваем арго как единицу взаимодействия языка и культуры. Культуру можно делить на единицы, «кванты», каждый из которых имеет свои определенные свойства. Условно говоря, такое квантование культуры отражается в языке через его арготическое квантование. Арго и арготизм есть языковое отражение, коллективная языковая интерпретация кванта культуры. (Мы говорим о кванте и квантовании, конечно, метафорически: перенесение физических законов на культуру было бы неверно.)

Арго отражает не только застывшую, завершенную культуру (на чем специализируется герметика), но и культуру в ее динамическом развитии. Арго — это язык людей, которые находятся в процессе творения культуры. Эти люди приноравливаются, пробуют, «зачеркивают». Образно говоря, арго — это черновик будущей культуры. Специалистов интересуют рукописи Пушкина, первоначальный и последующий замыслы писателя, письма, в которых он делится своими планами, даже описки. Но почему-то ученых недостаточно интересуют арго — грандиозный, чаще устный, черновик человеческой цивилизации. Мы уверены, что без него и понимания всей культуры невозможно. Без аргологического взгляда на цивилизацию изнутри вся ее интерпретация рискует стать догматичной.

Если завершенный, хрестоматийный фрагмент русской культуры есть, к примеру, Кремлевская стена, то арготической проекцией этого фрагмента будет .богатейшее арготическое многоголосие русских мастеровых, строивших эту стену, зазывные крики и ругань посада, торговавшего под этой стеной, арго ратников, защищавших эту стену от набегов. Все это московское многоголосие слышится, вернее, чувствуется сейчас русским человеком как смутный, щемящий гул прошлого, к сожалению, не расчленяемый на отдельные голоса. Без этого культурного ощущения Кремлевские стены мертвы. Задача аргологии — расчленить, услышать, воскресить эти голоса. Часто, если речь идет об истории, это уже практически невозможно сделать. Но фиксация настоящего во имя будущего аргологии доступна.

Аргологический материал — это всегда собрание массы частностей, кажущихся с первого взгляда неважными. Арготизм всегда выглядит как случайная аномалия, противостоящая аналогии «нормативного» языка.

Любой лингвист знает о знаменитой лингвофилософской дискусии между аналогистами Александрии Египетской и аномалистами Пергама, разгоревшейся в древности. Спор этот во многом предопределил дальнейшее развитие филологии. Можно сказать, что аналогисты-александрийцы победили аномалистов-пергамцев. Все дальнейшее развитие филологии (и лингвистики) происходило под флагом аналогии. Аналогия стала не только практическим инструментом исследования, но главной философской, мировоззренческой установкой. И это вполне справедливо, поскольку без аналогии рухнули бы самые основания словесной культуры, взаимопонимания людей. Но вклад аномалистов в развитие лингвистических идей недостаточно оценен. Роль аномалии в развитии языка огромна.

К сожалению, в мировоззрении лингвистов, следующих исключительно традиции аналогии, установилось жесткое разделение между «главным» (вечным, незыблемым) и «второстепенным» (бренным, преходящим) в языке.