В. Н. Садовников о философском веселье или веселых философах

В.Н. Садовников

(Екклесиаст и Ницше)

А что такое мудрость? Гераклит, например, полагавший, что борьба есть причина всякого возникновения и уничтожения, рассматривал эту борьбу как гармонию и усматривал мудрость в том, чтобы знать все как одно. Но мудрость это не только определенного вида знание, но и определенное умение. Это - умение видеть или увидеть в великом малое, а в малом великое, в многообразии единство, а в единстве многообразие, в случайном необходимое, в необходимом случайное и т.п. Исследовать и испытать мудростью всякую вещь и все, что делается под небом, мудрый Екклесиаст полагал весьма тяжким занятием и отнюдь не веселым, т.к. "во многой мудрости много печали", и "сердце мудрых – в доме плача, а сердце глупых – в доме веселия," - заявляет он. Чем же вызваны подобные заявления? А это вызвано тем, что философия, кроме того, что она есть любовь к мудрости, есть еще и учение о жизни или жизнепонимание. И вот исследуя жизнь человеческую, моделируя различные варианты жизнедеятельности (накопительство, строительство, скотоводство, познание и т.п.), Екклесиаст приходит к простому выводу: деятельность ради деятельности лишена смысла и жизнь как средство для достижения целей такого рода, по сути, также лишена смысла и не приносит удовлетворения живущему. Но дело усугубляется еще и тем, что праведников настигает то, чего заслуживали бы дела нечестивцев, а с нечестивыми бывает то, чего заслуживали бы дела праведников. Екклесиаст подчеркивает, что "не проворным достается успешный бег, не храбрым - победа, не мудрым – хлеб, и не у разумных богатство, и не искусным - благорасположение, но время и случай для всех их". Что же остается испытывающему мудростью эту жизнь? Веселье? Отнюдь нет. "И возненавидел я жизнь, – восклицает Екклесиаст, – потому что противны стали мне дела, которые делаются под солнцем; ибо все – суета и томление духа!"

Не потому ли Ф. Ницше пишет "Злую мудрость" и философствует молотом, что "мы не какие-нибудь мыслящие лягушки, не объективирующие и регистрирующие аппараты с холодно установленными потрохами, – мы должны непрестанно рожать наши мысли из нашей боли и по-матерински придавать им все, что в нас есть: кровь, сердце, огонь, веселость, страсть, муку, совесть, судьбу, рок" [1., С.495], т.к. противоположный или научный подход, т.е. "интерпретация мира … допускающая числа, счет, взвешивание, наблюдение, хватание и ничего больше, – писал Ф. Ницше, – есть неотесанность и наивность, если только не душевная болезнь, не идиотизм" [там же, с.700]. Итак, "рожать наши мысли из нашей боли", придавая им и веселость в том числе. И по какому поводу эта боль, какова ее причина уже очевидно – "доверие к жизни исчезло; сама жизнь стала проблемой". А философия, как я уже отметил, есть учение о жизни и всегда определенное жизнепонимание. И если рассуждения того или иного философствующего субъекта не ведут к этому или его система не заканчивается этим, то мы имеем дело лишь с философскими проблемами чего-то, в лучшем случае. Таким образом, философия как жизнепонимание никогда не была, не могла и не может быть наукой. А если доверие к жизни исчезает, и сама жизнь становится проблемой и в себе самой уже вроде, как и не содержит собственного оправдания, то какое уж тут веселье!

Наука, которая сегодня рассматривается большинством, как весьма устойчивое и надежное основание для жизни общества, способствующее его развитию и даже улучшению нравов, хотя зачастую сегодня речь уже о науке собственно и не идет, но, прежде всего, о современных технологиях и в первую очередь технологиях информационных, как возможное основание культуры Ф. Ницше не принимается, т.к. "культура, построенная на принципах науки, должна погибнуть, как только она становится нелогичной, т.е. бежать от собственных последствий"[2., с.129]. Не то же ли самое происходило, происходит, и будет происходить с философией, пытающейся предстать наукой или онаучиться, если, как полагал Ф. Ницше, "железная необходимость приковывает философа к культуре". А как же быть, если сегодня культура все более и более начинает базироваться на информационных технологиях? Есть от чего впасть в печаль.

Нельзя не заметить большого сходства многих положений Екклесиаста с положениями Ф. Ницше. И здесь, пожалуй, неважно, что у Ф. Ницше "Бог мертв", а у Екклесиаста он еще Судья и Закон. В "Рождении трагедии" Ф. Ницше отмечает, что его книга готова признавать Бога за всеми процессами бытия, но только как художника-творца, и не более того, и подчеркивается стремление "восстать против морального истолкования и морального значения существования" [там же, С.52-53]. Боги греков – это лишь иллюзия, оправдывающая жизнь, скрашивающая и облегчающая ее, в конце концов, утверждающая жизнь. Жизнь утверждается как высочайшая ценность, и даже для Ахилла стремление жить, продолжить жизнь на земле в качестве погонщика не есть уничижение его достоинства [там же, С.67]. Но тот же мотив, та же, по сути, идея высказана Екклесиастом, когда он утверждает, что "и псу живому лучше, нежели мертвому льву". Основной лейтмотив изысканий Екклесиаста это сомнение в разумности мира: мир – бессмыслица, и жизнь – бессмыслица. Мудрость и разум Екклесиаста, исследующего жизнь, сталкиваются с полным отсутствием в ней какой-либо моральности и разумных оснований. И более того, разум и мудрость бессильны "обозреть дела, которые делаются на земле, и среди которых человек ни днем, ни ночью не знает сна", и "человек не может постигнуть дел, которые делаются под солнцем", "не может знать дело Бога, который делает все". А Бог Екклесиаста это ведь не просто творец-художник, но Закон и Судья.

Подчеркивая нелепость и бессмыслицу жизни человека (бытия), ибо все – суета и томление духа, Екклесиаст приходит все же к утверждению жизни, утверждая, по сути, действие по инстинкту, по чувству под покровом иллюзии (Бог – Закон и Судья). И здесь хорошо просматривается наличие двух начал – дионисийского и аполлонического, которые однозначно утверждаются Ф. Ницше. Он подчеркивал, что познание сути вещей ужасает и парализует познающего, убивает действие, т.е. жизнь и жизнь, чтобы осуществлять себя нуждается сегодня как никогда в дионисийской основе (инстинктивное, чувственное) и в покрове иллюзии.

Здесь интересна еще одна аналогия. Ф. Ницше пишет: "Человек, поднявшийся до титанического, сам завоевывает себе свою культуру и принуждает богов вступить с ним в союз, ибо в своей самоприобретенной мудрости он держит в руке их существование и пределы" [там же, С.90-91]. Но именно иудеи, как ни один другой народ, вступают в союз с Богом, заключая с ним договор, завет, причем в первом, Ветхом завете, отношение партнеров почти равноправное, т.е. нуждающихся друг в друге партнеров. В Новом же завете уже присутствует как бы одна сторона – Бог, просящий и взывающий: примите, возлюбите, уверуйте, придите. И в этом, втором случае, евреи выглядят либо еще больше титанами, чем в первом, либо это просто наглость вырождающихся наследников титанов, еще не осознавших, что они уже не титаны. Екклесиаст как-то очень напоминает старого и уставшего титана. Он еще не боится природной "жестокости вещей", "природной несправедливости", отбивающих всякую охоту к действию, но и знает уже, что эти действия ничего не в силах изменить. Вместе с тем он желает придать силы для жизни другим, призывая их жить и наслаждаться жизнью, набрасывая на жизнь покрывало иллюзии (Бог – Закон и Судья). Екклесиаст полон усталости, сомнения и скепсиса, но в отличие от Ф. Ницше, Бог для него еще жив, и, как подлинный скептик он призывает жить сообразно с обычаем, традицией и привычкой, апеллируя к дионисийскому началу: "Веселись, юноша, в юности твоей, и да вкушает сердце твое радости во все дни юности твоей, и ходи по путям сердца твоего и по видению очей твоих; только знай, что за все это Бог приведет тебя на суд. И удаляй печаль сердца твоего, и уклоняй злое от тела твоего, потому что детство и юность – суета". Но когда титаны уходят, на смену им приходят пигмеи, для которых боль жизни сильнее жизни, чье мироощущение есть мироощущение неизбежной гибели, которым нужна иллюзия не для жизнеутверждения, а для претерпевания жизни: "просите, и дано будет вам", "стучите, и отворят вам".

Итак, все более очевидно, что "во многой мудрости много печали", но "пусть не думают, впрочем, – пишет Ф. Ницше, – что непременно становишься от этого сычом!". Однако "из таких долгих опасных упражнений в господстве над самим собою выходишь другим человеком, с большим количеством вопросительных знаков, прежде всего с волей спрашивать впредь больше, глубже, строже, тверже, злее (выделено мной – В.С.), тише, чем спрашивали до сих пор. … С какой злобой (выделено мной – В.С.) внемлем мы теперь той оглушительной ярмарочной шумихе, в которой "образованный человек" и обитатель большого города нынче позволяет насиловать себя искусством, книгой и музыкой во имя "духовных наслаждений", с помощью духовных напитков!" [1., С.496]. И хотя он говорит о том, что теперь нам нужна "веселость, всякая веселость", то в контексте всех остальных его работ очень хорошо видно, что весь смех и вся веселость Ф. Ницше – это только маска, перед лицом торгово-промышленного натиска, когда в рамках рыночной рациональности мерой культуры становится нажива, доход. Это один из способов самозащиты от отчаяния и одиночества, от глупостей и бессмыслицы окружающего мира, от претензий науки стать единственно достоверной и полной основой человеческого существования и жизнепонимания. И вот перед нами веселый, танцующий и распевающий танцевальные песни Заратустра. Но вдруг однажды и он заявляет: "устал я подобно всем созидающим, от старых щелкающих языков! Не хочет мой дух больше ходить на истоптанных подошвах. Слишком медленно течет для меня всякая речь – в твою колесницу я прыгаю, буря! И даже тебя я хочу хлестать своею злобою" [3., С.59].

Нет, Заратустра не утратил любовь к жизни, к песням и танцам, но вот только для жизни всегда хорошо иметь под рукой плетку, а не только смех и веселье. В речи "О старых и молодых бабенках" Заратустра рассказывает о том, что однажды в тихий вечерний час он повстречался со старушкой, которая обратилась к нему с просьбой рассказать ей, что думает Заратустра о женщине. У нас есть все основания предположить, что жизнь это молодая женщина (молодая бабенка), да и в "Веселой науке" Ф. Ницше прямо заявляет: "Да, жизнь – это женщина!", а старая бабенка – это мудрость, что следует из "Танцевальной песни". Таким образом, жизнь – это молодая женщина, а мудрость – старушка, с которой и повстречался Заратустра в тихий вечерний час, располагающий к размышлениям. Вот мудрость то и вопрошала о том, что есть жизнь. После ответа Заратустры старушка-мудрость желает отблагодарить его за достойные речи и предлагает Заратустре взять одну "маленькую истину". "И так говорила старушка: "Ты идешь к женщинам? Не забудь плетку!" [там же, С.48]. Из речей Заратустры становится понятным, что жизнь – это опасная игра, содержащая в себе сладости побед и горечь поражений, причем очень часто она бывает просто дурна, недобродетельна. Потому-то и советует старушка-мудрость, идущему к жизни, желающему жизни, а не убегающему и прячущемуся от нее, взять плетку. Что же это за плетка? Это воля. Плетка воли или воля-плетка, удары которой звучат так: "я хочу", "да", "нет". Заратустра признает, что жизнь тяжело нести, но тут же советует и призывает не притворяться нежными.

Быть может Екклесиаст и Ницше – это "дела давно минувших дней, преданья старины суровой"? Быть может уже и пора делать из философии "веселую науку"? Думаю, что нет. Разве исчезли основания для боли и печали по поводу жизни, как у Екклесиаста или по поводу жизни, культуры и образования, как у Ф. Ницше, из которых вырастала их философия? Разве сегодня как никогда прежде не пребывают жизнь, культура и образование в опасности от средств к культуре? Разве средства к культуре, к образованию, к жизни не начинают все более и более выступать масштабом, критерием для культуры, для образования, для жизни? Если в качестве цели культуры Ф. Ницше усматривал созидание поэта, художника, святого, философа, гения, в конечном счете, в душе каждого, то, что или кого можно предположить в качестве цели для становящейся культуры и образования, которые все более и более начинают базироваться на информационных технологиях? Элитного специалиста? Но что такое элитный специалист для жизни, в жизни? Это, прежде всего, культурный, образованный человек, а не "ходячая отвертка", "ходячий паяльник" или "ходячий калькулятор" и т.п., ибо все то, "что содержится в понятии специальной деятельности, – писал Ф. Ницше, – согласуется только с посредственным – в возможностях и желаниях" [4., С.686]. Печалиться по поводу того, что имеет место быть посредственность совершенно не стоит, ибо без наличия посредственности никакая культура была бы невозможна, т.к. стоит она ней как на широком и мощном основании, но это только притом, что эта посредственность здоровая, т.е. осознает себя именно таковой. Но двадцатый век уже внес свои коррективы и специфика нашего времени уже даже не в том, что посредственность полагает себя незаурядной, а "в том, что она провозглашает и утверждает свое право на пошлость, или, другими словами, утверждает пошлость как право. Тирания интеллектуальной пошлости в общественной жизни, быть может, самобытнейшая черта современности" [5., С.81]. А вот это уже может вызывать боль и печаль.

Мудрец Екклесиаст, исследуя жизнь человеческую, пришел к выводу, что никто не знает, что хорошо для человека во все дни суетной жизни его. Однако он однозначно уверен, что "во многой мудрости много печали; и кто умножает познание, умножает скорбь". А потому немудрому мира сего он и советует: "Веселись юноша, в юности твоей … потому что нет лучше для человека под солнцем, как есть, пить и веселиться". Но все течет, все изменяется и "Бог избрал немудрое мира, чтобы посрамить мудрейших, и немощное мира избрал Бог, чтобы посрамить сильное", ибо сказано было: "погублю мудрость мудрецов, и разум разумных отвергну". Где мудрец? где книжник?". Таким образом, была произведена великая переоценка всех ценностей. И результат не замедлил сказаться. Немудрое мира сего или здоровая посредственность, по Ф. Ницше, начинает утрачивать свой здоровый инстинкт, все более и более возвышая себя, что привело "к перевесу стада над пастухами и вожаками" и теперь "эта пляшущая толпа присвоила себе даже привилегию "хорошего вкуса": ибо всегда творческие натуры оттеснялись теми, кто были только зрителями и сами не прикладывали рук к делу, точно так же, как во все эпохи политические болтуны казались умнее, справедливее и рассудительнее" [6., С.173]. И это уже не какая-нибудь правда, а истинный факт. Немудрое мира сего все больше веселится и "оттягивается", а политические болтуны кажутся еще более умными, справедливыми и рассудительными. И Заратустра, как мне кажется, призывает нас не к веселью, но к твердости и мужеству, к созиданию выше себя и дальше себя на основе любви и надежды, ибо "не в том опасность для благородного, что он станет добрым, а в том, что он станет наглым, насмешником и разрушителем" [3., С.32].

А веселье. "Что оно делает?".

1. Ницше Ф. Веселая наука // Ницше Ф. Соч. в 2 т. Т.1. М., 1990

2. Ницше Ф. Рождение трагедии // Ницше Ф. Соч. в 2 т. Т.1. М., 1990

3. Ницше Ф. Так говорил Заратустра // Ницше Ф. Соч. в 2 т. Т.2. М., 1990

4. Ницше Ф. Антихрист // Ницше Ф. Соч. в 2 т. Т.2. М., 1990

5. Ортега-и-Гассет Х. Избранные труды. М., 1997