Ю.В. Куперт ШТРИХИ БЫЛОГО

Ю.В. Куперт

ШТРИХИ БЫЛОГО^

Не могу не заметить, что интерес к какой-то конкретной специализации у меня определился далеко не сразу. Достаточно перечислить названия моих курсовых работ: «Речение Ипувера как свидетельство социальных конфликтов в истории Древнего Египта», «Иван Грозный – идеолог самодержавия», «Гуситские войны в Чехии», «Огюст Бланки – выдающийся французский революционер» и дипломную работу «Исследование Ф. Энгельсом закономерностей развития капитализма в Англии». На третьем курсе я начал специализироваться по кафедре новой и новейшей истории, но уже зимой 1950 г. после ареста ее заведующего Кугеля кафедра была расформирована, преподаватели и студенты вошли в состав кафедры всеобщей истории, которую возглавил А.И. Данилов. Благодаря этому мне удалось у А.И. Данилова прослушать не только курс истории средних веков, прочитанный просто блестяще, но и спецкурс по истории Английской буржуазной революции, который, судя по всему, он больше никому и не читал.

Преподавателей во время обучения в университете было много и разного уровня. Это вовсе не означает, что кто-то из них не заслуживает глубокого поклона и благодарности. Каждый что-то дал в меру своих сил, способностей и умения. С учебниками в конце 1940-х – начале 1950-х гг. было сложно, поэтому большинство студентов писали лекции и потом их тщательно штудировали. Мы быстро поняли, что порой скучные и, как нам казалось, неинтересные лекции в конспектах представали в виде логически стройных, насыщенных важным историческим материалом, а некоторые, вроде бы яркие лекции, в записи оказывались несколько поверхностными. Поэтому выделю тех преподавателей, которые оставили наиболее яркий след. Прежде всего, мы встретились с профессором Эдуардом Константиновичем Гриневичем. Он вел историю стран древнего Востока, историю первобытного общества и археологию и сразу же сразил нас своей колоссальной эрудицией, высокой эмоциональностью лекций и влюбленностью в свой предмет, прежде всего археологию. Обилие познаний порой мешало ему строить лекции достаточно пунктуально, зато они были очень интересны. Внешний вид и взрывная энергия поневоле наталкивали нас на сравнение профессора с В.И. Лениным. Очень жаль, что ему пришлось уже после первого семестра 1948/49 учебного года уйти из университета, отнюдь не по собственному желанию, а после варварской акции, характерной для тогдашней жестокой системы. Его молодая жена вела у нас латынь. Занятия были насыщенными, требовательность преподавателя очень высокая. Уверен, если бы мы учились у нее все два года, отведенные на курс латыни в учебном плане, мы бы знали ее гораздо лучше, чем получилось в конечном счете. После Э.К. Гриневича его курсы стал вести приехавший из Дрогобыча доцент Иван Гаврилович Коломиец. Он не был специалистом по древней истории, вел раньше основы марксизма-ленинизма, но будучи человеком далеко не ординарным, этот бывший фронтовик, окончивший войну, кажется, в звании майора, проявил огромную волю, незаурядный ум и работоспособность. Во всяком случае, лекции его, далеко не столь эмоциональные, как у Гриневича, были прекрасно структурированы и в полной мере отвечали целям учебного процесса. Я убедился в полной мере в его педагогическом таланте, когда писал под его руководством дипломную работу. Несмотря на болезнь (туберкулез), И.Г. Коломиец не давал поблажки ни себе, ни другим. Его отношение ко мне проявилось в том, что он дал мне рекомендацию для вступления кандидатом в члены партии в 1952 г. (Одну из рекомендаций в члены партии я получил через год от А.И. Данилова). Для студента это значило в то время очень много.

Бесспорно, наивысшим авторитетом у студентов ИФФ в то время пользовался Александр Иванович Данилов. Не только и даже не столько потому, что он был очень энергичным, требовательным деканом (после доцента А.А. Скворцовой), благодаря чему находился в тесном и постоянном контакте со студентами, но главным образом потому, что мы очень быстро поняли, что Александр Иванович наиболее фундаментально подготовленный историк на факультете, выделяющийся глубоким пониманием различных проблем исторической науки, даже не относящихся непосредственно к медиевистике. Для этого достаточно было побывать на одной из многочисленных тогда теоретических конференций на факультете, не говоря уже о его курсе по истории средних веков. Вспоминая его лекции или спецсеминары, лишний раз ловлю себя на том, что методика в преподавании имеет гораздо меньшее значение, нежели ей приписывают. Главное – личность преподавателя, его воздействие на обучающегося посредством ума и логики мысли. Трудно назвать правило методики, которое бы не нарушал А.И. Данилов, но для студентов это не имело никакого значения. Главными всегда оставались содержание его лекций, выступлений, их убедительность и глубина.

Необычайно интересна фигура Александра Павловича Бородавкина. Когда мы начинали учиться на факультете, он был еще старшим преподавателем, прошел фронт, но воспринимали его студенты как сравнительно молодого человека. Да так оно и было. Ведь среди студентов значительную прослойку составляли фронтовики, близкие по возрасту преподавателям. Александр Павлович играл очень заметную роль в коллективе факультета  и преподавателей, и студентов. Бывший одессит, кладезь юмора, оптимист, он обладал редкостным даром общения. Играл с нами в баскетбольной команде, появляясь в общежитии, никогда не читал нотаций, избегал назиданий и проработок даже в адрес проштрафившихся, доверял студентам, и они отвечали ему тем же. Александр Павлович не прочь был сыграть с нами в шахматы, «забить козла» в домино, при этом ему удавалось никогда не опускаться до панибратства. Диссертацию он защитил с блеском, на этой защите яблоку негде было упасть, присутствовали не только преподаватели, но и студенты. Впрочем, мы и без ученой степени любили этого преподавателя, его удивительно красивый мягкий голос, яркую выразительную речь, умение сделать свои лекции не просто интересными, но нередко захватывающими. Если А.И. Данилов был интеллектуальным высшим авторитетом, то А.П. Бородавкин был самым любимым преподавателем.

В 1949/50 учебном году в разгар борьбы с космополитизмом на факультете появился Израиль Менделевич Разгон. Единственный тогда доктор наук, профессор, да еще и лауреат Сталинской премии, он сразу стал заведующим кафедрой истории СССР. Поскольку я специализировался по кафедре А.И. Данилова, лекции И.М. Разгона слушал всего один семестр. Читал он их, используя типографские тексты, но вполне свободно, с большим напором. Порой казалось, что знания просто распирают его и, отвлекаясь от непосредственной темы лекции, по аналогии И.М. Разгон начинал рассказывать такие вещи, которые нам были абсолютно неизвестны, да и узнать их мы нигде не могли. От него мы услышали о так называемом дневнике Анны Вырубовой (позднее, когда я был уже преподавателем, он предоставил мне возможность познакомиться с ним подробнее), как-то целых полторы лекции он потратил на изложение мемуаров Деникина. И.М. Разгон внес свежую струю в жизнь факультета, добавилось страсти и споров в теоретических дискуссиях, появились некие оттенки связи нашего периферийного вуза со столичной вузовской и академической наукой. Именно благодаря И.М. Разгону на факультете появилась аспирантура по истории: научная жизнь факультета получила серьезный толчок.

Вообще на факультете было много ярких фигур среди преподавателей. Каждый из них оставил заметный след то ли от непосредственного участия в учебном процессе, как, например, Н.Ф. Бабушкин, П.В. Копнин, А.Л. Пинчук, Е.В. Елисеева, С.С. Григорцевич, М.П. Евсеев, К.П. Ярошевский, то ли от участия в жизни факультета, поскольку в этом студенты совершенно не были отделены от преподавателей (Н.А. Гуляев, Ф.З. Канунова и др.). Вспоминаются добрым словом такие преподаватели, как доцент Касаткин с его просто замечательно выстроенным курсом психологии. Кесарь Александрович Скворцов – оригинальный своеобразной внешностью, тембром голоса, умением преподавать логику в удивительно непонятной форме, но достаточно лояльный к студентам, которые относились к нему в общем хорошо. Оставила след в памяти его защита кандидатской диссертации. Защищал он ее в возрасте 60 лет, но очень страстно и эмоционально. Ответ оппоненту он озаглавил «21 возражение профессору Попову» и сугубо торжественно его огласил.

Остались в памяти латинисты. О жене Гриневича речь шла выше. После ее отъезда у нас так и не было постоянного преподавателя. Часть занятий вел А.Л. Пинчук, которого все ужасно боялись, некоторые девочки просто до паники. Была совместитель из мединститута Миронова, хороший преподаватель, вызывавшая у нас симпатию. Во всяком случае именно от нее мы услышали, что расхожее выражение «Пусть тебе земля будет пухом» у нас употребляют только в силу недостаточной культуры и плохого знания латыни, так как римляне произносили его как проклятие, потому что дальше шли слова: «...чтобы собаки разрыли твою могилу и растаскали твои кости». Жаль, не помню в латинском варианте. С Мироновой связано еще одно очень грустное и тягостное воспоминание. Она умерла, и оказалось, что ее просто некому хоронить. Не помню, как уж получилось, но хоронили ее мы, студенты 128-й группы. Был, кажется, еще кто-то из мединститута, но все основное делали студенты. Было это весной, могилу до краев залило водой, гроб плавал, с трудом удалось его утопить и зарыть землей. Потом мы в общежитии устроили маленькую тризну. Таким образом студенты университета отдали дань уважения преподавателю.

Еще один латинист преподавал у нас после Мироновой – Гольдштейн. В основном он вел занятия на юрфаке. Это был грамотный человек, окончивший один из престижных европейских университетов (чуть ли не Сорбонну). После присоединения Молдавии к СССР он попал в числе репрессированных в Сибирь, а после войны ему разрешили преподавать латынь в университете. Это на моей памяти был второй преподаватель, активно применявший наглядные пособия (первым был Гриневич). Он их сам готовил, они выглядели ярко, в цвете. Он приучал к знанию пословиц, одним словом, учил хорошо. Но был предельно мягок, никогда не делал студентам замечаний. Его не обошли стороной репрессии 1950 г.

Завершали изучение латыни мы уже с Э.Ф. Молиной, отличавшейся высочайшим уровнем интеллигентности.

Были неплохие преподаватели и по общественным наукам, хотя в очень незначительном количестве. Кроме Копнина и Евсеева, могу назвать, пожалуй, еще Демидова, преподававшего основы марксизма-ленинизма. Из преподавателей истории запомнились Кузнецов, заведовавший кафедрой истории СССР до И.М. Разгона, Кудрявцева, Пуговкина, древнерусский язык вела Молчанова, русскую литературу – Мальков. Специально остановлюсь на характеристике доцента Сидоренко.

Недавно с удивлением узнал, что многие мои согруппники его просто не помнят. Конечно, прошло 50 лет, но все же это удивительно, так как в моей памяти он остался как очень хороший преподаватель. Лекции, правда, были не очень яркими, но вполне добротными. Особенно умело он вел практические занятия: всегда так ставил вопросы, что поднимал целую дискуссионную бурю, а затем логически стройно обобщал дискуссию, выделяя наиболее точные и интересные выступления. Скорее всего, я очень хорошо запомнил этого преподавателя потому, что писал под его научным руководством курсовую работу об Иване Грозном, использовал много литературы и источников, в том числе и переписку с Курбским. До сих пор остается ощущение, что эта работа у меня получилась как самостоятельная, а не компилятивная, в отличие от большей части других курсовых. Видимо, сказалась и роль доцента Сидоренко. Позднее, уже в Челябинске, он защитил докторскую диссертацию по Февральской революции 1917 г. Я приобрел и прочитал его монографию, написанную, как и ожидалось, очень неплохо.

Почему-то запомнилась Кувшинская, которая вела курс методики преподавания в средней школе. Очень приятная женщина, она была из числа первых преподавателей Томского рабфака при университете еще в 1920-е гг.

И еще одна колоритная фигура: Александр Емельянович Абрамович-Четуев. Именно он читал для первокурсников вводную лекцию по основам марксизма-ленинизма, поскольку был старым большевиком, вернувшимся вместе с Лениным в запломбированном вагоне из Швейцарии в 1917 г. Было, разумеется, любопытно увидеть человека, знавшего Ленина, но особого впечатления его лекция, несмотря на личные воспоминания, не произвела. Вскоре он уехал из Томска, и его имя вновь появилось в печати в конце 1960-х – начале 1970-х гг., когда он получал знак «50 лет пребывания в КПСС», ордена и другие почести. Были и другие преподаватели, но, как говорится, AUT BENE AUT NIGIL.

Мрачными приметами времени были репрессии. Постоянно шли какие-то процессы, людей сажали. Помню аресты того периода. Вернулись однажды после каникул и узнаем, что посадили студента Колю Платунова как врага народа. Позднее, когда он освободился, он все-таки окончил университет, стал доктором наук, профессором (не в Томске).

Посадили Кугеля – зав. кафедрой новой и новейшей истории. Перед этим он написал докторскую диссертацию. Она, говорят, была слабой и, хотя он защитил ее, была сильно раскритикована. Особенно досталось от А.И. Данилова. Когда после смерти Сталина началась реабилитация, она шла тяжело. В 1955 г. я работал уже в пединституте, случайно встретил Кугеля. Поздоровался с ним, а он меня не помнит. Я сказал ему, что был его студентом, специализировался на его кафедре. Он обрадовался и говорит: «Вы мне скажите, вот вы работаете в вузе, тем более что преподаете историю КПСС, был ли в моих лекциях антимарксизм?» Отвечаю: «Нет, конечно, не было. Было, честно скажу, некоторое вспышкопускательство, когда вы выбрасывали такие лозунги, как: «Давайте накинем веревку на шею Чан Кайши и утащим его в Тихий океан!» Читали вы с энтузиазмом». Он действительно читал лекции бурно, активно, наступательно. Много выступал с лекциями в городе. Так вот, Кугель меня спрашивает: «А вы можете это подтвердить?» «Да,  говорю, – везде и в любом месте». Он записал мои данные, и через некоторое время меня вызывают в областную прокуратуру к Князеву. Князев говорит, что вот, мол, к ним обратился Кугель, он ссылается на вас как на свидетеля по его делу. «Вы можете подтвердить, что никакого антимарксизма он в своих лекциях не допускал?» «Да, могу. У меня все его лекции записаны, я могу их найти». «Так вы были тогда студентом? Ну, мы таких студентов можем найти сколько угодно. Все, вы свободны». Мое свидетельство во внимание принято не было. Кугеля реабилитировали позднее. Его видели потом в Москве, где он в конце концов защитил докторскую диссертацию. О дальнейшей его судьбе не знаю.

Арестовали Гольдштейна – преподавателя латыни. Я разговаривал позже со следователем КГБ Артуром Гузняевым, который учился на юрфаке и тоже был его студентом. Ему довелось, в связи с начавшейся реабилитацией, пересматривать дело Гольдштейна. «Я, – говорит, – спрашиваю его, – почему вы на первом же допросе сознались, что были резидентом немецкой разведки, а потом к этому добавилась и английская, и французская?» Он ответил, что так было разумнее сделать, чем ждать, когда из тебя эти признания выколотят пытками, и что лучше сразу признаться и, возможно, выжить. Гольдштейна реабилитировали, но в университете он больше не работал, куда-то уехал.

Зимой 1948/49 учебного года к нам домой пришел профессор К.Э. Гриневич. Говорит: «Василий Иванович, мне нужно с вами поговорить». Отец пригласил его к чаю. Оказывается, Гриневичу принесли предписание из районного отделения милиции в течение 48 часов покинуть город Томск (он, наверное, был из сосланных, точно не знаю). Отец звонит начальнику МВД по Томской области Корнильеву, тот отвечает, что ничего об этом не знает, начальнику МГБ Турчанинову. Тот тоже удивлен, говорит, что такие вещи не проходят мимо него, но об этом ему ничего не известно. Через некоторое время Турчанинов сообщает: «Навел справки. По нашей линии никаких претензий к Гриневичу нет». Отец во время этих телефонных переговоров возмущался хамским отношением к профессору. Звонит Корнильев: «Это, Василий Иванович, непосредственное указание административного отдела обкома, они даже меня миновали и позвонили напрямую начальнику отделения милиции». Отец звонит этому начальнику отдела (нашел его дома). Тот отвечает, что получил непосредственное указание от первого секретаря обкома. «Лично получил?» «Нет, не лично, а через приемную». Отец звонит А.В. Семину: «Алексей Владимирович, случилось такое безобразие, недопустимо хамское отношение к ученому, профессору. Может, вы знаете, что там произошло?» «Понимаете, Василий Иванович, тут мы с вами едва ли что-нибудь сможем исправить, потому что я дал обещание ректору ТГУ Макарову, дал согласие на увольнение профессора-историка, который то ли кадет бывший, то ли кто еще, с тем, чтобы принять на его место коммуниста. Конечно, вы можете быть спокойны, никаких сроков не должно быть. Это недопустимо. Но, раз дал слово, значит, я в каком теперь положении, я же не могу от слова отказаться». Вот в таком духе. И все.

Отец пытался Гриневича успокоить. Объяснил, что ситуация сложилась таким образом, что он, к сожалению, повлиять на нее не сможет, но все, что в его силах, сделает. «Первое: не обращайте внимания на это предписание из райотделения милиции. Работайте спокойно. Второе: ищите себе другое место. Найдете – переедете. Будете переезжать, облисполком вам все оплатит и выдаст подъемные. Я прослежу, чтобы вас не обидели в финансовом отношении». Гриневич уехал тогда из Томска. Кажется, в Курск или в Новгород. Отец очень сильно был расстроен этим обстоятельством.

Он к ученым относился с большим пиететом. Между ним и Семиным работа была как бы распределена. Получилось так, что Семина не очень-то интересовали вузы, его интересовала главным образом промышленность. И это понятно. Выпуск военной продукции в условиях войны был главным участком работы. А отец занимался вопросами сельского хозяйства, лесной промышленности и курировал культурную сферу. Причем в культуре он работал вместе с Бурковым, а наукой и вузами занимался специально сам. Просто у него к этому было специфическое отношение. Наверное, потому, что он вышел из самых низов и всю жизнь жадно тянулся к знаниям.

Я окончил университет в 1953 г. На V курсе задумался о выборе дальнейшего пути. Уходили в прошлое учеба и общественная работа. Осталось в памяти многое, особенно спорт. Мы с Н.В. Блиновым учились в одной группе и вместе занимались спортивной работой. Блинов возглавлял спортивный совет университета, я был в комитете ВЛКСМ. Удалось сформировать заинтересованное отношение к спортивной работе в университете. В то время, в отличие от нынешнего, студенты играли решающую роль в общественной жизни вуза. Создали специальные структуры, проводили соревнования. Кафедра физкультуры только выставляла судей и помогала нам эту работу вести. Помню, ректор Макаров перестал с нами здороваться, демонстративно отворачивался, встретив меня с Блиновым где-нибудь в коридоре. Это было уже на IV курсе. Мы к тому времени стали кандидатами в члены партии. Макаров не здоровался вот почему. Материальная спортивная база университета была тогда на нуле. Спортивного зала не было. Первое, что мы сделали, это поставили вопрос о передаче помещения овощехранилища на улице Никитина под спортзал. Там ничего, кроме гнилых овощей, не было. Разумеется, Макаров немедленно отказал. Мы снова к нему обратились, он опять отказал. Мы выступили в газете. Не помогло. Написали письмо в ЦК ВЛКСМ, который обратился в Министерство высшего образования. Министерство – к Макарову. Тот снова отказал. Тогда мы написали в ЦК ВКП(б), в газету «Правда» и в обком партии. Ну и везде выступали, где только могли. Говорили, что у нас закоснелый ректор, который не понимает элементарных вещей. Макаров вынужден был сдаться. Но нас отныне он в упор не желал видеть. Хотя при этом на партбюро он голосовал за наш прием в партию.

Нам в помощь кафедра физкультуры выделила Василия Викентьевича Кузьмина. Это одна из выдающихся фигур нашего города. До войны он выступал в цирке как борец и боксер. Потом стал работать в университете на кафедре физкультуры. Началась война, он ушел на фронт, имел ранение. После войны вернулся в университет. Мы познакомились с ним в 1948 г. Нас очень впечатляла его мускулатура, он обладал колоссальной физической силой и неимоверной выдержкой. Вспоминаю значительно более позднее время, когда отмечалось 100-летие университета, работники получали правительственные награды. Кузьмину должны были вручать медаль «За трудовое отличие». Я, будучи членом парткома, регистрировал участников торжественного собрания. Подходит Василий Викентьевич. Я ему говорю: «Что-то настроение у вас не праздничное». А он: «Понимаешь, я вчера упал, два ребра сломал». Вот он в таком состоянии пришел. А через некоторое время на него наехала машина. Он уже в возрасте был. Ему говорят: «Давайте отвезем вас в больницу». Он отвечает: «Вы меня сначала на стадион отвезите». Он там что-то недоделал, не отдал каких-то распоряжений. Его отвезли на стадион, машина ждать не стала, уехала. Потом его с трудом доставили в больницу. Оказалось, что было сломано 4 или 5 ребер. Он был очень скромным и хозяйственным. Это был удивительный человек. Он тогда возглавил строительные работы. Работали студенты, он распоряжался. Сделали великолепный спортзал, зал, в котором и в волейбол играли, и в баскетбол, проводили зимние соревнования по легкой атлетике и пр.

Позже, уже в 1952 г., опять же с помощью В.В. Кузьмина мы построили стадион с дорожкой в 220 м. Подняли на это дело студентов и работали, естественно, в свободное от занятий время. Работа была адова. Это площадка за главным корпусом ТГУ, в котором в годы войны располагался завод авиационной техники. Там было полно всякой стружки, стекла и другого хлама! Я думаю, нам с Блиновым можно гордиться тем, что мы сделали тогда для университета.

И вот университет окончен. Николай Федорович Бабушкин советовал пойти ассистентом на кафедру истории КПСС в ТЭМИИТ (кто-то из института попросил порекомендовать им кого-нибудь подходящего). Александр Павлович Бородавкин уговаривал меня на должность заведующего партархивом, там тогда как раз вакансия была. Он говорил: «Зарплата там 1600 рублей, ты будешь около документов, быстро напишешь научную работу». Но представление об архивах у молодых людей очень смутное – что-то, связанное с пылью. Меня это не вдохновило. Скуп на слова был Александр Иванович Данилов, тогда он был деканом факультета. Он сказал: «Поезжай в Свердловск. Там последний год работают курсы преподавателей общественных наук. Займись философией или политэкономией, или историей партии». Влияние на меня он имел огромное. Я согласился.

Годичные курсы в Свердловске были открыты Министерством высшего образования. Шел третий набор. Курсы оказались очень эффективными. Там читались полноценные лекции, проводились полноценные практические занятия. Трехчасовая лекция, трехчасовой семинар, в группе 15 человек, и с каждым практически индивидуальная работа. Все было строго, выставлялись оценки. У меня все на «пять» было. Такие курсы и нужны для подготовки преподавателей вузов. Тогда в стране было три подобных учебных центра: в Москве, Киеве и Свердловске. После каждого курса – экзамен. Если нужно сдать кандидатский экзамен, давалась еще неделя для подготовки. Я там сдал, таким образом, и кандидатские экзамены, за исключением иностранного языка. Из нашей группы нас было на этих курсах трое: я, И.М. Шакинко и М.И. Матвеев. После окончания курсов Матвеева направили ассистентом в ТПИ, а нас с Шакинко – в пединститут. Еще из Кемеровской области был Василий Южанин, его тоже направили в пединститут.

<…>

Был там Алексей Александрович Говорков, позднее профессор ТГУ, с которым я познакомился в 1954 г. Вот интересно – проходят годы, а человек не меняется. Могут поменяться взгляды, точка зрения на что-то, какой-то частный момент, но по большому счету он остается всегда одинаковым, таким, каков он есть с самого начала. Вот А.А. Говорков каким был в 1954 г., таким и остался до самой смерти. Вспыльчивый, яркий, активный, заядлый спорщик. Стремился убедить противника не только с помощью аргументов, но и силой повышенного звука, тембра и т.д. У него все время рождались какие-то идеи. Человек умный, глубокий, основательный. Очень был интересный человек.