Валерий Яковлевич Брюсов
жүктеу/скачать 58 Kb.
|
| Валерий Яковлевич Брюсов
(1 декабря 1873, Москва – 9 октября 1924, Москва) 23 стих.
О, закрой свои бледные ноги. [Ан3ж] 3 декабря 1894 Творчество [Х4жм] Тень несозданных созданий Колыхается во сне, словно лопасти латаний на эмалевой стене. Фиолетовые руки на эмалевой стене полусонно чертят звуки в звонко-звучной тишине. И прозрачные киоски в звонко-звучной тишине вырастают, словно блёстки, при лазоревой луне. Всходит месяц обнажённый при лазоревой луне… Звуки реют полусонно, звуки ластятся ко мне. Тайны созданных созданий с лаской ластятся ко мне, и трепещет тень латаний на эмалевой стене.
Есть тонкие властительные связи Меж контуром и запахом цветка. Так бриллиант невидим нам, пока Под гранями не оживёт в алмазе. Так образы изменчивых фантазий, Бегущие, как в небе облака, Окаменев, живут потом века В отточенной и завершённой фразе. И я хочу, чтоб все мои мечты, Дошедшие до слова и до света, Нашли себе желанные черты. Пускай мой друг, разрезав том поэта, Упьётся в нем и стройностью сонета, И буквами спокойной красоты!
Чёткие линии гор; бледно-неверное море... Гаснет восторженный взор, тонет в безбрежном просторе. Создал я в тайных мечтах мир идеальной природы, – что перед ним этот прах: степи, и скалы, и воды!
Юноша бледный со взором горящим, ныне даю я тебе три завета. Первый прими: не живи настоящим, только грядущее – область поэта. Помни второй: никому не сочувствуй, сам же себя полюби беспредельно. Третий храни: поклоняйся искусству, только ему, безраздумно, бесцельно. Юноша бледный со взором смущённым! Если ты примешь мои три завета, молча паду я бойцом побеждённым, зная, что в мире оставлю поэта.
Я, вождь земных царей и царь – Ассаргадон. Владыки и вожди, вам говорю я: горе! Едва я принял власть, на нас восстал Сидон. Сидон я ниспроверг и камни бросил в море. Египту речь моя звучала, как закон, Элам читал судьбу в моём едином взоре, я на костях врагов воздвиг свой мощный трон. Владыки и вожди, вам говорю я: горе! Кто превзойдёт меня? кто будет равен мне? Деянья всех людей – как тень в безумном сне, мечта о подвигах – как детская забава. Я исчерпал до дна тебя, земная слава! И вот стою один, величьем упоён, я, вождь земных царей и царь – Ассаргадон.
Я люблю большие дома И узкие улицы города, – В дни, когда не настала зима, А осень повеяла холодом. Пространства люблю площадей, Стенами кругом ограждённые, — В час, когда ещё нет фонарей, А затеплились звёзды смущённые. Город и камни люблю, Грохот его и шумы певучие, – В миг, когда песню глубоко таю, Но в восторге слышу созвучия.
В нашем доме мыши поселились и живут, живут! К нам привыкли, ходят, расхрабрились, видны там и тут. То клубком катаются пред нами, то сидят, глядят; возятся безжалостно ночами, по углам пищат. Утром выйдешь в зал, – свечу объели, масло в кладовой, что поменьше, утащили в щели... Караул! разбой! Свалят банку, след оставят в тесте, их проказ не счесть... Но так мило знать, что с нами вместе жизнь другая есть.
Мой дух не изнемог во мгле противоречий, не обессилел ум в сцепленьях роковых. Я все мечты люблю, мне дороги все речи, и всем богам я посвящаю стих. Я возносил мольбы Астарте и Гекате, как жрец, стотельчих жертв сам проливал я кровь, и после подходил к подножиям распятий и славил сильную, как смерть, любовь. Я посещал сады Ликеев, Академий, на воске отмечал реченья мудрецов; как верный ученик, я был ласкаем всеми, но сам любил лишь сочетанья слов. На острове Мечты, где статуи, где песни, я исследил пути в огнях и без огней, то поклонялся тем, что ярче, что телесней, то трепетал в предчувствии теней. И странно полюбил я мглу противоречий и жадно стал искать сплетений роковых. Мне сладки все мечты, мне дороги все речи, и всем богам я посвящаю стих…
– Каменщик, каменщик в фартуке белом, что ты там строишь? кому? – Эй, не мешай нам, мы заняты делом, строим мы, строим тюрьму. – Каменщик, каменщик с верной лопатой, кто же в ней будет рыдать? – Верно, не ты и не твой брат, богатый. Незачем вам воровать. – Каменщик, каменщик, долгие ночи кто ж проведёт в ней без сна? – Может быть, сын мой, такой же рабочий. Тем наша доля полна. – Каменщик, каменщик, вспомнит, пожалуй, тех он, кто нёс кирпичи! – Эй, берегись! под лесами не балуй… Знаем всё сами, молчи!
Неколебимой истине не верю я давно, и все моря, все пристани люблю, люблю равно. Хочу, чтоб всюду плавала свободная ладья, и Господа, и Дьявола хочу прославить я. Когда же в белом саване усну, пускай во сне все бездны и все гавани чредою снятся мне.
декабрь 1901Знойный день [Х4жм] Белый день, прозрачно белый, золотой, как кружева... Сосен пламенное тело, зноем пьяная трава. Пробегающие тучи, но не смеющие пасть... Где-то в сердце, с силой жгучей, затаившаяся страсть. Не гляди так, не зови так, ласк ненужных не желай. Пусть пылающий напиток перельётся через край. Ближе вечер... Солнце клонит возрастающую тень... Пусть же в памяти потонет золотой и белый день.
Губы мои приближаются к твоим губам, таинства снова свершаются, и мир как храм. Мы, как священнослужители, творим обряд. Строго в великой обители слова звучат. Ангелы, ниц преклонённые, поют тропарь. Звёзды – лампады зажжённые, и ночь – алтарь. Что нас влечёт с неизбежностью, как сталь магнит? Дышим мы страстью и нежностью, но взор закрыт. Водоворотом мы схвачены последних ласк. Вот он, от века назначенный, наш путь в Дамаск!
Иль никогда на голос мщенья Из золотых ножон не вырвешь свой клинок...
Из ножен вырван он и блещет вам в глаза, Как и в былые дни, отточенный и острый. Поэт всегда с людьми, когда шумит гроза, И песня с бурей вечно сестры. Когда не видел я ни дерзости, ни сил, Когда все под ярмом клонили молча выи, Я уходил в страну молчанья и могил, В века загадочно былые. Как ненавидел я всей этой жизни строй, Позорно-мелочный, неправый, некрасивый, Но я на зов к борьбе лишь хохотал порой, Не веря в робкие призывы. Но чуть заслышал я заветный зов трубы, Едва раскинулись огнистые знамена, Я – отзыв вам кричу, я – песенник борьбы, Я вторю грому с небосклона. Кинжал поэзии! Кровавый молний свет, Как прежде, пробежал по этой верной стали, И снова я с людьми, – затем, что я поэт, Затем, что молнии сверкали.
Они Её видят! они Её слышат! С невестой жених в озарённом дворце! Светильники тихое пламя колышат, и отсветы радостно блещут в венце. А я безнадёжно бреду за оградой и слушаю говор за длинной стеной. Голодное море безумствовать радо, кидаясь на камни, внизу, подо мной. За окнами свет, непонятный и жёлтый, но в небе напрасно ищу я звезду… Дойдя до ворот, на железные болты горячим лицом приникаю – и жду. Там, там, за дверьми – ликование свадьбы, в дворце озарённом с невестой жених! Железные болты сломать бы, сорвать бы!.. Но пальцы бессильны, и голос мой тих.
Новый завет. Откровение, VI, 8 1 Улица была – как буря. Толпы проходили, Словно их преследовал неотвратимый Рок. Мчались омнибусы, кэбы и автомобили, Был неисчерпаем яростный людской поток. Вывески, вертясь, сверкали переменным оком С неба, с страшной высоты тридцатых этажей; В гордый гимн сливались с рокотом колёс и скоком Выкрики газетчиков и щёлканье бичей. Лили свет безжалостный прикованные луны, Луны, сотворённые владыками естеств. В этом свете, в этом гуле – души были юны, Души опьяневших, пьяных городом существ. 2 И внезапно – в эту бурю, в этот адский шёпот, В этот воплотившийся в земные формы бред, – Ворвался, вонзился чуждый, несозвучный топот, Заглушая гулы, говор, грохоты карет. Показался с поворота всадник огнеликий, Конь летел стремительно и стал с огнём в глазах. В воздухе ещё дрожали – отголоски, крики, Но мгновенье было – трепет, взоры были – страх! Был у всадника в руках развитый длинный свиток, Огненные буквы возвещали имя: Смерть... Полосами яркими, как пряжей пышных ниток, В высоте над улицей вдруг разгорелась твердь. 3 И в великом ужасе, скрывая лица, – люди То бессмысленно взывали: «Горе! С нами Бог!», То, упав на мостовую, бились в общей груде... Звери морды прятали, в смятенье, между ног. Только женщина, пришедшая сюда для сбыта Красоты своей, – в восторге бросилась к коню, Плача целовала лошадиные копыта, Руки простирала к огневеющему дню. Да еще безумный, убежавший из больницы, Выскочил, растерзанный, пронзительно крича: «Люди! Вы ль не узнаете божией десницы! Сгибнет четверть вас – от мора, глада и меча!» 4 Но восторг и ужас длились – краткое мгновенье. Через миг в толпе смятенной не стоял никто; Набежало с улиц смежных новое движенье, Было всё обычным светом ярко залито. И никто не мог ответить, в буре многошумной, Было ль то виденье свыше или сон пустой. Только женщина из зал веселья да безумный Всё стремили руки за исчезнувшей мечтой. Но и их решительно людские волны смыли, Как слова ненужные из позабытых строк. Мчались омнибусы, кэбы и автомобили, Был неисчерпаем яростный людской поток.
Где вы, грядущие гунны, что тучей нависли над миром? Слышу ваш топот чугунный по ещё не открытым Памирам. На нас ордой опьянелой рухните с тёмных становий – оживить одряхлевшее тело волной пылающей крови. Поставьте, невольники воли, шалаши у дворцов, как бывало всколосите весёлое поле на месте тронного зала. Сложите книги кострами, пляшите в их радостном свете, творите мерзость во храме, – вы во всём неповинны, как дети! А мы, мудрецы и поэты, хранители тайны и веры, унесём зажжённые светы в катакомбы, в пустыни, в пещеры. И что, под бурей летучей, под этой грозой разрушений, сохранит играющий Случай из наших заветных творений? Бесследно всё сгибнет, быть может, что ведомо было одним нам, но вас, кто меня уничтожит, встречаю приветственным гимном.
Горят электричеством луны на выгнутых длинных стеблях; звенят телеграфные струны в незримых и нежных руках; круги циферблатов янтарных волшебно зажглись над толпой, коснулся прохладный покой. Под сетью пленительно-зыбкой притих отуманенный сквер, и вечер целует с улыбкой в глаза – проходящих гетер. Как тихие звуки клавира – далёкие ропоты дня... О сумерки! Милостью мира опять осените меня!
Свежей и светлой прохладой веет в лицо мне февраль. Новых желаний – не надо, прошлого счастья – не жаль. Нежно-жемчужные дали чуть орумянил закат. Как в саркофаге, печали в сладком бесстрастии спят. Нет, не укор, не предвестье – эти святые часы! Тихо пришли в равновесье зыбкого сердца весы. Миг между светом и тенью! День меж зимой и весной! Весь подчиняюсь движенью песни, плывущей со мной.
Ты должен быть гордым, как знамя; ты должен быть острым, как меч; как Данту, подземное пламя должно тебе щёки обжечь. Всего будь холодный свидетель, на всё устремляя свой взор. Да будет твоя добродетель – готовность взойти на костёр. Быть может, всё в жизни лишь средство для ярко-певучих стихов, и ты с беспечального детства ищи сочетания слов. В минуты любовных объятий к бесстрастью себя приневоль и в час беспощадных распятий прославь исступлённую боль. В снах утра и в бездне вечерней лови, что шепнёт тебе Рок, и помни: от века из терний поэта заветный венок!
Близ медлительного Нила, там, где озеро Мерида, в царстве пламенного Ра, ты давно меня любила, как Озириса Изида, друг, царица и сестра! И клонила пирамида тень на наши вечера. Вспомни тайну первой встречи, день, когда во храме пляски увлекли нас в тёмный круг, час, когда погасли свечи, и когда, как в странной сказке, каждый каждому был друг, наши речи, наши ласки, счастье, вспыхнувшее вдруг! Разве ты, в сиянье бала, лёгкий стан склонив мне в руки, через завесу времён, не расслышала кимвала, не постигла гимнов звуки и толпы ответный стон? Не сказала, что разлуки – кончен, кончен долгий сон! Наше счастье – прежде было, наша страсть – воспоминанье, наша жизнь – не в первый раз, и, за временной могилой, неугасшие желанья с прежней силой дышат в нас, как близ Нила, в час свиданья, в роковой и краткий час!
Я изменял и многому, и многим, я покидал в час битвы знамена, но день за днём твоим веленьям строгим душа была верна. Заслышав зов, ласкательный и властный, я труд бросал, вставал с одра, больной, я отрывал уста от ласки страстной, чтоб снова быть с тобой. В тиши полей, под нежный шёпот нивы, овеян тенью тучек золотых, я каждый трепет, каждый вздох счастливый вместить стремился в стих. Во тьме желаний, в муке сладострастья, вверяя жизнь безумью и судьбе, я помнил, помнил, что вдыхаю счастье, чтоб рассказать тебе! Когда стояла смерть, в одежде чёрной, у ложа той, с кем слиты все мечты, сквозь скорбь и ужас я ловил упорно все миги, все черты. Измучен долгим искусом страданий, лаская пальцами тугой курок, я счастлив был, что из своих признаний тебе сплету венок. Не знаю, жить мне много или мало, иду я к свету иль во мрак ночной, – душа тебе быть верной не устала, тебе, тебе одной!
За полем снежным – поле снежное, Безмерно-белые луга; Везде – молчанье неизбежное, Снега, снега, снега, снега… Деревни кое-где расставлены, Как пятна в безднах белизны: Дома сугробами задавлены, Плетни под снегом не видны. Леса вдали чернеют голые, – Ветвей запутанная сеть. Лишь ветер песни невеселые В них, иней вея, смеет петь. Змеится путь, в снегах затерянный: По белизне – две борозды… Лошадка рысью неуверенной Новит чуть зримые следы. Но скрылись санки – словно, белая, Их поглотила пустота; И вновь равнина опустелая Нема, беззвучна и чиста. И лишь вороны, стаей бдительной, Порой над пустотой кружат, Да вечером, в тиши томительной, Горит оранжевый закат. Огни лимонно-апельсинные На небе бледно-голубом Дрожат… Но быстро тени длинные Закутывают всё кругом. 1917 жүктеу/скачать 58 Kb. Достарыңызбен бөлісу:
|