Вена удивительный город, подаривший миру много замечательных вещей: все знают о «венском лесе», «венском вальсе», «венских колбасках» и«венском кружке». Именно о «венском кружке» пойдет речь

Вена конца 19-го века, еще столица империи Габсбургов, была для философов особенным местом: философские системы, несовместимые с католическим мировоззрением (кантианство отчего-то полагалось одной из таких), старательно изгонялись, и тем самым поощрялись миро-«воззрения», понимавшие мир не как метафизическое или законченное целое, а как непрерывно растущую область строго контролируемого научного исследования. «В этом анти-кантианском окружении подрастало молодое поколение, которое, занимаясь отдельными науками, склонялось также и к эмпирической картине мира. (Математик Ханс Хан (умер в 1934 г.), физик Филипп Франк (преемник Эйнштейна в Праге), математик Рихард фон Мизес (ныне в Стамбуле), экономист-теоретик Отто Нейрат и многие другие)»¹. Так, из 1936 года вспоминая события конца 19-го столетия и начала 20-го, писал один из лидеров венского позитивистского движения О. Нейрат (кстати, согласно Ф. Франку, именно Нейрат предложил называть собрания молодых ученых «венским кружком», напоминая тем самым о других «запатентованных» венских «товарах»).

Х. Хан, Ф. Франк, Р. фон Мизес и О. Нейрат познакомились еще студентами в самом начале двадцатого столетия. В период между 1907 и 1912 годами они проводили регулярные встречи – как правило, по четвергам в одном старом венском кафе. Франк, в 1912 году переехавший в Прагу, подробно записал, о чем велись разговоры в этом «первом венском кружке»: обсуждались вопросы теории и методологии науки (основными источниками знания были Пьер Дюгем, Анри Пуанкаре и Абель Рей) – обсуждались не сами по себе, а в их значении для дальнейшей реализации программы эпохи Просвещения; обсуждались также «политические, исторические и религиозные» проблемы, решить которые в рамках Дунайской монархии не представлялось возможным. Собравшиеся причисляли себя к «левым». «После того, как Хана пригласили в университет Черновцов и пути друзей должны были разойтись, они поклялись когда-нибудь в будущем продолжить такие непринужденные дискуссии – возможно, в рамках более широкой группы и во взаимодействии с университетскими философами. Разные события задержали осуществление этого намерения»².

Спустя десять лет задуманное все-таки было осуществлено. После смерти Адольфа Штёра, преемника Людвига Больцмана в венском университете, место профессора кафедры философии индуктивных наук стало вакантным. И Хан, вернувшийся в Вену в 1921 году, понял, что появился шанс для реализации старого плана. Требовался философ. Он должен был выполнять несколько условий: он не мог быть чистым историком философии, который ориентируется только в хаосе былых философских учений; он обязан был следить за развитием современных естественных наук (и неплохо разбираться в теории относительности и квантовой физике); он должен был в совершенстве понимать практическую логику естественнонаучного поиска; ему следовало воздерживаться от абстрактных спекуляций; наконец, он должен был обладать талантом организатора (иными словами, от него требовалось, чтобы он мог проводить крупные конференции с участием специалистов из разных областей научного знания). Требования очень серьезные, но нашелся один многообещающий кандидат.

Хан всеми силами боролся за приглашение германского философа Морица Шлика – в нем обнаруживалось все, что требовалось от будущего профессора кафедры философии индуктивных наук. В 1922 году Шлик был приглашен на кафедру Э. Маха. Философские установки этого профессора из Киля решительно нравились тем, кто желал вести основательные и принципиальные дискуссии о природе научного исследования и специфике познания. В «Общем учении о познании» (1918 год) Шлик писал: «Можно весьма успешно заниматься всеми отдельными науками и не давать им теоретико-познавательных обоснований; но без таковых невозможно понять [науки] во всей их окончательной глубине. Окончательное понимание есть собственно философская задача, и учение о познании есть философия». Правда такая философия не является самостоятельной наукой, подчиняющей себе отдельные научные дисциплины; скорее она оказывается «дискурсивным прояснением системы наиболее общих принципов, которые, разветвляясь, пронизывают систему всякого познания и тем самым дают ей опору»³.

С прибытием Шлика в Вену возобновились регулярные встречи молодых исследователей, интересующихся теоретико-познавательными проблемами. Собрания теперь происходили раз в неделю, по вечерам в четверг. К числу первых постоянных участников относились Хан, Рейдемейстер, Нейрат и его жена Ольга, сестра Хана. Чтобы принимать участие в этом журфиксе, из Праги так часто, как это было возможно, приезжал Франк. Далее кружок пополнили Вайсман, Фейгль, Кауфман и Крафт. В 1926 году присоединился Карнап, вслед за ним прибыли Гёдель, Менгер и некоторые другие. Спустя еще некоторое время Вену стали посещать зарубежные философы, желавшие своими глазами посмотреть, что здесь происходит. Из Польши в 1930 году приехал Альфред Тарский, из США – Уиллард ван Орман Куайн, из Великобритании – Альфред Джулс Айер; далее – финн Эйно Кайла, датчанин Йорген Йоргенсен, норвежец Арне Нэсс, венгр Джон фон Нейман, итальянец Людовико Джеймона, китаец Ча Хунг. Все эти люди поспособствовали интернационализации логического позитивизма и сделали венское позитивистское движение всемирно известным.

Регулярные встречи проходили в университетских зданиях на Больцмангассе, где располагались математический и физический институты. Несложно вообразить, как именно эти встречи были организованы. Аудитория на первом этаже математического института, как правило, слабо освещена. Участники собираются постепенно и вначале образуют разрозненные малые группы. Шлик привлекает общее внимание, хлопая в ладоши, и предлагает всем участникам занять места. Зачитываются письма (особенно важными корреспондентами были Эйнштейн и Рассел), представляются и разбираются новые книги, по разным вопросам возникают споры. Далее каждый из участников сообщает своим коллегам о состоянии и перспективах собственных исследований, отвечает на критические замечания. Шлик внимательно следит за ходом дискуссий. С одной стороны, он интересный участник, а с другой стороны, он почти идеальный руководитель, мягкий, уравновешенный и проницательный. Кажется, он в совершенстве овладел сократовским искусством ведения беседы: он внимательно выслушивает каждого выступающего, задает уточняющие вопросы и помогает ясно выразить сложную мысль. Шлик писал: «Раньше философы спрашивали о первопричине сущего, о существовании Бога, бессмертии и свободе души, о смысле мира и руководящем принципе поступков – мы же спрашиваем не более чем «Что собственно ты имеешь в виду?» Каждому, кем бы он ни был и о чем бы он не говорил, мы задаем вопрос: «В чем смысл твоей речи?» Разумеется, большинство тем самым будет сбито с толку. Но в этом нет нашей вины, мы спрашиваем совершенно правильно и никого не хотим поймать в ловушку»⁴.

Это замечание, кстати, прекрасно демонстрирует, какое влияние оказал Витгенштейн на М. Шлика (а тем самым и на многих участников кружка). После убийства Шлика и эмиграции ключевых представителей встречи еще проходили в частном порядке вплоть до 1938 года. «И в основном тогда обсуждалась проблематика философии Витгенштейна. Главным докладчиком был Вайсман. Целое полностью потеряло прежний характер. Единственным значительным человеком был еще сам Вайсман»⁵. Влияние Витгенштейна и его взаимоотношения с представителями кружка стоит обсудить отдельно.

Почти сразу после публикации «Логико-философского трактата» некоторые участники кружка познакомились с этой загадочной книгой. Казалось, что в ней речь идет о тех же проблемах, которые интересовали самих «венцев»; отдельные рассуждения и формулировки просто восхищали, но целое представлялось довольно странным. Первым, кто на очередном заседании (в четверг вечером) сделал реферативный обзор всей книги, был Курт Рейдемейстер, еще работавший в венском университете (до 1925 года) профессором математики. Всех удивило заявление Витгенштейна: «[…] истинность высказанных здесь мыслей представляется мне неоспоримой и завершенной. Таким образом, я считаю, что поставленные проблемы в своих существенных чертах решены окончательно». Но какие проблемы? Участники кружка, увы, не могли решить это окончательно. Отдельные положения также вызвали споры. И тогда Р. Карнап, присоединившийся к кружку в 1926 году, предложил: «Чтобы разобраться в путанице, мы должны посвятить пораздельному чтению работы столько последовательных заседаний кружка, сколько требуется»⁶. Весь академический год 1926/27 был посвящен именно этой задаче. Вслух зачитывались тезисы и подробно разбирались. Карнап писал: «Часто требовались долгие размышления для того, чтобы выяснить, что он имел в виду. И иногда мы не приходили к ясной интерпретации. Но все же мы понимали целое множество и вели об этом оживленные дискуссии. Через обсуждение книги мы научились многому; и со многими рассуждениями мы действительно ознакомились, когда сумели ассимилировать их в наши собственные фундаментальные концепции»⁷.

Намерения автора «Логико-философского трактата» участниками кружка не принимались всерьез: они читали работу, надев свои собственные «антиметафизические», «анти-кантианские» очки; их интересовало то, что они считали нужным, а все ненужное они старательно избегали. Неудивительно поэтому, что у них не сложилась совместная работа с этим своенравным мыслителем. Витгенштейн свою задачу видел в том, чтобы «провести границу мышления, или, скорее, не мышления, а выражения мысли». «Философия проводит границу внутри спорных областей естествознания» (4.113). «Она должна устанавливать границу мыслимому и тем самым немыслимому» (4.114). «Она становится обозначением того, что невысказываемо, ясно представляя то, что может быть сказано» (4.115). Но то, что Витгенштейн считал средством, участники кружка объявили целью. Они сосредоточились только на прояснении того, что может быть сказано.

В «Трактате» они нашли мощную поддержку своим «анти-кантианским» установкам (в частности, дополнительное логическое основание получила их критика кантовских «синтетических априорных суждений»): с одной стороны, они признали учение Витгенштейна о том, что мир можно описать с помощью сложной взаимосвязи эмпирико-синтетических предложений, которые, в конечном счете, могут быть редуцированы к простейшим «элементарным предложениям», утверждающим существование отдельных положений дел; с другой стороны, они были впечатлены тем, как Витгенштейн демонстрировал чисто «тавтологический» характер логико-аналитических предложений.

Но при этом они совершенно игнорировали собственные намерения Витгенштейна – «обозначить то, что невысказываемо, ясно представляя то, что может быть сказано». Такие утверждения представлялись мистическими добавлениями к довольно здравым суждениям; и, конечно, подобная мистика никак не сочеталась с их естественнонаучными установками. «Венцы» в некотором смысле даже боялись помыслить то, что находится за пределами «ясно высказываемого», не говоря о попытках это «обозначить». Наиболее резким критиком Витгенштейна, этого «мистифицирующего метафизика», был О. Нейрат. Например: ««О чем нельзя говорить, о том следует молчать» – обманчиво, по крайней мере, лингвистически; это звучит так, как если бы имелось «нечто», о чем нельзя было бы говорить. Мы бы сказали: если вы на самом деле хотите полностью воздержаться от метафизического настроения, то вам «следует молчать», но не о «чем-то». Нам не нужна разъясняющая метафизическая лестница. В этом вопросе нельзя следовать за Витгенштейном, большое значение которого для логики тем самым нисколько не преуменьшается»⁸. По этому случаю стоит привести один занимательный анекдот от К. Г. Гемпеля: «В ранних дискуссиях венского кружка, которые были посвящены подробному изучению «Трактата», Нейрат постоянно возражал, что здесь обсуждается чистая метафизика. Когда Шлик в ответ упрекнул его, что эти многочисленные замечания мешают, Нейрат обязался говорить «М!» всякий раз, когда дискуссия будет становиться метафизической, но следом он предложил некоторое усовершенствование: «Я полагаю, это сэкономит нам время, если я буду говорить «не-М!» всякий раз, когда здесь хоть единожды не будут заниматься метафизикой!»⁹. Нет ничего странного в том, что такие серьезные философские расхождения мешали дружескому общению. Идеальными собеседниками для Витгенштейна были Шлик и Вайсман – они беспрекословно слушали своего философского учителя и старательно усваивали все, что он говорил (итогом совместных встреч в период между 1929 и 1932 годами стала книга Вайсмана, опубликованная только после его смерти). Можно предположить, что существенным условием дружеского общения с Витгенштейном было признание его неоспоримого философского авторитета; и вполне возможно, что имел место простой психологический закон: чем самостоятельнее и критичнее мыслил человек, тем напряженнее складывались его отношения с Витгенштейном. Очевидно, что Витгенштейн не хотел иметь никаких дел с Нейратом.

Не менее сложными были отношения между Витгенштейном и Карнапом. После довольно многих частных встреч Шлику удалось познакомить Витгенштейна с Вайсманом, Карнапом и Фейглем. Они собирались в кафе, дома у Шлика, иногда у Марии Каспар, невесты Фейгля. После первых бесед Карнап записал в дневнике: «Очень интересный, оригинальный, симпатичный человек; художественная натура»¹⁰. Позднее в «Интеллектуальной автобиографии» он уточнил это первое впечатление: «В общем, он обладал симпатичным характером и был очень дружелюбным; но он был сверхчувствительным и быстро раздражался. То, что он говорил, всегда было интересным и увлекательным, а способ, каким он это говорил, часто производил впечатление»¹¹. Однако, увы, в своем характере Карнап был диаметральной противоположностью Витгенштейна. Он был старательным, упорным, точным и неустанно трудившимся логиком, и, скажем, никогда не удовлетворялся простым указанием на путь от точки А к точке Б – он хотел пройти весь этот путь шаг за шагом в соответствии со строгими правилами передвижения. Витгенштейн, с чем соглашались многие, был наделен глубокой интуицией; по своему складу ума он был «творцом, религиозным пророком или провидцем». «Он произвел на нас впечатление, будто понимание приходит к нему благодаря божественному вдохновению»¹².

Несложно было предвидеть, что различия в характере скажутся на общении и поспособствуют скорому разрыву. О встречах летом и осенью 1927 года Фейгль записал: «Витгенштейн был нетерпелив, вплоть до негодования, когда Карнап, с лучшими намерениями, требовал от него «несколько подробнее объяснить» тот или иной пункт. «Если он этого не чует, то я не могу ему помочь. У него просто нет носа!» – жаловался Витгенштейн на Карнапа»¹³.