Владимир Владимирович Набоков
жүктеу/скачать 108.47 Kb.
|
| Владимир Владимирович Набоков
(10 апреля 1899, Санкт-Петербург – 2 июля 1977, Монтрё, Швейцария) 20 стих.
Склонясь над чашею прозрачной – над чашей озера жемчужной, три кипариса чудно-мрачно шумят в лазури ночи южной. Как будто чёрные монахи, вокруг сияющей святыни, в смятенье вещем, в смутном страхе, поют молитвы по-латыни.
По саду бродишь и думаешь ты. Тень пролилась на большие цветы. Звонкою ночью у ветра спроси: так же ль берёзы шумят на Руси? Страстно спроси у хрустальной луны: так же ль на родине реки ясны? Ветер ответит, ответят лучи... Всё ты узнаешь, но только смолчи.
Мне так просто и радостно снилось: ты стояла одна на крыльце и рукой от зари заслонилась, а заря у тебя на лице. Упадали легко и росисто луч на платье и тень на порог, а в саду каждый листик лучистый улыбался, как маленький бог. Ты глядела, моё сновиденье, в глубину голубую аллей, и сквозное листвы отраженье трепетало на шее твоей. Я не знаю, что всё это значит, почему я проснулся в слезах... Кто-то в сердце смеётся и плачет, и стоишь ты на солнце в дверях.
И снова, как в милые годы тоски, чистоты и чудес, глядится в безвольные воды румяный редеющий лес. Простая, как Божье прощенье, прозрачная ширится даль. Ах, осень, моё упоенье, моя золотая печаль! Свежо, и блестят паутины... Шурша, вдоль реки прохожу, сквозь ветви и гроздья рябины на тихое небо гляжу. И свод голубеет широкий, и стаи кочующих птиц – в пустыне старинных страниц...
Будь со мной прозрачнее и проще: у меня осталась ты одна. Дом сожжён и вырублены рощи, где моя туманилась весна, где берёзы грезили и дятел по стволу постукивал... В бою безысходном друга я утратил, а потом и родину мою. И во сне я с призраками реял, наяву с блудницами блуждал, и в горах я вымыслы развеял, и в морях я песни растерял. А теперь о прошлом суждено мне тосковать у твоего огня. Будь нежней, будь искреннее. Помни, ты одна осталась у меня.
Он горстью мягкою земли и кровь и слёзы многим вытер; Он милосерден. В рай вошли блудница бледная и мытарь. И Он святым своим простит, что золотые моли гибли в лампадах и меж слитых плит благоуханно-блёклых библий.
Инок ласковый, мы реем над твоим монастырём и над озером, горящим синеватым серебром. Завтра, милый, улетаем – утром сонным в сентябре. В Цареграде – на закате, в Назарете – на заре. Но на север мы в апреле возвращаемся, и вот ты срываешь, инок тонкий, первый ландыш у ворот, и, не понимая птичьих маленьких и звонких слов, ты нас видишь над крестами бирюзовых куполов.
Час задумчивый строгого ужина, предсказанья измен и разлуки. Озаряет ночная жемчужина олеандровые лепестки. Наклонился апостол к апостолу. У Христа – серебристые руки. Ясно молятся свечи, и по столу ночные ползут мотыльки.
В полнолунье, в гостиной пыльной и пышной, где рояль уснул средь узорных теней, опустив ресницы, ты вышла неслышно из оливковой рамы своей. В этом доме ветхом, давно опустелом, над лазурным креслом, на светлой стене между зеркалом круглым и шкапом белым, улыбалась ты некогда мне. И блестящие клавиши пели ярко, и на солнце глубокий вспыхивал пол, и в окне, на еловой опушке парка, серебрился берёзовый ствол. И потом не забыл я весёлых комнат, и в сиянье ночи, и в сумраке дня, на чужбине я чуял, что кто-то помнит, и спасёт, и утешит меня. И теперь ты вышла из рамы старинной, из усадьбы любимой, и в час тоски я увидел вновь платья вырез невинный, на девичьих висках завитки. И улыбка твоя мне давно знакома и знаком изгиб этих тонких бровей, и с тобою пришло из родного дома много милых, душистых теней. Из родного дома, где лёгкие льдинки чуть блестят под люстрой, и льётся в окно голубая ночь, и страница из Глинки на рояле белеет давно...
За громадные годы изгнанья, вся колючим жаром дыша, исходила ты мирозданья, о, косматая наша душа. Семимильных сапог не обула, и не мчал тебя чародей, но от пыльных зловоний Стамбула до парижских литых площадей, от полярной губы до Бискры, где с арабом прильнула к ручью, ты прошла и сыпала искры, если трогали шерсть твою. Мы, быть может, преступнее, краше, голодней всех племён мирских. От языческой нежности нашей умирают девушки их. Слишком вольно душе на свете. Встанет ветер всея Руси, и душа скитальцев ответит, и ей ветер скажет: неси. И по рёбрам дубовых лестниц мы прикатим с собой на пир бочки солнца, тугие песни и в рогожу завёрнутый мир.
При луне, когда косую крышу лижет металлический пожар, из окна случайного я слышу сладкий и пронзительный удар музыки, и чувствую, как холод счастия мне душу обдаёт, кем-то ослепительно расколот лунный мрак, и медленно в полёт собираюсь, вынимая руки из карманов, трепещу, лечу, но в окне мгновенно гаснут звуки, и меня спокойно по плечу хлопает прохожий: «Вы забыли, – говорит, – летать запрещено». И, застыв, в венце из лунной пыли, я гляжу на смолкшее окно.
Ночь дана, чтоб думать и курить и сквозь дым с тобою говорить. Хорошо... Пошуркивает мышь, много звёзд в окне и много крыш. Кость в груди нащупываю я: родина, вот эта кость – твоя. Воздух твой, вошедший в грудь мою, я тебе стихами отдаю. Синей ночью рдяная ладонь охраняла вербный твой огонь. И тоскуют впадины ступней по земле пронзительной твоей. Так всё тело – только образ твой, и душа, как небо над Невой. Покурю и лягу, и засну, и твою почувствую весну: угол дома, памятный дубок, граблями расчёсанный песок.
Смеркается. Казнён. С Голгофы отвалив, спускается толпа, виясь среди олив, подобно медленному змию; и матери глядят, как под гору, в туман увещевающий уводит Иоанн седую, страшную Марию. Уложит спать её и сам приляжет он, и будет до утра подслушивать сквозь сон её рыданья и томленье. Что, если у неё остался бы Христос и плотничал, и пел? Что, если этих слёз не стоит наше искупленье? Воскреснет Божий Сын, сияньем окружён; у гроба, в третий день, виденье встретит жён, вотще купивших ароматы; светящуюся плоть ощупает Фома; от веянья чудес земля сойдет с ума, и будут многие распяты. Мария, что тебе до бреда рыбарей! Неосязаемо над горестью твоей дни проплывают, и ни в третий, ни в сотый, никогда не вспрянет он на зов, твой смуглый первенец, лепивший воробьёв на солнцепёке, в Назарете.
Бывают ночи: только лягу, в Россию поплывет кровать; и вот ведут меня к оврагу, ведут к оврагу убивать. Проснусь, и в темноте, со стула, где спички и часы лежат, в глаза, как пристальное дуло, глядит горящий циферблат. Закрыв руками грудь и шею, – вот-вот сейчас пальнет в меня! – я взгляда отвести не смею от круга тусклого огня. Оцепенелого сознанья коснется тиканье часов, благополучного изгнанья я снова чувствую покров. Но, сердце, как бы ты хотело, чтоб это вправду было так: Россия, звёзды, ночь расстрела и весь в черёмухе овраг!
На фабрике немецкой, вот сейчас, – Дай рассказать мне, муза, без волненья! на фабрике немецкой, вот сейчас, все в честь мою, идут приготовленья. Уже машина говорит: «Жую, бумажную выглаживаю кашу, уже пласты другой передаю». Та говорит: «Нарежу и подкрашу». Уже найдя свой правильный размах, стальное многорукое созданье печатает на розовых листах невероятной станции названье. И человек бесстрастно рассуёт те лепестки по ящикам в конторе, где на стене глазастый пароход, и роща пальм, и северное море. И есть уже на свете много лет тот равнодушный, медленный приказчик, который выдвинет заветный ящик и выдаст мне на родину билет.
Люблю я световые балаганы всё безнадежнее и всё нежней. Там сложные вскрываются обманы простым подслушиваньем у дверей. Там для распутства символ есть единый – бокал вина, а добродетель – шьёт. Между чертами матери и сына острейший глаз там сходства не найдёт. Там, на руках, в автомобиль огромный не чуждый состраданья богатей усердно вносит барышень бездомных, в тигровый плед закутанных детей. Там письма спешно пишутся средь ночи: опасность... трепет... поперёк листа рука бежит... И как разборчив почерк, какая писарская чистота! Вот спальня озарённая. Смотрите, как эта шаль упала на ковёр. Не виден ослепительный юпитер, не слышен раздражённый режиссёр, но ничего там жизнью не трепещет: пытливый гость не может угадать связь между вещью и владельцем вещи, житейского особую печать. О, да! Прекрасны гонки, водопады, вращение зеркальной темноты. Но вымысел? Гармонии услада? Ума полёт? О, Муза, где же ты? Утопит злого, доброго поженит, и снова, через веси и века, спешит роскошное воображенье самоуверенного пошляка. И вот – конец... Рояль незримый умер, темно и незначительно пожив. Очнулся мир, прохладою и шумом растаявшую выдумку сменив: И со своей подругою приказчик, встречая ветра влажного напор, держа ладонь над спичкою горящей, насмешливый выносит приговор.
Сам треугольный, двукрылый, безногий, но с округлённым, прелестным лицом, ижицей быстрой, в безумной тревоге комнату всю облетая кругом, страшный малютка, небесный калека, гость, по ошибке влетевший ко мне, дико метался, боясь человека, а человек прижимался к стене, всё ещё в свадебном галстуке белом, выставив руку, лицо отклоня, с ужасом тем же, но оцепенелым: только бы он не коснулся меня, только бы вылетел, только нашёл бы это окно и опять, в неземной лаборатории, в синюю колбу сел бы, сложась, ангелочек ночной.
Отвяжись, я тебя умоляю! Вечер страшен, гул жизни затих. Я беспомощен. Я умираю от слепых наплываний твоих. Тот, кто вольно отчизну покинул, волен выть на вершинах о ней, но теперь я спустился в долину, и теперь приближаться не смей. Навсегда я готов затаиться и без имени жить. Я готов, чтоб с тобой и во снах не сходиться, отказаться от всяческих снов; обескровить себя, искалечить, не касаться любимейших книг, променять на любое наречье всё, что есть у меня, – мой язык. Но зато, о Россия, сквозь слёзы, сквозь траву двух несмежных могил, сквозь дрожащие пятна берёзы, сквозь всё то, чем я смолоду жил, дорогими слепыми глазами не смотри на меня, пожалей, не ищи в этой угольной яме, не нащупывай жизни моей! Ибо годы прошли и столетья, и за горе, за муку, за стыд, – поздно, поздно! – никто не ответит, и душа никому не простит.
Каким бы полотном батальным ни являлась советская сусальнейшая Русь, какой бы жалостью душа ни наполнялась, не поклонюсь, не примирюсь со всею мерзостью, жестокостью и скукой немого рабства – нет, о, нет, ещё я духом жив, ещё не сыт разлукой, увольте, я ещё поэт.
Какое сделал я дурное дело, и я ли развратитель и злодей, я, заставляющий мечтать мир целый о бедной девочке моей? О, знаю я, меня боятся люди, и жгут таких, как я, за волшебство, и, как от яда в полом изумруде, мрут от искусства моего. Но как забавно, что в конце абзаца, корректору и веку вопреки, тень русской ветки будет колебаться на мраморе моей руки. 1959, Сан-Ремо жүктеу/скачать 108.47 Kb. Достарыңызбен бөлісу:
|