Ю рий павлович шарапов-антонов

Ю

Шарапов Юрий Павлович. Родился 2 августа 1920 года в городе Ташкенте.

Участник Великой Отечественной войны.

До войны, с 1937 по 1941 год был студентом Исторического факультета ИФЛИ - Московского института истории, философии, литературы имени Чернышевского.

На войну я попал в возрасте 21 года (в августе 1941-го мне исполнилось), по призыву Лоухского военкомата Карело-Финской АССР, где находился с сентября по декабрь 1941 года на оборонных работах - тоже по мобилизации.

Известие о войне застало меня, естественно, в институте. Какие это чувства вызвало? Тут необходимо сказать вот о чем. У нас на философском факультете работал на полставки Георгий Федорович Александров - будущий академик философии. С сорокового по сорок седьмой год, если не ошибаюсь, он был начальником Управления агитации и пропаганды ЦК ВКП(б), а до этого был на философском факультете - с 1931 года, с начала существования института. Закончил его, защитился и преподавал, был заведующим философским отделением, кафедрой истории философии и так далее. В общем, он был таким подрастающим молодым видным философом. Так вот, поскольку с 1940 года он стал заведовать отделом ЦК, то у нас остался на полставки (это я, поскольку писал историю ИФЛИ, проследил по архиву), и в институте бывал. У него сохранились старые связи, особенно, естественно, с философским факультетом, с профессорами, аспирантами, старшекурсниками. И вот вскоре после 5 мая 1941 года, где-то в середине мая, он откровенно рассказывал в аудитории, естественно, неофициально, а так вот просто, когда курят или собираются поговорить, - о выступлении Сталина 5 мая перед выпускниками военных академий, на котором Сталин прямо сказал, обращаясь к залу, что вот «вам, выпускникам академий Вооруженных Сил СССР, предстоит сломать гитлеровскую военную машину». Ну, я опускаю разговор о том, что Сталин, конечно, оказался, мягко выражаясь, в положении странном, потому что сначала он уничтожил верхушку Красной Армии в 1937-1938 году, а теперь перед ним сидели капитаны и майоры, и им предстояло командовать не батальонами, не полками, а дивизиями, армиями, корпусами, что было, в общем, для многих просто не под силу... Так вот, Георгий Федорович рассказывал откровенно об этой встрече. Выступление Сталина было довольно большим, до часа. В печати была только строчка, - что состоялось такое совещание, на нем выступил И.В.Сталин - и всё. Мы и так понимали, что война на носу, а из этого сделали вывод, что она уже совсем рядом, как говорится, вот-вот начнется... Поэтому неожиданным в полном смысле слова это не было.

В воскресенье 22 июня мы сидели за конспектами. 26-го июня у нас был очередной, последний экзамен - по древне-русской литературе. Мы его сдавали на четвертый день войны, а 22-го, естественно, готовились к нему. Собрались в библиотеку, и в это время выступил Молотов и объявил о войне. Конечно, как всякое известие о таком событии, оно поразило, вызвало массу разговоров... Какие чувства оно у нас вызвало? Конечно, было понятно, что надо идти воевать.

Тут надо сказать, что у нас в институте было очень хорошо поставлено военное дело. Начальником кафедры военного дела был майор Фокин Михаил Тимофеевич, он имел орден Красного Знамени за борьбу с басмачами в конце 20-х - начале 30-х годов в Средней Азии. Это был очень интересный человек, грамотный военный и вообще грамотный. И нас хорошо готовили. По физкультуре, по военному делу... Мы изучали топографию, ходили по азимуту, изучали мелкокалиберную винтовку. А потом летом 1939 года, по окончании военного дела (оно продолжалось два курса - первый и второй), после второго курса я вызвался вместе с другими товарищами поехать на стрельбище динамовское, за Мытищами, и там мы научились стрелять из боевой винтовки, снайперской винтовки и получили значки "Ворошиловский стрелок" 2-й ступени. Тогда это была очень большая редкость. Первую трудно было получить, а вторую мы получили. Поэтому, с точки зрения такой подготовки, война не была для нас неожиданной. С одной стороны, конечно, это было внезапно, это было неожиданно, но с другой стороны, мы были в общем-то всей обстановкой подготовлены к этой войне.

Сколько времени я воевал? 5 декабря нас призвали, до начала января 1942 года я был в запасном полку в Кандалакше, а потом нас бросили на южную оконечность Карельского фронта, где финны в это время прорвали фронт в очередной раз, и надо было затыкать эту дыру. То есть воевал с января 1942 года по сентябрь 1944-го, когда Финляндия была войсками нашего фронта выведена из войны как союзник гитлеровской Германии.

Все это время я был в одной и той же дивизии - 289-й стрелковой дивизии Карельского фронта, в 32-й армии. Некоторое время я находился в армейской газете 32-й армии "Боевой путь", которая размещалась в городе Сегеже, но это уже были далекие армейские тылы.

Со званием было тяжело. Дело в том, что отец у меня был арестован в 1937 году, поэтому, несмотря на то, что я вступил в апреле в кандидаты партии, а в октябре получил партийный билет и стал членом партии, - конечно, ни дивизионное, ни, тем более, армейское начальство, более бдительное, которое, естественно, меня меньше знало, они мне звания никакого не присваивали. Пока в 1943 году мой старый приятель капитан Леонид Шестаков, а он был заместителем начальника политотдела по комсомолу, не назначил меня комсоргом батальона. Это была офицерская должность. И он подсунул на меня представление тогдашнему комдиву генералу Томмола (тот был финн или карел по национальности, что в общем-то одно и то же) - и мне сразу присвоили звание старшины. Больше Шестаков ничего не мог сделать.

Что касается должностей, то их я переменил довольно много. В начале января 1942 года я попал в пулеметную роту 1046 полка, где провоевал до апреля. Боевые действия длились непосредственно с января до начала марта, пока не начало потихоньку развозить дороги. Весной даже на севере потеплело, а пока был снег - там шли бои. Воевал я пулеметчиком. Конечно, сказалась подготовка, которая была у нас на военной кафедре. Достаточно сказать, что когда я прибыл в Масельскую, солдатская молва где-то уже пронюхала, что я студент, закончил четыре курса, - ученый, значит... И в один из вечеров, - это еще до начала боевых действий, в самом начале января 1942-го года, - мне сказали: "Ну, а что ты, мол, умеешь делать?" Тогда я попросил: "Давайте сюда замок от пулемета "Максим", завязывайте мне глаза", - и с завязанными глазами его разобрал и собрал. Больше вопросов ко мне, естественно, не было. Если человек с завязанными глазами разбирает и собирает замок от пулемета, значит, он знает это дело наощупь.

Потом я был корреспондентом дивизионной газеты "На разгром врага", 289 дивизии. Был политруком роты, несмотря на то, что звания у меня не было, - я был красноармейцем обыкновенным, рядовым. Год был комсоргом батальона. Потом полгода был в Сегеже, корреспондентом армейской газеты, и, естественно, ездил на фронт, на передовую. Потом снова вернулся в дивизионную газету. В 1944 году, накануне наступления, несколько месяцев был в разведке дивизионной. Затем оттуда ушел в роту противотанковых ружей, в качестве командира расчета встретил первые дни наступления. А потом снова меня призвали в газету, потому что там сложилось сложное положение. В газете остались только редактор, капитан Малыгин, и ответственный секретарь, лейтенант Поляков. Он был старше меня, 1903 года рождения, но мы с ним, несмотря на это обстоятельство, подружились. Редактор есть редактор, а Полякову в 1944 году был уже 41 год, то есть как-то не с руки ему было мотаться по частям, - вот меня и позвали. И дело это наладилось. Я ходил с передовыми частями, возвращался, писал материалы и снова уходил. И газета стала выходить, как ей положено, каждую неделю. А то вообще уже дошло до политотдела - наступление идет, а газета не выходит, - ЧП типичное...

В каких операциях участвовал? Январь, февраль, март, будучи пулеметчиком, участвовал непосредственно в боевых операциях. Затем в разведке, в начале 1944 года, был командиром группы прикрытия, пока наши лазили в чужие окопы... Затем в начале наступления, с 22 июня 1944 года, когда мы финнов догоняли - они ночью неожиданно ушли. Когда мы их догнали, завязались бои, которые продолжались до августа, месяца полтора... Наше противотанковое ружье поставили на прикрытие КП дивизии. (Командир дивизии был уже новый, генерал-майор Николай Антонович Чернуха. До войны он был полковником, командиром какого-то большого погрансоединения.) И вот мы соорудили из берез такую треногу высокую, ну, и стреляли с нее из пулемета. Самолет один сбили. Ну и, как всегда бывает в таких случаях на войне, все вокруг, конечно, говорили, что это они сбили. Так или иначе, но стрельба по нему велась, и он упал на финской территории в озеро. Мы это даже видели. Один из нас залез на дерево и посмотрел, как он плюхнулся в воду. Ну, плюхнулся - и ладно...

С какими чувствами шли на войну? С такими, с какими большинство советских людей. Как говорится, наше дело правое, надо побеждать... С какими возвращались? Многое, конечно, пришлось переосмыслить, со многим столкнуться... Я был, повторяю, солдатом, рядовым красноармейцем. Соответственно был обмундирован. И вот я как корреспондент дивизионной газеты прихожу к командиру полка... А мы в обороне стояли, непосредственно боевые действия вели только снайперы, разведчики, отчасти пулеметчики, а КП полка, естественно, находилось не на самой передовой, а в некотором отдалении. И были случаи, три или четыре случая, когда меня просто выгоняли из штабных землянок: подумаешь, пришел какой-то солдат... "Пошел вон!". Ну, вон так вон. Моё дело отметиться, а потом я отправлялся в полк. В конце концов, в дивизии три полка и куча еще всяких других служб... Особенно часто я ходил в свой 1046-й полк, где у меня была масса знакомых. Меня там встречали нормально, и я собирал нужный материал для газеты. Но надо сказать, что обо всех этих случаях я докладывал в политотдел. И, видимо, это возымело какое-то действие. Начальник политотдела, полковник, был симпатичный человек, грамотный и понимающий. Он понимал, что не мне это нужно - все эти заметки, эти сведения, что не мне нужно интервью командира полка, а дивизионной газете.

Вера в победу, конечно, была. В правоту своего дела, конечно, была. Как влияли на настроение людей победы и поражения? Конечно, это сильно действовало. Хотя масштабных боевых действий у нас на фронте не было, а были в основном локальные, местные события. Мы не участвовали, в силу положения нашего фронта, в массовых отступлениях или массовых наступлениях. Но об этом рассказывали ветераны дивизии, которые в начале войны с боями отходили до станции Масельская. Там были очень тяжелые бои. (Масельская была самой южной точкой Карельского фронта, который на севере протянулся до Мурманска).

Затем были тяжелые бои летом 1943 года - за так называемую высоту Тюрпека. Тюрпека - это фамилия сержанта, который, взяв эту высоту, погиб на ней. Высота эта вдавалась в нашу оборону, и командование решило ее взять, занять и таким образом выровнять линию обороны. Три дня мы никак не могли эту высоту взять, и вот наконец ее взяли. Мы, конечно, все это освещали у себя в дивизионной газете, - освещали с точки зрения победных реляций, энтузиазма и все такое прочее. Но уже тогда зародилась мысль: не слишком ли много голов положено за эту гору, за эту высоту? Кому она нужна? Это же не Ленинград, не Москва...

А потом летом 1944 года мы вплотную столкнулись с упорством финских солдат в обороне. Я уже сам был тому свидетель, сам в этом наступлении участвовал. Обычно это происходило так. Я отправлялся с тем батальоном, который шел в обход озерного дефиле. Здесь озеро, огромное, километр или два в диаметре. И здесь такое же озеро. А между ними дорога. И тут, конечно, оборона. В лоб не пойдешь - это людей класть. Поэтому загодя, с вечера, чтобы за ночь всё пройти и к утру выйти в нужное место, батальон отправлялся в обход. А затем рано утром, как только светло станет, по рации и по сигналу ракет начиналось наступление. Части дивизии наступали с фронта, а мы с этим самым батальоном - с тыла. Ну и, конечно, финны разбегались: какой же дурак будет оставаться на месте, если спереди стреляют и сзади стреляют? Так вот, финн мог сидеть за валуном, таким, как этот шкаф, а то и побольше, и стрелять. И до тех пор, пока ты ему не зайдешь в тыл и не застрелишь его в затылок, он не уйдет с места. Впервые мы столкнулись с этим в боях за высоту Тюрпека, а в наступлении - в полном объеме. Все это, конечно, влияло на настроение людей: они на себе узнали, к чему приводит такая недооценка противника...
9. Какие чувства вы испытывали в боевой обстановке? (Страх? Преодоление страха? Лихорадочное возбуждение? Что-то другое? Что именно?)

Какие чувства мы испытывали в боевой обстановке? Вы знаете, я бы остановился на преодолении страха, потому что страха как такового не было, лихорадочного возбуждения тоже не было. Что-то другое, что именно? А вот именно то, что поэт назвал "упоением в бою". Потому что бой как ничто другое захватывает человека. Если ты что-то умеешь делать, например, стрелять из пулемета, то ты заботишься только об этом. Только о том, чтобы стрелять из пулемета и поразить как можно больше целей. Так же как снайперы, которые выбирают позицию и меняют ее, чтобы их не засекли. Так же, как разведка... Когда наши по сигналу вылезли из окопов и передали по цепочке, что ничего не вышло, "языка" не удалось взять, и вся надежда на то, что мы их прикроем... А наша группа прикрытия, которой я командовал, - каких-то три-четыре человека. И нужно было скоординировать усилия на двух ручных пулеметах, на винтовках и так далее... Некогда было бояться.

Какое событие было самым страшным на войне... Для меня это самое начало августа 1944 года, когда шли очень упорные бои на подступах к населенному пункту Порос-озеро. Это был большой населенный пункт, и надо было преодолеть значительнейшую для Карелии реку, и финны отчаянно сопротивлялись. Такой бомбежки и артиллерийского обстрела больше мне пережить не довелось. Как мы остались целы? Не все, конечно, а те, кто остался цел... Как я остался цел - непонятно. В каком-то окопчике свернулся, спрятался... Но обошлось...

Второе событие психологически было совсем иное. Тут дело даже не столько в бое как таковом, сколько в психологии. Где-то в конце июля мы вышли на свою границу и перешли ее, естественно. Не останавливаться же... Прошли километров 25 по финской территории. Увидели первый, еще даже не населенный пункт, а дачную местность, - я помню какие-то коттеджи разного цвета - зеленые, красные, сиреневые, абсолютно пустые, одна бумага разбросана. Коттеджи пустые, как будто их только что построили. О людях нечего и говорить, - конечно, там никого не было... Не успели мы туда войти, как получили шифровку Генштаба: "Немедленно возвращаться назад!" Ну, это понятно: Коллонтай уже вела переговоры в Швеции о мире, о выходе Финляндии из войны, и идти на Хельсинки никто не собирался, - это было чревато всякими международными последствиями. Мы пошли назад, но не тут-то было: финны нас назад не пускают... Я был тогда в 1044-м полку. Заранее туда поехал на грузовике, на полуторке. Какой-то лейтенантик сидел с шофером и я один на борту сидел, абсолютно один, больше никого... Вечер был, уже смеркалось. Мы проехали - и это была последняя машина, которая приехала из дивизии в полк, и он оказался блокирован. И надо было прорываться к своим. По рации как раз шифровку передали: "Немедленно возвращайтесь назад! Соединяйтесь с основными частями дивизии". То есть с двумя другими полками и с командованием дивизии, которое осталось там, откуда мы ушли, и где располагалась наша дивизионная газета... Легко сказать! И вот на самой пограничной полосе произошел бой. Мы прорвались... Конечно, были потери, были убитые и раненые, но убитые так там и остались, а раненых мы старались вытащить.

И там было два неприятных момента. Во-первых, бой в каком-то густом сосняке: сплошные сосенки, одна за другой, ничего не видно. И вдруг откуда-то заработал крупнокалиберный пулемет - и снес мне на правом сапоге каблук. Сантиметра на два выше, и я бы остался без пятки, а то и без ноги. Ну, а каблук... Без каблука в сапогах ходить можно, это не сейчас...

А граница - это, конечно, полоса прорубленная. Шириной примерно метров пятнадцать. И вот эти пятнадцать метров надо было прорваться. Финны, отступая, впереди бежали: мы их в прорыв гнали и пытались прорваться. По дороге, - метрах в тридцати от нас, по правой стороне дорога-большак была, - и там солдаты бежали, стреляя на ходу. И вдруг я вижу - какой-то лохматый рыжий финн, здоровенный, метра под два, оборачивается и из автомата целится в меня. Бах! И что-то меня оглушило, и я падаю... Очнулся, конечно, тут же, через несколько секунд: в меня же непосредственно не попало, не убит, не ранен... Он мне попал в погон. А пуля была разрывная и она разорвалась. И, конечно, меня на это ухо оглушило. И от того, что меня оглушило, я упал. Лежу, а через меня прыгают. Никто даже не остановился. Там незнакомые люди были... Ну, потом я вскочил и побежал дальше. А тот финн, наверное, жалел, что промазал. Автомат можно поставить на одиночный выстрел, а можно на очередь. Он, как видно, решил: "С тридцати метров убью его одиночным". Если бы он дал очередь, то от меня, конечно, ничего бы не осталось...

И последнее. В том же бою, когда мы уже почти вышли, осталось между основными частями дивизии и нашим полком всего ничего, и финны стали себя тихо вести. И тут встал вопрос: куда дальше? По большаку прорываться трудно, людей положим, а перед нами опять озерное дефиле. Справа озеро, слева озеро. Куда деваться? Не перепрыгнешь же через него... А начальство полковое меня тогда уже знало по работе в дивизионной газете, это все-таки 1944-й год. Политработники знали, да и командиры знали. И вот мы идем. Я шкандыбаю на своей правой ноге, поскольку у меня каблук срезало, а кругом вода, это же болотистая местность... Один подполковник говорит: "Надо в обход этого озера. Там никого не будет, мы выйдем". Посмотрели на озеро - другого берега не видно, километра три в диаметре. Ничего себе шлепать... А народу собралось много - несколько сотен человек. И разные службы... Не только наш полк, но и приблудные всякие...

А между озером и большаком - небольшое пространство, а тут речушка... И тогда я влез в это дело. Спросил командира полка: "Разрешите, товарищ подполковник, на карту взглянуть". Он говорит: "Смотри!" Он меня знал хорошо. Я ему говорю: "Это дело, конечно, ваше, вы отвечаете за всех, но я бы с огнем прорывался по этой полосе". Объяснил, что если мы будем прорываться по самому берегу озера, то речушка эта шириной два метра, ее любой солдат перепрыгнет, даже не спортсмен, а если финны будут стрелять оттуда, то тут метров 50-60, уже смеркается, вряд ли они попадут серьезно... И действительно, потом оказалось, что у нас всего-навсего один убитый и один раненый... Короче, он согласился со мной. Мы всей этой массой рванулись... И только я, собираясь прыгнуть, поднял свою правую ногу, опираясь на левую, толчковую, меня кто-то сзади как толкнет в задницу... Ну, нечаянно, конечно же. Какой смысл толкаться было? Это же не драка. И я - ух в эту речку... А это карельская речка: два метра ширины, а глубина там до центра Земли. Вынырнул я, значит, и скорее партбилет из кармана вытащил, а красноармейская книжка, ладно, думаю, ну ее... И на берег, естественно, выбрался... Так и прошли мы. Прошли, переночевали в лесу. Агитатор этого полка одолжил мне свою плащпалатку, потому что я же весь мокрый, а ночевать-то надо в лесу, потому что куда пойдешь в темноте, - опять напорешься на кого-то... К утру мы кое-как забылись, кое-как подремали... Голодные. Который день толком, по-человечески не ели. Когда в окружении сидели, мы там кониной питались. Я попробовал вареной конины, - в общем, сносная вещь... (Смеется.) Особенно, когда жрать нечего несколько суток, тут не только конину вареную есть будешь, причем вареную без соли - вода и лошадь, больше ничего... Когда мы наконец вышли к своим и я пришел в свою дивизионную газету, на меня смотрели как на пришельца с того света. Только Саша Поляков, ответственный секретарь, единственный не растерялся. Он без всяких слов, без всяких там объятий, взял финку и разрезал мне сапоги по шву, чтобы потом можно было сшить, и снял... Я их не снимал, наверное, недели две. Можете себе представить, что это было за удовольствие. Тут же меня погнали в медсанбат, - там всегда баня есть, - я помылся в бане, переоделся, надел другую обувь и стал, так сказать, человеком. Вот это больше всего и запомнилось - выход на границу и возвращение обратно.
11. Ваше отношение к врагу: каким его видели, воспринимали? Образ врага, противника, неприятеля - смысловой оттенок слов: что более подходит? Какое значение в этой связи имели идеологические мотивы?

Что касается отношения к врагу... Какой-то особой ненависти к финнам, к финскому народу у нас в солдатской массе не было, конечно. Ну, враг есть враг, война есть война. Если он в тебя стреляет, ты в него тоже стреляешь. Весной 1942-го года я написал в дивизионной газете статью "Мы научились ненавидеть", где попытался передать эти чувства. Когда убили лейтенанта Остапенко, очень хорошего, душевного парня, украинца, когда были другие потери, они, конечно, ожесточали, вызывали мощный всплеск, прилив ненависти к врагу. Но сказать, что это была какая-то масштабная или зоологическая ненависть непосредственно к финнам или, тем более, к финскому народу - этого у нас, конечно, не было. Вы тут спрашиваете - смысловой оттенок слов, что больше подходит... Конечно, противник. Противник, неприятель... Это война. Неважно, там кто: румыны перед нами были или финны, все равно это противник, неприятель. Какое значение в этой связи имели идеологические мотивы? Ну, конечно, имели. Вот та вещь, которую я сочинил, - "Мы научились ненавидеть", - была навеяна приказом Сталина от 1 мая 1942 года, где говорилось, что "нельзя победить врага, не научившись его ненавидеть". И это было важно для психологии всей армии, всего фронта, всей массы людей, участвующих в войне. Конечно, без активного неприятия противника нельзя было...

Об этом я уже говорил... Наша группа в тыл врага не проникала, мы были на нашей территории, а вот ребята из группы захвата, конечно, туда в окопы лазили. Но я там не был, а вот прикрывать прикрывал.

Первый пленный, которого я увидел... Командиром дивизионной разведки был у нас Толя Березовский, мой хороший приятель. Мы с ним познакомились еще до того, как я попал в разведроту. Собственно, он меня туда и взял, когда на мое место в газете прислали какого-то лейтенанта из политотдела армии. Это сейчас можно безработным быть, а на войне обязательно надо быть при каком-нибудь деле. И вот он мне говорит: "Приходи ко мне в разведку". Я говорю: "Ладно, приду к тебе". И я был у него в разведке. А до этого я к нему еще корреспондентом приходил. И у меня сохранилась фотография: вот он стоит, рядом пленный финн - блондин такого же расхристанного вида, затем помощник начальника штаба дивизии по разведке, а четвертым был переводчик, кто-то из наших карел, - язык-то у них с финнами один, естественно, он его знал. Ну, ничего кроме любопытства, у меня к тому пленному не было.

Поскольку в основном оборона была стабильная, то в плен никто не попадал. А вот в наступлении случился один казус, который всех нас очень поразил. Когда мы перешли границу и оказались отрезанными от дивизии, небольшая группа, - было нас максимум десяток человек, - потеряла ориентировку и пошла не в ту сторону. Помню, там еще была одна девушка-казашка, по имени Роза. Здоровая такая девка была, высокого роста, выше меня гораздо. И моталась она со своей снайперской винтовкой. А какая тут снайперская винтовка, если из леса вот-вот выскочит какой-нибудь дурак или несколько дураков-финнов, - и надо стрелять, тут уж снайперская винтовка не поможет... И был с нами комиссар 1044-го полка майор Гаврилов. И вдруг он, ни с того ни с сего, не сказав ни слова, сигает через дорогу... А он ведь знает, что там финны... Вообще они впереди могли быть с таким же успехом, но уж там-то наверняка были: мы шли по левой стороне этого большака, если смотреть на запад... Мы кричали: "Товарищ майор, товарищ майор!" Не слышно было ни стрельбы, ни возни, ничего. Что он сам перешел к финнам, такой мысли у нас не было: комиссар полка, майор... В декабре 1944-го года, когда мы были уже в Архангельске, куда нашу дивизию поставили на охрану порта, мы узнали, что он попал в плен, и что финны, по соглашению об обмене пленными, которое было заключено после подписания перемирия, нам его передали. Дальше его следы теряются, потому что, надо полагать, он проходил проверку... Такое происшествие у нас было, при таких вот странных обстоятельствах...

Что касается плена вообще, то это, конечно, варварство - требовать от людей, чтобы они стрелялись. В плен можно было попасть при любых обстоятельствах. Вот, например, как мы тогда шли, нас была группа в десять человек. А представьте, что нас окружили человек 20-30 вооруженных финнов. И что тогда? Ну, постреляли бы немножко, мы бы убили кого-то из них, они бы убили кого-то из нас, а остальные все равно попали бы в плен. Неужели в себя стрелять? А ведь это требовалось по тогдашним правилам... Не каждый мог это сделать. Чаще всего попадали из-за контузии или ранения. Так что это действительно варварство и неправильное отношение к пленным. Случаев, когда бы люди сами сдавались в плен, я у нас не наблюдал.

В разведроте был у нас финн, маленький такой паренек, финн самый настоящий. Там вообще не делалось национальных различий: карелов было полно. Комсоргом роты был у нас Жора Плакуев, тоже карел, и никто к нему не относился предвзято. Вот и к этому финну то же самое... И вот январь, февраль, март, апрель, май, июнь, - полгода прослужил он в этой разведроте. Я потом ушел оттуда в противотанковый батальон, а он все там оставался. А во время наступления, когда мне ребята сказали: "Знаешь, такой-то перешел к финнам", я даже не удивился. Потому что там в лесу отошел в сторонку на десять метров - и всё, потерялся в этой тайге. Там не то что к финнам перейти, можно вообще было уйти в сторону и вынырнуть в Архангельске или где-нибудь на Соловках...

Отношение к союзникам? Я, к сожалению, с ними не общался. Мой товарищ, однокурсник по ИФЛИ, старший лейтенант Алексей Кондратович работал во фронтовой газете "В бой за Родину!". Он бывал в командировках в Мурманске, общался с англичанами, с американцами. В основном с англичанами. Это были летчики. Вот он что-то рассказывал. А у нас никакого общения с союзниками не было. Но было понимание того, что наш фронт выполняет важную боевую и политическую задачу - прикрывает Кировскую магистраль, по которой из Мурманска, до Беломорска, по специальной дороге на Обозерскую и потом на Москву идут эшелоны со "вторым фронтом", как мы его называли, - с тушенкой, с оружием, с самолетами, всем тем, что поставляли нам союзники.

Отношения с местным населением... Я с ним общался только в Сегеже, поскольку там были тылы армии, госпитали, а в госпиталях работало местное население. Там еще были какие-то контакты. А на фронте никакого местного населения у нас не было, оно было южнее, там, где проходил Беломор-канал. И многие ребята подмазывались к начальству, чтобы съездить туда в командировку, - в местечко Шуя и еще в какое-то, забыл, как называется. В основном их интересовали, конечно, женщины. Это естественно в силу мужской природы... Они брали с собой с фронта водку во флягах, какую-то жратву, и ехали туда, а через два-три дня возвращались...

Ну, у нас меньше вначале было автоматов, потом стало автоматов больше. Финский автомат, на мой взгляд, лучше немецкого, он не так заедал, как немецкий, насколько я помню...

Особенности партизанской войны... Партизанская война в Карелии была особая, поскольку за пределами передовой не было населенных пунктов, не было местного населения, которое было бы опорой для партизан. По поручению Военного Совета Карельского фронта занимался партизанским движением непосредственно секретарь ЦК компартии Карелии Юрий Владимирович Андропов. Есть такой писатель, Дмитрий Михайлович Гусаров, - он сейчас живет в Петрозаводске, - который написал книжку об этом... Формировалась группа, - условно говоря, 30-40-50 человек, брали огромное количество продуктов и вооружения, сколько может поднять человек, проходили на стыках между армиями и дивизиями в тыл врага и выходили к каким-то опорным точкам. Наиболее громкое дело, какое было тогда: один партизанский отряд вышел к населенному пункту и кто-то им сказал, то вот двухэтажный дом - это бордель для финских и немецких офицеров. Они дождались ночи и весь бордель со всем его содержимым обоего пола (Смеётся) перестреляли и сожгли. Это было очень громкое дело. Потом они с трудом вышли, были большие потери у них, но все-таки они вышли в своим.

В Сегеже я познакомился с одной женщиной, которая снаряжала партизан. Сама она не ходила. Но мы с ребятами как-то были у них в семье, а она участвовала в снаряжение партизан. Там была очень тяжелая партизанская борьба, с массой потерь, потому что условия такие, что и питаться там нечем, кроме ягод и грибов летом, и огонь разводить нельзя, нужно всё это сырое есть... В общем, это очень тяжело.

Чем было для меня личное оружие? Да у меня личного оружия, по существу, не было. Как не офицеру оно мне не полагалось. Ну, винтовка была. Но я потом обнаглел и вообще ходил безоружный на передовой (Смеётся)... Меня можно было перехватить на ходу, но ничего этого не случилось... Сначала у меня был станковый пулемет, потом противотанковое ружье, в разведке была, естественно, винтовка, была "финка". Так эти вещи на войне - обычное дело... Никакого особого отношения. Полагается и полагается. Мне не полагался пистолет, - он полагался офицеру, а мне нет, - так я к этому относился спокойно.
18. Климатические условия: какие трудности были с ними связаны, как их переносили?

Что касается климатических условий, то переносили их с трудом.

Климат Карелии резко континентальный. Летом 1944-го года мы это особенно почувствовали, потому что в обычное время, я имею в виду, в обороне, все происходило естественным путем - весна, лето, осень, зима, переходы... Ну, ранняя осень, ранняя зима, в октябре уже снег... 22 июня 1942 года, в первую годовщину войны, мы располагались на берегу какого-то озера, в какой-то полуразвалюхе, - часть бревен солдаты растащили, а часть осталась, - мы там оборудовали себе дивизионную газету. Это километрах в восьми от передовой... 22 июня 1942 года - метель! Самая настоящая. Все белым-бело... Конечно, через час все растаяло, всё-таки температура воздуха летом другая, но какой-то самун налетел и была метель...

Резко континентальный климат - это значит, что летом 30-градусная жара во время наступления, а в гимнастерочке не больно-то походишь, потому что ночью дикий холод. Вот у костра и переворачиваемся - то одним боком, то другим боком, то спиной, то грудью греешься, потому что иначе замерзнешь, околеешь...

Очень трудно было летом: нет ночи. Июнь-июль - круглые сутки светло. Вся разница только в том, что днем небо синее, а ночью оно зеленое, как салат, - нежно зеленого цвета. Ну, закрывали окна. В медсанбате мои приятельницы-врачихи жаловались: "Не спится, а утром вставать, может, привезут кого, операция..." А я говорю: "Что же делать, девушки, мы сами страдаем..." У нас вроде бумага была, поскольку мы на бумаге газеты печатали, - так мы заклеивали на ночь окна, чтобы было хоть какое-то понятие сумерек. Потому что трудно при свете спать...

И последнее - это, конечно, вода. Вода не озерная, а болотная. Не всегда ведь приходилось озерной водой пользоваться. Но и озерная вода в Карелии особая - в ней практически нет фтора. А особенно в болотной воде... Поэтому, когда я вернулся с фронта, у меня больше трети зубов уже не было. Кусаешь сухарь, а зуб отламывается, - ты только успеваешь его выплюнуть... Без боли... Никакой боли, абсолютно... И ты выбрасываешь его, а иначе проглотишь вместе с сухарем... Это тоже в климатическом плане многое значило - трудности с водой. Но и их переносили, всё переносили...

Потери друзей... Потерь было много. Из наиболее памятных - в начале наступления погиб Толя Березовский. Последний раз я его видел, когда возвращался с передовой в тыл. Был уже вечер, солнце садилось, - картинка как будто специально для кино, - солнце багряное, значит, завтра будет ветреный день. Тепло уже было, потому что это июль все-таки... Ночью будет холодно, а днем было тепло. А Толя скачет из медсанбата, там у него врачиха была - первая и последняя в его жизни женщина, потому что он молодой был, моложе меня на год... И махнул он мне рукой, а наутро погиб, возглавляя свою разведроту...

Был у меня большой друг Михаил Шварцгорн, командир роты, потом начальник штаба батальона. Тоже погиб, в марте 1943-го года. Во время вьюги возвращался с передовой и куда-то не туда забрел. Вышел прямо на боевое охранение. А была метель, ничего не слышно. Солдат говорил: "Стой! Кто идет?" А Миша, видимо, этого не слышал. И на третий раз часовой сказал "Стреляю!", и когда уже тени приблизились, выпустил из ручного пулемета обойму. Миша шел не один, конечно, ему не полагалось одному ходить. Вот обоих и уложили. А что сделаешь? Часовой действовал по Уставу. Это ведь могли и финны идти...
20. Взаимоотношения солдат и офицеров (рядовых и командиров).

Что касается взаимоотношений с офицерами, то в основном у меня были очень хорошие отношения. Внутри редакции прекрасно понимали, что не по моей вине мне не присваивают офицерское звание. Что по целому ряду вопросов, по своей подготовке, по своей культуре, я выше их, потому что вся редакция была из Белоруссии, из Минска, все трое... Ну, а как они меня обнаружили... Показали нам кино "Александр Невский". Это было в апреле 1942 года, а битва на Чудском озере была в 1242-м, - юбилей! И я написал рецензию на кинофильм - карандашом две странички. И по старой газетной довоенной привычке везде поставил знаки абзацев. И когда они получили всё это в треугольничке, посмотрели: подписано "красноармеец Юрий Шарапов, полевая почта такая-то". Красноармеец ставит знаки абзацев, - значит, он знает, что это такое! Видимо, он не просто себе красноармеец... После этого они меня вызвали, и я стал работать в дивизионной газете... Там меня одели более-менее прилично, и еда там была, и делились со мной все эти офицеры своим доппайком... Там и консервы были, и масло было сливочное... Так что всё ничего... Сейчас всех троих уже нет, последним умер майор Досин, редактор газеты...

Что касается понятий "тыловая крыса", "штабная крыса", "окопная братва" и так далее... Конечно, все это было, что там говорить... Разные были люди и в тылу, и в штабах, хотя, конечно, абсолютизировать это я бы не стал...

Как снабжалась армия? Были у нас "наркомовские 100 грамм". Но когда мы были в разведке, мы их каждый день не пили, а сливали во фляжки. Во фляжку входит 800 грамм. Она висит у тебя в головах, на гвозде. Старшина тебе выдает, ты берешь фляжку и туда наливаешь. И вот она полная. Тогда все собирались и перед обедом пили. И это, конечно, уже не по 100 грамм, тут, может, и по 200, и сколько там во фляжке оставалось... Так что было по-разному. И, конечно, когда обморозишься, промерзнешь, выпивали, чтобы согреться...

Что касается офицерского доппайка, то ко мне это отношения не имело. В газете, когда я был рядом с офицерами, они со мной делились... Когда я был в разведроте - там на всю роту был один офицер, командир роты Толя Березовский, старший лейтенант. А больше там офицеров и не было: никаких там взводов или отделений. Что касается противотанкового батальона, то там это тоже было очень далеко. А в армейской газете мы все ходили в столовую на равных правах, - и редактор, и его заместитель, и ответственный секретарь, и начальники отделов, - все мы и я в том числе, ели в столовой то, что подают, так что тут никак офицеров не выделяли.

Летом 1943-го года, когда я работал в дивизионной газете, видимо, сверху была дана команда поинтересоваться, как кормят солдат. И мне мой редактор говорит: "Это по твоей части, сходи на передовую, поговори с ребятами". Я пошел, поговорил в одном полку, в другом полку, потом поехал в тылы дивизии, посмотрел там, потом даже в тыл армии съездил. И была у нас напечатана довольно большая громкая корреспонденция, которая была подписана еще до того, как мне дали звание старшины, - а подписываться полагалось званием, - и она, естественно, была подписана "красноармеец Ю.Шарапов". А называлась она "От склада до котелка". Я проследил весь путь. Это была бомба, которая разразилась на весь фронт. Мало того, что в политотделе армии об этом заговорили и очень редактору ставили в заслугу: "О, какой газетчик принципиальный! В дивизионной газете поднимает вопрос, все ли от склада доходит до котелка, до бойца на передовой..." Конечно, не всё. Конечно, по дороге происходят усушки и утруски - для всех этих тыловых крыс и для всякого командного состава... В общем, шуму было много. Очень много. Да и сам заголовок - не ради хвастовства скажу - был достаточно выразительный: "От склада до котелка". В духе того, что полагалось. Вот это был очень интересный случай.

Что касается трудностей, то это ведь понятие относительное. На передовой, когда мы пришли после Масельской и бои уже кончились, жили все вместе в какой-то землянке. Командир роты - немножко отдельно, за пологом из плащпалаток, а мы все вместе... В разведроте был барак, и все мы, сколько нас было в этой роте, человек 80-90, там жили... Мы вот спали в уголке - парторг роты, украинец, комсорг Жора Плакуев и я. Мы рядом спали. Все трое единственные были некурящие. А все остальные курили. Можете себе это представить... Там не только топор, там танк можно было повесить от этого самого дыма. (Смеется.) Конечно, в этом смысле нелегко.

С кормежкой было очень плохо зимой 1941-1942 года. В запасном полку вообще кормят по второй норме, это очень скромно. Потом январь, февраль, март, когда шли бои, нас кормили овсом, два раза в сутки. С утра этот овес был в виде каши, причем прямо вместе с шелухой, а вечером - суп, разведенный, жидель такой, с сухарями. Хлеба тогда давали мало. Потом стали давать грамм 700-800, а тогда давали грамм по 400. Но эти трудности были связаны с общей ситуацией зимой 1941-1942 года.

А потом, когда я уже прижился в газете в одной, в другой, там, конечно, и с питанием, и с обмундированием стало гораздо лучше... Все-таки я приоделся немного. Потом познакомился с начальником тыла дивизии. Им был очень симпатичный майор Котов. Он оборудовал для второго эшелона столовую, и мы туда ходили, чтобы самим не возиться с готовкой, потому что одни мужики, - чего там можно приготовить? Ну, рыбу поймаем в озере. Так ее же надо чистить, жарить и все такое прочее... И вот он организовал столовую. Мы с ним тоже, не скажу - подружились, но друг другу понравились. И он мне как-то сказал: "Слушай, Юра. Надо тебя как-то приодеть. Ты все-таки корреспондент дивизионной газеты". Я ему говорю: "Товарищ майор! За мной, что ли, остановка?" В общем, пошли мы на склад, выбрал он мне гимнастерку габардиновую, сапоги по ноге... Приоделся я немножко и мне уже получше стало. Это уже 1942-1943-й. На передовой солдатский быт был, конечно, сложнее, скромнее...

Кстати, один из полков нашей дивизии, 1044-й, был преобразован в обычный стрелковый пехотный полк из моторизованного полка, который до войны стоял в Новгороде. Их буквально за две недели до войны сняли, посадили в эшелоны и привезли в Карелию. Там они и встретили войну. И многие из них, да и я потом, щеголяли в черных танкистских куртках, в брезентовых таких. Весной, когда прохладно, и осенью, когда дождь, в них очень удобно. Но однажды это сыграло со мной плохую шутку. Шел я по направлению к передовой через ложбинку, а передовая, окопы находились на горе. И надо мной - примерно на метр выше, так что нагибаться не приходилось, - висела нитка связи. Я шел себе, насвистывая, и вдруг - раз и нитка порвалась. Я думаю: "Нет, не мог снайпер стрелять в нитку. Он же в меня, дурака, целил: черная точка видна за три версты". Ну, я сразу с дороги ушел, и леском, леском дошел до нужного мне батальона, а там уже пошел в роту, в окопы - разговаривать с ребятами.

Помню ли я забавные случаи? Их всегда полно в жизни... Смотря что считать забавным случаем. Вот когда я был политруком роты, мы на расстоянии 30 метров от траншеи вырыли яму, проложили мосточки, березу поставили и замаскировали. Короче, оборудовали туалет. И пошел туда один солдат... Все туда ходили. Это естественная потребность, все туда ходили. И вот один солдат туда пошел и не успел он, что называется, натянуть штаны, как финны начали обстреливать наши позиции из минометов. И одна мина попала прямо туда. И его, значит, с заду так - вьить! - и все на него. Он прибегает. (Смеется.) От него, извиняюсь, воняет, его срочно отмыть нужно, а где тут баню возьмешь, на передовой? Никакой бани там нет... Кое-как вскипятили воды и всем штабом - командир роты, политрук, я значит, потом писарь Костин (очень симпатичный парень из Мурманска, полуинтеллигентный, много знал, правда, он всякие блатные песни пел, но это все было интересно: вечерами же скучно), - кое-как мы его отмыли, собрали какое-то БУ обмундирование, а всё его выкинули. Так что были и такие случаи, ничего не скажешь...

Я не суеверен, в приметы не верил и не верю. На мое отношение к религии участие в войне не повлияло.

Минуты отдыха, конечно, были, что там говорить. Рассказы бесконечные, воспоминания... Вот песен в газете мало пели. Там все были, как правило, постарше меня - и редактор газеты, и ответственный секретарь, и литсотрудники... Они знакомы были, конечно, хорошо, но особенно не сходились ни с наборщиками, ни с печатником... Один наборщик, ему было лет сорок, считался для меня стариком, вечный ворчун был, так что я старался вообще с ним меньше иметь дела...

На фронте, на передовой больше пели, особенно в закрытых землянках. Какие песни пели? Какие знали, довоенные, - ведь радио не было, в газетах печатали редко... Вот когда мы уже были в Архангельске, - это было самое начало 45-го года, война еще шла, - и новый редактор капитан Малыгин Евгений Ильич, то ли почуял, то ли узнал где-то, что изменилось отношение к песне "На позицию девушка провожала бойца"... Знаменитая песня. Она была запрещена одно время. Видимо, Политуправление посчитало ее вредной: "Какая-то девушка его провожала, он ушел... Что он, девку, что ли, защищает? Ему Родину надо защищать! А он вроде из-за девицы..." И вот мы на свой страх и риск напечатали в газете текст этой песни. И эта газета имела бешеный успех! Нам пришлось допечатывать тираж... Бешеный был успех у этого номера газеты. И нам в политотделе дивизии сказали, что мы молодцы. Ну, молодцы так молодцы...
26. Ранения, контузии, болезни. Кто и где оказывал вам медицинскую помощь? Что запомнилось из госпитальной жизни?

Ранен я не был. Самое серьезное - это контузия, которая сейчас, через 50 лет, на мне сказалась, из-за чего я с палкой и хожу, из-за чего у меня начался артроз и вообще с сосудами и костями хуже стало, - это все в результате того удара. А тогда я, конечно, одни сапоги снял, выбросил, другие надел - и все.

Болезни... Особых болезней не было. В самом начале наступления - вдруг флюс. Ну, скорее, даже не флюс, а связанное с зубами. Бегал полоскать рот, а потом говорю: "Хватит полоскать. Наступление наутро, надо выходить..."

Ну, конечно, люди болели. И болели серьезно. Я, например, хорошо запомнил: солдат, немолодой, под сорок с лишним ему было, я с ним часто встречался. Вот я иду на передовую за материалом, а он оттуда. "Здорово!" - "Здорово!" Так, по-свойски. Я солдат и он солдат, это не то что там господин офицер идет... "Что с тобой?" "Да вот, опять язва прихватила". А там белого хлеба нет, один черный хлеб и то, что повар наготовит. Не деликатесы же, тут надо иметь железный желудок... Я лично не жаловался. А он полежит дней десять в медсанбате, его покормят белым хлебом, попоят кагором, - там всегда был кагор, - маслица дадут немножко сливочного, просто полежит, - и идет обратно в часть. И так вот три-четыре месяца держится. А потом опять приспичило. Язва есть язва. Надо все время такую диету держать, тогда, может быть, ничего не будет.

Кто оказывал медицинскую помощь? Ну, с медсанбатом у меня были свои отношения. Главный хирург медсанбата Виктор Сергеевич Томашевич несколько раз давал мне целый ряд медицинских советов. Девочки-медсестры, они меня все знали хорошо, потому что у нас редакция была на горе, а медсанбат был в низине, а тут озеро было, оно нас разделяло, небольшое такое озерцо, их там в Карелии тьма... Потом всегда, когда что-то было, в результате всей этой антисанитарии, когда пойдешь на передовую, живешь неделю в черт знает каких условиях, и какой-то там чирий вскочет, - идешь туда, тебе там вскроют его, намажут мазью Вишневского, повязку наложат, - и ты уже забыл об этом. Конечно, у меня там были свои отношения, меня все хорошо знали, и я их тоже хорошо знал, - и врачей, и сестер, поскольку это была, в общем-то, кроме политработников, единственная интеллигентная публика.

Вот когда я работал в армейской газете, мы с художником Женей Расторгуевым, - он сейчас жив-здоров и художником известным стал, - вместе на передовую ходили. Он сам из Городца Нижегородской губернии. 6 ноября 1942 года, когда мы доклад Сталина слушали по радио, нас с ним познакомили. А в январе 1943-го у него умер отец, и он захандрил. Тут мне старшие товарищи говорят: "Вы с Женей одногодки, ты его товарищ. Надо же парня как-то из этой апатии вытащить... Придумай что-нибудь". А я говорю: "Способ только один. Я его возьму с собой на передовую. Пусть он рисует портреты бойцов и командиров, а я буду текстовки делать: "Снайпер такой-то, отличился тем-то". Газеты ведь нельзя посылать в тыл, а рисунок можно вырезать и послать - в подарок родным, друзьям. Что еще надо... Если обратную сторону заклеить бумагой, чтобы тайна военная была соблюдена..." И мы с ним пошли. Ну, об этом можно было бы долго рассказывать, много было всяких у нас с ним приключений. Приходим как-то раз в штаб полка. А там какой-то майор, высокий такой, нам навстречу встает. Как потом выяснилось, питерский интеллигент. Постарше нас обоих (Женька, как и я, тоже с 1920 года), постарше нас года на два-три от силы, но уже майор, начальник штаба полка. А тут входят какой-то интендант, - а у Женьки были интендантские погоны, узенькие, как у медиков, такого же цвета, но без чашек, без ничего, - и какой-то солдат. Он нам: "Кто такие? Чем могу услужить?" Женька начинает ему объяснять, что мы корреспонденты армейской газеты и для чего прибыли... А у него на столе лежит Шекспир на английском языке, у этого начальника штаба... Я и ляпни по-английски: "Неужели у начальника штаба полка есть время читать Шекспира в подлиннике?" Ух ты!!! Сразу объятия, мы тут же друзьями стали. Он сразу понял, что это публика своя, непростая, в общем: тот художник, а этот еще по-английски спрашивает, есть ли у него время читать в подлиннике Шекспира... А сам он, как оказалось, питерский интеллигент...

Развлечения? Да какие там развлечения? Кино было - развлечение... Тот самый майор Гаврилов, который потом попал в плен, приладил меня перед сеансом лекции читать. Это было начало моих первых публичных выступлений. Допустим, показывают фильм довоенный - "Суворов", или "Кутузов", или тот же "Александр Невский". А он был сообразительный малый, этот комиссар Гаврилов. Он мне говорит: "Слушай, Юра. Не все же знают историю так, как ты. Вот ты и выступи перед фильмом. Недолго, минут 10-15. Скажешь: "Товарищи! Сейчас мы посмотрим фильм такой-то. В нем речь идет о том-то и о том-то. Вот этот герой такой-то, а это такой-то..." Конечно, первый блин всегда комом. Я терялся: солдаты стоят, курят... А он мне говорит: "Ничего, ничего! Рассказывай..." А потом уже все пошло легче, к аудитории я привык... Кино было, кино показывали...

Однажды приехал квартет знаменитый - то ли Бородинский, то ли еще какой-то знаменитый квартет музыкальный. А холод был собачий в бараке, и у одного инструмента - не то у виолончели, не то у скрипки - лопнула струна. Но музыкант мужественно доиграл до конца, без лопнувшей струны, не сфальшивив... Я сам слышал.

Свой орден Красной звезды я получил за работу в дивизионной газете, но получил несколько необычно. Я был особенно дружен с саперами, которыми тогда в дивизии командовал покойный уже теперь, к сожалению, маршал Советского Союза Николай Васильевич Огарков. Сначала он был полковым инженером, потом дивизионным инженером. Об одном из этих саперов, об Азарове, я целый очерк написал в дивизионной газете. Какая у меня с ними была дружба? Идешь мимо, а они какой-то мост чинят. И кричат: "Старшина, подмогни!" Ну, ты и залезаешь в воду... Я только кариатиду изображал: держал какое-то бревно на плечах. И вот наступил октябрь 1944 года. Боевые действия кончились, стали награждать людей. Того наградят, этого наградят. А так как все мы рядом там со штабом дивизии были, ребята-саперы иногда заходят... Я знаю, что уже был приказ, но наград им еще не вручали. Они заходят - я их поздравляю: "Молодцы!" "А ты чего, - говорят, - не награжден?" "Ну, - отвечаю, - что вам рассказывать. Это дело десятое..." "Ну, ладно!.." - говорят. Проходит неделя - они приходят с орденами: комдив генерал Чернуха вручил. А когда он им их вручил, кто-то из них говорит: "Товарищ генерал! Разрешите обратиться!" - Он им: "Разрешаю." "Есть, - говорят, - в дивизионной газете такой старшина - Шарапов. Почему вы его не наградите? И учтите, если вы ему не дадите орден, то вам мы свои вернем!" У комдива аж глаза на лоб вылезли: "Как это так - вернуть советскую награду?! Ну, ладно, - говорит, - идите!.." И через неделю я получаю... Меня наградили орденом Красной звезды, а двух наборщиков медалями "За отвагу". У меня до сих пор хранится тот приказ, темного такого цвета, на коричневой бумаге... Ну, а всякие там медали - это уже все потом было...

Женщины на войне... Это вопрос сложный... Их было 800 тысяч на всей войне. Как относились к ним я и мои товарищи?.. Мы-то относились нормально: все-таки мы люди были более-менее интеллигентные, хоть и молодые. И какая бы тоска по женщине не была, как бы не волновал нас этот вопрос, который сейчас именуется сексом (Смеется.), но все-таки отношения были человеческие, приятельские были отношения. Ну, конечно, когда мужики между собой остаются, то всякое рассказывают, и похабщину, и что угодно, но ... (пауза) отношения были нормальные...

Домой я писал редко, потому что мать сначала была в эвакуации с сестрами (потом она вернулась), и туда я писал довольно редко и очень коротко: "Жив, здоров, чего и вам желаю". Много писал я на фронт, потому что моя жена Галина была на фронте, - сначала на Северо-Западном, а потом на Втором Белорусском, - и переписка шла с фронта на фронт. Сохранилась у меня переписка с моей большой приятельницей Ниной Николаевной Решетниковой, - она потом куда-то сгинула, так и потерялась после войны... Интересная была переписка.

Как нас встречали? Никакой особой встречи не было. Я демобилизовался по второму указу как имеющий высшее образование и не имеющий офицерского звания, и 4 ноября 1945 года был уже у себя дома на Покровке. Отношение к ветеранам? Хорошее было отношение. Несмотря на то, что у меня отец был арестован, но все-таки я был членом партии, - меня сразу ребята знакомые из ИФЛИ, из старшего поколения, хотели устроить на работу в "Правду", но потом Поспелов, редактор "Правды", закобенился: зачем ему там сын репрессированного родителя? И тогда меня вместо "Правды" устроили в "Комсомольскую правду". Я был человек молодой, попал в отдел пропаганды и работал там литсотрудником до марта 1947 года, пока меня не сманили в аспирантуру Московского Университета.

Что касается отношений к нам сейчас... Это вопрос более сложный, потому что он тесно связан с переосмыслением войны. Он не связан с личным отношением к ветерану Иванову, Петрову, Сидорову, а связан с той массой негативной информации о войне, которая появилась. А уже отсюда идет реакция непосредственно на ветеранов...
31. Что такое война - для вас? Знакомо ли вам чувство "фронтовой ностальгии"? Мучают ли вас воспоминания, военные сны?

Никакой фронтовой ностальгии я не испытываю. Что касается воспоминаний и военных снов, то они были в основном в первые годы... Сейчас уже, если я не сплю, то это по возрасту и по каким-то другим причинам...

Как я отношусь ко всему этому теперь, как шел процесс переосмысления, переоценки прошлого? Конечно, это вещь мучительная...

Все-таки нормальные люди всех возрастов, включая молодых, даже не задумываясь ежедневно о том, чем была минувшая война, когда заходит об этом разговор и когда их спрашивают об этом в упор, отвечают нормально, если, конечно, это здравомыслящие люди. А именно: что война была вынужденной, на нас напал враг, мы защищали свою землю. Что война была справедливой, шла за защиту Родины... А за то, что потом было после войны, надо спрашивать со Сталина и с его окружения... Конечно, может, не надо было силой оружия насаждать социализм в странах Восточной Европы... Но мы, те, кто воевал на Севере, относились к этому по-другому. Как только пришла шифровка не пускать нас в Финляндию, мы сразу поняли, что дело пахнет керосином, что нечего нам там делать, – потому что там была бы война до самого Хельсинки. Уж если они в лесу воюют, и надо было стрелять в затылок, чтобы финн из-за этого валуна перестал стрелять, то можете представить, что было бы, когда бы мы шли дальше и прошли еще 240 километров. Тут и Сталин, и его окружение понимали, что с кем с кем, а с финнами связываться не надо. Это не немцы, не румыны, не болгары и не поляки...
33. Ваше отношение к тем, кто вас туда послал, - тогда и теперь.

Мне непонятен этот вопрос по той простой причине, что меня никто не посылал. Меня призвали, но я полгода, до декабря сам добивался, чтоб меня взяли в армию. И многие из нас пошли на фронт добровольно. Те, кто ушли в 3-ю Коммунистическую дивизию, в другие коммунистические дивизии, в ополчение, - все ушли добровольно, никто их не посылал...

Повлияло ли участие в войне на мою дальнейшую жизнь? Конечно, повлияло. Какой может быть разговор! Повлияло и очень сильно. И влияет до сих пор... В химии есть такое понятие - катализатор. Так вот, участие в войне - это был катализатор, который ускорял какую-то реакцию, - в смысле отношения к тебе, положения в обществе и многого другого... Фронтовое поколение - это особая статья.