А она с нутром, эта малютка

НА КРАЮ ПРОПАСТИ

Это была полная потеря человеческого и женско­го достоинства. После смерти Сердана отчаяние довело Эдит до больницы, и там ей стали впрыскивать мор­фий для успокоения нервов и от бессонницы.

Для такой повышенной чувствительности было до­статочно нескольких уколов, чтобы Эдит превратилась в морфинистку.

Ежедневная порция была уже необходима как воз­дух. Без нее невозможно было ни жить, ни работать. Перед каждым выступлением трясущимися, как у пья­ниц, руками она вкалывала себе сквозь юбку и чулок недезинфицированным шприцем «дозу» и тогда уже с расширенными зрачками, бледная от возбуждения становилась под прожекторы, чтобы исполнить блестя­ще, с нервом, с аффектацией свои песни, а потом, едва дотащившись до кушетки в уборной, упасть полумерт­вой и медленно приходить в себя — то есть в отчаяние, одиночество и тоску.

«Доза» стала расти. Начались признаки невменяе­мости. Эдит снова попала в больницу. Ее медленно на­чали отучать от наркотиков. Но нашлась сердоболь­ная подружка, которая украдкой таскала в больницу ампулы. На четвереньках Эдит залезала под кровать, нашаривала там шприц и вкалывала отраву.

Излечение шло медленно, со страданиями, воплями, катанием по полу с пеной на губах. Но все же Эдит стала отвыкать от морфия.

В больнице, в отделении для умалишенных, она впервые столкнулась с безумием. Это произвело на нее незабываемое впечатление. Уже через много лет впе­чатление это послужило созданию одного из самых блестящих произведений на слова Ривгоша и музыку Маргерит Moнно — «Белые рубахи». Эдит пела эту песню с потрясающей силой, разыгрывая ее, словно одноактный спектакль с монологом шекспировской Офелии.
Уже три года, как она,

Она сюда помещена.

С умалишенными она

Сюда помещена.

И из-за них она сама

Сошла с ума.

И сколько здесь теперь врачей,

Но ни один не верит ей,

Когда она врачам в ответ

Кричит и плачет: «Нет!

Нет, нет! Я не сошла с ума!

Нет! Нет!»

И каждый раз — рубахи белые,

На всех врачах рубахи белые,

Они идут и все подряд

Ей говорят:

«Нет. Нет, вы не сошли с ума, Нет! Нет!»

А ведь на ней рубаха тоже,

Она на платьице похожа,

Пусть это будет платье. Платьице.

С цветами белыми, как снег.

С цветами, белыми под солнцем.

В руках цветы. Красивы ручки.

И пальцы тонкие поют-Поют... Поют...

И восемь лет уже она,

Она сюда помещена.

С умалишенными она

Помещена.

Открыт секрет, —

Сомнений нет,

Она возьмет назад

Все восемь лет.

Она обратно украдет

Все восемь лет.

Вот они, руки, белые руки,

Белое платье, опять рубахи!

«Я же сказала! Я же здорова.

Нет! Я не сошла с ума!

Я не сошла! Я не сошла!

Нет, я не сошла с ума!

Я же сказала,

Что все вернется,

Все засмеется,

Белые руки будут смеяться,

Смеяться, смеяться...

Будут любить,

Любить навсегда,

Ха-ха, всегда!

Ха-ха, всегда!

Ха-ха-ха, всегда!»
Эту песню Эдит исполняла незадолго до смерти и всегда с большим успехом...

...Доктор Миго, лечивший Эдит, был очень доволен, когда, войдя в палату и задав ей вопрос: «Может быть, хотите еще один укол? Последний?» — услышал в ответ глухой крик: «Ненавижу! Ненавижу морфий! Хочу быть здоровой!»

Эдит вспоминает, что в эту пору ее спасло то, что она постоянно видела в воображении последние мину­ты своей матери, бросившей ее двух месяцев от роду. Мать умирала в дешевом номере гостиницы на Пигаль. Вытянувшись на грязной койке, она бормотала: «Дозу! Дайте дозу!» Четыре раза дочь пыталась спасти ее, от­правляя в больницу, и каждый раз старуха снова пада­ла в пропасть.

Эдит вышла из больницы. Целых восемь месяцев, запершись у себя в комнате, завесив окна шторами, отказавшись от друзей, от жизни, от работы, она жила в безумном страхе начать все снова.

Но пришел тот день, когда она открыла шторы, распахнула окна, в комнату ворвались лучи солнца, и Эдит вернулась к жизни — к песне.

ЧТО-ТО ДОЛЖНО БЫТЬ НАРУШЕНО!

В тридцать семь лет Эдит вдруг вышла замуж. Мужем ее стал поэт и певец Жак Пиль. Они знали друг друга давно, постоянно сталкиваясь на артистических путях то в Париже, то в Ницце, то в Брюсселе. Она все­гда нравилась Жаку, но он ее побаивался.

Как-то в Нью-Йорке он принес сочиненную для нее песню. Она называлась «Ты всюду со мной».
Ты всюду со мной

Для всех неприметно,

Неизменно со мной.

Пытаюсь избавиться — тщетно.

Ты все же всегда со мной.

Ты всюду со мной

Для всех неприметно,

Я кожей чувствую тебя.

Я чувствую твое движенье,

В мороз и зной

Твое прикосновенье.

Ты всюду и всегда со мной.

Для посторонних неприметно,

Но неизменно ты со мной.

И ничего не поделаешь!
Эдит была пленена не так самой песней, как испол­нением Жака. Он так спел ее, что она звучала призна­нием — пылким объяснением в любви. Эдит впослед­ствии пела ее всегда именно так, как пел Жак.

Вскоре он сделал ей предложение. Она была счаст­лива. Быть может, в первый раз за всю ее жизнь чело­век отнесся серьезно к любви и долгу, гордясь тем, что может назвать Эдит Пиаф своей женой.

Они обвенчались в Нью-Йорке, в маленькой фран­цузской церковке. И в первый раз в жизни она с трепе­том надела на себя венчальное платье бледно-голубого цвета. Она считала себя не вправе надеть белое. Для Эдит, для этой маленькой, измочаленной жизнью фран­цуженки, венчание в церкви было событием почти не­доступным. Она за свои миллиарды франков, которые зарабатывала голосом, могла иметь все что угодно, кроме самого обыкновенного, нормального брака по люб­ви с допотопным ритуалом венчания перед алтарем.

Дружкой Эдит была любимая ее подруга Марлен Дитрих. Она подарила невесте золотой крестик, укра­шенный изумрудами, который Эдит не снимала с гру­ди всю жизнь. В первый раз человек надел ей на палец обручальное кольцо. Это для нее было просто чудом. И она сказала мужу, что если когда-нибудь он снимет с пальца свое кольцо, то они должны будут расстать­ся.

После свадьбы Эдит и Жак еще некоторое время вы­ступали в Нью-Йорке. В одну из своих гастролей она привезла в Америку песню на свои слова — «Жизнь в розовом цвете». Песня имела такой огромный успех, что театр, находившийся на Бродвее, получил это название. Но в этом театре выступал Жак Пиль, а Эдит выступа­ла только в театре «Версаль».

Жизнь Эдит Пиаф и Жака Пиля складывалась так, что они выступали всегда врозь, в разных театрах, раз­ных городах и разных странах. Может быть, это было и лучше — с характером Эдит трудно было ужиться. Но однажды Эдит, не имея ангажемента, зашла к Жа­ку в уборную перед концертом. Он гримировался. Гри­мерша сказала ему уходя:

— Не забудьте снять обручальное кольцо перед выходом, месье Пиль.

Эдит услышала это, и что-то мгновенно оборвалось в ней. Конец! Конец их любви, конец ее безграничному доверию.

Она ничего не могла с собой поделать — болезненное суеверие встало между ней и Жаком. Им пришлось расстаться. Без сцен, без упреков, без шума они просто разъехались по гастролям и больше не встретились.

По существу, они не были связаны ничем. Жизнь на колесах. Ни дома, ни семьи, ни интересов вне сцены так и не создалось.

От природы оба они были холостяками.

И снова одиночество, тоска и неудовлетворенность. Эдит стала суеверной до смешного. Видимо, такой ог­ромный талант, такой неуемный темперамент редко уживаются с нормальной, здоровой психикой. Что-то должно быть нарушено. У Эдит нарушение пошло в сторону мистицизма, который, кстати, был всегда во Франции в моде и находил место даже в самых куль­турных слоях общества. Меня приводил в недоумение вопрос, который я постоянно слышала в Париже: «Под каким созвездием вы родились?» И когда я отвечала, что не имею понятия, люди удивлялись и смотрели на меня, как на отсталую женщину...

Эдит с детства находилась в среде, где торжество­вало наряду с развратом, преступлениями и невежест­вом суеверие и мистика. И это осталось на всю жизнь. В книге «Моя жизнь» она подробно пишет о том, какое значение имели для нее предсказания астрологов (их в Париже тьма-тьмущая, и они там богатейшие люди!).

Эдит выбирала в секретарши только женщин, родив­шихся в месяце, отмеченном созвездием Рыбы. Это со­звездие соответствовало созвездию Стрельца, под кото­рым она родилась сама, и ей казалось, что с такой сек­ретаршей ей будет в жизни везти.

Счастливым днем ее был четверг, а воскресенье — несчастливым. Она верила в счастливые начальные буквы С и М, и если ее знакомили с человеком, имя ко­торого начиналось на эти буквы, она настораживалась. Она верила в спиритизм, вертела столы, разговаривала с загробным миром, вызывая духов своего отца, Сердана, своей дочери. Перед каждым концертом выполняла целый ритуал — сгибалась до пола, касаясь его рука­ми, показывала пятым и вторым пальцем правой руки рожки злому духу, во избежание неудачи гладила свой спиритический стол, который шофер возил в машине на каждый концерт. Эти и множество других чудачеств одолевали Эдит. Амулеты, талисманы, заветные безде­лушки лежали в ее сумке. Она отдавала много времени и сил соблюдению всяких суеверных обычаев. И все ото были следы той ненормальной страшной среды, в которой она родилась и выросла.

Сейчас грустно и смешно говорить об этом, но ког­да вспомнишь, что сделала эта талантливая актриса для искусства Франции, то сбрасываешь со счетов все ее человеческие недостатки, всю дисгармонию на ее жизненном пути, все странности и дикость, необуздан­ность и истеричность, невежественность и малограмот­ность. Она была непревзойдена и неповторима в своем высшем — в искусстве петь!