А. С. Волгина Иосиф Бродский / Joseph Brodsky1 Английская королева Виктория, прочитав удивительную сказку «Алиса в стране чудес»

Сборник «Joseph Brodsky: Selected Poems» был принят доброжелательно и в США, и в Англии. Первые рецензии представляют собой традиционные отзывы на сборник переводной поэзии: смысловой анализ произведений и оценка качества переводов разведены, причем последнему уделяется гораздо меньше внимания, чем первому, хотя, казалось бы, критики ориентируются именно на опубликованные переводы, а не на оригинальные тексты. Восприятие рецензентов было подготовлено и в некотором смысле предопределено статьей У.Х. Одена, (публикация предшествовала выходу книги в свет)²⁴. Многие особенности оденовского эссе станут характерными чертами большинства ранних рецензий на «английского Бродского». Так, например, автор признается в незнании русского языка, ограничивающее его восприятие рецензируемых текстов: «Поскольку я не знаю русского языка и вынужден в моих суждениях опираться на английские переводы, я могу лишь догадываться, что представляют собой стихотворения Бродского». Однако здесь Оден имеет в виду лишь невозможность судить о структуре, стиховой конструкции рассматриваемых произведений; он убежден, что переводы в достаточной мере передают философский и эстетический потенциал, заложенный в поэзии Бродского. Его интересует не столько данная подборка стихотворений, сколько художественный мир поэта в целом, и переводы Д.Клайна не создают ощутимых препятствий: «По прочтении переводов профессора Клайна я без колебаний заявляю, что по-русски Иосиф Бродский несомненно является поэтом первого ряда, человеком, которым должна гордиться его страна».

Артур Коэн рассматривает избранные стихотворения как своего рода духовную биографию Бродского и называет его «величайшим поэтом своего поколения»²⁵. Критик высоко оценивает и переводы Клайна: по его мнению, Бродский переведен «всегда достойно, нередко с воодушевлением, иногда блестяще». «Times Literary Supplement» ограничивается краткой нейтральной заметкой о выходе сборника в свет²⁶. Качество переводов не обсуждается – книга охарактеризована в самых общих чертах.

Сборник «A Part of Speech» также в целом был благосклонно принят англо-американской критикой. Харольд Пинтер называет его среди «книг года» - издательских новинок, рекомендуемых «The Observer Review»²⁷, характеризуя Бродского как «поэта истинного благородства». Дерек Мэхон в «London Review of Books» положительно отзывается и о самом поэте, и о его переводчиках: отмечая «барочную виртуозность» сборника, он называет Э. Хекта и Р. Уилбера «поэтами, блестяще владеющими техникой стиха», а Бродского - «мастером сложных форм»²⁸.

Однако Джон Бэйли, выступивший с рецензией в журнале «Parnassus» воспринял «A Part of Speech» критически: впервые в адрес Бродского раздаются серьезные замечания. Бэйли усматривает в переводных произведениях Бродского типологическое сходство с поэзией Одена и Лоуэлла, не присущее оригиналу, и делает вывод о некоей стилизованности переводов «под английскую поэзию», что кажется ему серьезным недостатком. Поэтический язык Бродского приближается к языку прессы, чему немало способствует использование американского варианта английского. Стихотворения звучат так, как будто они рассчитаны на публику – бойкие переводы скрывают подлинную сущность стихотворений Бродского, превращают их в «изощренное сотрясание воздуха» (sophisticated razzmatazz): «И это печально, поскольку это искажает их, искажает их, по всей видимости, при попустительстве и поддержке их автора»²⁹.

Поскольку Бэйли все еще отделяет автора – русского поэта Иосифа Бродского - от переводчиков (в том числе, и самого поэта в этой роли), критика перевода одновременно служит своего рода комплиментом оригиналу: «Как мы видим, несмотря на все усилия Джорджа Л. Клайна, в переводе это едва ли можно назвать поэзией, и, тем не менее, сила и блеск оригинала дают себя знать <…> В этом искусно выполненном и гладком переводе отчасти сохранен дух оригинала, однако сама эффективность его сбивает с толку, создавая впечатление, что это и есть “настоящий” Бродский. Бродский кажется хуже и поверхностнее, чем он есть на самом деле. Кажется, что он манипулирует стандартизованной пост-Оденовской поэтической техникой, которая иногда почти переходит в пародию»³⁰.

Сходные замечания высказывает и Питер Портер³¹ – известный критик и крупный поэт. Он считает, что Бродскому повезло с переводчиками и со-переводчиками: «Их имена звучат как перекличка некоей Академии англоязычных поэтов: Хект, Уилбер, Уолкот, Уэйсборт. Некоторые из них выдающиеся британские и американские ученые». Однако переводы показались Портеру «неубедительными»: поэты-переводчики, испытавшие на себе влияние Одена, Кавафиса и других, но преодолевшие его в собственном творчестве, привили это влияние поэзии Бродского, нарушив связь ее с русской поэтической традицией. «Английские стихотворения, включенные в эту книгу, разумеется демонстрируют искушенность и виртуозность переводчиков, но по-русски они, должно быть, звучат более естественно», – полагает критик. Впоследствие П. Портер вновь возвращается к этой теме: «Поэты, с которыми Бродский работал в «A Part of Speech», и в их числе Энтони Хект и Ричард Уилбер,- прирожденные денди. Как следствие, сборник приобрел совершенно неуместную гладкость в стиле интеллектуальной элиты, так что произведение, давшее название книге, в английском переводе самого автора звучало наиболее убедительно»³².

Такого же мнения придерживается и американский критик Роберт Хасс³³, причем настроен он еще более радикально. Хасс считает, что большинство переводов из «A Part of Speech», следовало бы включить в «антологию плохой поэзии». Впервые в отношении Бродского он остро ставит вопрос об адекватности эквиметрического перевода с сохранением рифмы и о восприятии такого перевода англоязычным читателем. «Нам часто напоминают, что русский – флективный язык, характерной особенностью которого является многосложность, с гораздо более свободным порядком слов, нежели английский. Более того, английская поэзия значительно более древнее искусство <нежели русская>. В Америке стихотворение со строгим размером вероятнее всего вызовет в воображении образ некоего поэта, который носит галстуки и обедает в университетском клубе. В России метрический стих распространен повсеместно. <…> Переводя стихотворения Бродского, которые и без того сложны для перевода, приходится уделять внимание их форме; а это создает новые трудности, ибо стиховая форма, переданная по-английски, вполне может быть прочитана совершенно в ином ключе»³⁴. Переводчики, по мнению рецензента, не справляются с формой стиха Бродского, затрудняются с выбором тона, заставляя Бродского звучать то как «молодого англичанина-интеллектуала неопределенного возраста», то как «наемного писца XVIII века, взявшегося переписывать Шекспира»; их выбор поэтической лексики зачастую абсурден. Достойные переводы составляют немногочисленные исключения. Однако Хасс не возлагает ответственность за эту «расправу над поэзией» на автора: напротив, подобно Питеру Портеру он называет автоперевод цикла «Часть речи» в числе главных удач сборника.

Критика в адрес Бродского-переводчика собственных стихов возникает на данном этапе лишь в одной рецензии – статье Кларенса Брауна³⁵. Доброжелательно озаглавленная «Лучшая русская поэзия сегодняшнего дня», рецензия сконцентрирована преимущественно на фигуре самого Бродского и достоинствах его поэзии в оригинале. Однако критик упоминает также об «идеальном русском читателе», слышащем в стихотворениях Бродского отголоски предшествующей русской традиции, что подготавливает его восприятие, и об «идеальном английском читателе», чей слух может быть оскорблен слишком явными перекличками «Бродского в переводе» с классиками англо-американской поэзии. Брауну нравится «Элегия на смерть Роберта Лоуэлла», написанная Бродским по-английски, однако автопереводы вызывают серьезные нарекания: «15 стихотворений из второй части книги временами высокопарно книжны, временами – идиоматически неточны, временами непонятны»³⁶. Так впервые как характеристика автопереводов Бродского появляется слово «непонятный, непостижимый».

Итак, по мнению ряда рецензентов переводчики «A Part of Speech» не лучшим образом справляются с задачей, однако репутация поэта от этого не особенно страдает – он лишь «допускает и поощряет» искажение своих текстов в процессе перевода. Подписанный им перевод цикла «Часть речи» представляется большинству рецензентов вполне удовлетворительным.

Вышедший вскоре после присуждения Бродскому Нобелевской премии сборник «To Urania» привлек к себе внимание практически всех центральных периодических изданий США и Великобритании. Рецензии становятся более обширными и детализированными. Именно начиная с этого времени рецензенты «английского Бродского» делятся на два лагеря: критиков и защитников.

Дерек Уолкот несомненно относится ко второй категории рецензентов. В статье «Производство чуда», он преклоняется перед гением Бродского-поэта, чрезвычайно комплиментарно отзывается о Бродском-переводчике, а также отклоняет существующую и гипотетическую критику в адрес автопереводов и английских стихотворений, опубликованных в сборнике «To Urania». Английского Бродского Уолкот ставит в один ряд с Байроном, Донном, Китсом и Спенсером. Автопереводы он оценивает как вполне самостоятельные поэтические произведения на английском: «Читатель совершенно не испытывает тоски по русскому оригиналу, не чувствует, что нечто было опущено, потеряно или не передано в переводе», «читатель задумывается, так ли русский язык оригинала насыщен свистящими согласными, как и английский Бродского, а не наоборот»³⁷. Бродский, по мнению Уолкота, сознательно стремится к тому, чтобы его стихотворения на английском читались как оригинальные произведения, а не как переводы, однако он не пытается придать им гладкость, скрывающую в переводе подлинную сущность таких поэтов как Пастернак, Цветаева и Мандельштам. Бродский не редактирует свою поэзию, следуя англоязычным образцам: «...когда он решает написать стихотворение по-английски ... ничто в его произведении не указывает на то, что он следует некоему образцу, испытывает на себе влияние какого бы то ни было другого писателя, включая Одена. <…> Всякий раз, когда Бродский звучит по-оденовски, – это не подражание, а дань почтения, открыто приносимая поэтом»³⁸ – так Уолкот отводит от Бродского замечания по поводу переводов его поэзии «под Одена и Кавафиса», прозвучавшие в рецензиях на «A Part of Speech». Далее он оппонирует критикам, утврждающим, что автопереводы Бродского звучат «не по-английски»: по его мнению, критик прав «в историческом, грамматическом смысле – я имею в виду не грамматические ошибки, а определенный грамматический тон»³⁹, однако уход поэтической речи от языка повседневности, разговорного английского, в свое время с тем же успехом мог бы быть поставлен в упрек Донну, Милтону, Браунингу и Хопкинсу.

Значительное место в рецензии занимают рассуждения о структурных особенностях стиха Бродского. Уолкот признает: «При переводе на английский шестистопная рифмованная структура, обычная для русской поэзии, рискует вызвать ассоциации комического, пародийного или иронического характера. Ни один современный английский или американский поэт не пойдет на такой риск как употребление женских окончаний в совершенно серьезном контексте, попытка создать нечто благородное и возвышенное, не прибегая к псевдо-смиренной торжественной сдержанности и изощренной образности, нейтрализуемой посредством иронии»⁴⁰ Однако, избегая комических (О. Нэш) или «архаичных» (Байрон) ассоциаций, которые вызывают точные рифмы и длинные строки, современные англофонные поэты лишают свои произведения афористичной точности мысли, эпиграмматичного остроумия и теряют связь с традицией поэтического искусства. Для поэзии Бродского такие потери неприемлемы, он намеренно противопоставляет свое творчество современной англоязычной поэзии: «Он возвращает дисциплину к тому, чем она должна быть – творческим мукам»⁴¹. В заключении своей рецензии Дерек Уолкотт отмечает, что, хотя новый сборник и не включает в себя столь блестящих примеров «пересоздания» русского стихотворения в английском языке как «Шесть лет спустя» в переводе Р. Уилбера, но зато он, в отличие от «A Part of Speech», представляет собой не антологию поэзии Бродского в интерпретации современных американских поэтов, а единое целое – книгу, обогатившую англоязычную литературу.

В целом положительна – хотя и не столь восторженна – рецензия, появившаяся в британском журнале «Poetry Review»⁴². Джордж Циртес настроен по отношению к английскому Бродскому довольно комплиментарно. Его статья представляет собой анализ тем и мотивов поэзии Бродского (время и пространство, любовь, разлука), метафизики поэта, метафорического строя стихотворений; особое место уделено разбору поэмы «Горбунов и Горчаков» в переводе Гарри Томаса. Рецензент в одном ряду рассматривает переводы самого автора и профессиональных переводчиков. Он восхищается свободой Бродского в обращении с английским языком, «железной структурой» его стиха и гибкостью словаря, хотя и отмечает отдельные недочеты. «Переводы – как самого автора, так и его сотрудников – как я уже сказал, небезупречны. Гибкость лексики иногда вдруг оборачивается чрезмерной замысловатостью и гротеском, как результат щеголянья виртуозной техникой».⁴³ Впрочем «развязная, почти сленговая грубость» поэтического словаря английского Бродского представляются Джорджу Циртесу не недостатками, а стилистическими особенностями переводов. Наибольшие нарекания у рецензента вызывают «Двадцать сонетов к Марии Стюарт», пере-переведенные Бродским, после того как он отверг перевод П.Франса. Свои критические замечания Циртес заключает следующим выводом: «В книге есть досадные недочеты и маньеризмы, но не имеет особого смысла на них останавливаться»⁴⁴. Книгу в целом рецензент принимает.

Нейтральна по тону рецензия, опубликованная в воскресном выпуске основной британской газеты – «The Sunday Times»⁴⁵ – однако в ней доля критических замечаний увеличивается. Рецензент – Джордж Стейнер – с почтением отзывается о Бродском-поэте, сравнивая его с величайшими стихотворцами античности. Но в то же время, сам не владея русским языком, он задается вопросом, насколько переводы адекватны оригиналам: «Сколь многое было потеряно и сколь значительна разница в музыке значений? И, прежде всего, были ли моменты, в которые даже такой гениальный версификатор и мастер метаморфоз, как Бродский, вынужден был снизойти до «переводческого диалекта», таких употреблений американского английского, которые ближе к русскому языку оригинала, чем к самим себе». Далее Стейнер приводит ряд цитат из автопереводов Бродского, которые, по его мнению, звучат несколько неологично, странно и принужденно. Однако критик готов оправдать это сложными условиями, в которых творит Бродский: политическое изгнание и одновременная работа с двумя весьма несхожими языками.

Мысль о создании Бродским «собственного» английского языка по образцу русского звучит и в рецензии Д. Бэйли⁴⁶. «Язык его превратился в некую неразделимую смесь – бродское наречие, состоящее из русского, английского и массы иных ингредиентов. Это замечание справедливо не во всех отношениях, ибо русский язык Бродского остался практически беспримесным и чистым в русле пушкинской традиции и в то же время исключительно подвижным»⁴⁷. Будучи крупным ученым-славистом, Бэйли в состоянии оценить оригиналы Бродского – именно по ним в первую очередь он и судит о масштабе поэта, опираясь на них, рассуждает о темах и мотивах. Бэйли признает исключительные достоинства английской прозы Бродского, однако считает, что тот «не стал еще английским поэтом». Бэйли уважает смелость, с которой Бродский употребляет английские рифмы, однако указывает на возможность комических ассоциаций, которые такая рифмовка вызывает. Критик видит заслугу Бродского перед англоязычной поэзией в том, что тот стремится возвысить поэтический язык над языком повседневности, но, тем не менее, считает, что, при всем масштабе дарования, Бродский не в силах преодолеть максиму, сформулированную Р. Фростом: «Поэзия это то, что теряется в переводе».

Однако еще три рецензии – и две из них в крупнейших книжных обозрениях Великобритании «Times Literary Supplement» и «London Review of Books» – носят ярко выраженный критический характер.

На страницах «The Observer» Питер Портер (Peter Porter) возмущенно задается вопросом, «так ли хорошо Бродский и компания переводят с русского на английский»⁴⁸. Как полагает рецензент, Бродский по-английски «редко звучит естественно или хотя бы убедительно»: «Он <Бродский> - тот редкий случай, когда поэт владеет английским почти (курсив П.Портера) так же хорошо, как и носители языка: именно близость к идиоматике и провоцирует его на вспышки виртуозности, когда он переводит свои стихотворения или непосредственно создает их на английском». Стихотворения из сборника «To Urania» «своеобразны до непостижимости» и полны «барочных выкрутасов»: «Он забалтывается, повторяется, и нисколько не интересуется эффективностью своих рифм, ритмов и выразительных средств. Слова валятся друг на друга, шутки не выходят, а сленг используется в самых неподходящих местах». В отличие от Джорджа Циртеса, находящего в сборнике Бродского лишь отдельные недочеты, Портер воспринимает как исключения удачные строки и лаконичные, непозерские стихотворения. В целом же он оценивает книгу чрезвычайно низко. Речь о Бродском Портер завершает прозрачным намеком: судя по сборнику «To Urania», Нобелевская премия, присужденная Бродскому, была политическим демаршем, а не заслуженной поэтом наградой⁴⁹.

Дональд Дэви – известный критик, литературовед и поэт, хотя и выражает свое мнение не так резко, однако его оценка едва ли не наиболее негативна⁵⁰. Его статья «Насыщенная строка» – не краткая эмоциональная реплика, подобно заметке П.Портера. В ней находится место и анализу, и обширным цитатам, и историческим справкам. Дэви полагает, что английские стихотворения Бродского до отказа перегружены тропами, «гиперактивными метафорами», игрой слов. По мнению рецензента, поэт, скрупулезно восстанавливая размер оригинального стихотворения в переводе, упускает из виду тот факт, что строгие метры русской поэзии абсолютно неприемлемы для английской просодии: «Наши ритмы, даже дробные десятисложники Марло или Драйдена, менее четки и более вариативны, нежели ритм трехсложных размеров, характерных для русской классической поэзии. Коль скоро это так, последствия чрезвычайно важны, ибо это означает, что рокочущая русская строка благополучно управляется с громыхающими в ней блистательными тропами и «конкретными физическими деталями» под весом которых более легкая английская спотыкается, запинается и запутывается». Употребление анжабеманов в англоязычной поэзии, по мнению критика, также требует значительно большей деликатности, нежели демонстрирует Бродский в своих автопереводах: «Коль скоро единство строки в английской поэзии менее определенно, нежели в русской, анжабеман подвергает это единство куда большему риску, чем думает Бродский». Как результат, в ряде стихотворений Бродского, сохраняется только метрическое и графическое – но не музыкальное, интонационное единство. Строфы Бродского в переводе выглядят громоздкими, а сложная рифмовка – искусственной, вымученной. Финал рецензии Дональда Дэви, пожалуй, еще более нелицеприятен, чем реплика Питера Портера: Бродский, разумеется, «высокоодаренный поэт, серьезно относящийся к своему признанию», но критики, поторопившиеся с высокими оценками его англоязычного творчества, сослужили ему плохую службу, а присуждение ему в возрасте 47 лет Нобелевской премии было не только преждевременно, но и губительно. «Мы сделали из него монумент и икону (курсив Дональда Дэви) прежде, чем научились видеть в нем страдающего человека и добросовестного мастера» – полагает Дональд Дэви.

Рецензия Кристофера Рида получила броский и симптоматичный заголовок «Великая американская катастрофа»⁵¹. Рид не делает замечаний общего характера – он разбирает ряд примеров того, как Бродский в «To Urania» «не справляется» с английским языком, допуская стилистические – а то и просто грамматические – ошибки. Таким образом, рецензент подвергает сомнению не только талант и навыки Бродского как переводчика, но и саму языковую компетенцию поэта: «У Бродского, очевидно, возникают проблемы не только с временами, но и с предлогами, союзами, порядком слов в предложении, образованием формы родительного падежа и прочими мелочами, которые, возможно, и не укладываются в рамки учебника грамматики, но, тем не менее, используются на практике и демонстрируют уровень лингвистической подготовки говорящего или пишущего». Автопереводы Бродского звучат не по-английски: это все тот же «переводческий диалект», неологически созданный на грани оригинального и переводящего языков. Бродский взялся за перевод и сочинение на английском без должной подготовки, считает критик, он слишком поторопился, объявляя себя главным, если не единственно полномочным, интерпретатором своей поэзии на английском языке и диктуя свою волю специалистам, которые самостоятельно справились бы с работой значительно более квалифицированно: «Сама ткань и движение стиха, с его какофонией, его на скорую руку сделанными анжабеманами, его отчаянными метаниями между многословием и недоговоренностью, и общей своеобычностью его тона, по всей видимости, поддерживают такую интерпретацию».

Рид готов признать, что вследствие столь экзотичного обращения с языком в англо-американскую поэзию с автопереводами Бродского могло бы войти «нечто свежее, здоровое, обладающее творческим потенциалом», как это происходило в прошлом с творчеством таких новаторов своей эпохи как Милтон, Китс и Хопкинс, но эксперименты этих поэтов основывались на глубоком и органичном понимании английской идиоматики, тогда как новации Бродского демонстрируют отсутствие языкового чутья. Стихотворения, написанные по-английски, производят на критика лучшее впечатление, нежели автопереводы, и внушают надежду, что, затратив должные усилия на овладение поэтическим мастерством, Бродский может стать, если не величайшим американским поэтом, то, по крайней мере, автором текстов, которые будут читаться с восхищением и удовольствием.

В целом в рецензиях на сборник «To Urania» объектом критики становятся не столько переводчики, сколько сам поэт. Однако попытка свести воедино мнения, высказанные рецензентами в адрес сборника «To Urania» вызывает серьезные сложности: наряду с единодушно негативной (и временами совпадающей даже в формулировках) реакцией критиков «The Observer», «London Review of Books» и «Times Literary Supplement» и умеренно-критичными отзывами Д. Стайнера и Д. Бэйли мы встречаем комплиментарную статью Д. Циртеса и восторженное эссе Д. Уолкотта. Наличие столь взаимоисключающих точек зрения трудно объяснить. С одной стороны, положительные рецензии могли иметь место вследствие ситуации, сформулированной П.Портером: «Хорошо переводить поэзию – очень трудное дело. Коммуникация запутывается вследствие доброжелательности читателя, его желания принимать стремления переводчика за достигнутый им результат»⁵². Или же они отражали субъективную оценку, основанную не на беспристрастном анализе рецензируемого текста, а на личном расположении критика к автору. С другой стороны, негативные отзывы могли явиться первой реакцией на нечто новое, не имеющее прецедента и не завоевавшее еще себе места под солнцем. Тем интереснее проследить дальнейшее развитие отношений «английского Бродского» с британской и американской литературной критикой.

Сборники «So Forth» и «Collected Poems in English», вышедшие уже после смерти Бродского, имеют особенно важное значение: первый - поскольку он оказался последней книгой, составленной самим автором, и был воспринят как некий жизненный итог, творческое завещание поэта, а второй – поскольку он представляет собой наиболее полный свод поэтического наследия «английского Бродского». Статьи, посвященные этим двум книгам, в большинстве своем также приобрели обобщающий, итоговый характер: в них мы находим и подробные биографические справки, и оценки роли И. Бродского в мировой культуре ХХ века, и ретроспективные обзоры ранних книг поэта, и, разумеется, анализ произведений, включенных в рецензируемые сборники. Говоря о «So Forth», многие критики обращаются и к книге, объединившей эссе Бродского последних лет («On Grief and Reason»).

На этот раз обсуждение в британской печати приняло характер открытой полемики.

Марианна Уиггинс в заметке на страницах «The Times»⁵³ дипломатично уходит от разговора о сборнике поэзии, концентрируя свое внимание на эссеистике. Лишь упомянув «So Forth», она немедленно награждает «On Grief and Reason» целым рядом комплиментарных эпитетов. Она сообщает, что звучание английской поэзии Бродского ни в какое сравнение не идет со звучанием его русских стихотворений, но готова отнести это на счет не поэта, а объективного несходства русского и английского языков. Эта лингвистическая проблема, как полагает рецензент, стала бы фатальной для менее гениального поэта, но Бродский сумел реализовать свою любовь к английскому языку – через эссеистику: «Именно через призму эссе наиболее четко виден его блестящий интеллект» (заметим в скобках, оценить Бродского-мыслителя по его английской поэзии рецензент не предлагает). Далее М. Уиггинс обращается исключительно к сборнику «On Grief and Reason», рекомендуя его к прочтению.

Наиболее скандальной и наиболее часто цитируемой как критиками английского Бродского, так и его защитниками (последними в качестве образца несправедливого и неквалифицированного суждения) стала статья поэта и университетского преподавателя Крэга Рэйна «Репутация, подлежащая инфляции»⁵⁴. Не более резкая по тону, чем рецензия Дональда Дэви на сборник «To Urania», статья К. Рэйна вызвала значительно больший резонанс: в ней Бродский критикуется не только как англоязычный поэт, но и как эссеист, не только как версификатор, но и как мыслитель; вопрос уже даже не в том, заслужил ли он Нобелевскую премию, а в том, оправданно ли вообще его международное признание.

Оставляя в стороне замечания к эссе и «десакрализацию» личности Бродского, рассмотрим критику в адрес автопереводов из сборника «So Forth». Крэг Рэйн утверждает: «...этот последний, посмертный том «So Forth» и неуклюжая, хромающая проза «On Grief and Reason» демонстрируют, что Бродский ни в коем случае не является ровней или соперником Набокова: он так и не сумел подняться выше начального уровня владения своим вторым языком». По мнению рецензента, автопереводы Бродского грешат многословием и дешевыми сантиментами, изобилуют непонятными, туманными фразами, грамматическими и стилистическими ошибками. Поэт то злоупотребляет коллоквиализмами, что демонстрирует не легкость в обращении с языком, а неуклюжесть иностранца, то впадает в архаичность – как на уровне лексики, так и на уровне грамматических структур. Его рифмы натянуты, хотя ради них Бродский готов пожертвовать даже синтаксическим и смысловым единством строки, его ассонансы режут ухо – поэт не в ладах с английской фонетикой и готов принимать два разных гласных звука за варианты одного. Приводя такие суждения и иллюстрируя их примерами из автопереводов Бродского, Крэг Рэйн приходит к следующему выводу: «Он был нервной посредственностью мирового класса, блефующей, но знающей, сколь ненадежно его чувство английского языка, ставшее основой для его международной репутации».

Беря Бродского под защиту, Майкл Хофманн считает, что К. Рэйн – а до него К. Рид – «не поладили» с английским Бродским исключительно из-за своеобразной природы метафорического строя его поэзии: «Большинство его метафор точно или полно не подлежат зрительному восприятию <…> Непохожесть и преувеличение важнее для образа, чем сходство и правдоподобие <…> Он более зависит от напряжения мысли, чем от зрительного впечатления <…> Кроме того, образ кинетичен, он гальванизирует, он действен; он не декоративен и совершенно необязательно гармонично сочетается с тем, что следует за ним или предшествует ему»⁵⁵. Хофманн следует практически по тем же пунктам, что и Рэйн, но оценивает их в пользу поэта. Так, изобилие американизмов (приводятся целые списки слов и выражений), как полагает рецензент, – наилучший способ самовыражения: британский вариант звучал бы безжизненно и вяло, не сочетаясь с «демократичной живостью здравомыслием и грубоватостью», присущими поэзии Бродского. Высмеиваемое Рэйном пристрастие Бродского к разнообразным вводным конструкциям составляет, по Хофманну, изрядную часть обаяния речи поэта; отклонения от языковой нормы (слишком очевидные, чтобы их отрицать) рассматриваются как «анархический дар» английскому языку. Строки, которые Рэйн интерпретировал бы как синтаксическую неуклюжесть, Хофманн воспринимает как «лингвистическую утонченность»: «...упорный отказ первого предложения от главного глагола посредством задыхающейся серии адвербиальных – или адъективных? – словосочетаний; емкое второе предложение, также лишенное глагола; ненавязчивое «гудит» в третьем» (впрочем, даже при столь доброжелательном настрое рецензент ниже вынужден был признать, что следующее восьмистишие, содержащее 5 риторических вопросов, сбивает его с толку). Склонность Бродского к афористическим высказываниям, масштабным обобщениям, которую Рэйн описывает как стремление работать на публику, Хофманн считает «сильной стороной» поэта.

Содержащая только одну прямую ссылку на К.Рэйна и К. Рида статья М. Хофманна фактически является развернутым им ответом – вплоть до почти буквальных совпадений, но со сменой знака c «минуса» на «плюс». Так, например, даже слово «translationese» - «переводческий язык», служащее для критиков сниженным определением «русифицированного» английского Бродского, здесь употребляется в комплиментарном контексте: «Бродский может писать на самом явном и умышленно провокативном переводческом диалекте, и, тем не менее, читатель продолжает относиться к тексту как к оригиналу, созданному абсолютно сознательно с пристальным вниманием к каждой детали». Рецензент убежден, что поэт такого масштаба, как Бродский имеет право «скрещивать» два языка, «играть» с английским по правилам русского, даже если язык, на котором он пишет, сопротивляется ему.

Рецензия М. Хофманна – работа добросовестного и беспристрастного филолога, но, стремясь защитить Бродского от чересчур резкой критики, рецензент готов интерпретировать в пользу поэта даже те свойства его стиха, которые выделены другими критиками как ярко выраженные недостатки. Не имея возможности опровергнуть упрек или отвести его, М. Хофманн готов едва ли не отрицать очевидное (так, например, замечание «каждая из последовательно опубликованных книг - A Part of Speech (1980), To Urania (1988) and So Forth (1996) – имеет свои ярко выраженные языковые особенности; стиль меняется от относительно гладкого к довольно грубому, но я никогда не считал движущей силой этого процесса все большую вовлеченность автора в процесс перевода» звучит несколько странно, поскольку, стилистику первого сборника в изрядной степени определяли переводчики, а последнего – исключительно сам автор, и невозможно не связывать изменения лингвистического характера книг с этим переходом).

Полемика в британской печати продолжается после выхода в свет сборника «Collected Poems in English». Лаклан Маккиннон снабжает свою рецензию подзаголовком «Достоинства английского стиха Бродского»⁵⁶. Он отмечает, что в англоязычной читательской среде бытуют два полярных мнения об «английском Бродском»: для одних он едва ли не величайший англо-американский поэт послевоенных лет, для других – человек, не обладающий достаточной компетенцией для творчества на иных языках, кроме родного. Сам критик тяготеет скорее к первой точке зрения: «Бродский совершил то, что редко кому удавалось – его считают и русским, и англофонным поэтом первого ряда»⁵⁷. Лаклан Маккиннон открыто выступает против Крэга Рэйна, обвиняя того в филологической некомпетентности. Он готов согласиться, что в отдельных строках автопереводов наблюдаются грамматические недочеты – сам он отмечает неточное употребление артиклей в написанном по-английски стихотворении «To the President-elect», но прочие замечания решительно отметает. Рецензент убежден, что критика, высказанная Рэйном в адрес «английского Бродского», вызвана не недочетами текстов, а предвзятостью и методологической несостоятельностью подхода. Критик причисляет Бродского к кругу писателей-билингвов, чей английский не приобрел аутентичную гладкость, вступив в некую связь с их родным языком. Это, тем не менее, не значит, что они звучат как иностранцы: просто благодаря отстраненной, скептической позиции по отношению к английскому языку они более открыты лингвистическому эксперименту, нежели носители языка. Бродскому удалось создать собственный идиолект английского, найти свой уникальный голос. Маккиннон уверен, что опыт Бродского еще будет осмыслен современными англоязычными поэтами, ибо «он все же, видимо, чрезвычайно раскрепостил английский стих, вернув ему интеллектуальные устремления и напомнив нам исключительное значение Одена».⁵⁸

В следующем номере «Times Literary Supplement» (29 июня 2001, с. 17) Крэг Рэйн откликается на статью Л. Маккиннона. Он наотрез отказывается признать правомерность соотнесения лингвистических экспериментов Бродского со специфической стилистикой позднего Одена. Оден, творивший на родном языке, осознанно форсировал языковую норму, в то время как английский Бродского попросту хромает! Чтобы придать основательность своему мнению, Рэйн цитирует несколько негативных рецензий на сборники Бродского, и в их числе рассмотренные нами выше статьи Роберта Хасса и Шеймуса Хини, где английский Бродского характеризовался как «неуклюжий и перекошенный»: он добавляет к этим эпитетам такие как «неидиоматичный», «хромой», «шаткий, изломанный», «неизящный, грубый». Он вновь утверждает, что Бродский в ряде случаев идет на смысловые и стилистические несообразности ради сохранения рифмовки и метрики стихотворений, искажает устойчивые обороты, неточно употребляет слова. И лишь некомпетентность в вопросах просодии, по мнению Рэйна, не позволяет Л. Маккиннону разглядеть в восхищенно цитируемом им «To the President-elect» «посредственную халтуру».

Реплика К. Рэйна спровоцировала два отзыва – Л. Маккиннона и Д. Уэйссборта, - напечатанных в очередном номере TLS (6 июля 2001, с. 17). Маккиннон, вступая в очевидное единоборство с Рэйном, доказывает свою стиховедческую компетенцию, скрупулезно обосновывая свой взгляд на метро-ритмическую структуру и образный строй стихотворения «To the President-elect». Он приводит словарные статьи, доказывающие, что случаи словоупотребления, рассмотренных Рэйном как ошибки Бродского, являются языковой нормой, хотя и несколько устаревшей, а также доказывает, что смысловой сдвиг, допущенный Бродским в идиоматическом выражении сделан поэтом намеренно и выполняет определенную художественную задачу.

Реплика Д. Уэйссборта более развернута. Поэт и переводчик Бродского, он признает, что такие сторонники «английского Бродского» как Л. Маккиннон и М. Хофманн остаются в меньшинстве. Однако он готов поддержать их. Уэйссборт защищает право Бродского на лингвистическое новаторство перед защитниками «правильного английского». Он цитирует мнение поэта Петера Вьерека, лауреата Пулитцеровской премии, признавшего, что «технически «неправильные» переводы Иосифа» дали ему «лучшее, новое понимание родного языка». По мнению Уэйссборта, эксперименты Бродского опередили свое время, а такие критики поэта как К. Рэйн и Д. Дэви не разглядели этого, ибо были ослеплены негодованием.

Последние реплики в этой полемике – К. Рэйна (TLS, 13 июля 2001, с. 17) и Л. Маккиннона (TLS, 20 июля 2001, с.17) ничего существенно нового не добавляют и все более переключаются с первоначального предмета обсуждения на личности и профессиональные навыки оппонентов. К. Рэйн продолжает утверждать, что все это «дело слуха», и он устраняется от дальнейшей дискуссии с теми, кто готов довольствоваться шершавым звучанием стихов Бродского и словоупотребительной нормой XVI века. Маккиннон, в свою очередь упрекает Рэйна в уходе от разговора о языковом новаторстве Бродского и его роли в развитии английской просодии. Каждый, в сущности, остается при своем мнении. Гораздо интереснее другой факт: в TLS (20 июля 2001) публикуется также короткая – всего 10 строк узкой колонки – реплика Алана Такера (Alan Tucker) по поводу упрека в неточном употребления артикля, который высказал в своей рецензии Л. Макиннон, анализируя стихотворение «To the President-elect». Такер отклоняет даже столь мягкую критику, считая, что употребление артикля здесь активизирует интертекст и является «гениальным штрихом». Таким образом, одно и то же произведение в разной интерпретации характеризуется и как «посредственная халтура», и как творение гения.

В американской печати последние сборники Бродского вызвали довольно единодушную реакцию. Рецензируя сборник «So Forth», Джон Бэйли с восхищением говорит о Бродском, как о человеке, сумевшем выдвинуться из эмигрантской среды в первый ряд американской интеллектуальной элиты и научившимся пользоваться чужим языком как средством самовыражения. Однако с самого начала он утверждает, что Бродский является подлинно великим поэтом только на родном языке: «Он создавал для себя особую творческую манеру на английском языке и искал свой голос в американской поэзии, но время не склонно чтить их истинную поэтическую состоятельность»⁵⁹. Муза отвергает тех, кто лишь пытался приблизиться к ней, но не достиг безупречности. Бродский стремился войти в англоязычную поэзию, опираясь на созвучность своего голоса оденовскому, но ученические опусы не могут подменить собственного творчества. По мнению критика, Бродский так и не приобрел ни слуха, ни инстинкта, позволившего бы ему свободно пользоваться английской просодией и идиоматикой. Изысканные стиховые конструкции Бродского совсем не впечатляют англоговорящего читателя. Цитируя отдельные стихотворения, Бэйли отмечает их «постыдную неуклюжесть», «издевательски-наивный дух и ритм, получившиеся ничуть не лучше образов». Однако он обращает внимание и на отдельные удачи сборника – некоторые стихотворения, написанные по-английски. Статью в целом Бэйли заканчивает на оптимистической ноте.

Свен Биркертс в статье «Подрывник стиха»⁶⁰, освещающей выход в свет «Collected Poems in English», констатирует факт: репутация Бродского за годы, прошедшие после смерти поэта, пострадала, по крайней мере, в Америке. Это связано и с прекращением общественной жизни поэта, привлекавшей к нему всеобщее внимание, и с тем, что последний сборник поэта «So Forth» «уже не имел силы и изобретательности, присущей книге “A Part of Speech”» (1977), сделавшей ему имя». Обращаясь к переводам из первых прижизненных сборников Бродского, Биркертс отмечает, что они демонстрируют «беспримерную обнаженную чуткость, преломляющуюся во всех направлениях с имажистской изобретательностью и часто с мрачно-комической живостью». Рецензент анализирует ряд стихотворений (два из трех – из «A Part of Speech», в неавторизованном переводе Э.Хекта), восхищаясь способностью Бродского остраненно взглянуть на привычные вещи и явления, видя в этом подлинное проявление гения поэта. Однако он отмечает, что многие стихотворения сборника «не дотягивают» до уровня цитируемых: «Воодушевленный примером Одена в последние годы он <Бродский> все далее следовал за своим учителем по пути нескладного стихотворства, чрезмерно наслаждаясь шутовскими эффектами, которые создаются, когда формальные ограничения накладывают узду на нелепые выкрутасы языка» - в качестве иллюстрации здесь приведен автоперевод из сборника «So Forth». И тем не менее, Свет Биркертс убежден, что «лязганье ряда поздних стихотворений не может затмить потрясающей глубины основной части текстов, вошедших в сборник».

Рецензия Чарльза Симика в целом созвучна статье Свена Биркертса⁶¹. Он жестко критикует версификацию Бродского, который так и не заметил, что англофонная поэзия давно перешла на свободный стих и в большинстве своем американские поэты отказались от рифмы и размера. Русский поэт, как полагает критик, избрал себе неверные образцы для поэтического творчества на английском языке: пример приверженца строгих стиховых конструкций Роберта Фроста отнюдь не показателен, поэзия Харди и Теннисона, живи они в наше время в Бруклине или Айове, звучала бы смехотворно, классическая творческая манера выражения, к которой постоянно апеллирует Бродский, давно устарела. Бродский же продолжает навязывать английскому языку формы, от которых он давно отвык. «Образы и фигуры речи, - пишет Ч.Симик, - можно перевести, можно найти и эквиваленты идиом, но звук родного языка, его музыка и то, что она пробуждает в душе носителя языка, не могут быть перенесены из одного языка в другой»⁶². Тем не менее, Чарльзу Симику нравятся переводы из ранних сборников, выполненные англофонными поэтами-переводчиками: именно они, по мнению критика, сделали имя «английскому Бродскому». Собственные же переводы поэта разочаровывают критика, знакомого с оригиналами. Анализируя в качестве примера автоперевод стихотворения «Я входил вместо дикого зверя в клетку…», Симик отмечает многочисленные добавления в образной структуре и характеризует большинство из них как неидиоматичные и неуклюжие: «Эти бессмысленные добавления служат для сохранения метра и рифмы, но они уничтожают элегантную лапидарность и эмоциональное воздействие русского стихотворения»⁶³. Бродский – подлинный мастер на родном языке, но он нередко оказывается глух к нюансам английского. Даже в прекрасном, по мнению рецензента, стихотворении «Taps» (автопереводе «Меня упрекали во всем, окромя погоды…») встречается неудачный выбор слов и натянутые рифмы. Рассуждая о чертах художественного мира Бродского, Симик обращается к эссе поэта и переводах, выполненным другими авторами. Он полагает, что, несмотря на серьезные недостатки переводов в собрании сочинений «английского Бродского» немало настоящей поэзии.

***
Велик разброс мнений при оценке англоязычного Бродского. Трудно сказать, какая из точек зрения станет превалировать в будущем.

Во всяком случае, Иосифу Бродскому в неавторизованном английском переводе будет сложно конкурировать на издательском рынке с Joseph’ом Brodsky и «переводами, рекомендованными Обществом поэтических изданий». Авторская личность Joseph Brodsky приобретает самостоятельную ценность и едва ли не заслоняет собой русское «alter ego». Так, в «Энциклопедии американской поэзии»⁶⁴ он рассматривается в ряду «anglophone writers» - «англоязычных поэтов», а в популярном словаре-справочнике «International Authors and Writers Who’s Who», выпущенном в 2000 году Международным Биографическим Центром в Кембридже происходит любопытная контаминация: Бродский появляется как «Brodsky, Joseph (Alexandrovich)», «выдающийся американский поэт русского происхождения». Joseph Brodsky – парадоксальная фигура. Изначально замышленный как идеальный переводчик Иосифа Бродского, он неукоснительно следует переводческим принципам поэта: точно воспроизводит стиховую структуру оригинала и сознательно отказывается от гладкости стиха, заставляя английский язык имитировать поэтическую интонацию русского - ориентируя читателя на исходный текст. Однако в читательском восприятии, сформированном и направленном мифотворцами и издателями Бродского, он стал самостоятельной авторской личностью, поэтом, пишущим на английском языке, хотя и по собственным правилам.

Сам Бродский склонен был к строгому разделению двух своих биографических мифов и связанных с ними авторских ипостасей. Вспомним, что он с самого начала не принял транслитерацию своего имени как Iosif в англо-американской печати и в то же время даже в частной дружеской корреспонденции, столь охотно цитируемой мемуаристами, не подписывался как «Джозеф»⁶⁵.

Косвенным подтверждением тому, что Бродский считал свою «русскую» жизнь вполне завершенной моментом изгнания, служит тот факт, что он наотрез отказался побывать в постперестроечной России, несмотря на многократные предложения со стороны властей и частных лиц: туристический визит на родину не вписался бы в русский миф о поэте-изгнаннике (ср. ахматовское «Он и после смерти не вернулся в старую Флоренцию свою. Этот, уходя, не оглянулся…»), а намерения репатриировать Бродский не имел.

В то же время Бродский оберегал свою американскую биографию от вторжения советского прошлого: раздражался, когда речь заходила о судебном процессе над ним, не любил рассказывать в интервью о лишениях, перенесенных им в советских психушках и тюрьмах, настойчиво уходя от имиджа «жертвы режима» к имиджу «self-made man», хотя тем самым он навлекал на себя нарекания друзей, ожидающих от него выступлений в поддержку советских диссидентов.

Эссеистом, несомненно, является англоязычный Joseph Brodsky (из 60 изданных им в разное время прозаических текстов только 16 изначально написаны на русском языке), поэзия же по преимуществу – сфера Иосифа Бродского (46 стихотворений, написанных по-английски, теряются на фоне 540 русских)⁶⁶. Отметим также, что, выступая в роли университетского преподавателя русской литературы, Бродский, по свидетельству его бывших студентов, принципиально говорил только по-английски. Судя по всему, с момента отъезда за рубеж русское эго становится для Бродского сокровенным, потаенным. Создав Joseph’a Brodsky, Бродский, как Джекил Хайда, посылает его туда, где самому ему быть нельзя, не потеряв своей мифологической и культурной самоидентификации. Brodsky стал его «общественным имиджем»: порожденный американской языковой и культурной средой, он, по мысли Бродского, естественным образом в эту среду вписался и тем самым уберег от ассимиляции в переводах его русское поэтическое «Я».