Албазинская крепость кунгуров г. Ф

Чум князя, покрытый белыми оленьими шкурами, возвышался на холме.

По правую сторону, на расстоянии полета стрелы, стояли чумы близких

родичей князя, а по левую - чумы его жен. Самый близкий чум - любимой жены

Мартачи.

Остроухая собака, осторожно ступая, доверчиво ткнулась носом к хозяину, но

князь ткнул ее ногой; она с визгом забилась под шкуры. Неудачи

преследовали князя.

Караван вел мудрейший вожак Чапчагирского рода - старый Лока. Лучше

Лока никто не умел искать в тайге удобные пути и богатые кормовища. Однако

Лока сбился, завел караван в россыпи, буреломы, топкие болота. Много пало

оленей, потонуло людей и добра. От огорчения старый Лока не пришел в свой

чум: бросился со скалы в пропасть. Чапчагир вывел караван к речке Уруче.

Сидя у костра, думал: "Злые духи отобрали у Лока глаза и нюх оленя - худая

примета".

У Мартачи родился сын. Родичи князя, нагибаясь к земле, обегали чум

Мартачи. Услышав плач рожденного, морщились. В стойбище никто рожденного

не видел. Даже женам князя не велено было подымать полог чума Мартачи.

Оглядела рожденного лишь старая шаманка. Она принимала роды. По-лисьи

хоронясь, шаманка ходила по стойбищу, нашептывала:

- Рожденный худых кровей... Глаза поперечные, цвета зеленой лягушки,

а волосы желтые - болотной травы... Горе от него эвенкам...

Чапчагиру старики родичи говорили:

- Не было у эвенков так!.. Бойся, князь, белых кровей!..

На восходе десятого дня Чапчагир выбрал двух лучших оленей и поехал в

Волчью долину, к большому шаману.

Черный чум шамана нашел среди сухих лиственниц, подле каменистой

россыпи. Вошел в чум, сорвал с пояса хвост волка и бросил наотмашь в

потухающий костер. Хвост не вспыхнул пламенем и не осветил чум, а

потянулась из костра вонючая дымка. "К худу", - подумал князь. Шаман спал,

охраняемый священной собакой. Собака оскалила зубы, готовясь броситься на

Чапчагира. Он вышел из чума. Поодаль развел костери ждал пробуждения

шамана.

Солнце низко поплыло над лесом, шаман позвал Чапчагира в свой чум.

глазками. Шаман, не поднимая головы, разжал тонкие, словно берестяные,

губы и нараспев сказал:

- От лисицы родится лисинек, от волчицы - волчонок... А кто может

родиться от лисицы с волчьей пастью?..

Князь вздрогнул. Шаман вскинул голову и, прокалывая глазами князя,

торопливо забормотал:

- Если к стаду прибьется бешеная олениха с олененком, хозяин убьет

олениху и олененка... Он спасет все стадо!.. В кочевье твоем худое...

Родился волчонок белых кровей... Возьми, князь, черный лук!..

Чапчагир попятился, неловко задел ногой за сучья костра, костер

развалился. Шаман встал, снял с шеста лук и сунул его в руки Чапчагира.

- Возьми черный лук. Тетива его туга, стрела остра, на острие ее - яд

змеи...

ветер. Темно в глазах Чапчагира: брызнула слеза, упала на узорчатый

нагрудник. Чапчагир взглянул на черный лук. Олень бежал, хрипя и

задыхаясь, а Чапчагир его гнал, торопил, орал гневно: "Хой! Хой!.."

Добежав до кочевья, олень пал. Чапчагир оленя бросил, кинулся в чум

Мартачи. Мартачи качала в берестяной люльке сына, пела протяжно,

тонкоголосо, жалобно. Чапчагир не понимал слов, однако слушал. Взглянув на

сына, широко улыбнулся. Черный лук бросил в сторону, сел возле Мартачи.

Взял люльку на колени, - сын проснулся, заплакал. Чапчагир глядел в глаза

сыну, шептал: "Зеленые... круглые... большие..." Повернул голову к

Мартачи, сказал гордо:

- Назову сына Шиктауль - быстроногий, проворный.

Помолчав, Чапчагир добавил:

- Пусть сын будет быстрее лося!..

Возле чума послышались шаги. Чапчагир вышел. Мартачи услыхала:

- Гонцы приехали к князю от даурского владителя...

Чапчагир ушел в свой чум. Мартачи узнала тайну приезда скорых гонцов:

Поведет Чапчагир большую эвенкийскую рать рекой Уручей на крепость

Албазин, нападет на нее ночью, сожжет, всех русских побьет, будет самым

храбрым из храбрейших князей.

Мартачи плакала, смерти русских боялась. Думала: Чапчагир войны с

русскими не хотел, надо его упросить, чтоб в поход не ходил, от даурского

владителя отошел. Чапчагир не приходил. Вокруг чумов слышалось цоканье

рогов оленей, говор многолюдной рати, торопливые сборы.

Утром, до солнца, Мартачи, тайно взяв черный лук и берестяную люльку

сына, бежала из чума к бурливой речке Уручи. Плакала, молилась...

Оглядевшись вокруг, положила в люльку лук, насторожила стрелу, к ней

прикрепила шнурком свою нательную иконку и пустила вниз по течению реки

Уручи. Уруча впадала в Амур неподалеку от Албазина.

Рать Чапчагира двинулась в поход берегами реки Уручи. Албазинская

крепость тонула в плотном тумане. Дозорный казак дрожал на шатровой башне,

клял непроглядную ночь. Сдвинув шапку с уха, вслушивался. А вокруг тишина,

мертвенная глушь. Изредка хлестнет волна о берег, всплеснется полусонная

рыба. Вновь глушь, тишь...

Крепость оживала рано. Васька-коновод погнал лошадей на водопой: на

берегу реки Уручи нашел диковинную вещицу; принес он Сабурову весть о

находке. На тихом плесе, где впадает Уруча в Амур, прибило к камышам

затейливый кораблик - берестяную люльку с иконкой православной веры и

луком.

Берестяную люльку бросили на берег, остальное взяли. Сабуров путался

- Ярофеюшка, то иконка Марфы Яшкиной!..

Не поверил Ярофей, крикнул попа Гаврилу. Оглядев иконку, поп Гаврила

сказал с досадой:

- Мною сие дано было Марфе Яшкиной, беспутной бабе!..

- К чему же примета? - полюбопытствовал Ярофей.

Поп Гаврила ответил степенно:

- Иконка посрамлена иноверцами и подослана, чтоб веру нашу

христианскую под корень рушить.

Ярофей разглядел стрелу и лук. Догадки и помыслы его были иные.

- Знак праведный... Не иначе походом идут тунгусы рекой Уручой.

И собрал Ярофей казацкую рать в скорый поход. Окружным путем обошел

Уручу-реку, ударил по Чапчагировой рати с обходной стороны. Не ожидал

этого эвенкийский князь.

Рать Чапчагира отбивалась храбро.

Ярофей с кучкой смельчаков выбился на холм. С холма увидел отважного

эвенкийского воина. Присев на колено, он ловко метал стрелы. Ярофей

бросился к воину, но тот укрылся за каменистый уступ и пустил стрелу. Она

скользнула у самого плеча Ярофея. Ярофей заметил, что на воине дорогая

одежда, косичка раздувается по ветру из-под высокой собольей шапки. Три

казака напали на воина, норовили порубить его саблями. Ярофей кричал:

"Разите, казаки! Справа!.. Сбоку!.." Но ловкий воин, подобно горному

козлу, ловко прыгал через валежины, камни, укрывался за деревьями и быстро

бежал к горе.

Ярофей выбежал на пригорок, к эвенкийскому воину сбегались эвенки,

слышны были их крики:

- Чапчагир! Чапчагир!

Ярофей вздрогнул, зверем ринулся вперед, увлек за собой казаков.

Желтые травы никли, ветки хлестали, рвали лицо, сучки цеплялись за одежду.

Ярофей жадно дышал, бежал без устали.

Эвенки боя не приняли, казаки неотступно гнались за ними. Чапчагир

уходил последним. Ярофей с несколькими казаками оттеснил Чапчагира к

долине, у рыжего болота догнал. Чапчагир и его воины отбивались, сразили

двух казаков. Ярофей и казаки упали в траву, вскинули самопалы. Чапчагир

мелькнул серой тенью, скрылся, вновь мелькнула его меховая парка. Ярофей и

казаки враз выстрелили. Черный дым взлетел и растаял, клочья его дрожали

на вершинах деревьев.

Ярофей с горящим, гордым лицом вскочил и побежал, чтоб взглянуть на

сраженного врага. На обгорелом сучке висела продырявленная выстрелом

меховая парка. Ни Ярофей, ни казаки не разглядели ловкой хитрости

Чапчагира, сумевшего сорвать с себя парку, бросить ее под выстрелы и

безопасно скрыться.

Ярофей стоял мрачный. Казак подхватил парку на пику, взмахнул и

бросил ее в ржавые воды болота.

Чапчагирова рать в том бою пала наполовину; остальные, бросив оленей,

луки, пики, многие пожитки, разбежались по лесам, оставив Чапчагира и его

жен.

Чапчагир бежал в даурские земли, хоронясь от казаков в лесных

преданные ему воины из родичей наделали по тайге ложные следы и метки, тем

сумели сманить казаков и иную сторону и отвести от князя погоню.

У Гусиного озера Чапчагир раскинул стойбище. Посчитал, сколько пало в

бою его людей. Опечалился, из чума не выходил...

Он взял свой лук, долго смотрел на него: колчан пуст, жесткая тетива,

скрученная из жил старого лося, ослабла. Князь лук бросил, подумал:

"Тетива ослабла - рухнула и сила эвенков".

К ночи в стойбище прибежал княжеский доглядчик Лампай. Он вошел в чум

князя и поставил к его ногам берестяную люльку:

- Возле крепости русских найдена...

Чапчагир в гневе махнул рукой, Лампай поспешно вышел из чума.

Чапчагир схватил люльку и долго разглядывал ее у костра. Понял он, что

бесславная гибель его воинов и разгром - от измены. Чапчагир бросил люльку

в пламя костра, хлопнул пологом и поспешно зашагал к чуму Мартачи.

В чуме Мартачи тихо, полумрак. Сторожевая собака дремлет, уткнув

морду в шкуры. Маленький Шиктауль, прильнув к груди, спит на коленях

Мартачи. Собака заслышала шаги, вскочила. Мартачи оглянулась. Собака

бросилась к выходу, узнав хозяина, завиляла хвостом и забилась на прежнее

место. Вошел Чапчагир, ногой поправил сучья в очаге, огонь замигал

светлыми всплесками, осветил чум. Чапчагир спросил:

- Отчего сын мой Шиктауль не спит в берестяной люльке?

Мартачи крепко сжала Шиктауля, вздрагивая, склонилась к нему.

Чапчагир выхватил из-за пояса нож. И тогда Мартачи подняла голову,

вскинула ресницы и синими горящими глазами уставилась в разъяренные глаза

Чапчагира.

Чапчагир попятился. Мартачи распустила кожаные завязки на груди и

гордо крикнула:

- Ну, князь, бей!.. Бей в сердце!..

Темный сосок выскочил изо рта Шиктауля, он зачмокал губами, заплакал.

Лицо Чапчагира потемнело, узкие брови поднялись, по привычке он теребил

ус. Возле чума слышался топот, цоканье оленьих рогов, свист и крики:

- Хой! Хой!

- Халь! Халь!

Люди стойбища Чапчагира торопливо снимали чумы, собирали оленей и

собак. Чапчагир выпрямился; казалось, и костер, и Мартачи с сыном, и даже

чум уплывали, терялись в дымном тумане. Чапчагир схватил нож за конец

лезвия и с размаху бросил через костер. Нож вонзился в грудь Мартачи. По

белой лесцовой парке темным шнуром поползла струйка, она плыла по оленьим

шкурам к ногам князя.

Князь вскинул полог чума, вышел. Густое молочное небо свалилось с

высоты на землю, придавило высокие горы, придушило тайгу. Князь огляделся,

сорвал с пояса череп рыси, бросил на землю, прижал ногами, шептал: "Худое

растоптал! Худое растоптал!"

Поднял голову: по долине узкой тропой шагали олени. Вожак вел караван

на восток. Князь опустился с пригорка и, не оглядываясь, кинулся догонять

уходящий караван.

...На месте стойбища князя стоял одинокий чум. Угасающий костер

вспыхивал последними блестками, тусклые языки пламени пробегали по

мертвому лицу Мартачи. Она лежала на шкурах, судорожно прижав к груди

Шиктауля. Под открытый полог в чум врывался ветер и трепал светлые пряди

волос Мартачи.

А вокруг синела бескрайняя тайга, тонули в белесом тумане золотые

горы...

Чапчагира и отвоевать полонянку Марфу Яшкину - окончилось неудачей. Но

поход на Чапчагирову рать упрочил за казаками славу храбрых воинов, в бою

несокрушимых. Слава та и страх перед казаками прокатились по всему

великому Амуру и еще больше укрепили силу Албазинской крепости. И

казалось, будет стоять крепость как неприступная скала.

Вернулись казаки в крепость довольные, веселые. Победа над Чапчагиром

опьянила, вскружила головы многим. Казаки хвалились:

- Нет супротив нас силы!.. Сокрушили ворога начисто!

- Очистили леса амурские! Вот заживем-то - и богато и привольно!

Только не радовался Сабуров.

- Не хвалитесь, казаки, горькое-то еще впереди...

- Ты - атаман, о горьком тебе и думать, - отвечали казаки.

Сабуров сурово сводил брови, хмуро отмалчивался. Разгром Чапчагира не

принес большой добычи, а в крепости запасов не хватит и на ползимы. Рать

Чапчагира - сила малая, пойдут даурцы на крепость скопом. Не устоять!..

Без подмоги людьми, хлебом и огневыми припасами его заветное дело было

обречено на гибель: земли на Амуре, богатые и привольные, на времена

вечные оставались у иноземцев. "Новые земли умножили б славу Руси, - думал

он. - Не зря же царь на восточном рубеже построил Нерчинскую крепость,

поставил там воеводу с ратными людьми". С горечью вздыхал Сабуров о том,

что вольницу его казацкую, воровскую, беглую, не помилует царь, коль не

даст она в казну достойных прибытков и тем не снимет с себя Ярофей опалу и

угрозы за прежние разбои и самовольство.

Степанида знала: надвигается черная беда, мучилась в догадках, сохла

в кручине, сторонясь казацких жонок.

- Что же, Ярофеюшка, будет? Аль не судьба?..

Отвечал Ярофей нехотя:

- Не знаю, чему быть...

Степанида ластилась, шептала:

- Недоброе, Ярофеюшка, ожидаю. Ой, недоброе... Ванька Бояркин, а за

ним и Пашка Минин на откол норовят... Тебя поносят всяко, подбивая и

казаков на откол.

Ярофей отмалчивался.

- Бабьим разумом прикидываю так: негоже, Ярофеюшка, в беглых

проживать... Повиниться надо бы...

Ярофей поднял голову, и Степанида умолкла. Помолчав, сказала тихо:

- Аль малоумное молвила?

- Отчего казачишки шалят, не пытала?

- Пытала, Ярофеюшка... Особливо бабы голосят: нескладно, мол, в

беглых проживать, зазорно и тягостно... Зверь и тот свою нору обихаживает,

оберегает. Которые детными матерями поделались, тем маята ратная - в лютую

горесть; молят они казаков, чтобы побросали кольчуги и самопалы и сели бы

крепко на землю.

Ярофей рассмеялся:

- Где же они землю-то сыскали? Сидим на даурской земле, как черт на

краю горячего горшка!.. Землю-то повоевать надобно! Захвачена она

даурцами. Тунгусы по лесам бегают как очумелые, от ворогов даурцев в

дебрях прячутся... То как! Смекаешь?..

Степанида отошла к оконцу. На крепостной стене сидела ворона и жадно

расклевывала обглоданную кость. "Дурная примета", - подумала Степанида,

откинула оконце, захлопала в ладоши. Подошел Ярофей. Ворона озиралась и

вновь долбила кость, лязгая толстым клювом. Ярофей быстро снял со спицы

самопал, просунул ствол в оконце. Вспыхнул выстрел, Эхо прокатилось глухо,

отрывисто. Ворона, распластав крылья, кувыркнулась вниз и, цепляясь за

выступы стены, шлепнулась на землю.

На выстрел сбежались казаки.

Ярофей выглянул в оконце:

- Слово молвить надумал, казаки, оттого сполошил вас...

- Разумное слово - слаще меду... Молви!

- Вот сойду к вам. - Ярофей вышел, поднялся на башенную приступку.

Казаки сбились плотно.

Ярофей говорил:

- Крепость наша, Албазин именуемая, на даурской земле стоит. Даурцам

это и срамно и обидно. Не иначе войной пойдут... Не устоять нам супротив

многолюдной рати... Бросить крепость негоже и ущербно.

- Коли ногой ступили - земля наша! - хвалились казаки.

- Пусть Русь на ней стоит!..

- Русь!

- Надобно государю в воровских делах повиниться, бить низко челом и

Ярофей замолчал, казаки зашумели:

- Царь и без наших добыч богат!

- До царя, Ярофей, далече!..

Вышел на круг Соболиный Дядька. Горячился, говорил скороговоркой:

- Смекаю: умное молвил Ярофей! Попытаю вас, казаки! Чьего мы

подданства? А?.. На какой вере стоим? А?.. Ну, молвите, казаки!..

Молчали недолго. Речи Соболиного Дядьки пришлись к делу, распалил он

казачьи сердца.

- Московскому царю повинны!

- Подданные белого царя!..

Крест на груди носим!.. Вот!..

И решили нерчинскому воеводе отписать грамоту, послать дары, просить

милости царской, подмоги ратной и огневой, чтоб отстоять повоеванные земли

и укрепить крепко Русь на дальнем Амуре.

В Нерчинский острог Сабуров отрядил тринадцать казаков, над ними

поставил Пашку Минина. Подарки царю - соболи отборные, лисицы огневые да

многие иные добычи - уложили на десяти возках. Отправили в Нерчинский

острог и пленную даурку Эрдэни с младенцем, чтоб показать, каковы иноземцы

обличьем, похвалиться своими ратными удачами.

Возки вытянулись гуськом. Жонки тех казаков, которые поехали в

Нерчинск, шли за возками, провожали.

В тот вечер немногие легли дотемна спать. Сидели албазинцы у

камельков и в сотый раз спрашивали друг друга:

"Какова-то удача будет? Привезет ли Минин милованную грамоту? Снимет

ли царь опалу и гнев свой тяжелый?"

Посудачили горячо и разошлись по своим избам. Притихла крепость, лишь

дозорный казак оглядывал темные дали, ожидая рассвета.

ГАНТИМУР
Нерчинский острог находился в большой тревоге. Охочие люди и

лазутчики, что по нехоженной тайге и монгольским степям доходили до

иноземных рубежей, приносили страшные вести.

Воевода Нерчинского острога Даршинский писал московскому царю:

"...мунгалы и тунгусы, зная наше малолюдство и слабость ратную,

пленят и калечат русских людей во множестве. Землицу, на коей воздвигнут

твоим, пресветлый государь, именем Нерчинский городок, оговаривают своей и

сулят идти войной. Кричат громогласно: за нами, мол, стоит несметная рать

земли китайской, а китайский-то император, богдыхан, над всеми

государствами властен. Тот богдыхан титло на грамоте ставит нагло и

твердо: "Говорю сверху на низ, ответствуйте мне снизу вверх". Молю тебя,

пресветлый государь, слезно, пошли ружейных дел умельца, - самопалы

ржавые, пушки-маломерки чтоб наладить, - добавь ратных людей, запасов

свинцовых и пороховых".

Ратные люди Нерчинского острога днем о ночью крепили бревенчатый

частокол, рвы углубив, пускали в них воду из Нерчи-реки, по-за рвом клали

коряжины, били "чеснок" - острые колючки из железа, вели строгие дозоры.

Опечаленный воевода сидел у оконца, ожидая лазутчиков. Ускакали они в

монгольские степи до зари третьего дня, и ни один еще не вернулся.

К вечеру прискакал первый лазутчик - Васька Телешин, высокий

тонконогий казак в серой козлиной шапке набекрень.

Он покинул коня средь воеводского двора, взбежал на рубленое крыльцо

и зычным голосом всполошил воеводу: "Тунгуса изловил, батюшка-воевода! У

реки Аргуни мыкался, без драки отдался".

Тем временем казаки волокли на воеводский двор пленного эвенка. Эвенк

на малопонятном языке требовал толмача, через него сказал воеводе:

- От князя Гантимура с вестью... Князь со всеми юртами, женами,

детьми, скотом и животом бежит из китайской земли, просит русских взять

его под свою руку.

Эвенк вытащил из-за пазухи первейшего соболя и, упав на колени,

положил подарок к ногам воеводы.

Воевода недоумевал.

Вероломство и лукавство врагов беспредельны, боялся воевода подвоха,

на эвенка смотрел с опаской.

Обласкав, спросил лукаво:

- Какой нуждой гоним тот князь Гантимур?

Эвенк уклончиво отвечал:

- Голова моя мала, великий княжеских дел не объяснит. Князь сам

расскажет русскому князю обо всем.

Воевода попытался выведать у пришельца хоть что-либо о китайской

силе:

Китае гонцов скорых догнать американского князя?

Посланец стал словоохотливее.

- Богдыхановы мечи никого не милуют. Плачет китайская земля...

- С кем та война учинилась? - удивился воевода.

Посланец путался, многого и сам толком не знал.

Воевода хоть и слабо верил, что внутренняя борьба охватила неведомый

Китай, однако был рад: "коль не врет тунгусишка, то ладно и нам ко

времени". Воевода послал навстречу князю Гантимуру малую рать, приказал

настрого не допускать людей Гантимура до Нерчинска, а привести лишь самого

князя.

Гантимура привели не как пленника, а как доброго витязя. Перед

лисицей, в мягких лосиновых сапогах с прошвой, в высокой китайской шапке,

опушенной черным соболем и повитой бисером-самоцветом. Поверх парки -

поясок китайского изделия с серебряными бляшками на кожаной бахроме; по

пояску искусно нанизаны зубы рыси, волка, кабана, на плечах - хвосты

белок. Гантимур широколиц и смугл, глазом прям и смел, голосом тверд.

Перед воеводой положил он повинные подарки: бархатистые шкурки соболей,

лисиц, золотую чашку китайской резьбы, серебро в слитках.

Воеводе рассказал князь тайну своего поспешного бегства. Бранил

резким словом манчьжуров, жаловался на тяжкие обиды, чинимыми ему и его

родичам людьми богдыхана.

- Желаю кочевать, - говорил Гантимур, - в мире, под твердой рукой

русского царя, платить соболиный ясак сполна.

- Отчего же те обиды и лихости? - спросил воевода, зорко оглядев

князя.

Князь поднял голову, на воеводский огляд ответил:

скот эвенков. В кровопролитии междуусобном пылают города и села. Бегут

эвенки...

- Отчего ж те междуусобицы? - хитро прищурился воевода.

- Богдыхан манчьжурских кровей... стонут китайцы, горько им это

владычество Цинов. Норовят сбросит Цинов, как вол ярмо, оттого повсюду

кровь и огонь.

Воевода не понял незнакомое для него слово, решил, что Цин - имя

богдыхана, и спросил:

- Какой Цин обличьем, - какую ратную силу имеет?

Гантимур чуть приметно усмехнулся:

- Царствование Цинов - черный дым разбойных манчьчжуров, захвативших

Китай. Ныне царствует на троне молодой манчьжурский богдыхан Кан-си. Ратью

покоряется: она-де моджет весь мир покорить.

Воевода ущипнул бороду, рассердился:

- Иные хвалились, хвалились да с горы свалились... Долго ли ты,

князь, кочевал по китайской земле?

Гантимур отвечал:

- Кочевал с родичами многие лета прежде китайскому богдыхану служил,

был я по его правую руку четвертым князем. Получал от китайской казны в

год жалованья по тысяче двести лан серебра и по три коробки золота. Имел

рать многую и храбрую. С братом богдыхана был послан под Нерчинский

острог, чтоб русских повоевать, острог снести... Видя житье доброе,

пастбища богатые, пожелал я российскому царю служить и боя с ними не