Александр Артемович Адабашьян Никита Сергеевич Михалков Транссибирский экспресс

12

В типографии одной из крупнейших токийских газет рабочий день был в полном разгаре: шумели машины, сновали рабочие. Лавируя между печатными станками, к группе господ начальственного вида бежал секретарь редакции. Издатель и редактор газеты Кавамото, стоявший в центре этой группы, вышел навстречу секретарю.

— Что? — тихо спросил он.

— Приехал!

Кавамото, извинившись, быстрыми шагами направился к выходу из зала типографии. Он пересек двор, бегом поднялся по лестнице, отдышавшись, открыл дверь своего кабинета.

За его столом, заваленным рукописями, сидел полковник Сугимори. Они раскланялись. Полковник указал Кавамото на кресло, стоявшее возле стола. Кавамото сел.

— Мне очень жаль, Кавамото-сан, — начал Сугимори с улыбкой, — что в последнее время мы стали так редко видеться, но я не хочу допускать мысли, что виной тому какое-нибудь ваше недовольство нами...

Издатель отрицательно покачал головой, заулыбался, развел руками:

— Это исключено, Сугимори-сан. Мы всегда были и будем друзьями. Я надеюсь на это...

Но это было неправдой. Последнее время отношения издателя Кавамото и полковника Сугимори оставляли желать лучшего. Дело в том, что после гибели Куроды Кавамото отказался печатать предложенную военными версию причин случившегося. Версию, правда, он все-таки напечатал, но среди прочих, выдвинутых другими группировками. Это не могло понравиться военным. Кавамото считал, что он и так уж достаточно много сделал, и, кроме того, он хотел иметь возможность отступления в случае перемены политических тенденций в стране. Никто из военных впрямую с ним на эту тему не разговаривал, но отчуждение наметилось, и Кавамото его ощутил. Он боялся Сугимори и особенно Хаяси, но надеялся на свою популярность и покровительство императора. Последнее время он старался избегать встреч с кем бы то ни было из военных, вот почему столь бесцеремонное поведение Сугимори в его кабинете напугало его, и не без оснований.

— Смотрите. — Сугимори достал из портфеля газету. — Знакомо?.

— Конечно, — ответил Кавамото, — это газета от третьего апреля.

— А как это вы сразу определили?

— Во-первых, это одна из моих газет. А во-вторых, вот некролог Куроды, мы его давали третьего апреля, я точно помню.

— Правильно. Вы запомнили точно. — Сугимори помолчал, пристально разглядывая издателя, и наконец сказал: — Тогда запомните такую дату: двадцать второе мая. Повторите!

— Двадцать второе мая.

— И вот еще что. — Сугимори протянул через стол пачку фотографий: — Вам нравятся эти фотографии?

Кавамото с удивлением посмотрел на полковника:

— Это моя жена... А это сын... Это я, только не помню, где и кто меня снимал... А это, — он отложил в сторону одну фотографию, — господин Сайто, уехавший с торговой миссией в Россию.

— Правильно, — кивнул Сугимори. — Теперь смотрите внимательно.

Полковник взял фотографию Сайто, развернул газету за третье апреля и приложил фотографию на место изображения убитого Куроды в траурной рамке.

— Нравится?..

Кавамото молчал, лицо его покрылось испариной.

— Господин полковник, — как можно более достойно начал он, — я не имею права... это...

— Хорошо. Тогда так...

Сугимори разложил на столе оставшиеся у него фотографии и по очереди стал прикладывать их к траурной рамке в газете.

— Может быть, вам так больше нравится?

— Но это моя жена! — цепенея, произнес Кавамото. — А это сын...

— Так что? — Сугимори спокойно смотрел на Кавамото.

— Нет, лучше действительно эту, — быстро проговорил издатель и поспешно отложил в сторону фотографию Сайто.

— И я так думаю, — согласился Сугимори. — Вы все правильно понимаете, да я в этом и не сомневался... Кстати, ничего, что я занял ваше место?

— Нет-нет, что вы! — торопливо проговорил Кавамото и, сам того не ожидая, встал. Так они и продолжали разговор: Сугимори сидел, а Кавамото, подобострастно склонившись, стоял по другую сторону стола.

— Если я правильно понял, двадцать второго мая я должен поместить эту фотографию в такой же рамке?

— Вы прекрасно поняли. — Сугимори улыбнулся. — Но не только фотографию, но еще и это... — Он протянул Кавамото лист бумаги.

Тот прочитал вслух:

— «Трагически пал от руки...» — Кавамото поднял глаза на Сугимори.

— Что вы так испугались, это пока не про вас, — добродушно заверил полковник. — Знать о нашем разговоре никому не надо... В том числе и некоторым друзьям.

— Вы имеете в виду... — заспешил Кавамото.

— Я пошутил, — успокоил его Сугимори. — Итак, вы сами подготовите этот материал?

— Да, Сугимори-сан.

— Но только после того, как получите телеграмму вот такого содержания. — Сугимори достал из портфеля листок бумаги и протянул издателю. — Вы должны получить ее двадцать второго. В тот же день выйдет ваша газета. — Полковник встал: — А теперь попросите секретаря проводить меня.

13

Поезд раскачивало, изредка стены купе озарялись отсветами одиноких фонарей, уныло стоявших на маленьких станциях и полустанках, мимо которых проскакивал поезд.

Чадьяров, лежа на верхней полке, следил за перемещающимся по потолку световым пятном, размышлял: «Мне говорят, что в Москве я буду два дня. Мне говорят, что о задании я узнаю в дороге, меня убеждают, что не придется никуда выходить и не придется с кем-либо встречаться. И тем не менее я неизвестно для чего получаю три новых костюма... Чтобы оправдать появление Хаяси в облике портного?.. Едва ли. Видимо, костюмы играют какую-то самостоятельную роль. Знает ли об этом моя мегера?.. Завтра проверим...»

Утром Александра Тимофеевна, уютно устроившись в углу купе, в кресле, вязала. Дверь распахнулась. Она подняла голову — на пороге стоял оживленный, улыбающийся Фан. Таким его она видела впервые.

— В чем дело? — удивленно спросила Александра Тимофеевна.

— А ни в чем! — развязно ответил Фан и легко запрыгнул к себе на полку. — У вас — свои дела, у меня — свои! — Он звонко постучал себя ладонью по лбу: — Все-таки варит!.. Варит, родная! — воскликнул он.

— Что там у вас варит?

— А ничего. Коммерция. Это не вашего ума дело.

— Что случилось?

Вместо ответа Фан принялся насвистывать и демонстративно уткнулся в журнал.

— В чем дело? — В голосе Александры Тимофеевны закипало раздражение.

Фан спрыгнул с полки, приблизился к «жене»: видимо, ему не терпелось поделиться своими замечаниями.

— Только между нами, — торопливо начал он. — Этот состав через день после прибытия в Москву едет обратно в Харбин. Так? У меня три костюма. Новенькие, с иголочки, пошитые одним карликом. Бесплатно. Зачем они мне? Из вагона я не выхожу, в Москве из номера гостиницы тоже шагу не сделаю, хоть убейте. Так зачем мне костюмы? Отдаю их проводнику, но денег с него не беру. На эту сумму он покупает водку и икру, грузит в вагон-ресторан и привозит в Харбин. Без пошлины. — Фан тихо и счастливо засмеялся, победно глядя на Александру Тимофеевну: — Каково?

Демидова, бледная, с трясущимися от злости губами, подошла к двери, заперла ее и повернулась к сияющему Фану.

— Так вот, коммерсант, слушай и запоминай... Если пропадет хоть один пиджак или даже пуговица, — она перевела дыхание, чтобы говорить как можно спокойнее и убедительнее, — ты случайно выпадешь из вагона. Понятно?..

Фан опешил. Сначала он, изумленно моргая, смотрел на Александру Тимофеевну, потом разозлился:

— Да кто ты такая? Начальник мне, что ли? Я вот скажу кому следует, какая ты жена! — Он вновь забрался к себе на полку, ворча: — Обзывают как хотят, грозят... — Он посмотрел на Александру Тимофеевну и перестал расстегивать рубашку: — Так, ладно... Давай выходи! Я хочу раздеться и лечь.

— Пожалуйста, я не смотрю.

Александра Тимофеевна отвернулась, продолжая наблюдать за Чадьяровым в зеркало.

— Да что же это такое! — возмутился Фан. — Вот прицепилась! Могу я хоть штаны снять в одиночестве?.. Когда ты переодеваешься, я по часу торчу в коридоре. А ну давай выходи!

Александра Тимофеевна хотела что-то ответить, но сдержалась и вышла, хлопнув дверью.

«Та-ак, — подумал Чадьяров, слезая с полки и запирая дверь на замок. — Не ждал я такой страсти по поводу моих туалетов!» Он осторожно снял с вешалки один из новых костюмов, проверил карманы, потом то же сделал с другим и уже отложил было его, собираясь взять последний, как под рукой, сквозь подкладку, прощупал лист бумаги. «Ну вот», — обрадовался он, быстро вынул из своего бритвенного станка лезвие и аккуратно подпорол подкладку. В руках у него оказался тонкий листок. Сверху было написано: Мандат, ниже — текст: «Предъявитель сего является командиром Красной Армии и выполняет важнейшее задание по борьбе с врагами Родины. Настоящим предписывается всякое содействие граждан и организаций», подпись и круглая печать.

У Чадьярова не было времени анализировать смысл находки, нужно было торопиться. Он сложил листок вчетверо и спрятал в карман. Оторвал приблизительно такой же по размеру кусок газеты, сунул его в пиджак под подкладку и, найдя в корзинке Демидовой иголку с ниткой, зашил распоротое место.

Когда Александра Тимофеевна вошла в купе, Фан лежал на своей полке, отвернувшись к стене. «Хоть бы пристал разочек, — с раздражением подумала она, — с таким бы удовольствием отхлестала его по трусливой роже...»

Она взглянула на висевшие на вешалке костюмы — все было по-старому. Александра Тимофеевна разделась, легла и, засыпая, вдруг тихо засмеялась, вспомнив угрозу Фана пожаловаться кому-то на нее.

А Чадьяров продолжал размышлять: «Итак, в один из костюмов несчастного Фана, который пока ничего не знает, кроме того, что послан по заданию японской разведки, зашит мандат командира Красной Армии. О нем он тоже не знает. Мало того, об этом мандате известно его напарнице, но, судя по всему, она имеет строжайший приказ держать это в тайне. Следовательно, либо тогда, когда Фан будет получать задание, ему сообщат и о мандате и о пистолете, либо и то и другое должны найти помимо него...»

Чадьяров мысленно проиграл приблизительную ситуацию, в которой могли бы «сработать» найденные им вещи. Если, допустим, представитель власти спросит у Фана, его ли это костюмы, он, естественно, ответит, что костюмы его. При желании в одном из пиджаков очень нетрудно обнаружить мандат. А признавшись, что костюмы его, он будет лишен возможности доказать, что документ, вшитый в его пиджак, принадлежит не ему. Значит, нужно выяснить, кому все это нужно и каким образом должно быть пущено в ход.

«Да, — думал Чадьяров, — бедный Фан стал маленьким винтиком в очень сложном и серьезном механизме...»