Александр и Энн Шульгины Фенэтиламины, которые я знал и любил

Я непременно должна спросить у него, как он ухитрился это сделать.

Я давно уже представляла Ферму в своем воображении с той поры, когда Шура впервые упомянул ее в нашем разговоре. Пока все было совсем не похоже на то, что я себе вообразила. Слева от узкой дороги расстилались покрытые травой поля, достигавшие леса. За деревьями простиралась широкая долина, а на горизонте, у подножия холмов, я увидела гигантский, размытый туманом силуэт, как я предположила, горы Дьяб-ло. Справа от дороги, которая, в основном, была грунтовой с редкими остатками старого бетонного покрытия, я видела лишь море травы и несколько огромных, величественных дубов с толстыми, узловатыми ветвями, где примостились темные шары омелы.

Большие деревянные ворота фермы были открыты, как и обещал Шура. Я проехала по дороге к немаленькой парковке в форме круга, расположенной перед открытым гаражом. Я рассматривала одноэтажный деревянный дом: обретенный им сизо-серый цвет показывал, что дому порядком досталось от плохой погоды.

Пока я парковалась, на лестнице, подведенной к дому, появился Шура. Окруженный по бокам не подстриженными кустами можжевельника, он стоял на красных кирпичах, из которых была выложена лестница, - расставив ноги и засунув руки в передние карманы своих вельветовых брюк. На нем была шерстяная спортивная рубашка в сине-зеленую клетку. Легкий ветерок разметал его волосы, лицо светилось широкой улыбкой.

Пока мы шли в гостиную, у меня в груди все сжалось. Я не знала, чего ожидать, но примерно это и надеялась увидеть. Одну стену полностью занимали книги - многоярусные книжные полки, стеной доходившие до самого потолка, делили комнату на две части. В дальнем конце комнаты находились большие окна, через которые я могла видеть гору. В углу гостиной стояло пианино. На полулежало несколько потертых персидских ковриков, а позади кофейного столика помещался длинный голубой диван. Над небольшим камином висела большая, выполненная в сине-белых тонах карта в рамке. Подойдя поближе, я узнала очертания острова Сите благодаря многим фотографиям Парижа, которые я видела раньше. На карте были изображены улицы и здания по обеим сторонам Сены. Я посмотрела на Шуру и сказала: «Изумительная карта. Ты так хорошо знаешь Париж?»

- Не очень. На это ушло бы много лет. Но я люблю то, что мне довелось увидеть в Париже. Ты никогда там не бывала?

- Нет. Я выросла в Италии. Там я провела большую часть детства. Мой отец был американским консулом в Триесте. Мы с братом были в Венеции и в других местах, но я никогда не ездила во Францию. Или в Англию. Или в большинство других европейских стран.

Боже мой, как бы я хотела вернуться туда! Я так хочу снова увидеть Европу, на этот раз уже взрослой, понимая, что я вижу. Вряд ли это когда-нибудь случится.

Кухня была удобная, большая. Линолеум был настолько старым, что его первоначальный узор уже стерся, и он приобрел однородную коричневатую окраску. Пол был чисто подметен, но я решила, что ни веник, ни швабра его уже не спасут. Подальше я увидела скромных размеров столовую, где на китайском ковре бежевого, синего и серого цветов стоял овальный стол. Его полированная поверхность блестела в лучах утреннего солнечного света. На столе красовалась корзина со свежими фруктами; я напомнила себе, что, возможно, фрукты были приготовлены для Урсулы.

Потом Шура показал мне спальню. Размеры его кровати были больше обычного - на таком ложе мог бы без труда уместиться даже очень высокий человек. Всю внешнюю стену спальни занимали окна. Пол был выложен красно-коричневой плиткой.

Здесь прекрасно. На этой кровати он занимался любовью с Урсулой. Не смотри сюда слишком долго; он чертовки хорошо знает, о чем ты думаешь.

За спальней дальше по коридору находился кабинет Шуры. В кабинете громоздились три книжных стеллажа высотой до потолка, полки ломились от книг; еще больше книг было сложено в стопки между стеллажами. Длинные полки над столом были заполнены разнообразными журналами и толстыми каталогами; у дальней стены кабинета выстроились металлические картотечные шкафы. В центре большого деревянного стола было свободное пространство, однако по обеим сторонам лежали какие-то бумаги. Я бросила взгляд на них: мне показалось, что в одной стопке были письма и конверты, а рядом лежал журнал Journal of Bychoactive Drugs. Я рассмеялась при виде этой поразительной, казавшейся такой привычной мешанины. Да, настоящий кабинет ученого.

Я вспомнила другой кабинет, который мне довелось увидеть много лет назад, когда мы с Уолтером навещали писателя и философа Алана Уоттса⁵⁶. Мы пришли в его плавучий дом в Сосалито. Гостиная в доме Алана была выполнена и обставлена в японском стиле. Там царила безукоризненная чистота и ничем не нарушаемое спокойствие. Пол был покрыт широкими отполированными досками. Вся мебель была тщательно подобрана, что было сделано не только для удобства, но также для соблюдения формы и цвета, в гармонии которых рождалась красота. Эта гостиная была просто произведением искусства. Она была создана для неторопливых размышлений и медитации. Когда же Алан показал нам свой кабинет, я пришла в восторг от контраста. Весь пол был завален различными записями, фотографиями и заметками, в каждом углу высились книги и брошюры. Никакой японской ясности и безмятежности; это был кабинет занятого ученого, человека, который много читал и писал. Таким был и кабинет Шуры.

- Ну что? - спросил Шура, наклонив голову, чтобы посмотреть прямо мне в лицо. Всем своим видом он показывал, что ему весело за мной наблюдать.

- О, это просто... это так похоже на то, что я ожидала увидеть...

- Подожди, впереди еще лаборатория, - сказал Шура. Он повел меня по коридору и вывел через заднюю дверь дома. Мы пошли вперед по грязной узкой тропинке, пробегавшей мимо зарослей ранних нарциссов и дальше - под конскими каштанами и соснами. Наконец, мы дошли до небольшого каменного здания, которое когда-то было выкрашено белой краской. Стены здания были увиты плющом. Ветки сосен склонились над крышей и царапали маленькую дымоходную трубу.

Войдя внутрь, я увидела лабораторию, интерьер которой был навеян всеми когда-либо снятыми фильмами о сумасшедшем ученом. Свой колорит, которого не увидишь в кино, этой лаборатории придавали небольшие коричневые кучки засохших листьев, сметенных под рабочие столы, где стояли необычно большие стеклянные бутылки и металлические канистры. Я предположила, что листья занес в лабораторию ветер. Листья придавали этому месту определенное своеобразие - так же, как и паутина, которая перекочевала сюда не иначе как из замка самого д-ра Франкенштейна.

В дальнем конце комнаты был камин, выложенный из камня; рядом с камином, сбоку, лежали дрова и были аккуратно сложены какие-то картонные коробки. С другого бока стоял старый, вышедший из моды застекленный книжный шкаф. Он был наполнен подписанными бутылками всех размеров. Над камином тоже были полки, а на них стояло еще больше бутылок, большинство -маленькие. Повсюду были металлические трубки, стеклянные лабораторные стаканы и резиновые шланги.

Я снова рассмеялась: «О Боже милосердный!»

- Этого ты тоже ожидала?

- Нет, - покачала я головой, - нет, конечно, я не могла этого ожидать!

- Это рабочая лаборатория, - сказал Шура. - Настоящая рабочая лаборатория должна выглядеть как мастерская художника, а не стерильная комната со столами без единого пятнышка и коврами во весь пол, как показывают по телевизору. В его голосе прозвучали оборонительные нотки.

- Я никогда не думала, что химическую лабораторию можно сравнить со студией художника; это интересный взгляд. Но он имеет смысл лишь тогда, когда думаешь об этом.

- Здесь было сделано много работы, - сказал Шура. - И много магических событий случилось в этом месте на протяжении многих лет.

Он любит это место; он действительно любит эту комнату и то, что он здесь делает. Я чувствую, как эта привязанность витает в воздухе.

- Думаю, это удивительное место, - сказала я. - Странное, таинственное, оно выглядит, как лаборатория сумасшедшего ученого из кинофильма. Уверена, ты это понимаешь.

- Я никогда не смотрел фильмы про сумасшедших ученых, - ответил Шура.

- Доктор Джекилл и мистер Хайд? Франкенштейн? Шура покачал головой и пожал плечами: «Наверное, я просто культурно отсталый».

- Да ладно тебе. Я должна вытащить тебя на эти спектакли, если их снова будут ставить в театре. Может быть, тебе удастся поймать эти фильмы по телевизору. Обычно старые фильмы показывают ночью в пятницу, иногда в субботу.

- Боюсь, это не получится, потому что я не смотрю телевизор. У меня в доме есть один, но я не помню, когда включал его в последний раз.

- Ничего страшного, - улыбнулась я, - не беда. В любом случае, ты ничего не теряешь.

По крыше вдруг что-то резко ударило, и я посмотрела наверх, испугавшись.

Шура сказал: «Может быть, сосновая шишка; они всегда падают с крупных деревьев».

- А что это там, в больших коробках около камина? - спросила я у него.

- А, это... по большей части, показания с судебных заседаний.

- Судебных заседаний?

- Я думал, что уже говорил тебе, что на суде выступаю в роли так называемого свидетеля-эксперта. Меня привлекают к делам, связанным с наркотиками - запрещенными наркотиками. И иногда полиция привозит мне доказательства по делу вот в таких коробках. Проанализировав то, о чем меня просили, я уведомляю их, что я закончил. Предполагается, что они должны приехать и забрать этот хлам, но порой он просто остается здесь, потому что никто за ним не приезжает. Возможно, дело забирают из суда, или происходит еще что-нибудь такое, и все теряют к делу интерес. Никогда не знаешь наверняка, да у меня нет ни времени, ни желания прослеживать причины. Так что эти коробки стоят здесь годами.

- Понимаю. Думаю, что ты не отваживаешься выбросить что-либо подобное, даже с учетом всех вышедших сроков. Просто на всякий случай, да?

- О, не думаю, что кто-нибудь приедет забирать эти коробки. По правде сказать, они находятся здесь так долго, что я уже их просто не замечаю. Наверное, мне надо как-нибудь разобрать эти судебные материалы и выбросить совсем уж старые.

Когда мы собрались уходить, я увидела прикрепленные к стене рядом с дверью какие-то листки бумаги, похожие на официальные документы. Я уже потянулась к одному из них, как Шура сказал: «Это разрешение, которое позволяет мне работать с наркотиками, внесенными в пять списков Администрации по контролю за соблюдением законов о наркотиках. В списке I числятся такие наркотики, как ЛСД, марихуана и героин; они запрещены, незаконны, и ты не можешь иметь с ними дела, даже в исследовательских целях, без того, чтобы полдюжины правительственных учреждений не заглядывали тебе через плечо.

Направо от входной двери располагался просторный кабинет с окнами, переплеты у которых были освинцованы. Он был побольше, чем тот, с камином. На полках я снова увидела много бутылочек, стоявших в три ряда. На некоторых из них были совсем свежие этикетки, надписи же на других были такими стертыми, что я не могла их разобрать. На одной из бутылочек я прочла «Петрушка». Я подошла поближе к полке, всмотрелась в остальные бутылочки и увидела этикетки «Укроп», «Сафрол». Еще я увидела чистую бутылку с небрежной надписью «Азарон», сделанную жирными черными буквами.

Я потрясла головой, не совсем веря в реальность увиденного, - все эти официальные лицензии, листья и паутина, большая, как в прачечной, каменная раковина, полки с чистыми колбами (одна из полок немного прогнулась в середине, словно устала держать годами то, что на нее ставили). Обстановка в лаборатории была глубоко личная, это было царство алхимии.

- Порядок? Я выключу свет, ты готова? - спросил Шура. Когда я кивнула, он потянулся к потолку и дотронулся до выключателя. Мы покинули лабораторию. Снаружи лучи бледного зимнего солнца блестели на траве, листьях деревьев и на узенькой кирпичной лестнице, ведущей на холм. Мы взобрались по лестнице, и Шура повел меня на другой конец зеленой террасы. Под нами круто обрывался холм. Отсюда я могла увидеть долину, простиравшуюся внизу. Почти весь горизонт занимала гора Дьябло. Она казалась бледно-лиловой и голубой в легкой туманной дымке, поднимавшейся из долины. Я глубоко вдохнула. Здесь так спокойно, подумалось мне. Шура называл города, которые были там, внизу, и сказал мне, что главный город округа, Мартинез, расположен далеко слева и уже не виден. «Какой потрясающий вид!» - сказала я.

Какое-то время мы стояли молча, вглядываясь в соседние поля на холмах и дома вдалеке, слушая пение птиц. Потом Шура взял меня за руку и повел обратно, вниз по лесенке.

Пока я шла за ним к дому, я думала о том, насколько по-другому это все смотрится из округа Марин, то есть с Залива. Я никогда не бывала в других городах округа Контра-Коста раньше. Я даже не могла припомнить, что когда-нибудь видела гору Дьябло, разве что только во время местных новостей по телевизору. Я хочу жить здесь. С ним.

Шура налил нам вина, мне белого, себе красного. Я села за стол в столовой. Казалось, Шура слегка поколебался, прежде чем сказал: «подожди секунду, я хочу кое-что тебе показать» и пошел в свой кабинет. Он вернулся с фотографией в рамке и без всяких слов поставил ее передо мной. Я увидела черно-белый снимок, на котором была запечатлена молодая женщина лет за тридцать, откинувшаяся, судя по всему, на спинку деревянной скамьи, и нежно улыбающаяся. Рядом с ней в такой же позе сидел Шура, очевидно, совершенно расслабленный, с одной из своих полуулыбок на лице. На заднем фоне виднелись заросли плюща. Ни разу в жизни я не изучала фотографию с такой скрупулезностью.

- Это Урсула? -Да.

- Она очень мила. Выглядит приятной и умной женщиной.

Вот враг и обрел свое лицо.

- Да, так и есть.

- И ты любишь ее, не так ли?

- Я и не знал, что значит любить, пока в моей жизни не появилась Урсула. Она все во мне перевернула.

- В каком смысле?

- Я был - и самые близкие мои друзья без колебаний подтвердят это - я был резким человеком, склонным к сарказму, настроенным очень негативно, раздражительным. Часто со мной трудно было находиться рядом. Поверь мне, они скажут тебе, что я был не очень приятным и не особенно добрым. На самом деле, мои лучшие друзья скажут, что понятия не имеют, как это они терпели меня на протяжении последних двадцати лет или около того. Они также сообщат тебе, что я изменился. Теперь я почти приятная компания. По крайней мере, я стал гораздо тактичнее, чем был. А все потому, что Урсула сделала меня открытым для тех чувств, которых я не знал раньше. Думаю, можно было бы сказать, что с ней я научился, что называется, открывать сердце.

На его лице появился легкий румянец.

Ладно. Мы всем обязаны Урсуле. Спасибо вам, прекрасная женщина, возможно, ставшая всем, чем не могу стать я. Так какого черта я здесь делаю? Зачем он пригласил меня в свой дом, в свою жизнь?

- Спасибо за то, что показал мне ее. Трудно иметь дело лишь с именем, - сказала я.

Шура поднялся и отнес фотографию обратно в кабинет. Когда он вернулся, мы чокнулись бокалами и отпили вина. Шура откинулся на своем стуле и спросил меня: «Ну и чем же ты хотела бы заняться сегодня? Я полностью в твоем распоряжении. Мой дом, мои кошки и мои плетущие сети пауки - тоже».

Слава Богу, он не предложил отправиться в спальню. Прямо сейчас это было бы немыслимо. С нами в комнате была бы Урсула.

Я попросила у Шуры того, чего мне хотелось, поскольку не видела причины, почему бы и нет: «Мне бы хотелось знать, есть ли у меня возможность принять одно из твоих веществ. Я просто подумала, что, может быть, есть что-нибудь, что действует не так долго и что я могла бы попробовать».

Слово «вещество» куда приятнее. «Наркотики» звучит просто ужасно - плохо, опасно, безответственно. Думаю, меня запрограммировали так же тщательно, как и всех остальных.

Шура немного помолчал, рассматривая свой бокал. Я задержала дыхание. Затем он положил локти на стол, наклонился и сказал: «Да, есть кое-что, что может показаться тебе интересным. Я немного расскажу тебе об этом веществе. Для начала -это не мой препарат. Он был открыт давно, в 1912 году, в Германии. На него не обращали внимания, пока одна хорошая моя знакомая - очаровательная, забавная, чуть-чуть сумасшедшая девчонка, которая ко всему прочему еще и очень хороший химик, -не привлекла мое внимание к одной старой публикации. Там упоминалось несколько соединений, в том числе и то, о котором идет речь. Она сказала, что, на ее взгляд, это соединение было бы интересно синтезировать. Это была чистой воды интуиция, какая-то исключительная интуиция...»

- Как оно называется?

Шура усмехнулся, его глаза поддразнивали меня: «Мети-лендиоксиметамфетамин, или МДМА - для краткости». Я повторила эту аббревиатуру на одном выдохе.

- В любом случае, думаю, что могу приписать себе честь считаться приемным отцом этого препарата, если не его изобретателем, - продолжил Шура. - Я синтезировал его в своей лаборатории и принял небольшую дозу, после чего у меня образовалась приятная легкость в сознании. Вот и все. Никаких галлюцинаций или чего-нибудь в этом духе. Никаких движущихся стен или светящихся цветов - ничего подобного. Просто явно радостное настроение. И желание заняться работой, делать вещи, которые нужно делать. Поэтому я решил, что это мог быть своего рода антидепрессант. Я дал попробовать его своему старому другу, Адаму Фишеру, психологу. Ему тогда было далеко за шестьдесят или даже немного за семьдесят. Он сказал, что собирается уйти на пенсию и начинает свертывать свою практику. Я знал, что по части психоделиков он очень опытный человек, он изучал их воздействие много лет. Так что я спросил у него, не хочет ли он попробовать МДМА, а потом поделиться со мной впечатлениями.

Я отпила вина из бокала. В груди внезапно стало очень тепло, и я поняла, что очень счастлива. Быть здесь, слушать Шуру, видеть отблеск солнечного света на фруктах в вазе - мне было достаточно этого мига, просто быть в нем, позабыв обо все остальном.

Между тем Шура продолжил рассказ: «Адам попробовал предложенный мною препарат. Результат эксперимента был... -Шура замолчал, хихикнув, - ну, короче говоря, д-р Фишер передумал уходить на пенсию. Он внес изменения, в свою практику. В некотором смысле можно сказать, что МДМА полностью изменил всю его жизнь».

- А как он изменил свою практику?

- Ну, с тех пор - а МДМА я дал ему попробовать около семи лет назад - все свое рабочее время он посвятил обучению людей, в основном, невропатологов и психиатров. Он учит их применять МДМА. Адам рассказал об этом наркотике уже, наверное, нескольким тысячам врачей по всей стране, научил их, как правильно его использовать и им самим, и их пациентам. По крайней мере, тем пациентам, которые подходят для эксперимента.

- Это все-таки оказался антидепрессант, как ты и предполагал?

- И да, и нет. Такой относительно мягкий эффект имел место в моем случае, однако гораздо более значительное воздействие наркотик оказал на Адама и на большинство других людей, как теперь можно сказать. По их словам, этот препарат позволяет им ощутить поразительные прозрения - они постигают собственную жизнь, то, как они живут и что они делают. Они видят, как сами создают себе проблемы или растрачивают то, что имеют, то, чем они являются. Похоже, этот наркотик способствует прозрению, но он открывает путь к пониманию, не заставляя людей ощущать страх. Здесь нет угрозы потери самоконтроля.

- Чего большинство людей как раз и боятся... - поддержала я Шуру.

- Да. Пожалуй, страх потерять контроль над собой и оказаться беспомощным - это явление универсальное, и, разумеется, он возникает у людей, которые раньше никогда не принимали галлюциногены. МДМА позволяет вам полностью сохранять контроль и в то же время - взглянуть на себя как следует. Адам сказал мне, что МДМА расправляется с барьером страха, как назвал это Адам, страха, который люди испытывают перед тем, что творится внутри них, перед самим собой. Большинство людей описывают такое ощущение, словно они принимают себя, что позволяет им внимательно в себя всмотреться. В итоге получается, что подобное прозрение относительно не угрожает человеку.

- А бывали ли неудачные случаи? - поинтересовалась я.

- О, конечно. Я слышал о нескольких по-настоящему неудачных трипах. Мне рассказывали о них Адам и другие врачи. Самое главное, что в большинстве этих случаев люди не хотели принимать МДМА; принять наркотик их уговаривали муж или жена, или врач, тогда как они сами не были внутренне согласны прибегнуть к этому средству ради собственного спасения. Они принимали препарат под внешним давлением. Результаты были отрицательными, что вполне предсказуемо. Участвовавшие в таких экспериментах врачи получили хороший урок.

- Ты хочешь сказать, что нужно по-настоящему захотеть принять этот наркотик, а в противном случае все пойдет наперекосяк?

Шура наклонился вперед и сказал: «И не только в данном случае, это касается любого психотропного наркотика. Именно поэтому у людей случается то, что они называют плохими трипами, когда какой-нибудь умный сукин сын незаметно добавляет наркотик в пунш, - в общем, когда наркотик им подсовывают без их ведома. Вот это я считаю действительно непростительным поступком - давать человеку галлюциноген любого вида, не предупредив его об этом и не получив его согласия. Лично я думаю, что и врач не должен так поступать даже с наркотиком, который он прописал пациенту; этого ни в коем случае не следует делать с галлюциногеном. Или с чем-нибудь вроде МДМА, потому что он, хотя и не относится к психоделикам, оказывает определенное воздействие на сознание человека».

Глаза Шуры сузились от гнева.

Я кивнула ему и спросила: «Сколько времени продолжается сам опыт?»

Его лицо прояснилось, он посмотрел на меня: «Ты уверена, что хочешь попробовать? Именно сегодня? Сейчас?»

- Если тебе нравится эта идея и если тебе это не помешает.

- Продолжительность опыта, - начал Шура, - около трех часов, если не принять дополнительную дозу, которая обычно составляет примерно одну треть от первоначальной. Если где-то через полтора часа после приема первой дозы принять добавку, то максимальный эффект продлится на час дольше.

- Есть ли возможность принять этот препарат нам обоим? Как тебе эта идея? Пожалуйста, скажи мне, если не очень хочешь - по какой бы то ни было причине.

- На самом деле, сочту за честь, - ответил Шура.

- Ты всегда называешь это МД... что там дальше. Извини», - я изобразила угрызения совести, ударив себя по голове ладонью.

- МА, - закончил Шура.

- МДМА. Спасибо.

- Метилендиоксиметамфетамин, - напомнил он мне с усмешкой. В ответ я показала ему язык.

- Это ТЕБЕ легко сказать!

Шура встал из-за стола со словами: «Поброди здесь, если хочешь. Я вернусь через пару минут».

Я осталась на месте и стала рассматривать книги в шкафу и читать заголовки: «Искусство Индии», «Пещеры Ласко», «Голоса тишины» Мальро, «Юриспруденция» (в двух томах), «Босуэлл в Голландии», Чаплин, Бернард Шоу, лимерики и коллекция эротического искусства (ах, ну как же без этого!). Я также увидела «Выбор Софи»⁵⁷ и книгу под названием «Мудрость Китая и Индии» Лин Ютаня. Я вспомнила, что когда-то очень давно тоже читала это произведение, которое, кстати, сильно меня потрясло, но не могла припомнить его названия. Две полки книжного шкафа были полностью заполнены работами Олдоса Хаксли, некоторые из них были в двух экземплярах.

Конечно же, ему нравится Хаксли.

Тут вернулся Шура. Он принес четыре маленьких стеклянных пузырька с белыми крышечками. Он прошел на кухню, я последовала за ним и стала смотреть, как он открывает буфет и достает оттуда бокалы для вина. Он поставил их на покрытый кафелем стол около раковины. Бледный и потускневший, потерявший свой голубой цвет кафель, наверное, такой же старый, как и пол, подумала я. По крайней мере, кафель можно протирать и держать чистым. Между тем Шура открыл два пузырька и высыпал оказавшийся в них белый порошок в бокалы - один пузырек на один бокал. Потом добавил в бокалы немного горячей воды из-под крана и слегка взболтал получившуюся смесь, прежде чем протянуть один из бокалов мне. Он стоял прямо, почти как на официальном приеме. Шура чокнулся своим бокалом с моим и сказал: «С Богом».

Я залпом выпила жидкость из бокала и сразу же прижала ладонь ко рту: меня чуть не вырвало. Вкус у смеси был горький и гадкий. Я так и сказала Шуре.

На что он ответил: «Я считаю, что нужно узнать это на вкус до того, как понять, что оно делает. Я должен был тебя предупредить; приходится признать, что большинству людей это не по вкусу. В следующий раз, если захочешь, можно будет добавить сок».

Спасибо тебе за «следующий раз», любимый.

Я с подозрением уставилась на него: «Только не говори мне, что тебе нравится это!»

Он сказал несерьезным тоном: «Думаю, это довольно приятный вкус. Абсолютно честный и откровенный. Вкус с характером, я бы сказал. Вкус, имеющий индивидуальность!»

«Да ты с ума сошел!» - с этими словами я залезла в холодильник, нашла там бутылку грейпфрутового сока и налила себе столько, чтобы избавиться от этого особенного характера и индивидуальности у себя во рту. Шура только хмыкнул, глядя на искаженное гримасой мое лицо. Гримаса отвращения была лишь чуть-чуть преувеличена.

Ладно, Урсула, иди. Настал мой день - Шура принадлежит мне, хотя бы ненадолго.

Из кухни Шура повел меня в теплую гостиную. Я бросила свою сумочку на кофейный столик и присоединилась к Шуре, вставшему у окна. Он спросил у меня: «Ты знаешь Дьябло? Когда-нибудь там бывала?»

- Не думаю, что вообще видела ее раньше в реальности. На самом деле, кажется, я вообще не бывала в этом округе. Несколько раз я добиралась до Беркли, но никогда не проезжала по туннелю на эту сторону.

- Между прочим, - сказал Шура, продолжая рассматривать гору, - ты должна знать, что я дал каждому из нас очень низкую дозу МДМА - сто миллиграммов, если быть точным. Этого хватит, чтобы ты в полной мере ощутила его воздействие, но недостаточно для чего-то чрезвычайного. Если, конечно, ты не окажешься особо чувствительной к этому соединению. Эту возможность всегда необходимо учитывать, когда пробуешь новый для себя препарат.

- Когда я должна что-нибудь почувствовать?

- О, где-то минут через тридцать-тридцать пять. Обычно в первый раз люди замечают странное и незнакомое ощущение примерно через полчаса после приема наркотика. Если ты можешь просто расслабиться и не пытаться избавиться отданного ощущения, то оно пройдет в течение двадцати или чуть больше минут. После этого наркотик начнет действовать, и это будет продолжаться примерно час. Потом, если тебе понравится и ты захочешь продлить удовольствие еще на час, я дам тебе добавку - еще сорок миллиграммов препарата.

- И это просто продлит эффект и больше ничего не сделает?»

- Именно так. Ты не почувствуешь никаких изменений - интенсивность переживаний сохранится на прежнем уровне; дополнительная доза просто позволит тебе немного дольше остаться там, куда ты попадешь.

Пока я смотрела в окно, я вспомнила вопрос, который пришел мне в голову, когда я ехала к Шуре. «Между прочим, - спросила я, - как тебе удалось назвать улицу, где ты живешь, своей фамилией?»

- Ах, да, - хихикнул Шура. - Здесь все чисто. Когда мы с родителями переехали сюда, здесь повсюду росли ореховые деревья и фруктовые сады, на их месте сейчас ты можешь видеть дома и шоссейные дороги. Здесь не было автострад, а проехать можно было только по проселочным дорогам. Мы поселились в единственном доме в округе. Это был старый, ветхий, заброшенный дом, который его прежние хозяева оставили много лет назад. Он уже покосился. Думаю, он не рухнул лишь благодаря росшей рядом акации, дерево поддерживало его. В доме была одна центральная комната, окруженная верандой, пол которой почти везде провалился.

Мы с родителями начали отстраивать это жилище - именно в нем мы сейчас и находимся. Мы занимались строительными работами как раз тогда, когда шла Вторая мировая война. И однажды к нам зашел кто-то с почты и сказал, что Элмонд превращается в цивилизованный город и не может никому позволить жить на какой-то там проселочной дороге. Люди должны жить на улице, было сказано нам.

- И как же будет называться эта улица?»- спросил мой отец.

- Назовите ее сами, - сказал начальник почтового отделения или кто там мог быть.

- Бородин-роуд?

- Отлично. Почему бы и нет? - сказал наш гость.

Потом, через несколько лет появилась новая администрация и новый начальник почтового отделения. Он пришел к нам и сказал: «Вы не можете просто жить на дороге, у вас должен быть и номер дома».

- Как насчет № 1? - спросил отец, что было совершенно разумно, ибо на Бородин-роуд жила лишь наша семья.

- Назначать номер первый не входит в компетенцию почтового отделения. Пусть будет № 1692, - сказал начальник.

Мой отец согласился. «Почему бы и нет?» - сказал он. На том и порешили. Никто так никогда и не узнал, почему был выбран именно такой номер; думаю, никто этим и не поинтересовался у начальника почтового отделения, а сейчас уже слишком поздно спрашивать. Это было и остается тайной и по сей день!

Я рассмеялась: «Великолепная история. Но, помнится, ты говорил мне что-то насчет того, что цивилизация еще не добралась до Элмонда?»

- Я имею в виду настоящую цивилизацию, которая подразумевает убийства, ограбления банков, людей, которые не здороваются с тобой в бакалейной лавке.

Я снова засмеялась: «А, теперь понимаю!»

Отвернувшись от окна, я замерла от удивления. С этой стороны стены, разделявшей комнату напополам, висел большой портрет в антикварной золоченой раме. На картине был нарисован мальчик, одетый в голубую шелковую рубашку с высоким воротником и вышивкой в русском стиле. Я поняла, что это был Шура, и подошла поближе, чтобы рассмотреть его лицо. Светлые волосы, очень светлые. Твердый подбородок и такая же нижняя губа, рот решительного человека. Внимательные светло-голубые глаза.

Оставшийся позади Шура заговорил:

- Я не знаю точно, сколько лет мне здесь. Может быть, двенадцать.

- Прекрасный портрет. Он мне понравился.

Ребенок держал в руках музыкальный инструмент, показавшийся мне знакомым. Я спросила Шуру, что это такое.

- Это балалайка. Она сохранилась у меня до сих пор; на самом деле, она лежит на пианино, но, как ни горько это говорить, на ней не играли много лет.

Я посмотрела в сторону пианино и уже увидела очертания инструмента, который лежал сверху, но вдруг решила, что подробный осмотр нужно отложить. Я почувствовала, что что-то во мне происходит.

Я сказала Шуре, что пойду посижу. Я свернулась калачиком в углу дивана, где были разложены подушки, и сосредоточилась на том, что должно было вот-вот произойти. Шура сел в большое кресло, лицом ко мне, положив ноги на маленькую скамеечку, обитую тем же материалом, что и кресло. Я обнаружила, что пристально вглядываюсь в рисунок обивки - нежно-голубые полоски на сером, отливающем серебром фоне со слабым отпечатком крошечных цветов. Кресло было старомодным, подумала я, и удобным. Как вся комната.

Я оглянулась вокруг, увидев вещи, которые раньше не заметила. Большая ваза в восточном стиле на полке книжного шкафа, стопка альбомов с фотографиями на полке пониже, миниатюрная каменная сова на каминной полке, а рядом - маленькая фотография какой-то женщины в рамке.

Хотела бы я посмотреть вблизи на эту фотографию. Может быть, это его жена. Кажется, рамка старая. Возможно, это его мать. Впрочем, я не сдвинусь с места, пока не выясню, что со мной происходит. Странное, незнакомое ощущение, сказал он. Ладно. Вдохни поглубже и расслабь тело.

- Что-то замечаешь? - спросил Шура.

- Не знаю, - ответила я и полезла в сумочку за сигаретами. На кофейном столике, выложенном маленькой бежевой плиткой, нашлась медная пепельница. Рядом с ней стояла круглая керамическая ваза песочного цвета. В вазе были белые маргаритки. Несколько уже завяло.

Цветы для Урсулы.

Теперь точно что-то происходило, и в этом нельзя было ошибиться. Действительно, это было незнакомое ощущение. Оно было не похоже на то, которое я почувствовала тогда, когда начал действовать пейотль. В тот раз вокруг меня изменился свет, точнее, изменилось мое видение света, вспомнила я. Казалось, что я могу его потрогать, он как будто ощутимо присутствовал в комнате.

Я почувствовала, что Шура наблюдает за мной, но сейчас я не собиралась обращать на это внимание. Я решила, что появившееся странное ощущение было вполне физическим и находилось оно, в основном, в груди. Там я чувствовала смесь страха и возбуждения.

Хорошо, подумала я, это всего лишь новое ощущение. Я мысленно проверяла свое тело, отметив покалывание в основании шеи и напряжение в позвоночнике. Ничего удивительного я не заметила. Однако вскоре то ощущение, которое расположилось у меня в груди, распространилось по всему телу.

Словно какой-то голос говорит внутри, только без слов. Вовсе не противно. Просто непривычно.

- Можно не разговаривать, - тихо сказал Шура. - Ты должна чувствовать, что вольна делать все, что захочешь. Все, что тебе приятно.

- Да, - ответила я. В голове у меня тоже что-то изменилось. Она стала легкой. Никакого головокружения, просто легкость. И было еще кое-что, что я только начинала осознавать, - чувство умиротворения, заменившее ощущение странности. Простое, переполняющее душу умиротворение.

- Я чувствую, что расслабилась больше, - сказала я Шуре. Я совсем забыла - ведь он тоже принял наркотик. Узнать бы, что чувствует он. Но пока я не намерена его об этом спрашивать. Какое-то время я должна прислушиваться к себе.

- Возможно, наркотик уже действует на тебя или очень скоро начнет действовать, - сказал Шура. - То, что ты ощущаешь сейчас, ты и продолжишь ощущать с незначительными изменениями. Я имею в виду интенсивность переживаний. Она сохранится на том же уровне, что и сейчас, примерно в течение следующего часа или около того. Усиления быть не должно.

- Понимаю. Спасибо.

- Всегда пожалуйста, - ответил Шура, мягко, без поддразнивания.

Он смотрит, слушает, все замечает. Для него облегчение узнать, что со мной все в порядке. Он заботится обо мне, и он хочет, чтобы все это принесло мне пользу.

- Это очень приятное ощущение, очень умиротворяющее и спокойное, - сказала я.

- Хорошо. Я надеялся, что именно так оно и будет.

- Я думаю, что встану и немного прогуляюсь, если можно.

Шура встал и протянул мне руку, медленно подняв меня с дивана. Потом Шура накрыл своими ладонями мои руки и посмотрел мне в глаза. В падавшем из окон свете его глаза казались пронзительно голубыми. Я тоже посмотрела ему в глаза и увидела в них серьезность и явную симпатию - ошибиться в этом было невозможно. Забота и настороженность были в них. Я потянулась вверх, чтобы взять в руки его лицо. Стоя на цыпочках, я слегка коснулась губами его губ. Потом развернулась и пошла по направлению к кухне.

До меня долетел голос Шуры: «Хочешь, чтобы я пошел с тобой, или предпочитаешь остаться одна?»

Я остановилась подумать и в тот же миг поняла, что мне нужно побыть одной, чтобы изучить, что со мной происходит. Я сказала это Шуре.

Он понимающе кивнул: «Если что, я буду в своем кабинете. Не торопись. Можешь прийти ко мне или просто позови, если захочешь, чтобы я составил тебе компанию. Я тебя услышу, если ты будешь недалеко от дома».

Он думает, что у меня какие-то проблемы, но не станет говорить об этом вслух. Он не хочет программировать меня и настраивать на что-нибудь плохое.

- Спасибо тебе огромное, мой милый, - сказала я и ушла. Чувствуя легкость во всем теле, двигаясь легко и свободно, я пошла к задней двери. Я не колебалась, когда говорила «мой милый». Я знала о симпатии, которую Шура питал ко мне. Не было нужды подвергать цензуре свои чувства или даже крошечное их проявление.

Я вышла на глинистую тропинку, покрытую пятнами солнечного света и тенью листвы. Было прохладно, и я порадовалась, что надела шерстяную кофту. Я присела на траву справа от тропинки, не так далеко от дома. Я полезла в карман юбки, куда положила сигареты, и так и застыла. Вместо умиротворения я почувствовала нечто другое. Что-то, чего я вовсе не ожидала, поднималось во мне - внезапный приступ печали, причем настолько мощный, что мне пришлось обхватить себя руками.

О Господи, нет. Мне это не нужно!

Словно стена воды обрушилась на высохший пустынный берег. Слезы душили меня, и я позволила себе расплакаться, даже не пытаясь противостоять этому напору, потому что знала - это бесполезно. Часть меня ругалась, упирая на то, что подобные ощущения ни капли не способствуют желанию попросить Шуру дать мне эту дрянь еще раз - или любой другой психотропный наркотик, раз уж на то пошло. Но в то же время где-то глубоко во мне крепла и начинала преобладать над всем остальным уверенность в том, что это горе копилось во мне очень и очень долго - годами - и что эту боль надо пережить, надо от нее освободиться, если я хочу обрести силу и цельность.

Было и что-то еще, заставлявшее себя услышать. Что-то, что было выше всех душевных травм и огорчений моего прошлого и настоящего, - послание, обладавшее собственной энергией, которая не позволяла ему затеряться в моем плаче.

Мною руководит страстное желание, потребность выяснить - узнать - что, как и почему. Узнать правду о самой себе, остальных живых существах, о мире и о том, что движет вселенной. Это Первая заповедь моей жизни, и, хотя я не понимаю почему, надо, чтобы это желание знать и стараться узнать всегда оставалось моей Первой заповедью.

Страдание накатывалось на меня волнами, как всегда и происходит, однако мой разум продолжал работать ясно и четко, не завися от слез и рыданий, сотрясавших тело. Я подумала об одном циничном наблюдении, которое прочла однажды. Согласно автору этого умозаключения, желанием понять все Что, Как и Почему относительно жизни и космоса человек обычно одержим в юности, и чаще всего это желание изживается к концу второго года обучения в колледже. Таким образом, подытоживал автор, было бы уместно назвать эти вопросы Великими вопросами студента-второкурсника.

Пусть будет так. Я проклятая второкурсница.

Хорошо же. На данный момент истина предельно проста: я нашла мужчину, не похожего на всех остальных, которых я когда-либо знала; этого мужчину я ждала всю свою жизнь; я хочу быть и жить вместе с ним, вместе с ним познавать жизнь, а он любит женщину по имени Урсула. Я решила быть так близко к нему, как он позволит, и оставаться с ним так долго, как только возможно. Будь что будет - выиграю или проиграю. И я должна признать, что всем своим существом отдалась этому выбору. Всю ответственность несу я сама.

Я долго плакала, обняв себя руками и покачиваясь на месте. Я рыдала, сидя на траве, пока поток слез не стал утихать. Тогда я смогла обратить внимание на Наблюдателя. Он отметил, что умиротворение не исчезло, и хорошо бы мне снова посмотреть на него.

Под ужасным горем скрывалось спокойствие, безмятежность и нечто похожее на радость, во что просто не верилось.

Не пытайся понять. Достаточно знать, что все это в тебе. Бог держит тебя за руку и баюкает своей совершенной любовью. Все хорошо, даже если прямо сейчас это кажется бессмысленным.

Я не услышала ни звука, однако внезапно поняла, что Шура был поблизости. Я чувствовала, что он стоит в коридоре, но я не могу его видеть. Я знала о его беспокойстве. Но под этой тревогой было кое-что еще - его собственная печаль и неясность в отношениях с Урсулой. И я поняла, что снова расплакалась, уже без сильного надрыва, на этот раз - из-за Шуры.

Наконец, все закончилось.

Я терпеливо дождалась, чтобы мое дыхание пришло в норму. Теперь лишь редкое содрогание напоминало мне о том, через что я прошла. Я поднялась с травы и пошла в дом.

В коридоре не было ни души. Я слышала, как шелестит бумага, и поняла, что Шура вернулся в кабинет.

Остановившись на пороге кабинета, я сказала: «Спасибо за терпение. Кажется, я была должна что-то узнать от себя самой, теперь все закончилось». Я непринужденно улыбалась, зная, что у меня покраснели глаза и, может быть, они даже опухли, но это было не важно.

Шура подошел ко мне и обнял, крепко прижав к своей груди. «Прости», - прошептал он.

Я посмотрела на него и твердо сказала: «Нет. Извинения -это не то, чего я хочу от тебя; на самом деле, именно извинений мне бы меньше всего хотелось. Я наслаждаюсь, когда оказываюсь рядом с тобой, и это не твоя вина, что я тебя люблю - это даже не моя вина, просто так оно и есть. И пока мы оба абсолютно честны друг с другом, все будет хорошо. Поверь мне, что бы ни случилось, все будет в порядке».

Понятия не имею, откуда берется эта уверенность, но она кажется правдоподобной, так что ничего страшного, что я ему это сказала.

Шура кивнул: «Я не хочу, чтобы ты страдала по моей вине. Я просто не хочу причинить тебе боль каким бы то ни было способом».

Я прижалась щекой к его груди и сказала: «Я знаю. Но если бы мне пришлось выбирать быть с тобой и как-то от этого страдать или не быть и не испытывать боль, ты отлично знаешь, что я выберу. Пожалуйста, пусть все остается на своих местах. Я не верю в то, что буду жалеть о своем решении, и надеюсь, ты тоже».

Мы вернулись в гостиную. На этот раз мы говорили обо мне. Я рассказала Шуре о своем детстве, проведенном в Италии, в деревне Опичина, расположенной высоко на горных склонах позади Триеста. В этом городе мой отец проработал консулом шесть лет, еще до Второй мировой войны. Я рассказала и о своем брате Эдварде. В Италии его всегда звали английским прозвищем - Бой. Когда мы возвратились в Штаты, я должна была привыкать обращаться к нему уже как ко взрослому - Тед. Я продолжила свое повествование:

- Мой отец был евреем, но у него, конечно, была дипломатическая неприкосновенность. Мы с Боем мало что знали о происходящем, но я помню строгие наказы, которые нам давали перед прогулкой. Каждый день гувернантка выводила нас на прогулку, и иногда мы доходили до деревни, что случалось довольно редко, поскольку обычно мы шли гулять в поля за домом. Но если мы действительно добирались до деревни и хотели что-то сказать о человеке, которого называли дуче, или о другом человеке, которого взрослые звали Гитлером, мы, дети, должны были использовать кодовые имена - мистер Сильная Рука и мистер Жестокое Сердце. Нам хорошенько внушили, что это была не игра и что у родителей, а значит, и у всей семьи, могут быть серьезные проблемы, если какой-нибудь «не тот» прохожий услышит, как мы зовем этих людей по-другому.

- У вас были проблемы в школе?

- Нет, - ответила я. - Мы вообще не ходили в школу. Там было засилье фашистов. Мы учились дома, а нашими преподавателями были гувернантки. Они учили нас по системе Калверта. Эту систему разработали в Балтиморе, и я подозреваю, что она используется до сих пор. Все материалы присылались в семьи сотрудников дипломатической службы, где были дети, а родителей отправляли на работу туда, где было слабо налажено образование или существовали другие причины, по которым детей было нежелательно отдавать в местные школы. Между прочим, это было прекрасное образование. Веришь или нет, но вместе с обычной чепухой, которой учат в начальной школе, шла греко-римская мифология!

Я рассказала Шуре о том утре, когда на наших железных воротах обнаружилась надпись, сделанная наспех огромными красными буквами. Мы с Боем не могли ее понять, но нам сказали, что там написано «еврей». Мы смотрели, как служанка и наш отец отчищают черные железные ворота от краски, а я в это время думала, следует ли мне спросить у взрослых, кто это такой - еврей. И еще о приятном соседе, пожилом человеке, который ходил согнувшись и жил через дорогу от нас. Я не помнила его имени, но знала, что однажды ночью он исчез, и больше никто его не видел.

Я продолжала:

- Нам сказали, что он исчез, потому что был евреем, а мистер Сильная Рука и мистер Жестокое Сердце были плохими, но очень могущественными людьми, и они не любили евреев и цыган и вообще всех, кто был с ними не согласен. Иногда они их забирали и не говорили куда, а мы, дети, не должны задавать много вопросов. Думаю, шел 1939, может быть, 1940 год, и люди начали бесследно исчезать по ночам, но нам с Боем ничего не говорили об этом.

Шура внимательно меня слушал, но потом, когда я ненадолго остановилась, он вдруг вскочил со стула и сказал: «Обожди секунду, я должен проверить время» - и помчался на кухню. Вернувшись, он объявил: «Прошло полтора часа, так что я должен спросить у тебя, хочешь ли ты принять добавочную дозу или нет?»

- О, - ответила я и безмолвно проконсультировалась с самой собой. - Если я приму добавку, я просто дольше буду там, где я сейчас нахожусь?

- Совершенно верно. Приблизительно на час дольше.

- Тогда да, пожалуйста. Мне бы очень хотелось добавки, если не возражаешь.

- Нет, конечно. Я тоже приму. Подожди, я сейчас вернусь.

Когда Шура снова принес наши бокалы, меня прямо передернуло при воспоминании о вкусе их содержимого. Шура извинился: «Я забыл. Позволь мне принести тебе сока». Уже из кухни он прокричал мне: «На самом деле, ты должна сейчас много пить, потому что этот наркотик способствует выведению жидкости из организма, вызывая небольшое обезвоживание».

Я извинилась и сказала, что мне нужно в ванную. Сидя на унитазе, я рассматривала бледно-зеленый кафель на стенах и старомодную раковину. В одном из углов у светло-голубого потолка я увидела искусно сплетенную паутину. Я предположила, что ее нарочно здесь оставили, потому что в ванной было чисто убрано.

В гостиной я чокнулась с Шурой бокалами и без труда выпила растворенный в соке порошок.

Я уселась обратно на диван, обитый голубым твидом, а Шура принес кувшин, где была вода со льдом, и пластиковый бокал. Я улыбнулась, когда он поставил это на столик передо мной: «Спасибо. Я постараюсь помнить о том, что нужно пить».

- Это важно, - сказал Шура, садясь в кресло. Я увидела стакан воды на маленьком столике рядом с креслом.

- Прежде чем ты продолжишь свою историю, - сказал он, - я бы хотел, чтобы ты сказала мне, не замечаешь ли ты какие-нибудь физические эффекты в данный момент?

- Физические? - я прислушалась к себе и сообщила: - Теперь, когда я подумала об этом, чувствую некоторую сухость во рту. И еще такое забавное ощущение, что-то вроде трения в челюстях, под ушами. Но это не проблема.

- Есть ли что-нибудь странное с глазами?

Я повращала глазами, посмотрела вправо и влево и сказала: «Когда я смотрю вбок, изображение идет чуть-чуть волнами. Я не против этого. На самом деле, даже смешно».

- Это называется нистагм. Он случается у большинства людей при приеме МДМА, особенно, когда они пробуют его впервые.

Я несколько раз специально посмотрела в сторону и рассмеялась от новых ощущений.

- Тебе комфортно в этом состоянии?

Я ответила «да», подумав, что слово «комфортно» не очень подходит в данном случае и я бы выбрала другое. Я по-другому смотрела на собственный мир. Я по-прежнему чувствовала умиротворенность и ясность, на что бы я ни смотрела внутри себя или снаружи. Я не испытывала страха, мне не было тревожно. Внезапно я осознала, что большую часть своей жизни прожила в состоянии тревоги, которое стало привычным. Я настолько к нему привыкла, что уже давно не замечала этой постоянной тревоги и не удивлялась ей. Беспокойство стало моим образом жизни. Было очень необычно - и восхитительно - не чувствовать его.

Пока это нельзя изменить. Слишком много вещей, за которые надо нести ответственность. Дети. Работа. Счета. Вряд ли у меня когда-нибудь появится близкий человек, вот как этот, с которым я разделила бы свою жизнь. Так много всего необходимо сделать, за всем следить. Невозможно расслабиться и довериться вселенной.

Шура попросил меня: «Пожалуйста, рассказывай дальше. Я не хочу, чтобы ты подумала, будто я тебя совсем не слушал, когда вспомнил о добавке».

- О, нет-нет, - сказала я. - Я вовсе так не думаю. Просто сейчас меня захватили немножко другие мысли. Я поняла, что постоянно живу в тревоге. Я раньше не замечала, что определенный уровень беспокойства стал для меня привычкой. Возможно, я жила так многие годы. Не уверена, что могу припомнить время, когда все было иначе. Наверное, единственным исключением был тот день, когда я приняла пейот. Шура кивнул.

- Это очень интересное прозрение. Не то что бы я могу теперь изменить ситуацию, именно сейчас, в этот период моей жизни. Но думаю, что было для меня важно осознать это.

Я посмотрела на Шурино лицо, которое попало в тень от разделявшей комнату стены. На мгновение я совершенно забылась, изучая эту львиную гриву, глубокие морщины, которые пролегли от носа ко рту, крупные губы, казавшиеся сейчас мягче обычного. Я подумала, что МДМА подчеркнул в этом мужчине его душевную теплоту. Сейчас на этом лице читались открытость и уязвимость - таким оно было лишь в ту ночь, когда мы занимались любовью.

У него очень развит самоконтроль, но иногда он ослабляет его; сейчас он не так сильно контролирует себя, как обычно. У него очень красивое лицо. Вряд ли он так смотрит на других людей.

Шура улыбнулся мне, его глаза сверкнули в тени.

- Я любовалась твоим лицом, - сказала я. - Ты красив и знаешь об этом.

- Как красива и ты, мой маленький друг, - ответил Шура, потом снял ноги со скамеечки и наклонился ко мне.

- Я собираюсь попросить тебя кое-что сделать, прямо сейчас, если сможешь. Сходи в ванную и посмотри на себя в зеркало. Не задерживайся там; в таком состоянии очень легко загипнотизировать самого себя. Я хочу, чтобы ты взглянула на себя, сразу вернулась и рассказала мне о том, что увидела в зеркале».

Я вспомнила, что Сэм тоже просил меня об этом в тот день, когда мы с ним приняли пейот.

Я пошла в ванную комнату и посмотрелась в зеркало. Я увидела сияющее лицо, сверкающие глаза и расширенные зрачки. Лицо было открытым и беззащитным. Я увидела печаль, доброту, сильную жажду чего-то и слабый лучик надежды. Я улыбнулась своему отражению.

Вернувшись в гостиную, я сказала лишь следующее: «Я увидела человека, который мне очень понравился».

Шура сказал: «На это я и надеялся. Мне ты тоже очень нравишься, даже если для тебя это немного значит».

- Спасибо. Для меня это значит очень много.

Я догадалась, что это любовь и в равной степени симпатия, но это не может контролировать ни один из нас.

Я села на диван и уже собралась продолжить рассказ, как вдруг у меня возник вопрос.

- Шура, ты сказал, что ты никогда не любил до Урсулы. Разве ты не был влюблен в Элен, когда женился на ней?

Шура погладил свою бороду, обдумывая ответ.

- Нет, не любил. Нам было комфортно друг с другом и нравилось что-то делать вместе, но подозреваю, что мы поженились больше для того, чтобы спастись от одиночества, а не потому, что по-настоящему любили друг друга. И еще чтобы позлить родителей. Ее родители ясно дали понять, что хотели бы видеть кого-нибудь другого в роли мужа для своей дочери, а мои почти точно чувствовали, что я мог бы сделать партию получше. Нам обоим казалось, что мы совершаем очень забавный поступок, и мы решили сбежать, думаю, для того, что наказать своих родителей.

Блеск, который я видела в его глазах какое-то время назад, погас. Я гадала, не из-за воспоминаний ли.

- Должен с сожалением сказать, что наша совместная жизнь была не очень счастливой. Она была хорошим человеком, доброй, умной, и, в основном, именно она вносила необходимый порядок в мою жизнь; понимаешь, чистота в доме, свежие рубашки и обед вовремя, даже тогда, когда она снова стала работать. Благодаря этому у меня был режим, какая-то структура, на которую я мог опереться, особенно в ту пору, когда у меня появлялись сомнения насчет правильности принятых мною решений - ухода из Dole, возвращения к учебе. Я не всегда был уверен в том, что, работая консультантом, смогу следовать своим собственным, особенным путам».

- Но разве вы не были счастливы друг с другом?

- Нет, счастья не было. Приходится признать, что мы столкнулись с несколькими крупными препятствиями, ни у одного из нас не получилось найти удачный обходной путь. Скажем, Элен страдала разными фобиями. Она много чего боялась. Как я уже говорил, больше всего она боялась потерять контроль над собой, стать уязвимой, и это сказывалось на наших отношениях, затрагивая определенные их стороны.

Я налила воды в чистый бокал, который Шура поставил передо мной. Я почувствовала сухость во рту и вспомнила, что он упоминал про обезвоживание.

Шура понял мой намек и тоже отпил из своего бокала, прежде чем продолжил:

- Когда она рожала Тео, ей было очень больно, и она объявила мне, что не хочет еще раз проходить через все это. Она сказала, что Тео будет единственным ребенком в нашей семье, потому что она не может пройти еще через одни роды. Ее слова огорчили меня, ведь я сам рос единственным ребенком. Порой я думал, что, может, было бы лучше, если бы я имел братьев и сестер, - может быть, от этого многие вещи в моей жизни изменились бы к лучшему. Но Элен так настаивала, что у меня не было другого выхода, кроме как смириться с ее решением.

- Вы с ней не думали об усыновлении?

- Нет, я даже не помню, чтобы мы обсуждали этот вопрос, хотя, наверное, следовало бы это сделать. Возможно, мы оба считали себя принадлежавшими к элите, чтобы серьезно думать об усыновлении.

- Ей перевязали трубы?

- Нет, ничего такого. Она слишком боялась хирургического вмешательства. Она не выносила противозачаточные таблетки и не доверяла презервативам, что в какой-то степени обоснованно. В итоге мы стали заниматься любовью все реже и реже. Мы начали отдаляться друг от друга, - тут Шура нахмурился. - Ты точно хочешь все это слушать?

- Пока ты готов делиться со мной, я с удовольствием буду тебя слушать. В конце концов, это целых тридцать лет твоей жизни. И еще это означает, что ты мне доверяешь.

- Нет, я не против того, чтобы поговорить об этом. На самом деле, даже хорошо, что я об этом говорю. Я никому не рассказывал об этой стороне моего брака, даже Урсуле. Она и Дольф знали Элен; они были искренне привязаны друг к другу, и между ними были хорошие отношения. Мы все вчетвером отлично ладили. Мы привыкли ездить вместе куда-нибудь на выходные, и это продолжалось даже после того, как я понял, что влюбился в Урсулу, а она призналась мне, что тоже любит меня. Конечно же, Элен ничего не подозревала. Слава Богу, она никогда не узнала об этом.

- Знал ли это Дольф?

- Тогда я думал, что нет, но теперь не могу с уверенностью говорить об этом. В то время он не подавал вида, что его отношение ко мне изменилось, но ведь и сейчас он не выдает себя, когда мы разговариваем с ним по телефону. Но сейчас-то он наверняка должен обо всем знать!

Шура замолчал, чтобы отпить воды, я спокойно ждала продолжения.

- Элен и я, мы изо всех сил старались быть хорошими родителями. Полагаю, мы и были неплохими родителями, за одним исключением. Тео так и не почувствовал, что мы его приняли и очень любим, а он очень нуждался в этом. У Элен это лучше получалось, чем у меня, но все же Тео чего-то не хватало. Я не оказывал ему такой поддержки, какую должен был, и я глубоко об этом сожалел, но не знал, как исправить ситуацию. Как я уже говорил, в ту пору я не очень был способен любить.

Я кивнула.

- Думаю, я был чересчур критично и субъективно настроен. Я знаю, что нередко был нетерпелив с бедным Тео, а он страдал от этого. В глубине души он никогда не мог быть по-настоящему уверен в том, что он заслуживает безусловной любви. И в этом я повинен больше, чем Элен. Но, если быть честным - перед самим собой, я постепенно превращался в эдакого сухаря и все больше отдалялся от людей.

Шура закурил, я последовала его примеру.

- Я думаю, что на протяжении многих лет я был не способен по-настоящему дарить любовь кому бы то ни было. Пока в моей жизни не появилась Урсула. И я начал оттаивать. Даже моя любовь к Элен стала сильнее, чем когда-либо. И временами я чувствовал в себе доброту и прикусывал свой язык вместо того, чтобы отпускать свои обычные слишком наблюдательные и язвительные комментарии. Разумеется, я старался не показывать тех изменений, которые во мне происходили. Не стоило никого настораживать!

Я засмеялась. Я не могла представить Шуру недобрым человеком с равнодушным сердцем. Критичность и нетерпение -намеки на эти качества я уже заметила и могла в это поверить. Но в недостаток доброты - ни за что.

Он себя слишком строго судит, вспоминая прошлое? Или предупреждает меня - может быть, бессознательно г о некоторых своих чертах, о которых я пока не знаю?

- Мы с Элен слишком часто раздражали друг друга. Мы много спорили о мелочах, из-за которых вовсе не стоило ругаться. Наши споры были отражением скрытого разочарования в наших отношениях, в нашем браке, которое мы оба испытывали.

- Но ты говорил, она никогда не пыталась помешать твоим исследованиям?

- Да, она не была настроена против них. Ей были интересны мои описания воздействия наркотиков, но она всегда отказывалась принимать участие в экспериментах. За исключением того единственного раза с мескалином. Должно быть, иногда ей было очень тяжело, когда она осознавала, какими исследованиями я занимаюсь; уверен, с ее-то страхами она часто боялась, что я причиню себе какой-нибудь вред. Однако она сдерживалась, и я благословляю ее за это.

- А что за страхи у нее были?

- Она боялась напрягать свое тело, поэтому избегала секса. И, конечно, она боялась пораниться. Я всегда помогал ей на кухне, если надо было что-то нарезать острым ножом. Она испытывала страх и перед смертью. Я понимаю, что в этом нет ничего необычного, однако временами казалось, что мысль об угрозе смерти становилась у нее навязчивой. У нас была небольшая парусная шлюпка двадцати футов длиной. Элен нравилось плавать на ней, когда мы садились в шлюпку все вместе, но она боялась за меня, если я плавал один. В конечном итоге, она стала бояться плавать на шлюпке даже вместе со мной и сыном.

- Бедняжка!

- Когда я учился летать на маленьком самолете, - продолжил Шура, - она отказывалась ездить со мной в летную школу. А если нам нужно было куда-то лететь на обычном самолете, я был вынужден давать ей «Милтаун», прежде чем мы поднимались на борт. Как ты понимаешь, ни один из этих страхов не мешал ей быть вполне нормальным человеком. Просто ее фобии стали частью нашей совместной жизни и проявлялись самым разным образом.

- Она никогда не проходила какой-нибудь курс лечения?

- О нет. Психотерапия ее тоже пугала. Подобные предложения она отметала сразу же.

- К несчастью, - сказала я, - это не так редко встречается. Многие люди считают, что психиатр собирается открыть все плохое и недопустимое, что в них есть; они действительно ожидают от него в некотором роде профессионального «окончательного решения».

Шура кивнул, потушив сигарету.

- После первого слабого инсульта, который она перенесла за несколько лет до смерти, мы изменили наши отношения. Она позволила себе доверять мне, а я помогал ей. Я хотел, чтобы она как можно скорее перестала зависеть от лекарств, и обучил ее обратной биологической связи. Она научилась регулировать давление и в итоге смогла отказаться от медикаментов, разумеется, с разрешения врача и притом без всяких негативных последствий.

- Это замечательно!

- Она продемонстрировала недюжинную смелость. Я был очень тронут ее храбростью и доверием. И все старания окупились. Она смогла перестать думать о себе как об инвалиде и вернулась на работу в Беркли, которую так любила.

- Ты говорил, что ей не нравилось жить здесь, на Ферме?

- Не совсем. Она хотела, чтобы ей здесь нравилось, просто такая жизнь не для нее, вот и все. В глубине души она всегда была городской девчонкой. Просто так обстояли дела. Она обо всем заботилась и была превосходной хозяйкой, как я уже говорил. Я не слишком аккуратный и дотошный человек, поэтому я предоставил Элен следить за тем, убраны ли вещи и все ли идет как надо. Именно это она и делала, но она оказалась не способна полюбить это место, как полюбил его я.

Ему нужно, чтобы с ним жил кто-то организованный и аккуратный. Не могу похвастаться ни тем, ни другим.

Я спросила у Шуры: «У нее случился еще один удар, или причиной ее смерти послужило что-нибудь еще?»

- Это случилось примерно через три года после первого удара. Она была в библиотеке и пожаловалась своей подруге, что ее правая рука внезапно онемела. Потом она потеряла сознание и... в общем, она больше не приходила в себя. Кровоизлияние в мозг, обширный апоплексический удар.

- О Боже мой. - Я знала, что на скрытом в тени лице появились слезы, и подумала, как же хорошо, что он захотел об этом мне рассказать. Интересно, не МДМА ли, случайно, вызвал такое доверие и открытость.

- Спасибо, что рассказал мне об этом.

- Думаю, мне нужно было выговориться. Спасибо, что проявила к этому интерес.

Я улыбнулась Шуре, потом сосредоточилась на своем стакане с водой: во-первых, я чувствовала жажду, а, во-вторых, хотела дать Шуре возможность вытереть глаза. Я услышала, как он беззастенчиво громко высморкался, и потом увидела на полу скомканный бумажный платок.

Шура спросил хриплым, но бодрым голосом:

- Как ты себя чувствуешь сейчас?

Я сказала ему, что подозреваю, что воздействие, похоже, начинает ослабевать: «Это едва заметное ощущение. Возможно, я просто начинаю привыкать к этому состоянию».

- Не исключено. Однако не удивлюсь, если мы начнем чувствовать спад переживаний.

- Уже?

- Я слышу признаки разочарования в голосе?

- О, конечно, тебе не показалось. Было бы здорово побыть в этом состоянии подольше.

- Я рад, что ты получила хорошие ощущения. Очень рад.

Он хочет показать, что действительно доволен. Любопытно было бы узнать, он доволен потому, что волнуется за меня, или потому, что считает это вещество хорошим и хочет, чтобы оно оказывало положительное воздействие на всех подряд. Может быть, немного того и другого. Не важно.

Следующий час мы провели, прогуливаясь по Ферме. Я спросила у Шуры, как МДМА подействовал на него, и он сказал, что он получил приятные ощущения, но все равно этот наркотик не оказывает на него такого воздействия, которое, судя по всему, он оказывает на многих других людей.

- Думаю, все дело в особенностях моего личного химического состава, - сказал Шура. - Да я и не возражаю.

- Не возражаешь?

- Нет. Я наслаждаюсь тем, что этот наркотик дает мне, и поскольку в настоящее время я употребляю его лишь в компании других людей, я также получаю удовольствие от возможности видеть, как они идут на откровенность и открывают самих себя. Я не так часто практикую это, но каждый раз, когда с кем-нибудь делю подобные переживания, чувствую себя по-настоящему привилегированной личностью. Только так это можно назвать.

Мы пошли за гараж, вниз по заросшей травой тропинке, и пришли к маленькой тепличке, в которой не хватало несколько стекол. Шура открыл дверь в теплицу, и я увидела, что там в задней стене была дыра и через нее пробивалось несколько виноградных лоз. На земле в теплице местами пробивались пучки пожелтевшей травы, на старом столе из красного дерева были собраны в кучу красные горшки. В некоторых горшках росли какие-то растения, которые было невозможно узнать, а в одном был маленький кактус.

Шура сказал с сожалением в голосе: «Здесь нужно все поправить и как следует поработать».

Мы прошли мимо поросшего травой склона, где единственная лоза, оставшаяся почти без листьев, обвилась вокруг грубой деревянной рамы. Подальше стоял очень старый сарай, в котором Шура показал мне остатки огромной винной бочки и целую батарею бутылок с домашним вином из десертного винограда, едва видневшихся в темноте. Он сказал, что электричества здесь давным-давно нет и что он очень хочет починить его буквально со дня на день. Тут Шура предупредил, что я должна смотреть под ноги, потому что на полу сарая валяется куча всяких вещей, так что подвернуть лодыжку здесь проще простого.

За сараем росло еще больше винограда. А на холме Шура показал мне место, где раньше был огород. Шура собирался вернуть его к жизни. Возвращаясь назад, мы говорили об удовольствии, которое доставляет выращивание собственных овощей, и обсуждали достоинства капельного орошения. Я сказала ему, что мне показалось, будто воздействие наркотика закончилось или почти сходит на нет.

- Что ты чувствуешь?

Мы стояли на верхней ступеньке кирпичной лестницы, которая вела в дом. Я трогала можжевельник и тщательно обдумывала ответ.

- Умиротворенность все еще не покинула меня. Я словно принимаю вещи такими, какие они есть, чувствую, что все имеет смысл. Я чувствую это не умом, потому что, когда начинаешь думать, обязательно запутаешься, я чувствую это сердцем. И еще у меня есть ощущение, для которого я могу подобрать лишь слово «волнение». Какая-то часть меня не может ждать, чтобы увидеть, что произойдет в жизни в следующий момент! Меня охватывает предвкушение, но без обычной тревоги. А под всеми этими эмоциями у меня такое чувство, что мы оба принадлежим этому месту, вот прямо сейчас, какими мы есть.

Похоже, я очень хорошо высказалась. Даже сама прониклась.

- Ты не голодна? - спросил у меня Шура.

- Голодна?

И что это за ответ на мою блестящую речь?

Шура продолжал допытываться, в его голосе слышалось поддразнивание: «А как насчет свиных отбивных с картофельным пюре?»

Я представила себе отбивные с картошкой и ответила: «Не самая соблазнительная вещь в мире, вот уж точно».

Он одобрительно усмехнулся, словно я успешно сдала трудный экзамен.

- Это нормально. МДМА резко снижает аппетит. Возможно, ты не захочешь думать о еде еще несколько часов.

Мы вернулись в гостиную, и я отметила, что, хотя не чувствую голода, зато очень хочу пить, и выпила оставшуюся у меня в стакане воду.

- Молодчина, - похвалил Шура. - Продолжаешь пить.

Я ответила ему улыбкой послушной девочки, улыбнувшись во весь рот, а потом сказала то, что должна была сказать: «Мне бы лучше подумать о возвращении домой, понимаешь».

На мгновение на его лице появилось выражение замешательства, словно мои слова удивили его. Потом он посмотрел в сторону и сказал: «Да, конечно. Честно говоря, я не думал, что ты сегодня поедешь домой».

О, спасибо, любовь моя.

- Шура, я себя превосходно чувствую. Я бы не стала заговаривать об отъезде, если бы у меня были малейшие сомнения насчет того, смогу ли я вести машину.

- Нет, конечно, нет, - сказал Шура. - Но все равно позволь мне быстро тебя проверить. Иди в комнату, а я пока достану фонарь. Господи, что же он собрался делать фонарем?

Когда Шура присоединился ко мне, он погасил в ванной свет и велел мне стать спиной к окну. Потом добавил: «Скажешь, если увидишь какие-нибудь следы - понимаешь, о чем я?»

- Это такое ощущение, которое остается после того, как посмотришь на движущийся луч света, если воздействие наркотика продолжается, да?

- Правильно.

Шура включил фонарь и поводил светом в поле моего зрения, потом выключил. Я уверила его в том, что никаких следов не было.

- Прекрасно, - сказал он, отводя меня в гостиную. - Но ты все еще можешь увидеть вспышки света на периферии зрения. Просто будь к ним готова, особенно когда тебе в лицо будут светить фары. Не теряйся.

Я сказала, что уверена, что не растеряюсь, и вообще пока не видела этих вспышек.

Шура продолжал настаивать: «Обещай мне, что, если почувствуешь слабость по дороге, то вернешься сюда или хотя бы съедешь с шоссе и посидишь спокойно какое-то время. Хорошо?»

Он держал меня за плечи и смотрел в лицо.

- Конечно, я так и сделаю, - пообещала я Шуре. – Поверь мне, я очень дорожу своим здоровьем и безопасностью. Я обязательно вернусь к тебе, если что-нибудь будет не так.

Пока я заводила машину, Шура пошел вперед, к выезду с фермы, чтобы запереть за мной ворота. Подъехав к воротам, я остановилась и вышла из машины. Я крепко обняла его, положив голову ему на грудь: «Спасибо тебе за этот чудесный день и за то, что ты такой, какой есть».

- Какой бы ни был, - рассмеялся он, обнимая меня в ответ.

- Какой бы ни был, - согласилась я.

Шура наклонился и поцеловал меня в кончик носа.

По дороге домой я осознала, что ни один из нас не заговорил о моем повторном приезде на Ферму. Мы даже не договорились о новой встрече. И это было не важно.

Мы подождем. Все в руках богов. Он будет ждать Урсулу, а я - его.