Александр и Энн Шульгины Фенэтиламины, которые я знал и любил

В письме были и страстное желание, и печаль. Урсула уверяла Шуру, что Дольф знает, что их браку пришел конец и она скоро оставит его. Вместе с тем, она предупреждала, что эмоциональное и психическое состояние ее мужа довольно нестабильное. Порой она опасается, что он может потерять контроль над собой и «совершить что-нибудь ужасное», если она не сгладит его боль и не убедит Дольфа в ценности его собственной личности. «Прежде чем я от него уйду, - писала Урсула, - в душе он должен понять, что я всегда буду беспокоиться за него и что во всем случившемся его вины нет». Урсула умоляла Шуру поверить, что разрыв с мужем не займет много времени. Она должна поступить именно так и разойтись с супругом полюбовно. «Иначе, - заключала она, - наше блестящее будущее будет омрачено чувством вины».

Я сама начинала верить ей.

- Ей свойственно сострадание, - сказал Шура. - Безусловно, я могу понять, почему она хочет закончить свои отношения с мужем как можно мягче, хотя лично я не думаю, что это самый мудрый способ.

После прочтения письма Шура спросил, не хотелось бы мне приехать на Ферму в пятницу после работы, чтобы остаться у него на выходные. Я поколебалась всего лишь секунду, прежде чем ответила, что с огромным удовольствием приму его приглашение.

В пятницу вечером мы с Шурой приняли наркотик под названием 2С-Б, который Шура определил как один из своих любимых препаратов и одно из лучших своих открытий. Он сказал, что этот психоделик действует относительно недолго - примерно часов пять-шесть.

- В отличие от МДМА, - объяснил мне Шура, - этот препарат обостряет все чувства. Ты будешь наслаждаться едой, запахами, цветом и осязанием. Прикосновение к коже, например, - тут он взглянул на меня с невозмутимым выражением лица, - и прочие стороны сексуального контакта принесут с собой немало удовольствия.

Я кивнула в ответ, сохраняя такое же серьезное выражение лица.

- Большинство людей не могут достичь оргазма после приема МДМА, однако 2С-Б не ставит таких ограничений, в чем, надеюсь, ты убедишься сама. - Шура попытался изобразить нечто похожее на вожделение, и я расхохоталась при виде его смешной физиономии.

- Думаю, для начала мы попробуем небольшую дозу, - продолжил ничуть не смутившийся Шура. - На мой взгляд, восемнадцать миллиграммов даст тебе эффект на три с плюсом и при этом не приведет в замешательство. Я приму столько же.

Он выдал мне бокал для вина, на дне которого белело совсем немного порошка, после чего долил туда чуть-чуть воды, сказав: «Это вещество медленно растворяется; поэтому здесь нужна теплая вода». Залив белые кристаллы порошка водой, Шура вернул мне бокал и попросил подождать. Мы тщательно взбалтывали содержимое бокалов, пока белые частицы полностью не растворились.

Затем Шура сказал: «Я хочу, чтобы ты попробовала этот препарат сейчас, до добавления сока, просто чтобы почувствовать его на вкус в чистом виде, потому что вкус - это одна из граней характера наркотика. Пусть даже ты попробуешь его без сока один-единственный раз».

Я улыбнулась, вспомнив, как Ли поддразнивала Шуру маленькими душами наркотиков.

Я сделала маленький глоток. На вкус 2С-Б был совершенно не похож на МДМА, но не менее отвратительный. Так что я сказала: «Да! Сожалею, но мне придется добавить сока».

- Нет проблем, - ответил этот спартанец. - В холодильнике есть яблочный сок. По крайней мере, теперь ты знаешь, какой вкус спрячешь под соком.

- Уж конечно, - сказала я. - Это незабываемое воспоминание не оставит меня долгое, долгое время, поверь мне!

Я переоделась в халат и в течение всей переходной фазы (это время между первыми признаками начинающихся под воздействием наркотика изменений до вступления его в полную силу) спокойно сидела на диване. Шура сообщил мне, что переход может занять от сорока пяти минут до часа, а само действие наркотика длится около трех часов.

Я сказала Шуре, что хотела бы прочувствовать переход сама, и поэтому он ушел в кабинет поработать. Спустя полчаса я отправилась в ванную комнату, где все приготовила заранее. Забралась в ванну, наполненную теплой водой, и стала знакомиться с природой 2С-Б и его проявлениями в моем теле и разуме. Прежде всего, я заметила легкое движение висевших рядом с раковиной полотенец для рук и слабое мерцание зеленой занавески для душа. Зрительные эффекты, подумала я; удивительная терминология. Через несколько минут я поняла, что, хотя с моим телом было все в порядке, про остальную часть себя я этого сказать не могла; казалось, передо мной проходили мои худшие недостатки - неаккуратность, неорганизованность, ненадежность. Я видела их один за другим, словно они проходили парадом. Во мне стал закипать гнев и подниматься презрение по отношению к этому жалкому шествию, когда, выдав резкий комментарий, вмешался мой Наблюдатель.

К тому же, разумеется, мы обладаем самым худшим из недостатков - постоянно осуждаем и не прощаем себя. Тебе даже в голову не придет так обращаться с кем-нибудь из друзей; что дает тебе право относиться к себе с меньшим терпением и сочувствием, чем к другу? Бросай это дело!

Чувство юмора медленно возвращалось ко мне.

Хорошо, хорошо. Я справлюсь.

Выбравшись из ванны, я почувствовала в теле то, что назвала вибрацией энергии. Это было довольно приятное ощущение.

Я надела под халат свою чудесную, сексуальную французскую сорочку бледно-голубого цвета.

В спальне я осмотрела комоды, шторы, напольную плитку и с удовольствием отметила, что мысль о том, что здесь уже побывала Урсула, перестала казаться мне важной. Я была в другой реальности, и она не имела ничего общего с той, где была Урсула.

Одетый в халат Шура растянулся на кровати. Он спросил у меня: «Как ты себя чувствуешь?»

- Ну, лучше, чем раньше. Какое-то время я переживала все свои худшие стороны и одновременно была и заключенным на скамье подсудимых, и судьей, но это прошло.

Шура заметил: «С восемнадцати миллиграммов передозировки быть не должно, если только у тебя не окажется повышенной чувствительности к данному препарату».

Я заверила его, что прекрасно себя чувствую. Никакой передозировки.

- А как твои ощущения? - поинтересовалась я.

- Восхитительно!

Когда я сняла свой халат, Шура посмотрел на меня и спросил: «И что ты собираешься делать в сорочке?»

- Что ты имеешь в виду, спрашивая у меня, что я собираюсь делать в сорочке? Это моя единственная лучшая и самая сексуальная сорочка, и предполагается, что она сразит тебя наповал!

Шура сбросил халат и сказал: «Не верю я в то, что в постели надо лежать одетым. Как можно ощутить кожу другого человека, когда ты с ног до головы упакован вот в такое одеяние? Кроме того, ночью всегда в нем запутываешься».

Вздохнув, я позволила бледно-голубому шелку соскользнуть с моих плеч и упасть на пол.

Шура выключил ночник, оставив из освещения лишь подсвеченную шкалу на радиоприемнике. А я тем временем забралась на кровать и улеглась на спину, чтобы оценить потолок Шуриной спальни, который оказался бледно-кремового цвета. Неожиданно Шура лег на меня. Словно со стороны я услышала свое сбившееся дыхание, когда его язык проник в мой рот. Я закрыла глаза и ответила на поцелуй.

Внутренним зрением я видела голубые небеса за огромной крепостной стеной; я знала, что где-то справа возвышаются сторожевые башни, хотя и не могла их видеть. Я стояла в траве, вблизи росло несколько маленьких маргариток и множество одуванчиков. Оказалось, что высившаяся передо мной стена построена из желто-коричневых камней, поросших мхом. Рядом с ней я чувствовала себя совсем крохотной, почти малюткой. У меня было такое чувство, что все это мне смутно знакомо, и это ощущение не было ни приятным, ни отталкивающим; это был мой мир, мир, в котором я жила. Здесь было одно место, которое я считала своим. Я знала, что любила играть там, где стена уходит в высокую траву. Туда я и направилась. Взобравшись на холм, я пошла по траве, мимо луговых цветов.

Потом я вспомнила, где я была на самом деле, то есть в обычной жизни, чем занимались мой язык и горло и что страстный рот Шуры вытворял со мной. Я была в постели с мужчиной, которому принадлежала и который принадлежал мне. И мы занимались любовью под легкое гуденье небольшого напольного обогревателя и музыку Бетховена.

Но вот новый образ захватил меня. Он был соткан из всех возможных оттенков красного - кораллового и розового, пурпурного и бордового. Цвет принял форму тела, гладкого, скользкого и сильного. Мы были Мужчиной и Женщиной, Шивой и его невестой, увлеченными Великим танцем: мы сходились и расходились, чтобы сойтись вновь. Мы слились в один узел огромной сети, связавшей нас со всеми остальными людьми в мире, которые занимались любовью.

Мы стали той Точкой, куда стремятся все линии жизни, Точкой, откуда исходят все линии жизни.

Казалось, что кое-где на красном фоне мелькает золото. Нас окружала вечность, поэтому мы не двигались, наши губы и руки замерли. Мы были. Нас ничто не разделяло.

После мы накинули халаты и пошли на кухню. На плите стояла кастрюля с супом из черных бобов, который я принесла из дома. Оставалось добавить в суп немножко хереса и приправ. Я включила плиту и оперлась на покрытый кафелем стол, дожидаясь, когда Шура вернется из ванной. Теперь воздействие 2С-Б выражалось лишь в виде легкой пульсации энергии внутри моего тела. Я замечала ее, если специально обращала внимание. Ножки красного кухонного стола светились, и вся кухня казалась живой от наполнявшего ее мягкого света.

Внезапно около стола возникло нечто. Оно было размером с человека, темного, черно-коричневого цвета. Я не могла разглядеть его черты. Физического присутствия не ощущалось, но чувствовался чужой разум. Я поняла, что это нечто с презрением улыбается мне, являя собой воплощение умышленного зла, обладающего силой.

Это был Враг. Я уставилась на него, гнев затопил меня.

Какого черта ты здесь делаешь? Убирайся отсюда! Ты не можешь дотронуться до меня. Я наполнена добротой и миром, и я обладаю силой десятерых, потому что в сердце моем чистота, как сказал Ланселот. Или Гавейн⁶⁰, или еще кто-то там.

Темная, похожая на человека фигура по-прежнему оставалась на своем месте в намеренно небрежной позе, наслаждаясь моей злостью и излучая превосходство.

То, что я сделала потом, внушило мне знание, которого не было в моем сознании. Я стала понимать, что борьба и противостояние были духовной ловушкой. Чтобы уничтожить этого врага, я была должна использовать его же оружие, играть по его правилам и на его поле. Я также догадалась, что он преуспел в подобных играх гораздо больше, чем я. Но я вовсе не хотела научиться в них играть.

Я сделала единственную вещь, какую только могла сделать: закрыла глаза и сложила руки так, словно прижимала к своей груди ребенка. Я нарисовала в воображении этого ребенка, которого обнимала, - просто образ ребенка. Я выбросила темную фигуру за пределы собственного мира и полностью сосредоточилась на воспоминании о том, что значит любить, заботиться, кормить, прогонять страдание и боль. Я стояла на кухне и позволила любви наполнить себя. В тот момент существовало лишь это явление любви, и я погрузилась в него всем своим существом.

Когда я, в конце концов, открыла глаза, сгусток темноты уже исчез.

Пришел Шура, и я разлила суп в тарелки, попросив его достать ложки. Мы отправились в гостиную, где я усадила Шуру и объявила, что буду знакомить его с телевидением. Постепенно, пообещала я. Никаких крайностей. Что-нибудь восхитительное и английское, вроде шоу «Вверх-вниз», которое он должен увидеть хотя бы раз в жизни.

Шура скептически хмыкнул, но протестовать не стал. Через несколько минут просмотра он увлекся и пришел в полный восторг, на что я и надеялась.

Я уселась в свой любимый уголок на диване и решила поразмышлять о том, что случилось на кухне, прежде чем рассказать об этом Шуре. Мне что-то открылось, но потребуется какое-то время, чтобы узнать что именно.

Кое-что здесь все-таки очевидно. Если ты будешь отвечать злу ненавистью, то проиграешь. Ненависть принадлежит темной стороне сущего. Да, искушение поступить именно так очень велико. Тебе хочется напасть на противника, поразить его, подавить, уничтожить. Но все эти эмоции - это его оружие. Может быть, полученный урок заключается в том, что, если ты действительно хочешь сказать твердое «нет» тому, что этот темный, неясный образ представляет, ты должна отказаться от прямого противоборства с ним. Ты просто становишься тем, чем он не является, - любовью. Ты воплощаешь собой любовь. И стоит тебе сделать это, как он исчезает, и получается, что его вообще никогда и не было.

Когда мы с Шурой легли спать, прижавшись, друг к другу, я сказала ему: «Спасибо тебе за этот опыт с 2С-Б. Он был очень необычен. Я опишу свои ощущения завтра утром, обещаю, и отдам копию тебе».

- Молодец, - похвалил меня Шура. Мы засыпали под лившуюся из радиоприемника мелодию Моцарта и щебетанье пересмешников за окном спальни.

В свою очередь, я рассказывала ему о детях, о книге, которую читала в данный момент, слегка затрагивала и работу - эта тема была настолько гнетущей для меня, что я не могла с легкостью обсуждать ее, а потому избегала говорить о своей работе слишком много. Как старый друг, я слушала отрывки из писем Урсулы с описанием ее забот и проблем, которые зачитывал мне по телефону Шура. Я вслушивалась в его голос, улавливая в нем все изменения и невольное напряжение. Я старалась не произносить ничего резкого и негативного.

Потом, ближе к выходным, он приглашал меня на Ферму после работы в пятницу, если у меня был рабочий день. Я отвечала, что с удовольствием приеду, словно его приглашение было для меня приятным сюрпризом. Никогда нельзя знать наверняка, напоминала я себе, потому что это может прекратиться в любую минуту и прекратится, как только «мисс Германия» решит устроить себе очередные каникулы в солнечной Калифорнии.

Я начала вести дневник, куда записывала все, что не могла сказать Шуре.

На книжной полке рядом с кроватью в спальне Шуры стоял стереомагнитофон со встроенным радиоприемником. Мы знакомили друг друга с нашей любимой музыкой. Обычно это была классика. Если мы включали приемник и слышали отрывок музыкального произведения, узнать сразу который мы оба не могли, то мы соревновались в угадывании композитора. Шура ставил мне записи Баха в исполнении Гленна Гульда, я принесла ему кое-что из Прокофьева, которого он в свое время ухитрился проглядеть, а также «Чудесный Мандарин» Бартока. Эта вещь удивила и восхитила Шуру.

Длинные, прекрасные ноги этого мужчины стали мне родными. Его маленькие, крепкие ягодицы приводили меня в восхищение, которое я не скрывала. А его спина стала моей игровой площадкой. Там я показывала Шуре, что можно сделать кончиками ногтей, если провести ими от бедра до самой шеи; он дрожал от удовольствия, когда я поглаживала покрывавшуюся пупырышками кожу своей ладонью и начинала все сначала, но теперь уже мои ноготки пробегали по его животу. То же самое он проделывал со мной, хихикая, когда я реагировала. У него превосходно получилось с первой попытки.

Иногда пятничным или субботним вечером мы с Шурой принимали какой-нибудь из его психоделиков, после чего отправлялись в постель. Он дразнил меня, припоминая фразы, сказанные мною давным-давно, пока мне не начинало казаться, что такие наркотики можно принимать лишь один раз в несколько лет, потому что один-единственный опыт может дать богатейшую пищу для размышлений и важнейший урок. Я смеялась и напоминала ему фразу, которую он не уставал мне повторять, -вещи меняются, сама жизнь есть изменение.

- Выходит, - говорила я, - я узнаю новые вещи!

- Мы оба узнаем, - отвечал мне Шура.

Мы оба узнавали новое. Возможно, свое влияние на нас оказывала мысль о том, что все может закончиться в любой момент; как бы там ни было, когда мы делились своими переживаниями под воздействием наркотиков или даже нашими сексуальными фантазиями, мы почти ничего не утаивали друг от друга, выясняя реакцию другого.

Как-то поздней весной одним субботним вечером мы приняли по пять миллиграммов Шуриного ДОМ, заработавшего дурную репутацию. Об этом наркотике, который попал на улицу под названием СТП, он рассказал мне тогда, в кабинете Хильды.

Шура предупредил меня: «Детка, это препарат очень длительного действия. Ты точно не возражаешь против того, чтобы так долго пробыть в измененном состоянии сознания?»

Я сказала, что не возражаю, и добавила:

- Ты же сам говорил мне, что, если принять верную дозу, то может получиться изумительный опыт. Я уверена, что ты не ошибешься с дозировкой. И вообще, сколько все-таки длится это твое «очень долго», ты мог бы сказать?

- По меньшей мере, двенадцать часов и, может быть, даже больше, в зависимости от твоей личной физиологии. Знаешь, ты получишь немало пользы от этого наркотика!

Я передразнила его и сказала: «Ты просто завидуешь, потому что у тебя воздействие закончится раньше, чем у меня. Это одно из немногих преимуществ замедленного обмена веществ; на самом деле, других я и не знаю!»

Пока Шура принимал душ, я смотрела телевизор. Потом помылась и я, отметив волнообразное движение перед глазами и рябь сбоку, которые стали нарастать. Я следила за своим телом, содрогавшимся от потока энергии, наблюдая, как появившаяся сначала тревога растворилась в доверчивом принятии этого состояния. Мне было интересно, куда все это меня заведет.

Я насухо вытерлась и, не одевшись, села на унитаз.

Какое-то время назад Шура попросил меня: «Пожалуйста, никогда не закрывайся в моем доме. Даже когда ты в ванной. Я очень сильно боюсь, вдруг что-нибудь случится, и я не сумею быстро открыть запертую дверь; этот страх остался во мне после болезни Элен. Я умоляю тебя исполнить мою просьбу».

Я и соблюдала это правило в точности.

Теперь в коридоре раздались шаги, и вдруг дверь распахнулась. Я даже задохнулась от возмущения и воскликнула «эй!»

На пороге ванной возник Шура в халате и с улыбкой на лице. Увидев, с какой яростью я схватила свое полотенце, он поддразнил меня: «А я-то думал, мы стремимся достичь полнейшей искренности в наших отношениях!»

- Но всему есть предел, Шура!

- Предел? Нет, нет! Мы не договаривались о каких-то пределах, - он рассмеялся, поцеловал меня в губы и поласкал грудь на прощанье. Дверь закрылась с той стороны. Я по-прежнему сидела на унитазе, во мне боролись возмущение и удивление. Потом мне в голову пришла не очень приятная мысль.

А вдруг он один из тех, кому нравится смотреть на вещи, подобные мочеиспусканию?

Я вошла в спальню. Ночник испускал мягкое желтое, как сливочное масло, свечение, от которого махровые розы на старинных обоях шли волнами. Я заползла на кровать и, не снимая халата, села, скрестив ноги, рядом с Шурой. Я посмотрела на него, растянувшегося голышом на одеяле, такого розового и блестящего от только что принятого душа. Он улыбался мне. Я задала ему вопрос, изо всех сил стараясь, чтобы мой голос звучал легко и обычно: «Между прочим, ты не из тех ли, кто обожает подглядывать за людьми в ванной, или ты просто дразнил меня?»

В его волосах и бороде бегали крошечные разноцветные искорки. «Нет, я не закоренелый вуайерист. Я действительно люблю поддразнивать людей. У меня есть про запас немало секретных штучек, но эта не входит в мой арсенал. А как насчет тебя?» Лицо невинного младенца, огромные голубые глаза, рассматривающие меня. Я заверила его, что подглядывание совершенно не в моем вкусе.

Шура продолжил спрашивать меня: «Как ты пока себя чувствуешь? Ощущения приятные?»

- Да, с учетом того, что это, как ты сказал, довольно сильный психоделик, который, очевидно, не подходит наивным и невинным личностям, я чувствую себя даже очень неплохо. Особенно в свете того факта, что мне пришлось испытать шок оттого, что ко мне... вторглись, понимаешь? Да еще в ту минуту, когда я сидела на горшке. Невероятно, но это был тот самый заслуживающий доверия джентльмен, который попросил меня не закрываться в его доме!

- Разве я когда-нибудь называл себя джентльменом? Разве претендовал на это звание?

Я признала, что такого не было.

Шура покрутил настройку приемника и остановился там, где передавали Сибелиуса. Потом он закинул руки за голову и с подчеркнутой фамильярностью начал: «Если говорить о странных, темных увлечениях...»

О-о, вот это важно.

Он взглянул на меня: «Во время твоих многочисленных свиданий с мужчинами тебя когда-нибудь связывали, или, может, ты сама кого-нибудь связывала - просто чтобы узнать, какие ощущения можно испытать при этом?»

Я ответила, что в реальности никогда такого не делала, но часто представляла подобные сцены в своих фантазиях.

Шура приподнялся на локте: «Тогда почему ты никогда не пробовала исполнить эти фантазии?»

- Наверное, потому, что для этого нужен человек, которому я могу полностью открыться, а я встречала не слишком много мужчин, которым могла бы настолько доверять. Кроме того, никто из тех, с кем я была по-настоящему близка, не заговаривал об этом, так что я не хотела никого шокировать, предложив такую игру первой.

«Ты действительно думаешь, что это может шокировать?» Он хочет услышать, что человек не становится ненормальным, если у него такие фантазии.

- Меня это не шокирует, - ответила я. - Ведь это называется садомазохизмом? Насколько я понимаю, многим людям он приносит удовольствие. Я как-то прочла прелюбопытную статейку, кажется, в журнале по психологии, в которой говорилось, что огромное количество мужчин, получающих наслаждение оттого, что их связывают в любовных играх, в жизни оказываются очень сильными людьми, занимающими ответственные должности, например, судьями, сенаторами и докторами. В статье объяснялось это явление. Дело в том, что они ловят кайф от чувства беспомощности с тем человеком, кому они доверяют. А все потому, что в жизни им приходится принимать слишком много решений, за которые они несут ответственность. Связанные, они получают возможность забыть об этом и наслаждаться сексом, не испытывая бремени ответственности.

Помолчав секунду, Шура произнес: «Мне всегда хотелось узнать, что чувствуешь, когда тебя связывают».

Я переварила услышанное и сказала: «Помнится, позади твоего дома я видела веревку для сушки белья. У тебя есть что-нибудь вроде этого поближе?»

- Конечно. Такого добра у меня много.

- Надеюсь, у тебя найдется что-нибудь нейлоновое, потому что веревка из хлопка - довольно жесткая вещь, а я бы не хотела поранить тебя. - Я замолчала, потом наклонилась к Шуре и, сощурив глаза, спросила его: - Или... тебе нравится, когда больно?

- Нет, не нравится.

- Мне тоже, - сказала я, испытав огромное облегчение от ответа Шуры.

- Подожди здесь, - сказал он. - Я сейчас вернусь.

Он набросил халат и ушел, оставив меня наедине с музыкой и движущимися розами на обоях. Пока что, подумала я, этот ДОМ очень даже ничего. Время от времени я ощущала дрожь от пробегавшей внутри меня энергии. Дрожь все еще была довольно сильной, но я уже привыкла к ней.

Почему мы не осознаем этот поток энергии в нашем теле постоянно? Почему надо принимать наркотик, чтобы почувствовать его? Может, нет необходимости в том, чтобы ощущать эту энергию все время.

Вернулся Шура, в руках у него был моток белой нейлоновой веревки. Я засмеялась: «Настоящий гордиев узел!» Мы приступили к подготовке шоу.

Мы стали резать веревку на куски разной длины. То и дело нас разбирал смех, потому что мы не попадали в такт с Бетховенским Третьим концертом для фортепьяно. Потом Шура предложил, чтобы я была первой. Я согласилась, подумав сразу о нескольких вещах. Во-первых, надо очень постараться, чтобы не чувствовать себя глупо в такой ситуации. Во-вторых, было очевидно, что Шура ни разу этого не делал раньше; отсюда вытекало, что он не делал этого и с Урсулой. В-третьих, то, что мы собирались делать, ни один из нас не сделал бы с партнером, которой не пользовался бы абсолютным нашим доверием.

Если в ком-нибудь из нас есть неизвестная темная сторона, будет лучше, если вытащить ее наружу - по крайней мере, мы увидим ее хотя бы мельком. Это нужно будет признать и обсудить.

Когда Шура закончил привязывать меня, заиграл наш любимый Прокофьев. Я посмотрела на Шуру и попыталась улыбнуться, неожиданно ощутив полную беззащитность и болезненную робость. Его глаза блестели, но блуждавший по мне взгляд был больше задумчивый, чем похотливый. Потом Шура двинулся вниз, и я закрыла глаза.

В голове у меня расцвечивалась сине-зеленым и золотым музыка Прокофьева. Я вдруг осознала, что мое тело дрожит и кричу я очень громко. Мир сузился до размеров туннеля, завертелся спиралью и ушел в мягкую тьму, из которой потом вынырнула далекая тень. С самодовольной медлительностью она подплыла ко мне - бесконечность из раскрывшихся лепестков. Из моего горла вырвался последний, протяжный крик, и волна обжигающего света ударила мне по глазам и вышла через макушку.

Шура молча развязал меня и лег рядом, закинув ногу мне на бедра и положив руку на живот. Мой пульс начал медленно приходить в норму.

Когда я снова могла ровно дышать, я повернулась к нему и прошептала: «Спасибо, любовь моя».

- Я был с тобой, малышка. Я прошел с тобой.

Спустя какое-то время, я приподнялась на локте и с улыбкой сказала Шуре: «Настал твой черед».

Пока я возилась с веревками, стараясь привязывать его так, чтобы нейлон не мог врезаться в запястья и щиколотки слишком сильно, я обнаружила, что Шура смотрит на меня, после чего решила, что буду чувствовать себя не настолько неловко, если завяжу ему глаза. Я велела ему расслабиться и сказала, что мне нужно взять что-то очень важное. И вышла. Отыскала свою большую сумку, ту самую, с которой ездила к Шуре на выходные, и достала оттуда длинный шелковый шарф. Обычно я обертывала им голову после того, как мыла волосы. Вернувшись в спальню, я завязала шарфом Шурины глаза, оставив открытыми уши, чтобы он слышал музыку.

Он выдохнул долгое «ах!»

Рассматривая его, я знала, что он просто захлебнулся в ощущениях, которые до сих пор мог только представлять в своем воображении. Именно это он хотел почувствовать, исследовать. На его лице была написана та же серьезность, та же сосредоточенность, которую можно увидеть на лице маленького ребенка в тот миг, когда он разворачивает долгожданный рождественский подарок. Я почувствовала прилив нежности и задумалась, что же делать, когда я привяжу Шуру окончательно.

У меня не было шаблона действий, которым я могла бы воспользоваться. Я не очень-то много об этом читала.

Итак, придется положиться на инстинкт. Просто быть уверенной, что это красиво.

Когда я завязала последний узел, закончив привязывать ногу Шуры к кровати, по радио стали передавать вальс Штрауса. Я заворчала от нетерпения и сказала, что собираюсь поискать что-нибудь другое.

- Это не самая эротичная музыка на свете, не правда ли? - Шура наконец-то улыбнулся.

- Нет. Наоборот - чересчур.

Я настроилась на еще одну из наших любимых радиостанций, DFC, и радостно выдохнула «ура!» Это был Бах, что-то до боли знакомое.

- Так, так, - сказала я, вернувшись к своей жертве. – Боги улыбаются нам.

- Это из «Бранденбургских концертов», - с удовлетворением сказал Шура.

Когда мы впервые оказались в его постели, он сообщил мне, что у него очень чувствительные соски и что ему очень нравится, когда к ним прикасаются. Я не спросила, ласкала ли их Урсула; логично было предположить, что да. Теперь их касалась я, наблюдая за тем, как они съеживаются от холода. Бах превращался в серебряную нить, движущуюся на голубом и изумрудном фоне. Затем я увидела другие цвета - оранжевый и солнечный, они толчками исходили из музыки и быстро вливались в меня.

Потоки насыщенно оранжевого цвета с красным по краям затопили мой мозг. Я на секунду приоткрыла глаза и увидела, как голова Шуры отрывается от подушки, пока тело старается освободиться от веревок. И потом Бах оглушил нас финальными аккордами, отразившимися от стен.

Вот и хорошо, именно этого я и хотела. Ради этого стоило прикладывать усилия - на что бы это ни было похоже и что бы там дальше ни случилось. Спасибо, спасибо, спасибо.

Мы лежали, прижавшись друг к другу. Веревки валялись на полу, в темноте светилась лишь шкала приемника. Мы говорили о том, что значит - настолько доверять кому-то, и какие ощущения испытываешь, чувствуя такое доверие.

- Это удивительное ощущение - сознавать, что ты обладаешь абсолютной властью над другим человеком, что ты можешь причинить ему боль, злоупотребив своей властью, - сказал Шура. - Ты можешь сделать с ним все, что захочешь. Но ты не делаешь ничего такого, не идешь этой дорогой; ведь ты можешь положиться на самого себя, даже на самые темные закоулки своей души, и не сделаешь того, чего не хочет остальное твое «я».

- Ага.

Я пробормотала: «И все, что ты можешь сделать, - лежать и надеяться на то, что человек отдает себе отчет».

- Да, - поддержал меня Шура. - И все-таки... - Он помолчал немного. - Должен тебе сказать, что не испытывал ни малейшего страха. Я просто знал. Знал, что ты можешь доверять мне. Да. Само собой, ты знал. Так же, как ты знаешь и другое, что не позволяешь себе признать.

Я спросила у Шуры, доводилось ли ему видеть рисунки немецкой художницы Суламифи Вулфинг⁶¹. Он ответил, что имя не кажется ему знакомым.

- Большинство людей знают ее работы по ежегодным календарям, которые она расписывает, - пояснила я. - Старые ее календари продаются по той же цене, что и современные, потому что поклонники ее таланта делают все возможное, чтобы прибрать к рукам ее рисунки, независимо от года календаря. В конце концов, ее издатели выпустили открытки, в округе Марин их можно найти в любом книжном магазине. Есть один рисунок, который нравится мне больше всего и который больше всего тронул меня. На нем изображена голова огромного темно-зеленого дракона. Из открытой пасти дракона высовывается длинный красный язык, на котором спит крошечный малыш.

Шура улыбнулся.

- Вот о чем напоминает мне наш маленький эксперимент, - сказала я. - Это словно выманить из пещеры красивого огнедышащего дракона и подружиться с ним.

- Прогулка с драконом, - сказал Шура. - Мне нравится образ.

- Мне тоже.

Он приподнялся на локте, волосы у него растрепались. Он посмотрел мне в глаза и спросил: «Тебе понравилось так же, как мне?»

- Ты прекрасно знаешь, что да.

Закрыв глаза, я увидела разноцветного дракона, покрытого сверкающей, как драгоценный камень, чешуей. Черные крылья были тронуты позолотой, а на шее был ошейник с длинным коричневым поводком, против которого, как дракон сам меня заверил, он ничуть не возражал.