Александр Павлович Оленич-Гнененко проза в горах Кавказа

Гузерипль, 22 апреля

В лесу тепло и влажно. Лиственные деревья еще совсем голы. На земле бурым толстым ковром лежат прошлогодние листья и травы. Им долго тлеть, пока они не рассыплются на мельчайшие частицы и не превратятся в жирную, плодоносную почву. Местами обнажена бархатно-черная, напоенная талой водой земля.

Здесь горят всеми огнями ранние цветы. Золотисто-желтая кавказская примула, кремовые анемоны, голубой подснежник, розовато-фиолетовый цикламен. Но и там, где все придавлено грудами покоробившейся ржавой листвы, сквозь ее толщу пробиваются к солнцу еще не раскрывшиеся, похожие на красные и синие копья чашечки цветов и нежнозеленые ростки молодых буков и пихт.

В воздухе порхают пестрые бабочки. Вот, радостно трепеща крыльями с четырьмя радужными пятнами на каждом, пролетел большой коричнево-красный «павлиний глаз». Ему наперерез мчится желтая лимонница. Узорным парашютом плавно опускается на голубой цветок подснежника ванесса «це» альбум. Эти бабочки зимуют во взрослом состоянии и весной появляются первыми.

В сине-зеленой хвое пихт, в сквозной сетке обнаженных ветвей лиственных деревьев суетятся птицы. Звенят птичьи голоса. Шумит в вершинах сырой весенний ветер.

Сплошной ковер прошлогодней листвы прорезан черными лентами звериных троп. На податливой, оттаявшей земле видны четкие отпечатки копыт кабанов, косуль, оленей.

В нескольких шагах впереди нас раздался слабый треск, за кустом рододендрона мелькнул рыжевато-серый бок вскочившей с лежки косули. Она легкими, высокими прыжками пронеслась через поляну и скрылась в чаще, в последний раз сверкнув белым полумесяцем «зеркала».

Широкоплечая фигура Владимира Николаевича наклонилась над полуистлевшим, покрытым лишайником и мхами буковым пнем. Ножом и руками он разнимает на части шафранно-желтую, пахнущую прелью мякоть, осторожно разминает на ладони каждый кусок трухи, он ищет там жуков для пополнения своих сборов. Я ему помогаю.

Постепенно раскрывается тайна гнилого пня. Безобразный, мертвый остаток когда-то шумевшего зеленой листвой могучего дерева, оказывается, и сейчас полон жизни. В его трухе находят приют и пищу сотни живых существ. Он похож на многоэтажный дом. Первый этаж, если «спускаться» сверху вниз, населен крупными, покрытыми черной блестящей броней жужелицами, пестрыми пятнистыми усачами-дровосеками, отливающими золотом и серебром златками. Эти жуки зимуют взрослыми.

Прелая мякоть внутри холодна, и жуки еще не проснулись. Они лежат окоченелые, словно трупы, подогнув под себя скрюченные лапки. Только отысканный нами щелкунчик, когда его брали, подпрыгнул на ладони и издал скрипучий «крик». В следующем «этаже» ютятся нежные личинки и гусеницы. Еще глубже, в самой сердцевине пня, лежит огромный, совершенно голый, черный слизняк — паралимакс. Наконец почти у самой земли, в корнях, шныряют уховертки и сороконожки. Здесь же во всех направлениях прогрызены лесными мышами и полевками ходы, в них разбросаны косточки черешни и разных других ягод, скорлупа орехов и шелуха семян, все, что осталось от зимних мышиных запасов.

У жуков-короедов сейчас как раз вылет. Кора на стволах деревьев испещрена тысячами совершенно круглых отверстий, будто простреленных дробью. Некоторые из них так малы, что их едва видно. Это выходные отверстия перезимовавших и теперь вылетевших короедов. В лучах теплого солнца кружатся и танцуют, собравшись в прозрачные облачка, миллионы крошечных крылатых жуков. Их замечаешь лишь тогда, когда они в стремительном полете, как острые песчинки, ударяют в лицо.

Владимир Николаевич кладет насекомых в стеклянную банку с эфиром и снова перебирает труху слой за слоем.

Время от времени приостанавливаясь для пополнения коллекции, мы поднимаемся к вершине Филимоновой Лысины. Вокруг раскинулся суровый горный пейзаж. На темном фоне пихт громоздятся синие камни осыпей. На изъеденной ветром и дождями шероховатой поверхности камней переплетаются розово-голубые и изумрудные узоры лишайников-ягелей и мхов.

Круто вниз на южной стороне осыпей обегает просторная, залитая солнцем поляна зимнего пастбища, поросшая высокой ярко-зеленой овсяницей. В траве стелются длинные стебли колючего ожинника. Всюду светятся разноцветные глазки примул, анемон и подснежников. Пихты на вершине — старые, морщинистые, с тяжелыми иссиня-черными кронами. Стволы и ветви деревьев оплетены омелой, плющам, ломоносом и косматой уснеей. В теневых местах и ложбинах лежит снег. Он затянут какой-то паутиной и плесенью и присыпан древесной трухой и иглами хвои. В голубом безоблачном небе поднимаются белые громады Тыбги и Джемарука. С гор дует пронзительный ветер.

Из глубины леса доносится гулкий стон дикого голубя.

Несколько секунд тишины — и в зарослях невысоких рододендронов, совсем близко, послышался шорох и глухой отрывистый стук. Повернувшись на шум, мы увидели в двадцати метрах трех самок-косуль и козла. Самки стояли неподвижно, сбившись в кучку, и с любопытством глядели на нас, а козел выдвинулся вперед и вел себя очень странно: он изогнул шею, наклонив рога к земле, и прыгал на месте. Казалось, что он бодает воздух. При этом он сильно ударял копытами передних ног о землю, и тогда раздавался стук, сходный с приглушенной барабанной дробью. Проделав так несколько раз, козел вдруг рявкнул густым, совершенно медвежьим басом, затем он прислушался, будто проверяя произведенное им на нас впечатление, взревел еще дважды и, повернувшись, со скособоченной попрежнему шеей и опущенными рогами, медленно двинулся в заросли, сопровождаемый самками. Вскоре косули опять остановились, и козел, уже в безопасном отдалении, прыгал и рявкал до тех пор, пока нам не надоело смеяться и мы не ушли.

На обратном пути мы потеряли тропу. Идем напрямик через осыпи и бурелом, путаясь в зарослях рододендронов. В одном месте, в широкой и глубокой расщелине, мы встретили свежие кабаньи купалки на берегу гремучего лесного ручья.

…Под дуплистым, наполовину сломанным стволом пихты рассыпаны коричнево-бурые совиные перья и синеватый пух: как будто кто растрепал подушку. В отверстие дупла видны голова и грудь неясыти. Чудится, что кривой клюв и сведенные судорогой когти мертвой птицы защищают вход и вот-вот вцепятся в руку, протянутую к этим бренным останкам.

От совы уцелело очень немного: голова, крылья и кожа, покрывавшая нижнюю часть тела. Все остальное съедено врагом, спустившимся по выгнившему внутри стволу дерева.

Разгадка лесной драмы понятна.

Сова, поселившаяся в дупле, знала лишь тот вход, который был доступен ей самой. Вертикального дупла, также выходящего наружу, она не приняла в расчет: ведь она не дятел или поползень и не смогла бы пробраться по такой длинной и совершенно отвесной трубе. С совиной точки зрения этой возможности не существовало и для других. И вот, когда, устроившись на дневной отдых, она выставила весь свой арсенал на защиту единственной, как ей казалось, двери в жилье, через другую дверь проник лесной кот. Бесшумно и быстро он скользнул сверху на спящую крепким сном страшную хозяйку дома, прокусил ей затылок и съел ее.