Александр Павлович Оленич-Гнененко проза в горах Кавказа
жүктеу/скачать 1.72 Mb.
|
- Бұл бет үшін навигация:
- Гузерипль — Малчепа, 25 апреля
- Берег Малчепы, 26 апреля
- Малчепа — Гузерипль, 27 апреля
- Киша, 28 апреля
- Киша, 29 апреля
- Марьенкина поляна, 30 апреля
- Киша — Ломтева поляна, 2 мая
- Киша — Темная поляна, 5 мая
- Киша — Гузерипль — Даховская, 10–11 мая
Гузерипль, 23 апреляКо мне зашли наблюдатели Подопригора и Пастухов и бывший кишинский огородник Михаил Сафонович Пономаренко. Он теперь работает егерем-волчатником и очень гордится своей новой должностью. Пономаренко по всегдашней привычке присаживается на корточки в углу, сбивает на затылок свою ушастую шапку из шкуры косули и, закурив папиросу, заводит беседу. Начинает он, по своему обычаю, с того времени, когда был огородником на Кише: — Старики говорят, что свинья дикая копнет раз-два — и готово. А у меня на огороде они кустов по пятнадцати каждая за ночь картофеля рушили. Это будет примерно килограммов пять. Свинья все съест, оставит граммов сто, не больше. И днем и ночью костры горят, а как стемнеет, свиньи все же тут как тут. Через костры лезут, копают — не боятся ни стуку, ни грюку. Походят по огороду, как домохозяйки, и все выберут. Я в одном месте на развилках фонарь пристроил, так они до того копали картошку, что подрыли развилки и фонарь упал. Олень, он арбузы грызет и кукурузу даже в ноябре, сухую. А ланки стоят в темноте, сердятся, гекают, чтобы я скорей уходил… Очень я люблю наблюдать привычки животных: дикой свиньи, оленя, серны… Свинья, когда жарко, нажнет папоротника, навалит кучей и в эту кучу залезет. Папоротник прохладный, и земля под ним сырая. Так же свиньи делают, когда их ранишь… В зимнее же время встречал я только подстилку, как у курицы гнездо. Серны и козы не устраивают дневки или ночевки в закрытом месте. Это они делают в скалах, на сколках-выступах. Они поднимаются туда и тогда уж ложатся. Оттуда им кругозор большой. Олень, тот тяжелый, он ложится в летнее время даже в лопухах… Как посмотришь оленьи тропы — звери идут по хребту и опять спускаются вниз, и вообще ходят по таким местам, чтобы сперва изучить окрестность, а потом проживать в ней. Идут всегда хребтиком и косогором, чтобы все кругом было видно. На чистой, открытой поляне олень ложится на холмиках среди травы. Раз я ходил, искал по рододендрону волчьи следы и там встретил кабанью матку с поросятами. Она готовила на ночь логово: подстилку из листьев радады. Свиньи с поросятами держатся исключительно в рододендроне. Все они ютятся на южных склонах. Матка делает на каждую ночь новую лежку. Место это легко найти: поросята ссекают лист — немножко обжуют и бросают. Свиньи боятся волков, а здесь волкам трудно взять поросят. Поросята до двух-трех месяцев не хотят уходить из рододендрона. Свинья, как опоросится, никогда не оставляет поросят одних. Раз такое место мы нашли. Все корни она, бедная, объела — как страдают животные! Я выманивал поросят из радады, подражая их голосу. Один поросенок высунулся, потом скрылся. Я продолжал звать, вдруг слышу: у самых ног мурчит; гляжу, а это двое поросят — вот рядом — стоят. Только я хотел их схватить, а они как шмыгнут в рададу. Я потом домой пришел мокрый, как мышь: долго за ними лазил. Поросята, когда молчишь и не тревожишь их, не убегают. Свинья волнуется, «пугает» человека, но потом, не слыша поросят, уходит. Если же тронешь поросят, она сразу кидается. Дай матке возможность уйти, потом поросят помаленьку попугивай, тогда их отгонишь, где удобней, и возьмешь, и матка не услышит, не вернется… Так я маленький рыбу ловил где-нибудь на мелком месте, куда она через перекат сваливается. Вижу, рыба ходит-играет. По неопытности я прямо бросился хватать рыбу, ни одной не поймал. Потом изловчился: возьму хворостину и стою над перекатом. Только рыбина переваливает, я ее хворостиной: смотришь, одну-другую и выброшу, а за всеми погонишься — ничего не достигнешь. Так и с дикими поросятами… Подопригора показывает мне свои весенние записи. Каждый наблюдатель заповедника обязан вести дневник. Эти дневники — живой календарь местной природы. У Подопригоры записано: «Четвертого апреля на восточном склоне Скаженного хребта начало возобновления бука: молодой росток в четыре листка. Четвертого апреля там же — первое цветение тиса и лавровишни: белый цветок, как у винограда. Четырнадцатого апреля встретил первую кукушку. Двадцать первого апреля по левой стороне реки Белой — полное цветение тиса. Цвет тиса — желтогорячий, похожий на спичечную головку. Дерево сплошь осыпано им. Тис на северном склоне цветет на месяц раньше, чем на южном склоне. Двадцать второго апреля начали распускаться почки груши, зацветает ясень, полностью цветет кизил. Слышно кукованье кукушки». Разговор заходит о зимней охоте на волков, в этом году не особенно удачной. По словам наблюдателей, здешние волки слишком хорошо знают человека и его охотничьи хитрости. — Наши волки не боятся следа и запаха человека, — говорит Подопригора. — Они смело вырываются из круга, когда их «обходят», не попадаются на приваду. Этой зимой я сопровождал по заповеднику приехавшего из Москвы специалиста-волчатника. На ночевке он забыл рюкзак. Мы вернулись за ним и увидели по следам, что волки шли за нами по самой тропе. Москвич очень удивился этому и говорил, что здешние волки не так боязливы, как волки из других мест. — Я вот что скажу, — вмешивается Пономаренко — когда волк попал в капкан и выбрался оттуда, он идет на стрихнин. Раненый, он теряет осторожность, а здоровый покружится пять-шесть раз и не берет, уходит. Стрихнин тоже дело такое: с ним надо быть осторожным. Когда ты заложил отраву с вечера, так назавтра, чуть свет, иди, выбирай ее, если волк не тронул: иначе сойка раскопает и унесет. Ты сойку и не видишь, а она где-то далеко сидит на верхушке дерева и тебя наблюдает. Ей только раз глянуть, а там уж она всегда отыщет, где что спрятано. Ее не обманешь! …Сегодня я видел на Гузерипле в одном гурте поросят — гибридов домашней свиньи и дикого кабана. Среди молодняка чистобелого цвета, как мать, резко выделялось несколько поросят «дикой» окраски. При встрече с ними белые братья каждый раз подозрительно обнюхивали их. Один поросенок совершенно как дикий: он весь покрыт ржаво-желтыми полосами и пятнами. Другой — спереди белый, а сзади пестрый — будто составлен из двух различных поросят, разрубленных пополам и затем перепутанных. У третьего — только ржаво-желтое пятно на спине. Оказывается, свинья одного из наблюдателей этой зимой приводила дикого кабана на самую усадьбу Гузерипля. В пять часов утра мы с Владимиром Николаевичем Степановым отправились на Горелое. Степанов приостанавливается у каждой подозрительной гнилушки, переворачивает ее и щепоть за щепотью терпеливо перебирает сырую холодную труху, добывая жужелиц и златок. В болотистой, поросшей пихтами и буками низине нас встретил оглушительный крик сотен соек. Их привлек сюда корм. Они шипят и мяукают, как кошки, хрипло каркают по-вороньему, подражают голосам разных птиц. Над горами раскинулась глубокая и влажная синева. Леса стоят еще сквозные. В тонком переплетении голых ветвей и побегов мелко искрятся желтые цветы кизила. Шумят и пенятся мутные потоки, стекающие с крутых каменистых стен. Тысячи быстрых ручейков разбегаются во все стороны, унося смытую со склонов почву. На солнцепеке зеленеет низкая густая щетинка молодой травы и вспыхивают голубые, красные, фиолетовые звезды первоцветов, подснежников, фиалок. В траве среди камней шныряют ящерицы. Над цветами вьются в радужной пляске бабочки, проносятся шмели и пчелы. Внизу, под нами, в каменном коридоре скачет через пороги, взмахивая гривой, полноводная Белая. Она сейчас действительно белая от пены. Мы пытались в обход пробраться по крутому скату утеса, нависшего над ущельем Белой, но нас постигла неудача. Я чуть не сорвался в реку и ползком едва выбрался назад, судорожно цепляясь за скользкие корни и поминутно втыкая охотничий нож между камнями. Степанова, кроме того, укусила в руку большая сколопендра — укушенное место побелело и рука распухла. Степанов чувствовал сильную боль, как от ожога. Переменив направление, мы поднялись напрямик на вершину скалистого хребта и дальше шли гребнем. Наш путь лежит по звериным тропам в густых зарослях рододендрона и буйно перепутанного ожинника. Всюду видны свежие лежки и отпечатки следов диких свиней и косуль. Почки на деревьях кое-где распустились. За сутки стебли цветов и трав стали вдвое выше. В воздухе струится слабый запах фиалки. Спускаемся по Старой Военной дороге. На коре древней пихты можно еще разобрать глубоко вырезанное участниками кавказских, походов обозначение года — «1862». Дорога давно заброшена, завалена камнями и буреломом, заросла высокой травой, лавровишней и падубом. Ею пользуются только дикие звери. Упавшие на дорогу и перегородившие ее огромные буки и пихты иногда образуют «калитки», сквозь которые пролезают животные поменьше. Крупные звери просто перепрыгивают через препятствие. В местах таких лазов и переходов кора на мертвых стволах сверху сбита копытами, а снизу вытерта спинами пробиравшихся здесь кабанов, оленей и коз. Владимир Николаевич очень доволен прогулкой. Сегодня он собрал интересную коллекцию усачей. Они сейчас, так же как и жужелицы, лежат оцепенелые в гнилых пнях и под корой деревьев.
Уже перевалили через три высоких хребта. Дорога очень трудна: крутые кабаньи тропы в непролазных чащах рододендрона, азалии и ожинника. От своеобразного острого запаха листьев рододендрона кружится голова. Далеко-далеко внизу грохочет и пенится река. Мы буквально карабкаемся, цепляясь за малейшие выступы камней, за корни и ветки деревьев. И все-таки здесь хорошо! Нагретый солнцем воздух зыблется прозрачными волнами. Над нами ясное голубое небо. Синеватая хвоя пихт четко выделяется среди серо-серебристых буков, ильмов и грабов. Лиственные деревья все еще обнажены, но почки совсем налились и готовы развернуться. Лещина уже покрыта мелкими клейкими листками. Здешние леса ранней весной лишены ярких красок и ароматов. Сейчас основной тон широколиственного леса — серовато-серебряный, очень нежный, словно акварельный. Опавшая осенью листва, устилающая сплошным ковром землю под деревьями, за зиму потеряла краски. Весеннее солнце, дожди и ветры быстро заканчивают работу зимы, вымывают из мертвых листьев и уносят вместе с испарениями последние остатки багряно-золотой осенней расцветки. Свежей, неувядающей зеленью одеты пихты, сосны, тисы, рододендроны, лавровишня и падуб. Особенно весела светло-зеленая хвоя тисов, кора на их высоких гладких стволах шелушится и отстает тонкими чешуйками, как у австралийских эвкалиптов. Стволы деревьев и земля — в разноцветных пятнах мхов и лишайников. Некоторые лишайники похожи на пестрые куски сброшенной змеиной шкуры. В сырых, затененных местах, в корнях буков и пихт, трещинах гнилых пней раскинули белесые сетки слизистые грибы: на зиму они заползали, подобно червям, глубоко в почву. Изумрудные иглы молодой травы то здесь, то там проткнули покров сухой листвы. Стремительно, на глазах, растут папоротники. Вчера из земли чуть выглядывал покрытый нежной шелковистой кожицей бледнозеленый кулачок: скрученные спиралью листья папоротника. Сегодня молодые, еще не окрепшие, как дети, папоротники уже подняли в воздух полуразвернувшиеся султаны. Только ранней весной видишь, как обширны подснежные и надснежные зимние пастбища копытных животных. На выгревах по горам разбросаны большие поляны перезимовавшей овсяницы. На низких местах южных склонов, в ложбинах ручьев зеленеют шпаговидные листья высоких осок. Вечнозеленые плющ и омела обвивают стволы и ветви деревьев. Ожинники вперемежку с плющом заплели своими колючими тенетами огромные участки на гривах хребтов. В вершинах деревьев и кустах, не умолкая, поют птицы. Вот, словно звон стеклянного бубенчика, раздается нежное призывное «зю-р-р-р, зю-р-р-р», а вот тонко-тонко дребезжит порванная струна. Звериная тропа, по которой мы идем, пролегла вдоль самого гребня, в рододендронах и азалии. Она так широка и так выбита тысячами копыт, что кажется проезжей дорогой. Стволы старых пихт по сторонам ее лишены коры на уровне роста кабана. Обнаженные места отполированы до блеска, и на задоринах и в сгустках смолы торчат пучки бурой и черно-седой щетины. Здесь проходили и проходят поколенья диких свиней: это их главная улица. Под пихтами чернеют бесчисленные покопы и лежки кабанов. Тут же на сырой податливой земле видны свежие следы медведицы с медвежонком. Звери рылись под корнями дерева, разламывали пни, переворачивали карчи и камни. Медведи только что ушли. Об этом говорит вода, еще сочащаяся в глубоко вдавленные отпечатки медвежьих лап. Медвежонок был сильно испуган: поворачиваясь, он поскользнулся и всем боком проехался по грязи. Он спотыкался и падал еще несколько раз, спеша за матерью. След медвежонка, очень маленький и смешной, похож на оттиск детской ноги с поджатыми пальцами. В вечерних сумерках мы спустились к реке. Нужно переправляться на другой берег Малчепы: там мы должны побывать у дранщиков. С одного берега на другой переброшено дерево с раскинутыми во все стороны ветвями. Это «кладка», по которой нам надо перебираться. Внизу бурлит и грызет камни полая вода. Я почувствовал себя не очень важно: у меня нет практики канатного плясуна и ботинки мои с твердой подошвой совсем не приспособлены для хождения по скользкому круглому стволу. По делать нечего. Я передал спутникам рюкзак и, держась за ветки, кое-как одолел этот «Чертов мост». Старый шалаш дранщиков оказался пустым и малопригодным для ночевки. Нам нужно снова переходить на левый берег. Вторая кладка меня окончательно ошеломила. Малчепа в этом месте значительно шире, берега отвеснее, река ревела и грохотала, высоко швыряла пену и брызги. Поваленная пихта лежала над водой очень неустойчиво, едва касаясь противоположного берега макушкой. Вдобавок, все ветки вдоль ствола были тщательно обрублены. Я наотрез отказался подвергать свои нервы новому испытанию и предложил заночевать в шалаше дранщиков, тем более, что стало темнеть. Долго убеждали меня наблюдатели. Наконец я махнул в отчаянии рукой и согласился, но с одним условием: я на этот раз не перейду, а «перееду» по кладке. Пастухов оседлал кладку, я сел вплотную за ним и, опираясь ладонями о мокрый ствол дерева и упорно глядя в спину Пастухова, отправился в сомнительное путешествие. Все обошлось благополучно, только на самой середине я чуть не упал в воду, неожиданно зацепившись ногой за незамеченный в темноте сук. Мы решили добраться до балагана, где я был с Бессонным зимой, и там устроиться на ночевку. Пастухов ушел вперед. Мы с Подопригорой бредем медленно, ощупью, с трудом находя дорогу в черноте ночи. Скоро нам пришлось остановиться: мы застряли в какой-то неразберихе камней и валежника в начале крутого подъема. Была слабая надежда: может быть, дранщики близко. Подопригора крикнул. Долго никто не отзывался. Затем донесся далекий отклик. Мы крикнули еще и еще раз. Ответный голос приближался. Вверху между деревьями сверкнула желтая искра, пятна света пробежали по стволам, скользнули навстречу нам, вырывая из тьмы отдельные камни и пни. Мы выбрались из западни и поднялись на хребтик. На вершине стоял Пастухов с самодельным факелом — толстой веткой смолистой сосны — в руках. Сосновый сук горел, как свеча. Через четверть часа мы были уже в балагане. За чаем, у костра, Пастухов говорит, прислушиваясь к гулу Малчепы: — Река эта для выдры удобная. Выдра в Сахрае ныряет в быстрину, в самые шумы-водопады. Раз мы там рыбачили, поставили хватку. Выдра плыла под водой, забралась в хватку и начала есть рыбу. Вытащили мы выдру вместе с пойманной рыбой. — Выдра далеко уходит от речки, — замечает Подопригора. — Она часто забредает в самые неподходящие места. В Хостинской роще выдра попала в цементированный колодец. Там ее утром и нашли. Разговор обрывается: все слишком устали. Вытягиваюсь во весь рост на душистой хвойной подстилке. Сладкая истома охватывает тело. Берег Малчепы, 26 апреляЕще до рассвета, в полной тишине, лес оглашается шумным гомоном птиц. Наблюдатели ушли к дранщикам — клеймить деревья, отобранные для рубки. Костер погас. Я сижу один в балагане. В открытую дверь мне хорошо видна поляна и обступившие ее со всех сторон пихты и буки. На старую пихту у самого балагана сел пестрый дятел. Он пробежал взад и вперед по стволу, деловито разглядывая трещины в коре, перепрыгнул на сухой сук и с ловкостью фокусника повис вниз головой, быстро вертя шеей. Его круглый блестящий глаз, обращенный ко мне, заметил что-то подозрительное, и дятел, разжав когти, стремительно нырнул в синеву. Следом на то же дерево опустился большой черный дятел-желна. Он издал резкий крик: «ки-и, ки-и», победоносно оглянулся вокруг и принялся долбить. Потом дятел быстро перебежал на другую сторону и начал снова работать клювом. Красный берет на его угольно-черной голове горит, как кусочек пламени. В густой кроне пихты певчий дрозд устроил настоящий концерт. Он рассыпается в соловьином щелканье и свисте, звонит в маленькие колокольчики, играет на флейте и издает десятки других, не передаваемых по красоте и нежности нот. Сразу в нескольких местах однозвучно закуковали кукушки. Впереди, между двумя мшистыми камнями на опушке леса, мелькнуло рыжевато-серое пятно… На поляну вышел дикий кот. Я вижу его длинное, гибкое тело на коротких лапах, круглую усатую голову с тупыми ушами и желтыми раскосыми глазами, не мигая глядящими исподлобья. В зубах у кота трепыхается только что пойманная птица. Он припал к земле и начал расправляться с добычей, запустив в нее когти и зубы. Покончив с птицей, кот бесшумно скользнул назад в чащу, вытянув, как палку, толстый, словно обрубленный, хвост в темных кольцах. На месте его обеда осталось несколько перьев и обрызганных кровью белых клочков пуха. Спускаюсь к бормочущему внизу ручью напиться. Нога ступает по голубому ковру фиалок. Под вечер в вершинах прошумел ветер. Он раскачивает могучие стволы пихт и буков. Стоящие рядом деревья трутся друг о друга с глухим скрипом. В синей пади, где гремит река, дважды рявкнул медведь. Стемнело. В сине-черном небе вспыхивают звезды. Я разжег костер и, подвесив котелок с водой, сел на пороге. Вслушиваюсь в голоса и шорохи ночи. Певчий дрозд и но мраке продолжает свой любовный концерт. По лесу перекатывается совиная перекличка. Где-то внизу стукнул сорвавшийся камень, хрустнул сушняк, — в темноте бродят звери. …Вернулись наблюдатели. С ними пришел руководитель артели дранщиков Яков Лукьянович Бородавкин. Пастухов и Подопригора успели поймать в Малчепе на удочку десятка два жирных форелей. Поджарили рыбу с луком и прекрасно поужинали. Наблюдатели легли спать. Нас с Бородавкиным не тянет ко сну, и мы вполголоса ведем беседу. Слегка угловатое лицо Якова Лукьяновича освещено застенчивой мягкой улыбкой, которую я часто встречал у людей, подолгу живущих в горах и лесах. Бородавкин — хамышкинский старожил, лесоруб и охотник, хорошо, знающий здешние места. Он рассказывает: — В тысяча девятьсот тридцать четвертом и тридцать пятом годах в Хамышках среди охотников ходил слух, что за Фиштом, на Грачевском перевале видели зубра. Зубров здесь было очень много. К Богатым солонцам на реке Холодной до сих пор ведут проложенные ими тропы, широкие, как дороги. Теперь ими пользуются олени и кабаны. Деревья вблизи троп и солонцов часто бывают внизу вытерты спинами зверей. Кабаны особенно охотно трутся о стволы сосен, потому что там много смолы. Дерево, которое для этого выбрали дикие свиньи, обязательно усыхает, о него трутся сотни животных, и оно теряет соки. Особенно много смолы в корнях сосны: они от смолы почти черные. Черкесы делали свечи из этого дерева. В наших лесах во множестве водятся сони-полчки, лесные и садовые сони. Мне не раз приходилось зимой выкапывать полчков из торфяных куч, — где торф не чистый, а смешан с разным мусором, — на метровой глубине, или вырубать из дупла: они там лежат по два, по три и по пяти, замерзшие, будто колчужки (поленья). Случалось, я полчка даже перепиливал пополам, как кость. Раз я перерубил одного топором. Тело у него было застывшее, вплоть до кишок, и если поцарапать, так крошилось, как лед. Из дупла, где один полчок был перерублен пополам и оказался насквозь мерзлым, я достал еще четырех. Лежали они просто в трухе и черной жиже, которая натекла в дупло. Я думал, что они мертвые, но все-таки принес их домой, чтобы показать ребятам, а они в тепле отогрелись, смотрю, один стал водить лапками. Я закутал полчков в тряпку и положил на запечек. Все они отошли и стали бегать по хате. Однажды повадились к нам в балаган полчки сосать сахар. Никуда нельзя было его спрятать. Весь наш сахар они уничтожили. Много тут ласок. Они бывают совершенно белые, рыжие с белой грудью, черные с белой отметиной на груди и пестрые, рябые. У меня в сарае, в Хамышках, живет совсем белая ласка. Мы ее не беспокоим: она всех мышей перевела. Однажды заходим на чердак, а там в куче лежит двадцать убитых мышей — ласкина работа. Мы стоим, смотрим: ласка тут же бегает в уголке, не боится нас. И везде она шныряет, привыкла к людям. Видит, что мы ее не трогаем, а собак и кошек у нас нет. О змеях скажу, что здесь их много, самых разных. Есть черные, как уголь, большие, толстые, длиной полтора метра и больше. Есть черные же, очень тонкие и длинные, серые змеи и красные, как жар, небольшие, сантиметров пятьдесят-шестьдесят в длину. Встречается красная змея с поперечными черными полосами, очень злая. Есть много змей, которые легко взбираются на кустарники и ветки деревьев. Как-то утром я слышу — кричат куры в огороде, смотрю: высоко на ветке яблони растянулась на солнышке большая змея, совсем черная. Одну очень длинную, толстую, черную змею, убитую мной, я отдал научному сотруднику заповедника. Он ее заспиртовал и сказал, что это большая редкость. Малчепа — Гузерипль, 27 апреляКак-то сразу, почти одновременно распустились почки бука, граба и клена. Вчера буки были еще голые. Сегодня, в восемь часов утра, на них густо высыпали крошечные ворсистые листки, а к двенадцати часам дня листья уже стали вдвое крупнее; Алыча облита молоком душистых белых цветов. Вот-вот развернутся набухшие копьевидные бутоны азалии. Здесь видишь и слышишь, как растут травы, цветы и деревья. В лесах, окутанных нежной зеленой дымкой раскрывшихся почек, озорно и радостно гремит барабанная дробь дятла. Возвращаемся втроем в Гузерипль. По дороге встретили Григория Ивановича Бессонного. Устроили привал под старой пихтой. Беседуем. Подопригора рассказывает о привычках полчков: — В Хостинской роще заповедника полчков больше, чем букового ореха. Полчок залегает на зиму страшно жирный. Никаких запасов он не собирает и подстилки в дупле не делает. Он и в зимние холода замерзает, как кошка, которую выбросили на снег. Полчки зимуют «семьями», от трех до шести штук. — Григорий Иванович, — опрашивает Бессонного Подопригора, — чем это объяснить, что мы видели медведя, который всю зиму не ложится, нее бродит и роется? Немного подумав, Бессонный неторопливо отвечает: — Это, Володя, бывает так. Один медведь у другого захватит берлогу, и тот, что остался без берлоги, шатается всю зиму. Я сам видел, как медведь медведя выгонял из берлоги. В берлогу были накиданы пихтовые ветки, мох и сухие листья… Медведи подняли драку и страшно ревели. Хозяину берлоги не удалось выгнать медведя, залегшего в его жилье. Он и пошел бродить. Киша, 28 апреляПродолжается стремительный рост трав, цветов и листвы. Высоко над землей, по пояс человеку, развеваются султаны молодых папоротников. Рядом с ними истлевают обугленные останки перезимовавших растений. За последние сутки леса в долинах перестали быть сквозными. Деревья одеты сверкающей зеленью. Широкие, сердцевидные листья бука раскинулись, как ладони, навстречу солнцу и светлому дождю. Буйным белым цветом цветут алыча и черешня. Гулко барабанит дятел. Рассыпает стеклянные бубенчики певчий дрозд. Торопливо и оглушительно кричат древесные лягушки-квакши. Тропа вьется по узкому карнизу над Кишей. На тропе встречается множество мертвых мышей: на трупах следы укусов. Сейчас у куниц, лис и диких котов много добычи, и они просто убивают мышей, не поедая их. В глубокой теснине седая от пены река прыгает через камни и хлещет водой на несколько метров вверх. Дымный туман сползает с хребтов. Не прерываясь ни на минуту, идет дождь, пронизанный солнечными лучами, прозрачный, теплый. От этого воздух вокруг, как в оранжерее. Он наливает до краев весенними соками и гонит все выше щедрую растительность леса. На склонах гор веселыми пятнами зеленеют поляны. На них то здесь, то там пасутся олени. Крутые каменные берега Киши изрезаны черными бороздами звериных переходов. Когда я подъезжал к зоологической станции, дождь прекратился. На синем небе стали видны серебряно-белые вершины Пшекиша. Снега еще лежат горбатыми сугробами в березовом криволесье и рододендронах и тянутся острыми языками к верхней опушке пихтового леса. Киша, 29 апреляОдин из научных сотрудников зоологического сектора зимовал на Тегенях. Животные сначала встречались часто. Он видел семь оленей и тридцать серн, на Тыбге — стадо туров в сто пятьдесят голов. Вокруг зимовки бродили две рыси. Высоко в горах зимовали кавказские тетерева и совы. Во время лыжных походов не раз приходилось наблюдать, как тетерева ныряют в сугробы и, пробежав под снегом, вновь свечой поднимаются в воздух. Держалась теплая погода — от нуля до десяти градусов выше нуля. Но временами свирепствовали бураны, выпадали глубокие снега, обрушивались лавины. Иногда зимовку заносило так, что не выходили из дому по шести дней: нельзя было открыть дверь. Весна на альпийских лугах началась в первые дни апреля. Высокогорная весна особенная, неповторимая. Над двухметровыми сугробами летают бабочки. Прогалины среди глубоких снегов цветут коврами молочно-белых и голубых подснежников.
В лесу темно и сыро. Со всех сторон слышится совиный смех и стон. Проходит полчаса, и окружающий нас мрак понемногу начинает сереть. Прощебетала первая пичужка. Вслед затем лес наполняется свистом, щелканьем и тонким серебряным звоном. Стучит дятел. Светает. Закуковала кукушка. В полумгле рассвета призрачно белеют кусты алычи. На землю опускается сизый туман. Внизу, далеко под нами, гремя, извивается между скалами Киша. В размытой ручьями пади тускло мерцают озерки солонцов. Их застоявшаяся вода кажется жирной и тяжелой, как ртуть. Топкие берега луж изрыты следами животных. С гор ведут сюда хорошо утоптанные тропы. Здесь ранняя весна. Почки на деревьях еще не распустились. Алыча только начинает цвести. На Марьенкиной поляне зимовал табун заповедника. Он и теперь находится тут. В просторной ограде стоят десятки лошадей. Их длинные гривы и хвосты усыпаны цепким репейником, спутаны и сбиты в комки: это неизбежно, когда лошади пасутся в субальпийской высокой траве. Рядом с оградой стоит длинное бревенчатое здание зимней конюшни, а в двадцати шагах через двор — свежесрубленный из пихтовых стволов дом табунщиков. Идем дальше в горы. По дороге Бессонный рассказывает мне историю Марьенкиной поляны. До покорения Кавказа здесь жили черкесы. Потом, во время Кубанской охоты, поляну арендовал богатый казак Марьенкин, у которого были тут хутор, покосы и пасека. Марьенкина сменил великокняжеский егерь Одоевский. В четырех километрах от Марьенкиной находился хутор охотника-черкеса Лабазана. У него и его кровного друга Белякова были построены балаганы на звериных бродах через Кишу. Охотники засядут то в одном, то в другом балагане и бьют зверя прямо в воде, при переходах. В балаганах у них всегда висели копченые и вяленые окорока зубров, оленей, кабанов, медведей и шкуры разных зверей. Старики говорят, что Лабазан с Беляковым убили до ста зубров. Один Лабазан застрелил восемьдесят зубров. Хотя охота на них и на оленей была строга запрещена, Лабазана не трогали, потому что он приносил атаману отдела окорока и шкуры, бывал у приезжих из столицы проводником на охоте. — Это был высокий, могучий старик-черкес, — вспоминает Бессонный. — Лабазан еще участвовал в войне 1864 года. Лихой был охотник. Летом и зимой в одних самодельных чулках, без шапки в мороз и ветер идет прямо по снегу и через воду. До сих пор на хребет Дудугуш есть Лабазанова тропа. Его друг — старик Беляков, тоже замечательный охотник. Случалось, они поссорятся, разойдутся, а после бродят по лесу, ищут друг друга. Лабазан жил больше на Марьенкиной поляне, в Хамышки заходил только передохнуть и выпить, а потом — опять в лес… Мы взобрались на крутой отрог Дудугуша. В десятке шагов от нас, в частом дубняке послышался легкий шорох, затем заглушённый топот. Через несколько секунд — снова шорох и топот чуть дальше. Быстро проскользнув по звериной тропе через заросли, мы очутились на открытой поляне. Шум шел отсюда. На поляне темнеют овальные вмятины четырех лежек. Мы вспугнули оленей. Прошлогодняя трава на местах лежек, несмотря на холодную и сырую погоду, согрета телами только что вскочивших животных. На траву обронены светлорыжие шерстинки: олени сейчас линяют. Возле лежек видны следы еще трех оленей. Эти олени стояли, может быть, паслись. Лежки расположены не вплотную, но неподалеку одна от другой. Сухая листва по пути бегства оленей взбита и обнажает черную, землю. На тропе и на сучьях деревьев рыжеют клочья оленьей шерсти. В лесу пусто и голо. Молодой травы еще нет. На полянах желтеют первоцветы. Здесь около тысячи ста метров, выше Гузерипля — на пятьсот метров и Киши на триста метров. На этой высоте каждые десять метров вверх или вниз означают разные сроки для роста зелени и цветенья. Вот алыча: она вся усеяна чуть приоткрывшимися почками, из которых выглядывают, словно белые горошины, еще не развернувшиеся цветы. А в каких-нибудь пятидесяти метрах ниже алыча уже в полном цвету. Спускаемся с хребта в долину Киши. Охотники уже возвратились на зоологическую станцию. Из облавы ничего не вышло. Гай выгнал дикую козу, а волк, как утверждают очевидцы, стоял в это время за оцеплением, в скалах, и с удовольствием наблюдал сумасшедшую скачку перепуганной косули. Наблюдатель Кишинского кордона Николай Филиппович Жигайлов, с которым я познакомился сегодня, рассказал мне о двух любопытных случаях взаимопомощи среди диких животных: один из них — пример совместной борьбы с тяжелыми стихийными условиями и другой — охоты сообща. Зимой этого года он встретил двадцать шесть ланок. В стаде был почти все молодняк, годовички. Они шли по очень глубокому снегу. Головная ланка с большим трудом пробивала в сугробах дорогу. Когда она уставала, то, отойдя в сторону, пропускала мимо себя все стадо и становилась ему в хвост. Ее сменяла следующая ланка. Так, поочереди, они сменялись все. В прошлом феврале он и два других наблюдателя, спускаясь о хребта, наткнулись на следы шести ланей и шести рысей. За каждой ланью шла рысь. По кровавым пятнам на снегу видно было, что все олени ранены рысями. Киша — Ломтева поляна, 2 маяВ шесть часов утра вышел вместе с Сергеем Сергеевичем Донауровым на солонцы. Небо заволокли серо-сизые тучи. Моросит мелкий дождь. Вершины окружающих гор — в пятнах и языках нерастаявших снегов. По пути к солонцу Сохи встречается много оленьих и кабаньих следов. На тропе — похожие на собачьи, но поменьше и уже, следы лисицы и ее помет, в котором много мышиной шерсти. Рядом четко отпечатаны какие-то странные большие кресты. Это след когтистых лап совы. Ночью она опустилась сюда с добычей: в грязи топорщатся намокшие под дождем перья черного дрозда. Звенят и свистят птицы. Выбивает весеннюю трель дятел. Сухой сук содрогается, как живой, и гремит и нежно рокочет под быстрыми ударами крепкого клюва. Идем к солонцу. Он весь истоптан оленями и кабанами. Сюда приходили и ланки с телятами. Поднимаемся к Венгерской поляне. На черной влажной тропе оттиснуты острые треугольники копытец косули. 
Справа от нас зашелестел мелкий осинник. В кустах мелькнуло рыжее тело оленя. Несколько секунд слышался шум раздвигаемых веток и шорох сухих листьев под копытами. В зарослях, в двух шагах от тропы, оленья лежка, еще теплая, и в ней — выпавшие остинки линяющей шерсти. На Венгерском солонце мы также зверей уже не застали. О ночных посетителях говорило лишь месиво грязной жижи в солонцовых лужах и десятки купалок и пороев вокруг. Выше расположены еще четыре солонца — Бульвар. Они лежат ярусами, один над другим, на склоне глубокой балки. Дорога к ним идет сквозь лиственный лес, похожий на старый, запущенный сад. Здесь смешаны осинники, буки, березы, граб, терн, алыча, груша. Земля под деревьями усыпана пушистыми, мягкими, как вата, плодами ивы. На первом солонце не видно свежих следов оленей. Только кабан купался здесь сегодня и вырыл две корытообразные ямы. Вблизи солонца поставлена кормушка — выдолбленный в двух местах ствол дерева; в углублении заложен картофель и бурак. Но звери к кормушке пока не подходили. В истоках следующего солонца, в крутом скате холма, олени выгрызли целую пещерку. Звери побывали и на двух остальных солонцах; олени и кабаны так замесили их, что невозможно разглядеть отдельных следов. Мы поднялись на Ломтеву поляну. У самой опушки стоит растрепанный ветрами соломенный шалаш. На поляне разбросано побуревшее сено. Сухая трава на корню повалена зимними снегами. Тут и там разворочены медведем муравейники. На этой поляне зимой олени подкармливались сеном. Отдохнув в шалаше, продолжаем путь. Крутой восточный склон покрыт густой порослью азалии и мелких дубков. Почки на деревьях набухли, но еще не развернулись. Здесь высоко, и дубки стоят голые, намокшие до черноты. Сеет мелкий дождь. В пяти метрах от нас послышался легкий треск, качнулись верхушки кустов. В поросли дубняка и азалии зашевелилось темное тело. Зверь сделал два-три шага и замер, видимо, прислушиваясь. Затем снова раздался шорох и треск, и закачались вершины дубков: сквозь заросли, не спеша, от нас удалялся кабан. Еще минута и на поляну между азалиями и опушкой леса неторопливо вышел другой, почти черный, секач. Он был метра в два длиной и высотой больше метра. Короткий хвост зверя, потревоженного нашим вторжением, судорожно скручивался. Кабан остановился метрах в десяти, весь на виду — боком к нам, в полный профиль. Он слегка повернул голову в нашу стропу, кося маленьким кровавым глазом. Сытый, с мощной выпуклой грудью, с длинной черной щетиной на хребте и торчащими, как кривые ножи, сантиметров на восемь из-под верхней губы, белыми клыками, зверь был великолепен. Он стоял, как отлитый из чугуна памятник могучей кабаньей породе. Оглядев нас, кабан спокойно, словно уверенный в своей силе, перешел через прогалину. Войдя в лес, он опять остановился, выставил рыло, рассматривал нас еще минуты две, потом скрылся окончательно. Пробираясь сквозь частые азалии и дубовые кустарники, мы отыскали только что оставленную секачом лежку. Выкопав и разровняв большое овальное логово, он рылом и ногами сдвинул туда кучу сухих листьев и травы. Получилась настоящая, удобная и мягкая, постель. В нескольких десятках метров дальше, в леске, куда ушел кабан, одна рядом с другой расположились лежки гурта свиней. Мы насчитали десять лежек. Все они были довольно глубоко вырыты в сухой песчаной почве под старыми пихтами. По обеим сторонам кабаньей тропы кора на нижней части деревьев была испещрена свежими стесами от удара клыков, как будто кабан разряжал таким способом свое гневное возбуждение. Спускаемся к Кише. Дождь притих и чуть брызжет. В слоистом влажном тумане кукует кукушка. Нижний ярус лесов яркой зеленью окаймляет горы. Здесь в полном цвету алыча и терн, начинает цвести груша. Но выше горные склоны однообразно серы и пусты. На вершинах Хребтов, в альпийских долинах и криволесье задержались снега. Над Пшекишем тяжело нависает подтаявший на солнце снежный карниз. Киша, 3 маяИван Леонтьевич Деревянно — он теперь заведует Северным отделом — фотографировал сегодня на Лопушистой поляне семью ланок. Он пришел на поляну в половине шестого вечера. Выбрал удобное для съемки место и сел под кустом лещины, не очень маскируясь. Он только прикрыл листьями и цветами блестящие части аппарата. В ожидании оленей он даже курил. Через полчаса на поляне появились четыре ланки: старая большая лань, две молодые и совсем маленький ланчук. Они остановились и начали пастись. Старая лань стояла на страже, зорко оглядывая поляну и прислушиваясь. Фотограф чуть пошевелился, наводя аппарат. Старая лань насторожилась и тихо, со строгим и испытующим видом направилась к нему. Она высоко поднимала ноги и поводила ушами в разные стороны. Следом за ней тронулся молодняк. Особенно забавен был маленький ланчук: он, прислушиваясь, смешно растопыривал длинные уши, с преувеличенной серьезностью повторял осторожные движения матери. Лань подошла к фотографу шагов на пятнадцать и долго всматривалась в него. Иван Леонтьевич вложил кассету и замер. Ланки продолжали стоять, пристально глядя на него. Щелкнул затвор. Ланки немного отошли, но скоро успокоились и принялись щипать траву. Иван Леонтьевич стал закладывать вторую кассету. Тогда опять, не спеша, важно и строго приблизилась к нему старая ланка, а за ней ее потомство. Внезапно ланчук прыгнул в сторону, заставив и старую лань от неожиданности сделать скачок в противоположном направлении. Но лань тотчас же возвратилась и подошла еще ближе к фотографу, с любопытством рассматривая аппарат. При вторичном щелкании затвора олени снова отошли и теперь уже паслись настороженно. Они приблизились к засаде и в третий раз, но при попытке Ивана Леонтьевича вставить очередную кассету, повернулись и скрылись в лесу. …В лаборатории зоостанции стоят гигантские стебли топинамбура, похожие на древесные стволы. Опыт с посадкой топинамбура оказался очень удачным. Зеленые части растений образовали высокую чащу на засеянных площадках, а урожай клубней превзошел все ожидания. В этом году зоосектор и управление Северного отдела заповедника проводят более широкий опыт искусственной подкормки. На полянах, на разной высоте, высевают клевер, садят картофель, свеклу и топинамбур. Особенно важен топинамбур, так как он дает колоссальный урожай клубней и зеленых частей, отличающихся замечательными кормовыми качествами. Для оленей предназначен топинамбур, дающий крупные, лежащие близко к поверхности клубни, для свиней — другая его разновидность: ее бесчисленные клубни мелки и глубоко уходят в землю. Сейчас подготавливаются на зиму кормушки для диких копытных животных. Иван Леонтьевич, который рассказывает мне обо всем этом, добавляет, что весной в Северном отделе искусственное солонцевание копытных будет поставлено по-новому. Соль решено не разбрасывать, как делалось прежде, в обычных местах солонцевания, а закладывать в корыта или наливать в них подсоленную воду. Применявшийся раньше способ закладки солонцов, так же как и естественные солонцы, содействовал распространению среди диких животных паразитов и разных заболеваний. Животные скучиваются на определенных местах, загрязняют там воду и землю и заражают друг друга. Дикие копытные животные охотно берут искусственную подкормку: олени — бурак и морковь, а кабаны — картофель. Оленя не только съедают положенную для них соль, но и грызут корыта: настолько они привыкли к запаху человека. В Восточном отделе заповедника, на кордоне Умпырь, осенью и в начале зимы 1937 года олени повадились выкапывать бурак. Не помогала никакая охрана. Бурак поспешили выбрать, причем оказалось, что олени истребили больше половины урожая. Остаток работники заповедника сложили в бурты, основательно засыпав их землей. На следующий же день олени раскопали бурты и продолжали уничтожать бурак. Охрану усилили, отгоняли оленей, бросали в них камня и палки. Никакого впечатления: только люди уйдут — олени опять принимаются за бурт. Тогда решили отпугнуть их при помощи чучел. Вскоре после этого наблюдатели видят: буртами завладело целое стадо оленей. Они рассыпались между чучелами, а крупная старая ланка чесала спину о самое страшное чучело. Так был съеден оленями весь бурак.
Киша, 4 маяС утра было пасмурно, облачно. Под вечер немного прояснилось. Бледный, рассеянный свет сочится сквозь свинцово-серую пелену, обложившую небо. Вместе с Донауровым мы пошли берегом Киши для наблюдения над дикими свиньями. Вышли на Лопушистую поляну, где вчера Иван Леонтьевич фотографировал ланок. Мы решили проверить: придут ли олени, потревоженные накануне? Сели в засаду под большим дубом. В траве с шуршанием и писком перебегают кустарниковые полевки. Вот одна осторожно выставила из норы острую мордочку и шевелит усиками. Блестящие, как бисеринки, глаза с любопытством смотрят на непрошенных гостей. Другая усердно занялась подгрызанием стебля травинки. От ее усилий колышутся листья подтачиваемого растения. В узорной листве дуба тонко свистят и звенят синицы. Уверенно и ловко они снуют по ветвям, цепко повисают головой вниз и долбят кору, подобно дятлам. Выводит сложные трели певчий дрозд. Слышно кукование кукушки. Прошло около часа. Обходим вокруг поляны: свежих оленьих следов на ведущих к ней тропах не видно. Значит, олени сегодня еще встревожены. Движемся напрямик к реке Кише через лесную чащу. Выходим к свежей кабаньей тропе; она поднимается на синие осыпи, сбегает и крутые ложбины ручьев, прячется в молодой зелени папоротников, уже достигающих половины человеческого роста, и вновь вьется в густых чащах по ковру взбитых — сухих листьев, через — кучи бурелома, через мшистые ключи и болотца. В лесу сумерки. Мы спускаемся к ручью между двух полян. На открытое место у противоположного крутого склона по ту сторону ручья, шагах в двадцати от нас, с шумом и треском выбежал гурт диких свиней. Они, должно быть, заподозрили наше присутствие. Первые три свиньи, показавшиеся на поляне, остановились. Повыше, за кустами и деревьями, затаилось еще несколько свиней. Так они неподвижно и без звука стояли черными тенями в серой полумгле, выстроившись одна за другой. Передняя, очень большая старая свинья, прислушивалась, подняв рыло в нашем направлении. Две свиньи стаяли позади нее, боком к нам. За ними, сквозь сетку кустов и в просветах между стволами деревьев, чернели тела остальных кабанов. Их легко можно было принять за пни или кусты: так хорошо они затаились. Вскоре старая свинья начала бесшумно и не торопясь спускаться к нам, на ходу пасясь и роясь в земле. Следом так же беззвучно, как будто не касаясь тропы, покрытой сплошным ковром сухих листьев, двинулся весь гурт. Некоторые свиньи, видимо, подбирали прошлогодние жолуди, другие рылись под корнями деревьев. Только одна долго оставалась на гребне склона, но затем и она сделала большой круг и, пасясь, — стала сходить вниз. На поляне оказалось теперь шесть свиней. В гурте было и два подсвинка. Они держались немного в стороне. Стадо рассыпалось по поляне, спускаясь к ручью и передвигаясь все ближе к нам. Мы захотели посмотреть, как будет вести себя гурт, если его вспугнуть. Я довольно громко крикнул. Свиньи задержались, прислушались и, — свернув с тропы, быстро, но попрежнему беззвучно, направились к деревьям вверху на склоне. Они остановились не очень далеко в чаще, ухнули и, судя по треску валежника и шороху сухой листвы, пробежали несколько шагов и снова остановились. Там они стояли и время от времени ухали до тех пор, пока мы не ушли. Мы нарочно шумели, но свиньи на этот раз не трогались с места. Возвращаемся через черный, ночной лес. Отовсюду несутся совиные крики. Мы выходим на широкую поляну. Она со всех сторон сжата кольцом черно-коричневых горных хребтов. В разрывах дымных туч видна влажная и темная синева неба. Красный, как медь, месяц ныряет в клубящихся облаках. Киша — Темная поляна, 5 маяРаннее утро. На восточной окраине неба между снежными вершинами медленно проплыли оранжево-золотые облака. Еще немного — и по всему небу катятся оранжевые, золотые и пурпурные шары пронизанных солнечными лучами испарений, огромные, пушистые, полупрозрачные. Но вот угасают огненные краски рассвета. В обмытой дождями синей вышине плывут молочно-белые клубы кучевых облаков. Они ширятся и, сливаясь, заволакивают небо сначала белой, а затем свинцово-серой пеленой. В сгущенном тумане моросит дождь. Его мельчайшие брызги неощутимы глазом. Едем втроем верхом все выше в горы, минуя черные мочажины солонцов — в глубоких падях — внизу светлые, полные воздуха поляны на гривах хребтов. Вокруг — лиственный лес. Деревья только недавно оделись молодой нежной листвой. Поляны Сохи, Венгерская и Бульвар окружены настоящими садами диких фруктовых деревьев. Тут груша, яблоня, кислица, алыча, терн. Серебряная, сверкающая, пахучая стоит алыча. Начинает цвести груша; через день-два она также загорится белым огнем полного цветения. На прогалинах между деревьями чемерица поднимает сочные сердцевидные, как у ландыша, листья, зеленеет черемша — любимое лакомство медведя и кабана. Справа от тропы высится гряда ребристых горных кряжей. Крутые склоны затянуты густой синевой. В разрывах тумана видны почти черные пихтовые леса. Кажется, что они стремительно сбегают с крутизны и, пытаясь задержаться, откинулись назад. В пихтах кричит сова. Ее часы «сломались»: пасмурный день она приняла за вечер. На вершинах гор тускло блестят снега. В свинцово-сизое, заволоченное сплошными облаками небо врезался голубой пик горы Слесарни. Рядом с ним вздымается тысячеметровый утес Ачешбак-Чертовы Ворота. Пласты и причудливые изломы его известняков в синих и розовато-фиолетовых тенях. Выезжаем на Ямину поляну. Она покрыта блеклой прошлогодней травой; среди нее пробивается молодая зелень. Широкий и покатый склон спустился в освещенное солнцем ущелье. На дне его поет ручей. Между ручьем и кустарниковой порослью пасется на круглой лужайке ланка. Повернувшись к нам боком, она чуть заметно подвигалась, срывая траву. Временами ланка останавливалась и настораживалась, поводила ушами, затем снова гибкая шея ее наклонялась к земле, и ланка продолжала щипать траву. Но вот она забеспокоилась, вытянула шею, внимательно посмотрела вправо и влево. Голова ланки была высоко поднята, а длинные уши раскинуты в стороны. От этого она стала похожа на мула. Прошло две-три минуты. Ланка вновь принялась спокойно пастись. Продолговатая, узкая голова ее на лебединой шее склонилась к верхушкам трав. Когда ланка становилась спиной к нам, ее рыжевато-серые бока делались совершенно незаметными среди блеклого сухотравья, и только пышная белизна «зеркала» выдавала ее присутствие. Вдруг из-под косогора выскочила другая лань и промчалась к зарослям мимо первой. В два огромных прыжка первая лапка с быстротой и легкостью птицы пронеслась через открытое пространство. Как будто не касаясь ногами земли, она пролетела над самой травой и исчезла в кустарниках. Садимся в седла и продолжаем путь. На встречных полянах, еще таких же блеклосерых, как и Ямина, то тут, то там торчат сухие, высокие, в рост человека, стебли травы и толщиной в руку мертвые трубчатые стволы борщевника с осыпавшими семена зонтиками на верхушках. Я подъехал к одному из таких стволов: он в полтора раза выше всадника на лошади. Вот и Темная поляна, куда мы направляемся. Она расположена в глубокой чаще, окруженной серо-голубым кольцом каменных отвесов Афонки и Слесарни. Срезанные почти вертикально, колоссальные известняковые стены испещрены трещинами, зигзагами узких карнизов и галерей, темными зевами пещер. На этих горах держатся серны. В дневные часы они забираются в пещеры или лежат на выступах, под навесами каменных козырьков. Широкая тень падает с гор на косо спускающуюся к их подножью поляну. Пихтовый старый лес здесь особенно черен. Поляна оправдывает свое название. Мы с Иваном Леонтьевичем передаем лошадей на попечение третьего спутника и вместе идем пешком по склонам поляны. Обогнув ее, пробираемся но крутым косогорам сквозь густую поросль молодых дубков. Выходим на звериную тропу с многочисленными следами оленей, косуль и кабанов. В одном месте тропу пересек глубоко вдавленный в землю след большого медведя. Повороты тропы уводят нас к вершине хребтика. Поднимаемся на розовато-голубые от лишайников скалы. За ними снова дубовый лес с примесью бука. Под ногами шуршит сухая листва. Земля усыпана перезимовавшими жолудями и звездообразно раскрытыми колючими оболочками буковых орехов. На стволе дуба, на высоте больше метра от земли, белеет дугообразная царапина: кабан-секач мимоходом снес кору своим клыком. На молодых пихтах и осинах оленями изгрызена кора и объедены побеги. Миновав несколько круглых полянок, — их называют Жернова, — мы вышли к поляне Широкой. Прямо перед нами, выбеленное сверху снегами и затененное по склонам столетним пихтарником, легло необозримое плоскогорье Бамбака. За ним слепят снегами остроугольные хребты и вершины. Там все еще царство зимы и метелей. Идем вниз по склону глубокой балки. Вдруг по ту сторону ее, на светлозеленом фоне перелеска, мы увидели четыре медленно движущихся крупных тела. Сначала мы приняли их за медведей, но, приглядевшись в бинокль, я узнал диких свиней. Вскоре из лесу справа вышли на поляну одна за другой еще четыре свиньи. Весь гурт расположился на склоне вогнутым снизу полумесяцем. Впереди двигался старый секач с горбатым хребтом, поросшим высокой щетиной. За ним шла самка почти таких же размеров. В конце гурта и немного поодаль рылись под стволом упавшего дерева два подсвинка-однолетка. Когда кабаны поднимались прямо по скату, они походили на шевелящиеся черные глыбы земли. Они совершали подъем наискось, к леску на другой стороне поляны. Ветер дул нам в лицо. Пользуясь тем, что кабаны шли от нас, мы спустились ниже, подобравшись к ним метров на сто. Мы были скрыты деревьями и спокойно могли наблюдать. Половина гурта во главе с секачом уже вошла в лесок. Сквозь сетку молодой листвы неясно темнели их тела. Остальная часть гурта паслась на поляне, направляясь к тому же леску. Через несколько минут секач показался из заросли лещины и пошел по поляне. Немного подняв длинное рыло, он двигался к нижней опушке пихтарника. По пути он лениво ткнул рылом в какую-то кочку, остановился у самого ствола и с полминуты чесал толстую шею. Отойдя на шаг, кабан сыто зевнул во всю пасть, почему-то припал на передние ноги, коснувшись грудью земли, снова широко зевнул и скрылся между пихтами. За ним последовал весь гурт, за исключением двух подсвинков, которые все под той же валежиной жадно выискивали червей и личинок, взбрасывая носами землю. Через минуту в пихтарнике мелькнули черные тела двух бегущих кабанов и раздался резкий визг. Снова все смолкло. На поляну, уже значительно ниже и ближе к нам, опять стали выходить кабаны. Они разбивались на группы по два и по три, паслись и копались в земле. Отрывистый, пронзительный визг повторился. Затем послышалось короткое злобное хрюканье. Пасшиеся на поляне свиньи повернулись к лесу, выстроившись, как и прежде, изогнутой линией, и одна за другой скрылись в чаще. …Едем в обратный путь. Слева догоняет нас и не может догнать бледный отуманенный месяц. Солнце уже закатывается, но небо еще светлое. В его спокойной глубине плывут разрозненные облака, дымчато-опаловые и словно освещенные изнутри пурпурным огнем. Есть особенная, волнующая красота у этого столкновения угасающего дня и приближающейся ночи. Вершины гор сверкают серебром снегов. На них лежат мягкие матовые тени. Ниже синеет пояс пихт, налитых вечерней мглой. Еще ниже на склонах сквозит полупрозрачная нежнозеленая дымка широколиственных лесов. Горит белое пламя фруктовых деревьев. В последний раз рассыпал гремящую дробь дятел. Нашу тропу перерезал крупный след только что пробежавшего волка.
Киша, 6 маяДикие поросята, которые содержатся при зоостанции, чрезвычайно забавны и доверчивы. Они неотступно ходят за своей воспитательницей Полиной Алексеевной Шикиной. Как только она появляется, поросята сломя голову мчатся к ней с глухим хрюканьем, просительно поднимают черные пятачки длинных носов. Они идут на малейший зов Полины Алексеевны. Пестрые, в изжелта-ржавых и буроватых продольных полосах, горбатые тела поросят почти незаметны в траве. Непропорционально большие, длиннорылые головы их выглядят совершенно по-детски. Поросята очень ловки и с места высоко подпрыгивают в воздух на своих тонких, но крепких ножках с твердыми острыми копытцами. Когда поросят выпускают из клетки, они немедля бегут в траву. Особенно любят они влажные места. Они непрочь повозиться с домашними поросятами, но те, подозрительно обнюхав их (у диких поросят очень острый, какой-то кислый запах), кусают своих диких братишек и отгоняют их подальше. Киша, 7 маяВернувшийся сегодня с гор Жигайлов видел на Пшекише оленя уже с полуметровыми пантами. Встреча с ним произошла забавно. Наблюдатели, ходившие в горы, взяли с собой двух ишаков с грузом семян для опытных кормовых посевов. Ишаков пустили пастись на альпийском лугу. На них наткнулся встреченный Жигайловым олень. Он был страшно изумлен и испуган неожиданным появлением странных длинноухих зверей. Олень помчался от ишаков стремительно, все время глядя на них и забегая, чтобы принюхаться. Ишаки перетрусили не меньше. Услышав голос Жигайлова, они дружно заревели и с поднятыми хвостами, бросились к человеку, ища спасения от оленя. Олени на Пшекише держатся пока на склонах и на верхней опушке пихтового леса. Выше для них еще нет пастбищ.
Киша, 8 маяВеликолепный, свежий и в то же время теплый вечер. За Джугу зацепилось одинокое сизое облачко. Опять встречаются вместе белая ущербленная луна и яркое закатное солнце. Идем с Донауровым по тропке к Марьенкиной поляне. В сухой листве между деревьями, подпрыгивая, быстро шныряют дрозды. Пробежала и скрылась в норе черная, как уголь, землеройка. Предостерегающе чокают дрозды. На небольшой зеленой лужайке пасся серый, с заметной рыжиной старый заяц. Заслышав наши шаги, он присел на задние лапки, простриг воздух черным ухом и стремглав бросился в кусты. Придушенно крикнула сойка. Лес наливается сероватой мглой. Луна теперь, как слиток золота. Вокруг еще светло. Выходим на Бугаеву поляну. Впереди кудрявится зеленая поросль молодых груш. Из-за небольшого деревца метрах в двадцати от нас настороженно выглянула лань. Она широко раздвинула уши, повела ими, и над кустами метнулось большое гнедое тело, мелькнули на секунду пушистое белое «зеркало» и высоко взброшенные задние ноги. Ланка скрылась в чаще. В тот же миг из-за куста рядом выглянула с любопытством другая лань. Она посмотрела на нас выпуклыми черными глазами, дрогнула ушами и, как рыжая молния, исчезла в зарослях. Прошелестели ветки и тотчас затихли. Лани остановились и слушали. Мы сделали несколько шагов по направлению к ним. Быстрый шорох и шелест пробежали дальше. Олени ушли. Добросовестно, как хороший дровосек топором, стучит дятел. Поднимаемся к поляне Солонцы. Серая мгла сгущается. Синева неба потемнела. Высыпали частые дрожащие звезды. Луна горит ярко, и фосфорический свет ее падает на деревья. Внизу, в затененном ложе ручья чернеют солонцы. Садимся под деревом, немного повыше солонцов, и ждем. В низине, у края солонцов явственно шелестит сухая листва. Там кто-то бродит. «Косуля», — тихо шепчет Донауров. Проходит минута, две… Впереди нас по набитой тропе к солонцам послышался легкий треск. Между стволами скользнула серая тень. С поросшей лесом горы спустилась старая лань и, как призрак, остановилась, не шевелясь, за тонким буком, шагах в пятнадцати от места, где мы сидели. Лань высоко подняла голову и смотрит прямо на нас. Вот она дрогнула ушами раз-другой и снова неподвижно застыла. Вдруг она бесшумно, высоко поднимая ноги, как будто танцуя, быстро вышла из-за дерева, раскинула уши, втянула воздух расширенными ноздрями, круто повернувшись, бросилась в гору. На бегу она издала короткий рев. Я впервые слышал «голос» ланки, и мне он показался похожим на рев хищного зверя. Рев повторился еще и еще раз. Донесся треск ломаемого валежника, затем все стихло. Лань остановилась неподалеку на косогоре. Мы продолжаем наблюдать. Заухала неясыть. Ей откликнулась другая. Крик раздается почти над нами. Лес застонал и заухал совиным протяжным криком. Внизу, в темной пади, продолжаются странные заглушённые шорохи и шелесты. Донауров по звуку угадывает зверя: «Это вот хищник, куница или кот, а это лесная мелочь…» Лань не уходит. Ей, видимо, очень не нравится, что мы завладели ее солонцом, и через каждые две-три минуты она пугает нас хриплым отрывистым ревом. Сходим к солонцу. От тускло блестящей под луной черной воды и белого налета на берегу остро пахнет сероводородом. В траве вокруг солонца собралось множество огромны жаб. Они тяжело прыгают, шурша копошатся в прелых листьях. Сейчас у них брачная пора. С мяукающим криком смутной тенью низко пролетела ушастая сова. Быстрый полет ее бесшумен. Все ярче горит ущербленная луна. Дрожат белые лучи звезд. Сквозь черную сеть ветвей и листьев пробивается далекий огонек костра. Выходим на светлую поляну. Кольцо окружающих ее горных хребтов кажется ниже и массивнее, чем днем. На черно-коричневые склоны их наброшена тончайшая завеса ночных испарений. Чуть белеют снега на вершинах. Под нами шумит река. Киша, 9 маяБыл последний день апреля, дождливый и холодный. Я работал в лаборатории зоологической станции, где находится моя временная квартира. Кто-то постучал в дверь, и на пороге показался незнакомый человек. Он был невысок и слегка сутуловат. Энергичное худощавое лицо вошедшего освещали умные, внимательные глаза. — Логинов, — представился он и снял промокшую кепку. У него оказались очень светлые, с заметной сединой, аккуратно причесанные волосы. — Где здесь можно положить вещи? Я указал, и Логинов сбросил с плеч тяжелый рюкзак и снял мокрый прорезиненный плащ. Обут он был в обычные для здешних жителей сыромятные поршни, из которых сейчас при каждом шаге, шипя и чавкая, брызгала вода. Владимир Васильевич Логинов, зоолог, аспирант Московского университета, только что пришел из Хамышков, проделав пешком добрых двадцать пять километров под дождем. Там, в своем «штабе», на квартире местного охотника, он оставил запасы консервов и целый арсенал ловушек для кротов. Владимир Васильевич готовит кандидатскую работу по биологии кавказского крота и вот уже несколько лет собирает материал в государственном заповеднике и предгорьях. Я еще раньше слышал от наблюдателей заповедника о московском студенте «Володе», который с рюкзаком за плечами, с грузом капканчиков и консервов ежегодно уходил в горы и оставался там месяцами один или вдвоем с товарищем, но чаще всего один: не все выдерживали его походы. Срезанные им опытные площадки и пепел его бивуачных костров встречали от подножья до самых снегов — на крутых склонах Тыбги, Джуги, Джемарука, Большого Бамбака и многих других гор. Он был весел, неприхотлив и бесстрашен. Так вот он какой, этот легендарный Володя, старый член партии, красногвардеец, недавно студент, а теперь — молодой советский ученый. Я иду вместе с Владимиром Васильевичем к поляне Сохи. Логинов собирается разведать свое кротовое хозяйство: посмотреть, как ведут тебя кроты, и не поднялись ли ближе к поверхности земляные черви и личинки, глубоко зарывшиеся в почву на время зимних холодов. По сторонам тропы и на самой поляне все бело: расцвели фруктовые деревья — терн, и черемуха, и кислица, и груша. Белым душистым цветом облиты поляны, поросшие черемшой. Но любопытно: листья черемши объедены животными, а цветы не тронуты. Вооруженный саперной лопаткой, Логинов снимает пласты земли. Оказывается, кроты достаточно обеспечены пищей: черви держатся неглубоко и встречаются в изобилии. Владимир Васильевич говорит, что американские исследователи неправильно считают, будто крот выходит из норы за травой для выстилания гнезда. На самом же деле он подгрызает корни растений изнутри хода и втягивает растение к себе. Другую ошибку допускает Динник: по его словам, кавказский крот не имеет никаких следов подкожных глаз. В действительности кавказский крот в этом отношении ничем не отличается от других видов. У него, как и у всех кротов, имеются скрытые зачаточные глаза. Высоко в горах Логинов знакомился с жизнью замечательного зверька — снежной полевки. Снежная полевка, подобно алтайскому сеноставцу, собирает на зиму запасы, складывая их в «стожки» между камней вблизи своих нор. Такой стожок весит пятьсот-шестьсот граммов. …На обратном пути проходим мимо сладкой груши, которую осенью прошлого года каждую ночь навещал медведь. Между белым грушевым цветом и листьями торчат обломки искалеченных медведями веток, и на морщинистой коре толстого ствола до сих пор заметны длинные и глубокие царапины, оставленные когтями взбиравшегося к кроне косматого любителя сладких груш. Над фруктовыми деревьями ныряющим полетом проносятся в синеве золотистые щурки. Они охотятся за дикими пчелами, собирающими медоносную пыльцу.
Со скал над Кишой сорвался облачком черного дыма рой диких пчел. Леса вокруг осыпаны белой душистой метелью. Листья бука достигли полного роста. Их блистающие зеленые ладони обращены к солнцу. Рододендроны — в крупных фиолетовых цветах. Желтеют еще не распустившиеся бутоны азалии. Через высушенную солнцем дорогу переполз черно-красный змееныш, оставляя в пыли извилистый след. …На следующий день еду на Хамышки и Даховскую и дальше на Хаджох. На вершинах стремительно тают снега. Кипит и бешено скачет в бездонных ущельях полноводная Белая, взмахивая гривой над камнями. Зелено-белое колесо Топорова водопада с сумасшедшей быстротой кружит и ставит «на-попа» кряжи. Полностью распустились азалии. Они цветут огромными желто-золотыми гроздьями. Их дурманящий сладкий запах заполняет леса. Гулко барабанит дятел. Торопливо и оглушительно зазывают дождь квакши. С пронзительным криком: «ки-и-о», «ки-и-о», парят, распластав неподвижные крылья, коршуны. Гудят и звенят черно-желтые мохнатые шмели и гладкие гибкие осы. В траве шныряют тысячи крохотных изумрудно-зеленых ящериц. В прозрачных затонах проносится стрелой рыбья и лягушиная молодь. Над землей и водой метет буйная метель опадающих белых лепестков. жүктеу/скачать 1.72 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|