Анатолий Петрович Левандовский Первый среди Равных

31

В то время трибун Гракх только что переменил очередное «подполье»: из обширной квартиры Лепелетье, где он вдруг почувствовал себя неуютно (закрались кое-какие подозрения о соседях), после короткого пребывания у Рейса перебрался к портному Клерксу, жившему близ Хлебного рынка; здесь было менее удобно, но гораздо более спокойно.

И вот однажды, когда сам хозяин отправился спать, а трое заговорщиков при тусклом свете огарка правили статью для «Просветителя народа», Бабёф, бывший необыкновенно молчаливым весь день, вдруг поднялся и сказал резко, словно чеканя:

– Приступим к главному.

Лепелетье и Марешаль удивленно подняли глаза.

– Что ты считаешь главным? – спросил Феликс.

– То же, что и вы, друзья: создание повстанческого центра.

Оба вскочили. Необыкновенное волнение, охватившее их, скрыть было невозможно, да они и не пытались это сделать.

Бабёф рассмеялся.

– А вы что думали, мы так и будем ограничиваться этой жалкой писаниной и не менее жалкой болтовнёй? Цель поставлена давно, пора начинать борьбу за её претворение. Присмотритесь внимательней: народ ждёт нас. Не обманем же его доверия, у нас нет права на это…

Когда первое смятение несколько улеглось, Марешаль сказал:

– Ты автор Плана. Ты наш признанный вождь. Руководить восстанием можешь только ты.

– Руководство будет коллективным, – отрезал Бабёф. – Полагаю, все мы трое, здесь присутствующие, возьмём это на себя.

– Снова заговорят о «триумвирате», – вздохнул Феликс.

– Нестрашно. Впрочем, можно прибавить и четвёртого: Антонеля.

– Бывшего маркиза, с которым ты постоянно полемизируешь? – пожал плечами Феликс.

– Не большего маркиза, чем ты граф. Антонель умница, человек честный, твёрдый, превосходный организатор. А что касается полемики, то это хороший признак. С ним вот, – Бабёф кивнул на Марешаля, – мы тоже постоянно спорим; в спорах, как известно, рождается истина.

– Как же мы назовём наш повстанческий комитет? – после паузы спросил Ленелетье.

– Ты уже назвал его: «Повстанческий комитет», – ответил Бабёф. И вдруг, хитро подмигнув, добавил: – Хотя имеется в запасе и другое, более тонкое название.

– Какое же?

– Тайная директория.

Лепелетье и Марешаль недоумённо переглянулись.

– «Директория»? – переспросил Марешаль. – Но ведь Директория уже есть: это наше подлое правительство.

– Вот именно. Подлое правительство. А мы противопоставим ему подлинное, народное правительство. Только пока, в силу необходимости, оно останется тайным. Надеюсь, это понятно?…

32

Может показаться странным, что при возникновении Тайной директории за её пределами остались двое ведущих лидеров Равных, вот уже несколько месяцев без страха и упрёка бившихся за торжество идеи, – Буонарроти и Дарте.

Но в этом не было ничего удивительного.

В течение последних недель вожакам Равных приходилось действовать разобщённо; в то время как Буонарроти и Дарте, стараясь вывести на путь истинный Клуб Пантеона и «комитет Амара», находились в обстановке легальности, Бабёф был вынужден скрываться; он почти не виделся ни с Дарте, ни с Буонарроти. Постоянно общаясь с Марешалем и Лепелетье (у властей они были вне подозрений), привыкнув согласовывать с ними все свои замыслы и решения, он и выдвинул их обоих в предполагаемый центр будущего восстания.

Первым указал на несообразность связной Бабёфа Дидье, человек редкой преданности, с мнением которого трибун привык считаться.

– Ты забыл о Буонарроти и Дарте, – сказал Дидье, когда Бабёф посвятил его в дела.

Заговорщики переглянулись: и правда забыли.

Ошибка была исправлена.

Буонарроти в свою очередь предложил ввести в состав Тайной директории Дебона.
«Таким образом, к 10 жерминаля IV года в Париже существовала Тайная директория общественного спасения, созданная с целью восстановления народа в его правах; в нее входили Антонель, Бабёф, Дебон, Буонарроти, Дарте, Лепелетье и Марешаль. Её собрания проходили на квартире Клеркса, у которого в то время находил убежище Бабёф. Среди них не существовало никаких разногласий относительно политической доктрины, обсуждавшейся на квартире у Амара; их объединяло полное единодушие; все они рассматривали равенство в труде и в пользовании его плодами как единственную цель, достойную истинного гражданина, и только в этом видели законный мотив для восстания…»

33

Так представлял себе суть дела биограф Бабёфа тридцать лет спустя. Точнее, так хотел представить суть дела своему будущему читателю. Но сам-то он хорошо знал, что всё обстояло несколько иначе; знал и помнил, но не желал ворошить старого и осложнять личными мотивами генеральную линию своего труда.

Конечно, дело было не в том или, во всяком случае, не только в том, что трое главных заговорщиков «забыли» о Буонарроти и Дарте и честному Дидье пришлось «напоминать» им о существовании этих двух выдающихся патриотов. Как раз накануне возникновения Тайной директории между Бабёфом и Буонарроти произошла размолвка; не очень сильная и не очень длительная, но всё же на какое-то время осложнившая их отношения.

Буонарроти по происхождению был итальянец. И хотя всю свою жизнь революционера и борца он тесно связал с судьбой Франции, он никогда не забывал о своей родине, её интересах, её горестях; проблема освобождения Италии и итальянской революции в острые моменты могла поглотить его целиком.

Так случилось и на этот раз.

34

Крах своей внутренней политики и крушение надежд на стабилизацию режима Директория пыталась компенсировать внешнеполитическими успехами.

В свое время Революционное правительство II года сумело выковать боеспособную армию с весьма талантливыми командирами; такие выдающиеся полководцы, как Гош, Журдан, Клебер, Ланн, Бонапарт, были в полном смысле слова рождены революцией.

Якобинская диктатура сумела привести войну к радикальному перелому на фронтах, но не успела пожать всех плодов своей внешней политики: плоды достались термидорианцам и правителям Директории, вступившим на путь захвата.

Осенью 1794 года было завершено покорение Бельгии, завоёвана Голландия, занят Пфальц; Базельский и Гаагский договоры III года увенчали успехи республиканской армии, отдав Франции левый берег Рейна и превратив Бельгию с Голландией в её сателлитов.

Директория продолжала следовать по проторённому пути. Эпоха национальной обороны героического периода революции ушла в безвозвратное прошлое; принцип санкюлотов «Мир хижинам, война дворцам» был давно забыт; отныне «войне надлежало кормить войну», да и не только войну – богатства порабощаемых народов, импортируемые во Францию, должны были покрыть экономические просчёты и полную непродуманность внутренней политики граждан директоров.

В этом смысле решающая роль принадлежала итальянской кампании 1796–1797 годов.

При подготовке этой кампании и возник «казус Буонарроти».