Андрей Геращенко

В дверь постучали, и на пороге появился чернобородый крестьянин, который принёс ужин. В его облике, словно сквозь какую-то дымку, Ганна теперь отчётливо видела жуткие и неприятные черты – лицо исказилось, появилось ещё больше волос, широкий нос расплылся так, что превратился в самое обыкновенное рыло. Давно нечёсаные волосы на макушке сплелись в два небольших рога.

«Господи, да ведь это чёрт!», - испуганно подумала Блиниха и сделала шаг назад.

- Ты чего это? – удивлённо спросил чернобородый.

«Истинный чёрт!», - убедилась Ганна и, стараясь не подавать вида, притворно возмутилась:

- Прёшь чуть ли не на меня, вот и посторонилась.

Чернобородый поставил на стол принесённый ужин и молча вышел.

Проследив за ним в окно, Ганна отчётливо увидела висящий сзади голый, с небольшой кисточкой в самом конце хвост.

- Ну и образина! Так и есть - чёрт. А ну, выйду я на улицу…, - Ганна осеклась на полуслове, взглянув на принесённый ей ужин.

На блюдах лежали окровавленные собачьи лапы и лошадиные кости. Рядом – горка желудей. В принесённом стакане вместо вина виднелась красная, ещё свежая, не успевшая загустеть то ли свиная, то ли ещё чья-то кровь.

Ганна зажмурилась, пытаясь избавиться от наваждения, некоторое время постояла с закрытыми глазами, наконец, попыталась осторожно открыть левый. На столе стояла самая обычная еда – вкусно приготовленная, румяная дичь и неизвестно как сохранившиеся до весны яблоки и груши. Но стоило Блинихе приоткрыть правый, как тут же она вновь увидела собачьи лапы, лошадиные кости и горку желудей вместо фруктов. Закрыв правый глаз, Блиниха видела обычный стол, открыв – прежнее наваждение. «Да это не простая мазь, и пан не простой, видать – она позволяет видеть то, что не всем положено видеть и знать, - рассуждала про себя Ганна, - В поганое место я попала – знать, этот Перчшинский сильно с нечистой силой спутался. Надо мне отсюда завтра же выбираться, от лиха подальше».

Ужин не лез в рот, но Ганна, чтобы не вызывать подозрений, когда стемнело, незаметно выплеснула содержимое стакана за крыльцо, а дичь или то, что ею только казалось, скормила бродившим неподалёку собакам. Закрыв правый глаз, она съела два яблока и грушу и, открыв глаз снова, увидела, что горка желудей стала совсем маленькой.

Проснувшись с восходом солнца, Ганна вышла во двор. Теперь всё было совсем иным – по двору сновали не крестьяне, а черти с рожками и свиными рылами. Сам же роскошный особняк был скорее похож на огромный сарай, сложенный из чёрных, промасленных брёвен. Стоило Блинихе закрыть правый глаз, как перед ней была прежняя картина.

- Что – во двор погулять вышла? – раздался позади Ганны знакомый, молодой голос.

Блиниха обернулась и увидела позади себя панича. У него было такое же мерзкое поросячье рыло, а из-под волос торчали небольшие, жёлтые рожки.

- Да вот – домой тянет. Загостилась я у вас. Может, уже отпустите, - Ганна старалась ничем не выдать своего волнения. – Попросили бы вы своего отца, а то мне боязно – уж очень строг.

- Мы, Перчшинские, такие – никому спуску не даём, - ухмыльнулся панич-чёрт. – Ну да ладно, я спрошу. Будь здесь – я слышал, что отец тебя и сам собирается отпускать.

- Слава тебе, Господи! – перекрестилась Ганна.

Панич поморщился и пошёл к отцу.

Блинихе хотелось бежать от страха прочь из этого заколдованного, нечистого места, где не только паны, но и дворня, как на подбор, оказалась из нечистых, но мысли о возможном вознаграждении заставляли её терпеть. К тому же ещё неизвестно, как бы поступили Перчшинские в случае её самовольного отъезда – нечистые, они и есть нечистые, от них можно что угодно ожидать.

«Господи, хоть бы отпустили! И зачем я только эту мазь трогала – лучше бы не видела всех этих страхов!», - Блиниха нервно мерила шагами флигель, ожидая известий от Перчшинского.

Часа через два появился пан в сопровождении сына. Блиниха загодя, чтобы не выдать себя неосторожным возгласом или взглядом, перевязала правый глаз.

- Что это у тебя с глазом? – подозрительно спросил старший Перчшинский вместо приветствия и пристально посмотрел на Ганну.

- Разболелся глаз – на свет больно смотреть, - пояснила Блиниха, полумёртвая от страха, что всё раскроется.

Перчшинский некоторое время смотрел на Ганну, затем, наконец, нарушил неловкое молчание:

- Сослужила ты службу хорошую мне. Правду люди говорили, что лучшей бабы мне не найти. Лучше любых докторов. Можешь ехать – тебя отвезёт тот же кучер, что привёз нас сюда. Поедешь в экипаже. Возьмёшь золота и серебра – там уже всё грузят. Чего больше хочешь – золота или серебра?

- Куда нам, холопам, золото – только лихих людей приваживать. Мне бы серебра, - пояснила Ганна, неожиданно вспомнившая предостережение хута.

- Одно серебро? – удивился пан.

- Ну, разве что немного золота…, - замялась Ганна.

С одной стороны в ней взыграла природная жадность, с другой же Блиниха просто боялась, чтобы Перчшинский ничего не заподозрил.

- Завтрака не будет – поезжай прямо сейчас. Там тебе в дорогу всё приготовлено, - сказал Перчшинский.

- Премного благодарна! – раскланялась Ганна, которая была только рада тому, что завтрака не будет – несмотря на голод, она с содроганием вспоминала вчерашние собачьи и лошадиный кости.

- Скажешь своему пану, что в мае буду у него в Ректе, - сказал на прощание Перчшинский и, повернувшись, вышел во двор.

- Быстро доедешь – у нас лучшие лошади в округе! Да ты знаешь, - молодой панич улыбнулся и пошёл вслед за отцом.

Ганну усадили в уже хорошо знакомый ей огромный экипаж. Кучер, присвистнув, лихо стеганул лошадей пугой, и богато украшенная шестёрка вороных понесла карету прочь. Блиниху никто не провожал и лишь чернобородый лениво махнул ей рукой, когда экипаж пролетел через широко открытые ворота имения.

Перчшинский не обманул – в экипаже помимо сытного обеда Ганна обнаружила три больших жбана с серебром и один, меленький жбанок, с золотом. «Теперь заживём – и на выкуп, и на жизнь, и на новый дом хватит», - думала Ганна, глядя на мелькавший за окном, давно освободившийся от снега, покрытый свежей молодой зеленью перелесок.

Обед Ганна поначалу трогать боялась, но потом голод сделал своё дело – Блиниха осторожно развязала приготовленный для неё узел и обнаружила там жареную свинину и ещё тёплый каравай хлеба. Блиниха, не снимая повязки, осторожно поднесла мясо к лицу и понюхала. Свинина и пахла, и выглядела очень аппетитно. Блиниха, наконец, решилась, и отправила первый кусок в рот. И мясо, и хлеб были вкусными, но Ганна, поев, тут же завязала остатки еды в узел, а крошки и небольшую кость выбросила за окно.

Шестёрка вороных без устали мчала Блиниху домой – лишь позади экипажа струилась длинная полоса придорожной пыли, взбиваемой быстро крутящимися колёсами. Ганна сняла повязку и чуть не вскрикнула – она сидела на огромном осиновом колу, к которому были привязаны жбаны с золотом и серебром. Впереди неё, тоже на колу, вместо кучера сидел чёрт в ливрее. Вместо шестёрки вороных перед нею было шестеро больших, сильных чертей, которые без видимых усилий быстро тащили кол вперёд, иногда потряхивая его на ухабах. Блиниха одела повязку и вновь оказалась в экипаже. «То-то я, дура, бахвалилась, что только у самого чёрта в бабах не была. Теперь побыла на свою голову! Господи, хоть бы домой доехать!», - Блиниха затравленно забилась в угол экипажа и принялась шептать знакомые молитвы. Но затем испугалась, что черти что-нибудь почувствуют и испуганно замолчала.

Экипаж резко остановился, дверцы распахнулись, и Ганна оказалась прямо у ворот своей хаты. Подождав, пока Ганна достанет жбаны с золотом и серебром, кучер, ни слова не говоря, стеганул шестёрку и экипаж, подняв целую тучу пыли, круто развернулся и помчался прочь туда, откуда только что привёз Блиниху.

- Слава тебе, Господи! – пробормотала Ганна и перекрестилась. – Неужели дома?

Блиниха опустилась прямо на траву возле стоящих тут же жбанов и вытерла проступивший на лбу пот. Из хаты к ней уже радостно бежал Василь.

На волю Блины выкупились как раз перед пасхой. Старжевский сдержал своё слово и взял ровно столько, сколько они и договаривались. Денег хватило и на новый дом, и на землю, и на приданое для Катьки, которая, став завидной невестой, не знала отбоя от женихов. Но теперь и сами Блины не хотели отдавать дочь за кого попало, пока, наконец, не объявился молодой купчик из Пропойска. К осени сыграли свадьбу, и довольная Катька уехала жить к мужу в город. Хут ушёл сразу после свадьбы Катьки, пояснив Ганне, что принёс денег и зерна ровно столько, сколько было можно. Теперь пришёл черёд носить другим – мало ли людей на Белой Руси живёт. Да и в доме хут жил старом, а после его продажи всё равно должен был искать новых хозяев – в новый дом путь ему был заказан. Ганна восприняла уход хута спокойно и даже не без некоторой радости – денег и зерна хватало, они разбогатели, и теперь Блиниха боялась только одного – как бы хут, рассердившись за что-нибудь, не спалил им новый дом и всё остальное богатство.

О Перчшинских Ганна стала понемногу забывать. Василю она так ничего и не рассказала. Правый глаз ничем не отличался от левого и обоими, и каждым поочерёдно Ганна видела одно и то же. И в виденном ею была лишь простая сельская жизнь, наполненная обычными крестьянскими заботами, где не было ничего необычного или сверхъестественного.

Между тем, примерно через год, день в день с рождением младшего сына Перчшинского, прошлое всё же напомнило о себе самым неожиданным образом. В гости к Старжевскому заехал тот самый молодой панич – старший сын Перчшинского. Не преминул он заглянуть и к Ганне и передал от имени отца жбан серебра. Выглядел он самым обыкновенным образом, и Ганна решила, что от тех способностей, которые появились у неё в правом глазу после смазывания волшебной мазью, теперь, по прошествии года, не осталось и следа. Молодой Перчшинский торопился и почти тут же уехал домой на знакомой Ганне шестёрке вороных. Блиниха облегчённо вздохнула и перекрестилась – визит панича всё же напугал её, напомнив о прошлом.

Василь на радостях успел умыкнуть из жбана несколько серебряных монет и отправился праздновать в корчму в другой конец Ректы. Сидел он там долго и Ганна, потеряв терпение, отправилась на поиски мужа. Оказалось, что он давно ушёл из корчмы к одному из своих приятелей, живущему неподалёку. Получив от корчмаря нужные ей сведения о муже, Блиниха уже собралась уходить, как вдруг её внимание привлек человек, сидевший спиной к ней за одним из столов. Судя по одежде, это был панич. Паничи в эту корчму никогда не заезжали, а этот запросто сидел рядом с двумя известными во всей округе местными пьяницами.

- Кто это? – удивлённо спросила Ганна, показывая корчмарю на сидящего к ней спиной панича.

- Где? – пожал плечами корчмарь.

- Да вон, за столом.

- Что ж ты, нашего Федьку Кривого не узнала? Правда, он такой синий от пьянства, что и я его с трудом узнаю, - засмеялся корчмарь.

- А рядом? Рядом кто?

- Рядом? Рядом – Гришка, друг его.

- А между ними кто? – рассердилась Ганна.

- Между ними? Никого. Можешь ты сесть, а то, наверное, чёрт между ними – раз два дня подряд пьют! – засмеялся корчмарь.

Сидевший спиной к ним панич обернулся, и Ганна едва не вскрикнула от неожиданности – это был молодой Перчшинский. Панич внимательно посмотрел Блинихе в глаза и, ничего не сказав, отвернулся. Ганна, поражённая увиденным, присела за пустой стол рядом и стала наблюдать, что будет дальше. Корчмарь хотел предложить выпить и ей, но Блиниха лишь с досадой отмахнулась. Федька с Гришкой выпили ещё сивухи и о чём-то заспорили. Перчшинский смотрел на них с интересом, а затем неожиданно схватил Гришку за нос и, потянув вниз, ударил его головою о стол.

- Ты чего?! – заорал Гришка на своего собутыльника.

- Я? Ничего? – удивлённо ответил Федька и растерянно захлопал своими пьяными глазами.

- А за нос меня кто схватил, а?! – продолжал кричать Гришка.

- Совсем допился? Разве я его хватал за нос?! – Федька обернулся, ожидая подтверждения своим словам у окружающих.

Воспользовавшись этим, молодой Перчшинский тут же хватил Федьку кулаком по уху.

- Ах ты, гад! – крикнул Федька и бросился на Гришку.

Пьяницы катались по полу, валтузя друг друга изо всей силы кулаками, а панич лишь смеялся, глядя на всё происходящее.

Драчунов насилу разняли и основательно помятого Федьку выпроводили на улицу, а Гришку с разбитым носом усадили в угол. Казалось, что Перчшинского никто не замечает. Панич, перестав смеяться, подошёл к столику, за которым сидела Ганна, и присел напротив неё, пристально глядя Блинихе в глаза.

- А я думала, вы уехали? – растерянно нарушила молчание Ганна. – Зачем вы тут, зачем их щипали – драка ведь вышла?!

- А ты меня, Ганна, видишь? – удивлённо спросил Перчшинский.

- Что же в этом такого? – вопросом на вопрос ответила Блиниха.

- А каким глазом? – спросил панич.

Ганна лишь пожала плечами в ответ.

- А ну – вначале одним посмотри, а другой закрой, а потом - наоборот, - с интересом попросил панич.

Ганна так и сделала. Правым глазом она видела Перчшинского, но стоило ей его закрыть, как панич исчезал.

- Ну – каким глазом ты меня видишь? – уже нетерпеливо спросил панич.

- Правым, - ответила Ганна и приготовилась сознаться Перчшинскому, как год назад она воспользовалась мазью его отца.

Но Перчшинский её опередил и неожиданно ударил рукой Ганну прямо в глаз. Блиниха почувствовала дикую боль, и её лицо залило кровью. Блиниха истошно взвыла, схватившись за правый глаз руками. Глаза не было – вместо него ладони ощутили сплошную кровавую рану. Блиниха взвыла ещё более жутко, и все посетители корчмы сгрудились возле неё, позабыв о произошедшей драке. Кое-как перевязали и отвели домой. Никто ничего не видел, лишь околачивавшийся на улице Федька потом всем рассказывал, как из трубы корчмы вылетел огромный чёрный ворон, державший в лапах окровавленный человеческий глаз и улетел прочь в сопровождении присоединившихся к нему с ближайших деревьев шести громко каркающих крупных ворон. Ему, конечно, не верили, но история с вырванным у Блинихи глазом не поддавалась никакому объяснению и долго её ещё рассказывали в окрестных корчмах подгулявшие мужики.