Андрей Геращенко

- Борони Боже! – запричитала Ганна.

- Да перестань ты ойкать, надоела уже!

- Так Микуличу хату не ты спалил!

- Я! – самодовольно кивнул хут и хитро улыбнулся.

- За что же так? Или хотел уйти?

- Микулич сам виноват. Носил я ему и мешки, и жбаны с грошами. А от его глупой бабы только и требовалось кормить меня. Один раз в неделю вечером в субботу пожарить для меня три куриных яйца, поднять на горище и позвать: «Хут, хут, иди сюда, дам яеченьку-обораченьку!». Вот и всё.

- Так неужто же она не пожарила? Раньше ведь жарила?

- Пожарила и поставила. Даже позвала, как положено. Только я в это время ещё летел со снопом. А сын её бестолковый проследил за матерью и сожрал мою еду. Вот я за это им всё и спалил – и хлев, и хату, и баню.

- А ты знал, что это сын?

- Не знал, конечно. Я же хут – мне положено только про мешки с зерном да гроши знать! – самодовольно сказал дед.

- Так зачем же ты всё спалил – не виновата ведь баба Микулича?

- Нечего надо мной шутки такие шутить. За дело я их спалил – за детьми лучше смотреть надо! – сердито возразил хут. – Если бы она меня не позвала, так ещё куда ни шло, а так я на зов полетел, а тут на тебе – сожрал паршивец мою яеченьку. Вот я и решил, что глупая баба совсем обнаглела и смеяться надо мной удумала!

- Так ведь сгорели они все за такую малость. Не жалко?

- Я хут – мне не жалко. Я только всё спалил, а сгорели они сами – могли и выбраться. Микулич надрался водки в корчме, вот и задохнулся пьяный, а баба с детьми сама запор отодвинуть не смогла.

- Господи – люди ведь живые. За такую малость-то… Так ты и нас спалишь?

- Не спалю, если кормить вовремя да правильно будешь. Теперь я у вас жить буду. Яеченьку будешь давать каждый вечер в субботу и отдельно – за каждый мешок и жбан с грошами. Заживёте так, что никому и не снилось. Если хочешь чего спросить – спрашивай. Я хоть и не всё, а многое знаю, чего вам, людям, неведомо. Я хут, а с хутом всегда советоваться можно – как да что. Ну, чего спросить хочешь – что тебя тревожит? Про дочку свою, Катьку, наверное?

- Про неё, - выдохнула Ганна. Повадился к ней нездешний хлопец…

- Не хлопец это совсем, да пока это и неважно. Слушай меня внимательно – сегодня же отпусти свою Катьку к этому хлопцу.

- Да как же это – я её и на двор не пускаю почти!

- Ты сначала дослушай, а потом причитай! – вновь рассердился хут, и Ганне показалось, будто его лицо и руки стали ещё краснее. – Прежде, чем она к нему пойдёт, заплети ей в волосы буркун и тою. Только и ту, и другую траву обязательно. И пусть идёт к хлопцу. Всё будет хорошо.

- У меня то и трав этих нет. Буркун ещё может и остался после Марии, а тои точно нет. Может к Марии сбегать?

- Нет тои и у Марии. На, держи, - хут протянул Ганне два неизвестно как оказавшихся у него в руках пучка сушеной травы. – Когда будешь вплетать в волосы, скажи, только очень тихо «Буркун и тоя, как брат с сестрою!». Да Катьке своей накажи, чтобы не сняла траву раньше времени. А лучше – незаметно ей вплети. Если всё сделаете правильно, Катька вернётся и сама тебе всё расскажет. Тогда и поймёшь, что это был за хлопец. А обо мне лишнего не болтай никому, слышишь?! – предупредил хут и на прощание заметил: - Проговоришься – всё спалю!

- Да я никому! – испуганно шарахнулась Ганна.
Как не была поражена Блиниха неожиданной встречей с хутом, но всё же сразу занялась дочерью. Под предлогом того, что она хочет заплести ей косы, аккуратно вплела по две веточки буркуна и тои, да так ловко, что Катька ничего не заметила.

- Буркун и тоя, как брат с сестрою, - едва слышно прошептала Ганна.

- Что? – насторожилась дочь.

- Ничего – это я так, сама с собой разговариваю, - успокоила её мать.

Катька была немало удивлена тому, что мать не только не запрещала ей идти на улицу, но даже настоятельно посоветовала это сделать:

- Сходи, подыши воздухом – итак уже исхудала совсем.

- Отпускаешь? – недоверчиво переспросила Катька.

- Иди уж, прогуляйся, - вздохнула Ганна.

Катька решила, что мать хочет её выследить, поэтому вначале сделала круг по Ректе и лишь затем пошла в сторону берёзовой рощи. Она всегда чувствовала, когда её хлопец появлялся в Ректе. Он как будто звал её.

Так было и на этот раз – Катька сразу же узнала ржание его жеребца. Хлопец выехал из-за деревьев, соскочил с коня и, привязав его к кустам, шагнул к Катьке:

- Здравствуй.

- Здравствуй, Иван! – обрадовалась Катька.

Она знала только его имя, да то, что он откуда то из-под Пропойска, где держит свою кузницу.

Хлопец обнял Катьку, но тут же его лицо исказила гримаса боли:

- Что это у тебя в волосах, под платком?!

- Где? – удивилась Катька.

- Да вот же, - хлопец достал у Катьки из кос пучки буркуна и тои. – Буркун и тоя, как брат с сестрою, - растерянно пробормотал Иван.

Черты его лица стали меняться прямо на глазах – неожиданно появилась чёрная козлиная бородка, нос раздался вширь, превратившись в мерзкое рыло, а из-под шапки выглянула маленькие рожки.

- О Господи, да ведь ты чёрт! – отшатнулась от Ивана Катька.

- Если бы не буркун с тоей, была бы ты моей! – зло рявкнул чёрт. – И сама бы пропала, и душу бы забрал. А теперь иди отсюда!

Чёрт отвязал своего жеребца и вскочил в седло:

- Прощай!

Жеребец дико заржал и понёс чёрта прочь. И конь, и всадник через несколько мгновений словно растворились в воздухе, вокруг запахло серой и Катька, лишившись чувств, упала прямо на снег.
Здоровье у дочери сразу же пошло на поправку и к концу марта в облике уже ничто не напоминало о той болезненной худобе и странном истощении, которые так донимали девушку ещё в феврале. Дела у Василя Блина тем временем явно пошли в гору – стали водится деньги, и он всерьёз призадумался о том, чтобы выкупить и себя самого, и всю семью с хатой и землёй на волю. Прослышав про это, Старжевский, не желая терять свою выгоду, как в случае с Микуличем из Малой Зимницы (мало ли чего может случится), позвал Василя с женой к себе.

К себе в покои пан не пустил, но был приветлив и разрешил пройти Блинам в переднюю. Отвесив Старжевскому почти земные поклоны, Блин и Блиниха осторожно, словно чего-то опасаясь (что, по их мнению, было искренним выражением почтения и уважения к хозяину), присели на краешки указанных им стульев. Василь Блин, зная о крутом нраве Старжевского, приготовился к тому, что разговор будет непростым, но пан сразу же назвал вполне приемлемую цену за вольную для всего семейства Блинов и за всю их землю с имуществом. «Вполне по божески, только бы не обманул!», - обрадовался Василь, потому что у него уже была запрашиваемая Старжевским сумма, но для вида вскочил со стула, вновь отвесил земной поклон:

- Премного благодарен. Грошей у меня пока таких нет…

Старжевский тут же нахмурился.

- Но я через пару недель достану, - поспешно заверил Василь.

- Где же ты их найдешь то? – насмешливо и одновременно подозрительно спросил Старжевский. – С Микуличем мы давно разговор вели – деньги у него были. А ты хоть и не самая голытьба, да чтобы у тебя такие деньги были, я раньше не слыхал. Что скажешь?

Старжевский внимательно смотрел на своего холопа и, казалось, хотел проникнуть в его мысли.

Времена менялись. Шляхта беднела, разоряла своих крепостных, и в результате беднела ещё больше и разорялась сама. В былые времена можно было бы просто отобрать всё у этого Блина, договориться с полицией, объявить его вором, да ещё и дать батогов. Да только теперь такие, как Блин, были на вес золота в буквальном смысле слова. За выкуп на волю пан мог взять втрое больше, чем за простую продажу холопов. Шляхта беднела и платить такие деньги уже не хотела – соседи и сами готовы были уступить своих холопов вдвое дешевле Старжевскому, чем он сам хотел выручить от продажи. А если отобрать деньги у Блина, тогда точно никто не станет выкупаться. Да ещё и не все найдешь – спрятал, небось, хитрый холоп. Так что лучше было дать вольную. Так Старжевский и решил поступить. Но вот вопрос о неожиданном богатстве Блинов занимал его очень сильно. Выходило так, что Блин тайно от всех и, непонятно каким образом, скопил большие деньги.

- Ну, так где гроши то возьмёшь? Да и эти где взял, что есть – не украл ли часом? Не ты хату Микулича спалил, да деньгами разжился? – повторил свой вопрос Старжевский.

В его голосе послышалась угроза.

- Как можно. Нет, не я. Я в Ректе был. Я дома был, когда ночью пожар в Малой Зимнице занялся. А когда я наутро приехал, всё уже сгорело. Скопил я, десять лет копил – голодал, но копил. Это всё моя Ганна, - лепетал полумёртвый от страха Василь, уже готовый отказаться от своих мыслей о выкупе на свободу, лишь бы Старжевский оставил его в покое.

Ганна удивлённо взглянула на мужа, не понимая, куда тот клонит, упоминая её имя.

Василь, а вслед за ним и жена упали на колени и принялись умолять поверить им, что все деньги заработаны десятилетием напряжённого труда.

«Пожалуй, что не врут хлопы», - подумал Старжевский. Как и предрекал Крюк, Старжевский послал людей разгребать пожарище в Малой Зимнице на следующий день после того, как в деревне побывал Василь Блин. Никому не доверяя, пан самолично следил за раскопками. К его огромной радости удалось откопать под углями два жбана с золотыми и серебряными монетами, а это была треть той суммы, которую Старжевский запросил с Микулича за вольную для его и его семьи.

- Так откуда гроши у тебя завелись? Слышал я, что и серебро есть, и даже золота немного? – продолжал расспрашивать Старжевский.

- Это всё жёнка – Ганна. Её кто только не кличет бабой, если где роженица на сносях. И холопы, и мещане, и купцы в Пропойске. Даже у одного пана была…

- Помню я – сам ему советовал. Так ведь и у меня была. Но разве с того такие гроши заработаешь? – засомневался Старжевский. – Я, помнится, только пару золотых дал, да кабанчика в придачу. Хлопы да мещане и столько не дадут. Да и купцы не разгонятся.

- По-разному бывает, - заверила Ганна, наконец сообразившая, куда клонит её муж. А купцы так и вовсе одаривают. Один целый жбан серебра дал, да мы боялись кому сказать, чтобы не украли.

- Так ты хочешь сказать, что я тебе, за то, что ты бабой была, мало дал? – прищурился Старжевский.

- Как же можно так и думать-то? Вы наш отец родной. Мы и так ваши. Купцы то, да и мещане – чужие нам люди. И мы им чужие, вот и дают, кто чего. А для вас мы и так всё должны делать. Да и где это было видано, чтобы пан своим же холопам целого кабана, да ещё и грошей дал?! Мы и так благодарны! – продолжала уверять Ганна.

- Хитрая ты баба! – строго сказал Старжевский и, глядя сверху вниз на всё ещё стоявших на коленях Василя и Ганну, спросил: - Так говоришь, много где и у кого бабой была? От того и гроши?

- От того! Ей Богу от того! Ну и родило у нас на поле всё, с Божьей помощью, хорошо. Василь немало жита и овса продал. Да и в долг бобылям давали. Известное дело – не без выгоды.

Это была неправда – Блины вообще не любили ничем делиться с более бедными односельчанами, чтобы не рисковать, а если что и давали, то без процентов, но теперь нужно было врать, чтобы как-то пояснить происхождение денег.

Услыхав про «выгоду», Сатржевский презрительно ухмыльнулся и заметил:

- Я всегда говорил – дай вам волю, так хлоп с хлопа ещё больше сдерёт, чем взял бы самый жадный пан!

- Ваша правда! – охотно подтвердил Василь, подумав, что такого жестокого и беспощадного человека, каким был Старжевский при взыскании долгов, ещё нужно было поискать.

- А бабой везде была, - продолжала пояснять Ганна. И в Ректе, и в Малой Зимнице, и в Большой Зимнице, и в Журавичах, и в Довске, и в Кульшичах, и в Ржавке. И в самом Пропойске меня все знают. И у панов, и у купцов была. Разве что у самого чёрта только не была!

При последних словах Старжевский, которому стала надоедать похвальба холопки, сердито нахмурился.

- Ой – да что это я чёрта зря вспоминаю?! Да пусть у меня язык отсохнет или глаз за это вылезет, что я в доме у ясновельможного пана такие слова говорю! – Ганна демонстративно зажала рукой рот, всем своим видом показывая, что она сожалеет о допущенной оплошности.

«И чего это я раскудахталась, как квочка! Ещё, чего доброго, осерчает Старжевский, да в шею нас!», - испугалась Ганна.

Недовольный Василь незаметно ткнул жену в бок.

Старжевский внимательно посмотрел Ганне в глаза:

- Левый глаз или правый?

Ганна вопросительно посмотрела на пана, не понимая смысла вопроса.

- Я говорю – левый глаз или правый пусть вылезет у тебя? – недобро усмехнулся Старжевский.

- Как пан скажет, - растерянно пробормотала Ганна.

Ни слова не говоря, Старжевский пошёл к дверям, ведущим из передней в его покои, остановился у самого порога и, оглянувшись на стоящих на коленях Василя и Ганну, твёрдо подытожил:

- Если за месяц соберёшь все деньги – получишь вольную. Соберёшь завтра – приноси завтра.

Открыв двери, Старжевский, больше не глядя на гостей, скрылся в своих покоях.
Вечером, обнаружив в углу очередной мешок с ячменём, Ганна приготовила из купленных накануне яиц для хута яичницу и приготовилась нести наверх.

- Ничего – скоро своих курей заведём! Выкупимся и заживём, как люди! – заметил Василь, который знал о хуте по рассказам жены, но сам его ещё ни разу не видел.

- Хут, хут, иди сюда, дам яеченьку-обораченьку! – позвала хута условленной фразой Ганна и собралась уже спускаться вниз, но тут же её окликнул хорошо знакомый голос.

- Постой, - казалось, что хут появился на груде мешков просто так, из воздуха. – Завтра тебя позовут бабой. Дитя родится. Всё сделай, как знаешь, только не бери золота, если предложат – бери одно серебро. И ещё – заметишь что странное, не подавай виду. И ничего не трогай, тогда всё будет хорошо.

- А кто позовёт? Куда? Чего не трогать?

Хут ничего не ответил и лишь широко раскрыл рот, в который тут же перекочевала по воздуху яичница.

- Так кто позовёт? Я ничего не поняла, - развела руками Ганна.

- Не трогай того, чего тебе не нужно и не суй нос, куда не просят. Да и в гостях меру знай – погостишь и домой. Хотя… Делай, как знаешь. Вас, баб, учить – только зря время тратить! – хут проглотил яичницу, вытер рукой рот и, довольно крякнув, неожиданно исчез, словно растворился в воздухе.

- Зачем же такая спешка – мы только вчера у него были? – удивился Василь, испугавшись, что Старжевский передумал или же решил изменить условия выкупа.

- То не вашего, холопьего ума дело! – поначалу возразил эконом, но потом, вспомнив, что у Блинов водятся деньги и не сегодня-завтра Старжевский отпустит их за выкуп на волю, смягчился: - Чего всполошились – какой-то пан из-под самого Могилёва к Старжевскому приехал. Дескать, говорит, хочу к себе забрать на пару недель Ганну Блиниху – моей жене рожать скоро, а лучшей бабы не найти, - и, взглянув на удивлённую Блиниху, добавил. – Ну, чего глазами хлопаешь – быстрее собирайся! Пан богатый – не обидит! Так и сказал Старжевскому.
Наскоро собравшись, Ганна поцеловала детей, отвела в сторону Василя и напомнила про яичницу и хута, перекрестилась и уже из тарантаса с довольным видом крикнула вышедшему её провожать Василю:

- Я же говорила – у кого я только не была бабой?! У самого только чёрта не была! Под самым Могилёвом про меня слыхали – вон откуда паны за мной едут!

- Опять ты чёрта поминаешь! Мало тебе вчерашнего – не моли языком почём зря, глупая баба! – в сердцах крикнул ей Василь.

Но Ганна толком ничего не расслышала – эконом хлестнул пару лошадей, и тарантас покатил в имение.

Стояла самая распутица и хоть зима была и малоснежной, но дорога была разбита и покрыта лужами из грязи и снежной крошки. Тем не мене экипаж, к удивлению Ганны, ни разу не застрял по-настоящему. Едва только кони начинали вязнуть, кучер залихватски свистел, рассекал воздух длинной пугой, и экипаж рывком выскакивал из трясины и двигался дальше.

- Добрые у вас кони, и кучер добрый! – восхищённо заметила Ганна, которая не смогла сдержать эмоций после того, как карета преодолела особенно большую лужу.

Перчшинский лишь едва заметно улыбнулся, не удостоив Блиниху ответом, а молодой панич самодовольно кивнул:

- У нас всё такое – и дом, и экипаж, и кони!

- Я и говорю. Я таких отродясь не видывала! – рассыпалась в похвалах Ганна.

Впрочем, она и в самом деле была поражена роскошью экипажа – ей непременно казалось, что в таких каретах ездят только цари, короли и самые богатые шляхтичи. А раз так, то Перчшинский был птицей самого высокого полёта и Ганне светило немалое вознаграждение, если роды пройдут удачно. Конечно, всё могло быть и не таким радужным – чуть-что, Ганне было бы несдобровать, но пока она гнала от себя мысли о возможных неудачных родах. Тем более, что успела выяснить у молодого панича, которому едва исполнилось восемнадцать, что для панны роды должны были быть уже пятыми, а четверо предыдущих были удачными. Всегда самыми опасными бывали первые роды, а тут Ганна, уверенная в своём опыте, рассчитывала на благополучный исход.

Молодой панич в отличие от своего сурового и молчаливого отца явно тяготился однообразием долгой дороги и успел рассказать Ганне и о себе самом, и о родовом поместье Перчшинских под Могилёвом.

- Наш род Перчшинских – один из самых древних шляхетских родов. Мы самому Сигизмунду Ягайле приходились родственниками. Во мне течёт королевская кровь! – пояснял Ганне заносчивый панич. – Гордись, хлопка, что ты к такому шляхетству едешь. На таких, как наш род, вся Речь Посполитая стояла!

«И вправду люди говорят, что нет на свете никого заносчивей и гонорливее ляхов, особенно шляхетского рода. Отец то его молчит – наверное, не считает нужным со мной разговаривать», - думала Ганна, слушая похвальбу юного шляхтича.

Не доезжая до Могилёва, свернули в сторону. Где-то через час путники, наконец, въехали в имение, поразившее Ганну ещё больше, чем экипаж. Огромный, белокаменный трёхэтажный особняк казалось, совершенно подавлял собой все окружающие постройки и в самом деле мог соперничать с самыми лучшими поместьями. Тут же появилось множество дворни. Замелькали факела. Одни распрягали лошадей, другие таскали вещи приехавших господ. Один из дворовых, выделявшийся среди других густой, чёрной бородой, повёл Ганну в специально отведённый для неё деревянный флигель.

Не успела она ещё как следует отдохнуть, как за ней пришёл всё тот же чернобородый крестьянин и повёл её в особняк.

- Богатый твой пан. Я таких домов-дворцов ещё и не видывала! – заметила Ганна, пытаясь разговорить своего проводника.

Но тот хранил угрюмое молчание. Отблески факела, который он держал в правой руке для освещения пути, придавали лицу крестьянина странное, красноватое и недоброе выражение.

- Что, панна уже рожать надумала? Что за спешка? – не унималась Ганна.

Но чернобородый лишь отмахнулся и едва слышно процедил сквозь зубы:

- Велено привести. Пан сам скажет.

Чернобородый остался у входа, а дальше к пану по широкой лестнице на второй этаж Ганну повёл лакей в ливрее, похожей на ту, какая была на голове у кучера, правившего экипажем. Вокруг на стенах горело множество свечей, но они не могли полностью разогнать тьму, и в просторных залах царил полумрак.

Перчшинский сидел в большом широком кресле спиной к двери посреди огромного зала. Лакей закрыл за вошедшей Ганой двери и исчез.

- Пришла? – не оборачиваясь, спросил Перчшинский.

- Пришла, ясновельможный пан, - ответила Ганна.

Перчшинский поднялся с кресла, подошёл к Ганне и пристально посмотрел её в глаза. Что-то в его взгляде было необычным, но что именно, Ганна не могла понять. Блинихе стало не по себе.

- Как ясновельможная пани? Надо бы мне её посмотреть, раз уж вы меня, а не докторов привезли.

- Скоро полночь. В полночь всё и начнётся, - сказал Перчшинский, как будто бы и в самом деле знал время начала родов, и, заметив недоумение, написанное на лице у Ганы, добавил: - Если сделаешь всё, как надо – награжу. А если нет…

Перчшинский неожиданно умолк и внимательно взглянул на Ганну, а затем добавил:

- Ты сделаешь. Я знаю.

- Я постараюсь, - ответила Ганна и поклонилась.

- Иди за мной! – решительно сказал Перчшинский. – Пора к пани.

Жизнь в имении тем временем текла своим чередом. Ганна часто из окна видела старого Перчшинского – он ежедневно лично проверял, как идут работы во дворе. На кого-то покрикивал, а пару раз на её глазах хлёстко стеганул нагайкой по спине провинившегося на его взгляд мужичка. Поначалу Ганна решила, что ей показалось, но потом она убедилась, что у пана не всё в порядке с глазами – он носил с собой какую-то мазь в небольшой зелёной склянке и днём иногда тёр ею себе веки. У Блинихи и у самой слезились глаза, и она была бы не прочь опробовать мазь пана на себе, но боялась сказать ему об этом открыто. Пока, наконец, не подвернулся неожиданный удобный случай.

Перчшинский как-то раз поднялся на крыльцо флигеля, но не стал входить внутрь, а, достав из кармана склянку с мазью, намазал веки. Ганна осторожно наблюдала за паном из окна. Возле главного входа послышался какой-то шум и Перчшинский, машинально поставив склянку с мазью на перила крыльца, пошёл узнать, что там случилось. Про склянку он так и не вспомнил и пошёл проверять, как идут работы в конюшне. Убедившись, что Перчшинский скрылся в конюшне, Ганна быстро выскочила на крыльцо, закрыла собой склянку, открыла крышку, макнула внутрь пальцем и поднесла к лицу. Мазь на ощупь была похожа на обычное коровье масло, по цвету была чуть зеленоватой и пахла можжевельником. Ганна быстро помазала правое веко и хотела сделать то же с левым, но в этот момент послышался недовольный голос Перчшинского, отчитывающего за какую-то провинность конюха. Блиниха поставила склянку на перила и юркнула внутрь флигеля. Сделала она это как раз вовремя, потому что Перчшинский вышел из конюшни и направился прямо к флигелю. Ганна хотела подсмотреть в окно, что будет дальше, но испугалась, что её заметят, и скрылась в глубине комнаты.

Дальнейшее она уже не видела, опасаясь попасться пану на глаза. Перчшинский внимательно оглядел крыльцо и, увидев стоящую на перилах склянку, удовлетворённо цокнул языком, быстро спрятал мазь в карман и, посмотрев на дверь флигеля, пошёл в свои покои.

Боль в глазах у Блинихи и в самом деле прошла. Но вместе с облегчением появилось новое, странное чувство. Всё вокруг оставалось прежним и вместе с тем менялось каким-то странным, необъяснимым образом. Её деревянная койка оставалась как бы прежней и одновременно с этим каким-то иным, новым зрением Блиниха вместо перин и одеяла видела теперь волчьи и козьи шкуры.