Андрей Тимофеев Первая часть повести

Когда они ушли, в комнате стало тихо. На столе лежал недоеденный кусок торта. Я зачем-то поставил чай и сел на кровать, но волнение в душе никак не могло утихнуть, и тогда я вскочил, распахнул дверь и бросился к коридорному окну, выходившему на железную дорогу. Там, на улице, три крошечные фигурки шли сквозь отчаянный листопад. Я зажмурился, пытаясь удержать их в памяти, и так и стоял с закрытыми глазами. Наконец, откуда-то сбоку послышался привычный грохот электрички, скрип тормозов, несколько секунд тишины, а потом с новой силой зашумели колёса, но теперь всё тише и тише. Пока не остался только шелест сталкивающихся на ветру листьев.

Весь вечер я не мог прийти в себя. Я подгадал время, когда Сеня должен был вернуться с вокзала, и вышел его встречать. Ветер затих, в мокром воздухе мне чудился запах грусти и затаенной надежды. На станции было пусто, так что я мог гулять по платформе, ожидая электричку, и, никого не стесняясь, вслух рассуждать о Жене, о том, что она говорила, что делала.

Когда подошла очередная электричка, я увидел Сеню, торопливо спускающегося с платформы по лестнице, расталкивая других, чтобы успеть перебежать через пути перед носом у трогающегося состава. Заметив, что я жду его, он обрадовался и прыжками добрался до меня, остановившись прямо в луже, не замечая, что насквозь промочил ботинки. Я удивился, потому что никогда не видел его таким.

– Пока ехал, выпил коктейль, девять градусов, – сразу же признался он мне. – Есть мнение, что при опьянении получается творческий импульс.

– И как, правда, получается? – недоверчиво переспросил я.

– Не знаю пока… Но суть такая, что любое вдохновение есть опьянение. От опьянения – чувство возрастающей силы! И напряжение воли!

Мы быстрым шагом пошли в сторону общежития. Потом, не сговариваясь, свернули к стадиону и вышли на беговые дорожки.

– Нет, Вы не понимаете, это для меня не просто высказывания из книжки, я чувствую, что это мне близко, – не успокаивался Сеня. – Я чувствую скрытое благородство в творчестве. Всё это, что мы с Вами изучаем в институте, это рутина, там нет места индивидуальности. Там ты не отвечаешь ни за что. В творчестве же наоборот. В творчестве ты стоишь один в мире.

– Как Ваши, им понравилось? – попытался я перевести разговор, но Сеня только кивнул, принимая это за дежурный вопрос.

– А Женя?

– Да, да, ей всё понравилось, – рассеяно ответил он.

Беговые дорожки были усыпаны обессилевшей после недавней бури листвой, а Сеня изо всех сил шаркал по ней ногами, заставляя листья разлетаться в разные стороны. Он опять заговорил о творчестве и опьянении, но я уже не слушал его, и только чувствовал, как дрожат мои руки, будто рядом шла Женя, и я готовился признаться ей самой. Наконец, я задержал Сеню за локоть и разом выговорил всё. Сеня некоторое время смотрел на меня неподвижно, так что я испугался, что он не расслышал мои слова.

– Странно, – выговорил он. – Женя такая, неглубокая девочка. Ну, впрочем, не знаю, наверно, так бывает…

– Ладно, съездим тогда к нам в гости… – продолжал он, морщась от досады, что приходится отвлекаться на такие мелкие мысли, – у нас много родственников. Мама, Вы её видели, она любит убираться. Утром встаёт и даже если вот кристальная чистота вокруг, она всё равно найдёт, где помыть. Папа наш такой серьёзный… умный, но он, в основном, молчит. То есть он уже во всём разобрался, на любой вопрос может ответить, но он ни со мной, ни с Вами ничего обсуждать не будет. Это ему не интересно. Я иногда жалею, что нельзя открыть его мозг и всё оттуда скопировать. Это бы мне очень помогло…

По дороге от стадиона до общежития я старательно кивал в ответ на слова Сени, но думал о том, что впереди столько счастья и нужно только вдыхать его, как прохладный ноябрьский воздух. Вернувшись в комнату, я почувствовал, как сильно устал за этот день, но не лёг сразу, а ушёл на общую кухню и, распахнув окно, долго сидел, забравшись с ногами на подоконник. Я подумал, что в первый раз за два последних года мне так спокойно и радостно.
4

Начались тяжёлые дни. Мы почти не спали. Мне казалось, даже когда я иду по улице, ем, разговариваю – у меня в голове, как живые, шевелятся броуновские частицы и уже сами по себе двигают мои мысли. В читалке теперь сидели по три человека за партой, мешая друг другу, поэтому чаще всего по ночам мы занимались прямо в комнате на кроватях. Но от сильной усталости я часто впадал в сонное оцепенение, а когда пробуждался, понимал, что уже давно сижу так, глядя в учебник, не думая ни о чём.

В один из таких дней Сеня сказал, что его семья приглашает меня на Новый год, но я даже не мог обрадоваться. И лишь в конце декабря, в последний день зачётной сессии, выскочил из душной аудитории на морозный воздух и вдруг удивился, как близко долгожданное счастье.

В город, где жили Садовские, мы приехали ночным поездом. Я спустился на перрон и увидел будто нарисованным на картине и крошечное здание вокзала, похожее на дворянскую усадьбу, и расходившиеся в темноту двухэтажные деревянные домики. Мы медленно двинулись по безлюдным улицам, слушая, как хрустит под ногами свежий снег. Мне нравилось воображать, что это заколдованный сказочный город. Изредка мою мечтательность нарушали то проезжающая машина, то гудок отходящего поезда.

Когда мы подходили к дому Садовских, Сеня показал их окна на первом этаже, и мне почудилось, что там мелькнул робкий огонёк. Но когда вошли, в квартире было тихо. Стараясь не шуметь, на ощупь шагнули в тёмный коридор.

– Это Ваша комната? – спросил я Сеню, пытаясь разгадать, где спит Женя.

– У нас тут все комнаты общие, – пожал он плечами, не понимая моего романтического настроения. – Мы с Вами будем спать вот здесь, это зал…

Наутро я проснулся от звонкого смеха за стеной и ещё долго лежал, прислушиваясь, как этот смех перекатывается по квартире, иногда приближаясь прямо к нашей двери. Пока мы спали, кто-то включил гирлянду на ёлке, стоявшей в углу, и теперь она беспорядочно мерцала бледными огоньками. На полу между диваном и креслами собрались вместе мягкие игрушки.

Сеня медленно повернулся в мою сторону.

– Как Вы, выспались? – спросил он шёпотом. – Но всё равно лежите тихо, а то сразу заставят что-нибудь мыть или готовить…

Даже в этом была особая таинственность, и я послушно застыл, боясь шевельнуться.

Вошла Ольга Сергеевна, решительно распахнула занавески и открыла балконную дверь.

– А, проснулись уже! – заметила она, с рабочей весёлостью вытаскивая с балкона банки, мешки, алюминиевые тазы с овощами. – Поднимайтесь, хватит лентяйничать!

Я понял, что она специально говорит так строго, а на самом деле всю работу по дому делает сама. И уже не чувствуя опасности, вскочил с дивана и принялся одеваться…

Мы с Сеней долго сидели в зале, рассматривая его старые рисунки, коллекции вкладышей и наклеек – всё, чем Сеня гордился ещё со школы, и что приятно напоминало нам обоим о ребячествах детства. Женя ещё не заходила к нам. Мне легко было делать вид, что я увлечён Сениной коллекцией, но внутри я сильно волновался перед встречей с ней.

Наконец, Женя появилась в дверном проёме. Оказывается, за два месяца я уже забыл, как она выглядит, и удивился, что она ещё совсем ребёнок, хотя про себя я представлял её взрослой девушкой. Она сдержано сказала: «Здравствуй, Лёша», а потом оживилась, увидев, чем мы занимаемся.

– Эти мои любимые! – показала она на одну из коллекций.

– Ну, Женя, Женя, – покачал головой Арсений. – Ты разве не понимаешь, что это поздние серии, они гораздо хуже сделаны.

– Просто я помню, как их копили, поэтому, наверно… – оговорилась она, поглядывая на меня, но потом, вдруг вспомнив о чём-то, продолжала серьёзным маминым голосом: – Чистите зубы и приходите. Мы позавтракали, теперь ваша очередь…

Весь первый день прошёл в приготовлениях и кухонной суете. Мы с Сеней лениво нарезали овощи для салатов, Женя выпекала маленькие коржики для своих любимых домашних пирожных. Ольга Сергеевна же успевала следить за всем – у неё всё двигалось, мылось, жарилось. К вечеру пришёл с работы Юрий Григорьевич, папа Садовских. Он оказался коренастым улыбчивым мужичком, совершенно не похожим на всезнающего философа, каким его описывал Сеня. Юрий Григорьевич с удовольствием пожал мне руку и выспросил, удобно ли было ехать в поезде, а потом прогнал всех из кухни, потому что должен был готовить жаркое, и в этом деле ему нельзя было мешать.

Когда ужин был готов, вся семья собралась у ёлки. Папа устраивал нам с Женей и Арсением забавные конкурсы, а мама стояла в дверях и хлопала каждой нашей удаче. Помню, мне выпало с завязанными глазами снимать с Жени липкие бумажки, но хитрый Юрий Григорьевич в последний момент подвёл меня не к Жене, а к Арсению, а тот не выдержал и закричал, когда я дотронулся до него. Женя смеялась до слёз, а вслед за ней смеялся и я. Наконец, сели за стол. Я вызвался открыть шампанское, но провозился прямо до звона курантов, так что по бокалам его разливали второпях, брызгая на руки и на белоснежную скатерть. Я загадал, чтобы у нас с Женей всё было хорошо, и, допив свой бокал, долго стоял с закрытыми глазами. А потом вышли во двор, где всюду хлопало, разрывалось, яркими брызгами окрашивая небо. Папа скатал первый снежный ком и запустил прямо в лицо Сене, и тогда мы стали обстреливать друг друга, и даже Ольга Сергеевна осторожно бросила снежок в мужа, но тот рассыпался на лету. Домой мы вернулись усталые и насквозь промокшие, а родители торопились поставить чай, чтобы никому из нас ненароком не заболеть…

Когда все улеглись, я ещё долго не мог заснуть. Прямо в окно светил яркий фонарь, так что пол в зале до середины заливало белым светом. Я смотрел, как качается занавеска и как из тёмного угла торчат мохнатые еловые лапы. Мне казалось, что если из-под елки сейчас выползет косматый домовёнок и осторожно перебежит по светлому прямоугольнику, я не удивлюсь ни сколько. Но в тишине я различал только беспечное сопение Сени, лежащего рядом. Я поднялся, подошёл к окну, осторожно приоткрывая занавеску. Сквозь матовое колдовское стекло почти ничего не было видно. Кажется, где-то вдалеке ещё пускали фейерверки. Я недолго постоял так и опять лёг.

Утром на завтрак никто не проснулся, а обедали только салатами, потому что ночью до этого все объелись. У Сени оставался несданным зачёт по английскому, и поэтому сразу после обеда он закрылся на кухне, чтобы заниматься. Мы же сидели в зале. Папа смотрел футбол, а остальные, опустошённые после вчерашнего праздника, рассеяно глядели на экран. Вдруг Ольга Сергеевна предложила нам с Женей сходить куда-нибудь вдвоём. И сразу же все оживились, стали смотреть расписание сеансов в кинотеатре, обсуждать, на какой фильм лучше пойти. Я удивился, что все так естественно говорят об этом, будто не было ничего особенного в том, что мы пойдём в кино вместе.

Женя хотела надеть новую блузку, но мама не разрешала ей, потому что было холодно.

– Смотри, заболеешь, всё равно будешь ходить в школу, – грозила она.

Мы опаздывали на сеанс и до автобусной остановки бежали изо всех сил. В автобусе я заплатил за нас обоих, но Женя вдруг рассердилась и пыталась отдать мне деньги за свой билет, а когда я настоял на своём, обиделась и не разговаривала со мной до самого кинотеатра. Впрочем, едва начался фильм, она забыла обо всём и, беззаботно смеясь, поворачивалась в мою сторону, будто желая проверить, весело ли мне.

После сеанса мы, радостные, беспечные, выскочили на улицу. Был ясный зимний вечер. В отблесках фонарей снег сиял, как хрустальная крошка, а вокруг мелькали таинственные огоньки домов, машин. Мне захотелось взять Женю за руку, и я неумело дотронулся до неё, но, встретив удивлённый взгляд, сделал вид, что хочу только взять её сумку.

– Давай понесу, – сбивающимся голосом выговорил я, но Женя сердито потянула сумку на себя. И опять что-то сорвалось, скрипнуло, будто шестерёнки загадочного механизма скользнули мимо друг друга.

Вечером, когда мы вернулись из кино и поужинали, Женя внезапно расплакалась и ушла в свою комнату. Я поспешил за ней, пытался успокоить, но она только махала рукой и повторяла, что с ней это бывает. «Просто мне стало грустно, что всё интересное закончилось – и Новый год, и фильм, и впереди ничего больше не будет», – потом объяснила она. Но тогда мне казалось, что происходит что-то страшное и это я обидел её своей грубой настойчивостью. Меня удивило, что и Сеня, и Юрий Григорьевич не обратили никакого внимания на её слёзы. А Ольга Сергеевна мягко вывела меня из Жениной комнаты, закрылась там с дочерью и о чём-то говорила тихим голосом.

Зато потом Женя смеялась весь вечер и звала всех опять играть в снежки, как в новогоднюю ночь. Её едва уложили спать. Хрупкая девочка, с ещё только угадывающимся болезненным восприятием мира, у неё внутри было сжато столько сильных чувств, что она никак не могла совладать со своим горячим сердцем. А я не понимал, как вести себя с ней, и ничем не мог помочь…

Мы с Сеней уезжали на следующий день, Ольга Сергеевна и Женя пошли провожать нас до вокзала. Перед отъездом нажарили целую сковороду семечек, и грызли их всю дорогу. Вокзал встречал грустным запахом поездов и предстоящей разлуки.

Сеня не любил долгих прощаний, и потому сразу поднялся в вагон, а Ольга Сергеевна шла вместе с ним вдоль состава, чтобы через окно жестами показать что-то напоследок. Мы с Женей остались вдвоём.

– Я буду скучать по тебе, – зачем-то сказал я, чувствуя, как нелепо и стыдно всё это выходит, а потом быстро поцеловал её в щёку. Женя испуганно распахнула глаза и торопливо закивала мне.

Помню, когда я уже сидел в вагоне, я вдруг испытал такой отчаянный порыв нежности к ней, оставшейся на перроне, мне хотелось выскочить из поезда и с этого момента всегда быть рядом. По белому окну пробегали монотонные отблески, поезд уже тронулся, и мне оставалось только ждать, пока утихнет волнение внутри. Я отсчитывал время вперёд, пытаясь найти хоть какую-то зацепку, её день рождения в апреле, летние каникулы, если меня пригласят к ним опять, её возможное поступление в Москву через полтора года, но всё это были лишь слабые звуки в пустоте, окружающей меня. Я лёг на спину и принялся бессмысленным взглядом смотреть на жёлтые потёки на потолке. Постепенно всё затихло в душе, и остался лишь монотонный перестук железных колёс.

В конце июня я возвращался в родной город, чтобы провести там каникулы. Больше суток прошло после сдачи последнего экзамена, но я всё не мог избавиться от волнения и не мог заснуть, ворочаясь на твёрдой вагонной полке. Мне нравилось размышлять, будто превышен предел текучести моей души и даже теперь, когда разжаты тиски учёбы, душа сама собой продолжает сжиматься. С Женей мы несколько раз за весну переписывались сообщениями на телефон, но на моё последнее она не отвечала уже месяц, и оттого мне было немного грустно.

Помню, как показались первые садовые участки, окружённые мрачными елями, а потом опять утонули в лесном сумраке. Ещё минуту ехали в напряжённом ожидании. Наконец, лес распахнулся, и земля ушла вниз, туда, где за железнодорожными балками и ангарами лежала река. Поезд останавливался медленно, глухо скрипя колёсами. Когда же я вышел на перрон, то от свежего воздуха у меня мгновенно закружилась голова. Нас высадили на дальней от вокзала платформе, и сразу не понять было, где город, где вокзал и куда идти – впереди было непроницаемое небо, а вниз, сколько видели глаза, уходили чёрные волны леса. Мне казалось, вокруг дремлет загадочная лесная сила, и все родные запахи и звуки пропитаны ею, как густой еловой смолой.

На перроне меня встречал Шаманов. Он заметил меня издалека и замахал руками.

– Ну, что, москвич, соскучился по нашим местам? – заговорил он, весело похлопывая меня по плечу. А потом быстро подхватил мои сумки в обе руки.

Мы прошли в конец платформы и поднялись по крутой деревянной лестнице на мост, чтобы выйти в город. Под нами тронулся состав, так что сквозь дрожавшие ступени чувствовалось его нарастающее движение. А когда я поднял глаза, то увидел сотни мерцающих огней, очертания домов, чёрные проёмы городских парков – эта картина причудливым образом сложилось у меня воедино, и я удивился, как же она была мне знакома.

Когда мы с Шамановым сели к нему в машину, то сначала долго молчали. Так много произошло за этот год, что оба не знали, с чего начать.

– Ну, расскажи, как дела? С каким настроением приехал? – вдруг нарочито громко заговорил Шаманов.

– Я тебе писал, – осторожно заметил я.

– Да, да, помню. Читал и всё думал, узнаю старого друга, красиво пишет, а ничего не понять!

– Ладно, ладно, – поспешил он исправиться за неуклюжую шутку. – На самом деле, Алёшка, помнишь наши школьные годы, сколько у нас было тогда задушевных бесед о жизни, о религии… Мне, знаешь, не хватает сейчас всего этого!

Я довольно покачал головой.

– Мне тоже не хватает. Там, в Москве, я ни с кем так не говорил.

– Конечно, кто б тебя, дурака, слушал, кроме меня! – по-дружески нагрубил он мне, и мы, наконец, оба засмеялись.

Сквозь открытые окна проникали в машину тысячи звуков, и не понять было, то ли так шумят, останавливаясь, вагоны, то ли шелестят деревья. Кажется, где-то вдалеке играла музыка. Шаманов сказал, что он сейчас живёт на турбазе рядом с городом и предложил сразу двинуться к нему. Я секунду колебался, потому что обещал домашним приехать сегодня, но так заманчиво было оказаться где-нибудь на природе и отдаться приятным впечатлениям. Я сказал, что согласен, и мы тронулись.

Турбаза находилась у реки, туда вела широкая просёлочная дорога. Мы лихо вскочили на понтонный мост, гулко ударившись колёсами. А дальше то с одной, то с другой стороны замелькали деревянные домики, спрятанные между деревьями, ни в одном из которых не горел свет. Шаманов нарочно нажимал на газ, чтобы промчаться по широкой аллее мимо скамеек, на которых сидели весёлые компании, и на скорости выехать прямо к ярким вспышкам дискотеки. Мы остановились, и я выскочил из машины, машинально прижимая руки к ушам от пульсирующего грохота музыки. Мне казалось, всё вокруг разбилось на осколки, а в глазах зарябило от разноцветных девичьих платьев на танцплощадке.

– Вот здесь я и провожу время, – прокричал мне в ухо Шаманов. Я торопливо кивнул.

На одной из скамеек неподалёку мы нашли его друзей. Те пили коньяк из пластиковых стаканчиков. Шаманов сразу же оказался в центре компании, размашисто хлопая по ладоням вместо рукопожатий, а я присел с краю. Пока все забыли обо мне, я откинулся на спинку скамейки. Мне было спокойно и легко, и я ритмично стучал ногой по асфальту в такт музыке. И только боялся случайно взглянуть в сторону дискотеки, чтобы не нарушить своё умиротворение.

Наконец, Шаманов обратился ко мне и представил своим друзьям. Я не запомнил никого, кроме юркого Толика, которого Шаманов толкал в плечо и обещал послать за пивом. Толик улыбался, но был внутренне тревожен, и я видел это. Толику нравилась одна из девушек, и он старался сесть к ней ближе, чтобы обнять, но та каждый раз сердито отталкивала его руку.

– Загар, больно!

Это была черноволосая армянка с резкими чертами лица. Она поворачивалась к каждому, кто начинал говорить, и обрывала, если ей становилось скучно. Я вспомнил, что знаю её, мы раньше жили в соседних подъездах, и что её зовут Алиса.

– Мы с одного двора, – вдруг узнала она меня. – Да, помню, помню, ты такой смешной был, всегда в костюмчике ходил… Ладно, не обижайся!

Ей не нравилось, что я сижу отдельно от всей компании, и тогда она стала часто обращаться ко мне, чтобы вовлечь меня в общий разговор. Сначала мне казалось, что она влюблена в Шаманова, потому что они часто приближались друг к другу, о чём-то переговариваясь, но потом я понял, что ошибся. А когда она потащила меня на медленный танец, сильно смутился, но послушно пошёл за ней.

На танцплощадке не было ничего особенного, только ровный тёплый свет, в котором тонули и сидевшие по скамейкам, и пары, постепенно наполняющие пространство вокруг. От её волос пахло миндалём, и мне неожиданно приятно стало и от этого танца, и от возможного разговора.

– Расскажи мне о себе, – попросила она, едва мы начали танцевать. – Гоша говорит, ты очень умный и учишься в лучшем институте в Москве, это правда?

Я сразу же раскашлялся, желая показать, что Шаманов преувеличивает, и постарался ответить как можно беспечнее:

– Трудно оценить… Но вообще, учиться тяжело, это да. У нас ежегодно кто-нибудь попадает в психиатрическую клинику…

Мне показалось, это получилось несколько странными, но Алиса слушала с интересом.

– Ты хороший мальчик, – вдруг сказала она, когда музыка стала затихать. – Гоша говорит, что занятой, а жаль! – и, довольная собой, громко рассмеялась мне в ухо.

Когда мы вернулись, Шаманов произносил очередной тост. Мне налили полную рюмку коньяка, но я только осторожно пригубил, потому что мало ел в поезде и боялся быстро опьянеть. Алисе это не понравилось, она выхватила из рук Толика бутылку, и принялась силой поить меня прямо из горла. Сначала я испуганно отшатнулся, но чтобы не показаться слабаком, стал глотать горький коньяк, пока не захлебнулся. Меня обожгло изнутри, но я держался и не взял даже крошечную дольку лимона, чтобы перебить противный привкус во рту.

Шаманов горячо хлопал меня по плечу, кто-то кричал, и тогда я видел искажённый рот перед собой. Но из всех звуков я различал только смех Алисы, резкий, звонкий, так что казалось, это разбиваются стеклянные бутылки одна за другой. В этой каше из голосов, криков, пульсирующего грохота дискотеки её дыхание почему-то то и дело оказывалось где-то рядом. Вдруг я понял, что сижу на корточках перед скамейкой, а она перебирает пальцами мои волосы.

А когда Алиса тихо сказала мне «Давай убежим от всех», меня удивила внезапная мысль, в которую я никак не мог поверить. Мне и тогда ещё казалось, что ей просто интересно поговорить со мной и что это даже вполне естественно. Она, видимо, поняла, что я сомневаюсь, и коротко сказала:

– Пойдём, не будь занудой!

Мы незаметно отделились от компании и пошли по аллее, уводящей вглубь леса. Алиса несколько раз обернулась, и я почему-то подумал, что она проверяет, нет ли за нами погони.

Чем дальше мы отдалялись от дискотеки, тем меньше людей встречали по дороге, и наконец, на скамейках стали попадаться только сдвоенные тени обнимающихся парочек. Свернули куда-то в лес, вокруг потемнело. Музыка с дискотеки слилась в отдалённый гул.

– У меня мать швеёй работает, и мне на дом приносит шить, – рассказывала Алиса, пробираясь через попадающиеся кусты шиповника. – Говорит, не можешь устроиться на работу, хоть так трудись. А мне эти платья и рубашечки уже поперёк горла стоят! А где у нас найдёшь работу, так и придётся всю жизнь пальцы колоть! Мать бесится на меня, говорит, столько мужиков рядом, давно бы замуж вышла, а я не хочу.

Она лукаво посмотрела на меня и, красуясь, отбросила назад пышные волосы. Неужели она тоже, удивился я, не может быть. Но, если так, то как же именно это произойдёт, неужели она прямо скажет об этом. А я, неужели так просто соглашусь?

Лес стал чёрным, как ночное небо. Со всех сторон подступили звуки шелеста, ночного цоканья, трепетания.

Мы остановились друг напротив друга. Из-за тени мне не было видно её лица, и потому я, не отрываясь, смотрел на маленький шрам на её шее, похожий на укус. Она потянулась ко мне, чтобы поцеловать, а я на всякий случай сказал:

– Завтра я уже ничего не вспомню.

– И я не вспомню, – ответила она насмешливо.

У неё была с собой недопитая бутылку коньяка, и мы опустошили её за несколько глотков, а потом опять двинулись по тропинке. Я догадался, что мы специально идём через лес, чтобы сократить путь к её домику. Нам обоим хотелось добраться туда скорее, и мы ещё и ещё ускоряли шаг, откидывая в сторону мешавшие ветки, как будто боялись, что через мгновение выветрится весь наш пьяный угар. Наконец, тропинка вывела на асфальтовую площадку, где стоял ночной магазин, а дальше уже виднелись очертания треугольных крыш.

Но вдруг что-то случилось. У магазина стояла группа парней, кажется, Алиса знала кого-то из них, мы подошли. Один из них подал мне руку для приветствия, нисколько не сжимая влажную ладонь.