Андрей Тимофеев Первая часть повести

– Как дела? Гуляете? – спросил он. Алиса засмеялась.

– Гуляем!

– У меня лошадка только из ремонта, может, прокатимся?

Я понял, что это конец, будто сверху упала тяжёлая плита, и мне уже было не выбраться. Я не понимал, сколько человек стоит передо мной, не мог сосредоточиться ни на одном лице, и только слышал её режущий смех, такой близкий, но уже страшно далёкий. Я разобрал, что она сказала мне, что у нас нет ничего спиртного, и спросила, не хочу ли я купить что-нибудь. Я бросился в магазин, и мне показалось, что сзади все смеются надо мной.

Внутри горел яркий свет, на длинных прилавках стояли рядами вина, коньяки, водка, и я никак не мог понять, что же взять. Мне казалось, что это сейчас самое важное, и от того, что я выберу, зависит, как всё пойдёт дальше. Тогда я показал на самую большую бутылку вина с огромной пробкой в виде печати. Но пока неловко засовывал обратно в карман кошелёк, она выскользнула у меня из рук, и разлетелась вдребезги. Я вздрогнул и удивлённо смотрел, как расползается огромная красная лужа по полу. Кто-то ругался, кричал, но я не слышал ничего, и только дрожащими руками распахнул кошелёк и, пытаясь пересчитать, хватит ли оставшихся денег, высыпал мелочь на прилавок. Мне протянули другую бутылку, и, сжимая её сильнее, я метнулся к двери.

Алиса стояла перед магазином одна. Я сначала не поверил этому, а она недовольно повернулась ко мне.

– Почему так долго-то?

А когда мы уже шли в темноте между деревянных домиков, я ощущал будоражащую дикую радость, что мы уходим от ненавистного магазина вдвоём...

Помню ещё, как входил в её домик. На кровати чёрной кошкой лежало смятое платье. Алиса быстро собрала вещи в один комок и бросила на свободную кровать. А когда я уже жадно обнимал её, она неожиданно оттолкнула меня и презрительно сощурилась.

– Значит, у тебя нет ко мне чувств? И со мной можно не церемониться, да?

Но это была только игра, и я даже не успел опомниться.

– Ничего, это даже интересно, – опять потянула она меня к себе. И тут же пригрозила:

– Не морщись…

Когда всё закончилось, я лежал и глядел на неровные ряды досок на потолке и думал, что страсть уже никогда не принесёт мне такого удовольствия, потому что бесы сделали своё дело и им больше не нужно тратить на меня силы. Меня охватило мрачное веселье, и я пересказал эту мысль Алисе.

– Это значит, я у тебя бес получаюсь? – довольно усмехнулась она, и крепче прижалась ко мне…

Ночью я часто просыпался. Сквозь дремоту мне мерещился стук в дверь и зловещее дуновение ветра из щелей. Окончательно я пришёл в себя от холода. Было раннее утро. Хотелось вскочить и бежать, но я нарочно не двигался, заставляя себя мёрзнуть. Алиса спала рядом, я боялся смотреть на неё, и только помню её руки, покрытые гусиной кожей до плеч.

Я поднялся, собирая с пола одежду. У кровати лежало скинутое одеяло. Как же всё нелепо, подумал я.

Но вдруг мне стало жаль и её, и тогда я подобрал одеяло и укрыл её до плеч. На заспанное лицо сбились запутанные чёрные волосы.

– Уже уходишь? – выговорила Алиса сквозь сон, и я испуганно отошёл, чтобы не встретиться с ней взглядами.

– Заходи ко мне, я живу в тридцатой квартире в нашем доме, помнишь? – добавила она, поворачиваясь в мою сторону и едва приподнимая голову с подушки.

Я торопливо кивнул, но подумал, что никакие силы на свете не заставили бы меня приблизиться к ней ещё раз. Потом быстро оделся и выскочил на улицу.

Утро было обычное. Из-за леса виднелось только что поднявшееся солнце. Река была рядом, и я чувствовал кислый запах травы, какой бывает прямо у берега. Было удивительно, что за ночь в мире ничего не изменилось.

Я не знал, куда идти, и двинулся наобум. Помню, тропинка вывела меня к полоске песочного пляжа, и я пошёл прямо по краю рядом с водой, отчего ботинки мои вязли в мокром песке. Вдалеке, на другом краю пляжа, на корточках сидел человек. Куртка его, небрежно накинутая на плечи, развевалась на ветру и он, скорее всего, сильно продрог, но не застёгивался и продолжал сидеть неподвижно. Приблизившись, я узнал Толика. Тот обернулся и посмотрел на меня долгим грустным взглядом. Я хотел спросить его, где живёт Шаманов, но не осмелился, и, чтобы не проходить рядом с ним, поспешил выбраться к лесу прямо через заросли шиповника, царапая руки в кровь.

Шаманова я нашёл случайно. Дверь одного из домиков была открыта настежь. Войдя, я увидел друга, лежавшего поперёк кровати прямо в одежде, а вокруг него на полу валялись пустые бутылки. Услышав мои шаги, он проснулся и мгновенно сел, будто специально поджидал меня.

– А вот и наш Ромео, – заговорил он хриплым и ещё хмельным после вчерашнего голосом, – вспомнил, что бросил старого друга ради какой-то девчонки и, наверно, пришёл раскаиваться! Да, ладно, ладно, я ж всё понимаю, – добавил он примирительно.

Мне стало противно и захотелось сейчас же уехать, и я сказал об этом Шаманову. Тот ответил, что довезёт меня до дома. Тогда я отвернулся к маленькому, покрытому паутиной оконцу и стал смотреть сквозь запылённое стекло, ожидая, когда тот соберётся.

Шаманов поднялся и подошёл сзади.

– Да не расстраивайся ты, с кем не бывает, – пытался подбодрить он. – Я тоже обычно встану на утро и думаю, какой же я дурак…

Но я не поддержал его шутливый тон.

– Нет, так не должно быть! – поворачиваясь, выговорил я с такой злостью, что Шаманов удивлённо поморщился.

– Хорошо, хорошо, я разве спорю… – сказал он, пожимая плечами. – Поехали тогда…

Я ещё только поднимался по лестнице, как услышал наверху знакомый звук открывающейся двери, и угадал, что мама или бабушка заметили меня из окна и теперь торопятся встретить на пороге. Я остановился, не желая сразу окунуться в объятия и радостные причитания. В подъезде пахло трубами и подвальной сыростью, но именно так, как помнилось с детства. И от этого сразу мелькнули передо мной какие-то беззаботные игры, сбегания по ступенькам, прятки за тяжёлой подвальной дверью – всё так неясно, зыбко, что почти не возможно было удержать в ускользающей памяти. Я медленно поднялся, вошёл в квартиру. В прихожей меня никто не встречал, и только из кухни доносился шум воды и звон тарелок друг о друга. Я огляделся, все предметы стояли на своих местах. На трюмо, как и год назад, лежала стопка пожелтевших газет. Я устало улыбнулся и ощутил запоздалую тоску по родному дому, которую никогда не испытывал в Москве. Почему же я не почувствовал её вчера перед тем, как поехать с Шамановым, с горьким сожалением подумал я.

Из-за стены выглянула мама и, всё ещё держа в руках мокрое кухонное полотенце, заторопилась в прихожую обнять меня.

– А мы тебя ещё с вечера ждали, – заговорила она. – Ты на другом поезде решил ехать, да? Только с вокзала?

– Не мешай ему раздеваться, пусть проходит, – отстранила маму вышедшая вслед за ней бабушка, и я обрадовался про себя её обычной грубости. – Обувь поставишь под тумбу, а вещи к себе в комнату.

Я кивнул. Мне не хотелось ничего говорить, а только молча наслаждаться домашним уютом. Когда они ушли на кухню, дав мне на время остаться одному, я двинулся по коридору, осторожно делая каждый шаг, будто боясь нарушить зыбкое очарование знакомого места.

В моей спальне было так чисто, как бывает, только если в комнате долгое время никто не жил. Я положил на кровать дорожную сумку, провёл рукой по шершавой поверхности письменного стола. А потом подумал, что ничего не остаётся прежним, как бы нам этого не хотелось …

Кухонный стол был заставлен пирогами, чашками с куриным бульоном, жареной картошкой, домашними соленьями и приправами, так что некуда было поставить тарелку и приходилось есть на весу. Заметив это, бабушка решительным движением сдвинула посуду, освобождая мне место с краю стола, и села напротив. Мама стояла у плиты и бережно спрашивала:

– Ну как, вкусно? Устал с дороги?

– Вкусно, вкусно, – отвечала за меня бабушка. – Пусть поест сначала.

Бабушка только недавно навсегда переехала к нам из деревни.

– Старая я уже стала для хозяйства, – объясняла она мне, пока я доедал свою порцию. – Но о старухах нечего говорить. Давай теперь про себя!

После обеда мы с мамой пошли в сад. Мама рассказывала мне, как они живут в последнее время, что сильно не хватает денег и поэтому они решили продать старый деревенский дом. Хотелось бы переехать к тебе в Москву, обмолвилась она о своей тайной надежде, там ведь больше получают, а у нас на заводе почти ничего не платят. Я молча кивнул.

Чтобы попасть на участок, нужно было перейти железнодорожные пути, где сильно пахло мазутом. Я старался специально не наступать на шпалы, а прыгать по сплетающимся линиям рельс, как в детстве. Мы прошли по топкой, никогда не высыхающей дороге и свернули в узкий закоулок между деревянными заборами. У калитки я взял у мамы ключи и неумело пытался открыть старый замок, укрытый огородной варежкой от дождя и воров.

Мама попросила меня вскопать грядку, и я принялся ожесточённо втыкать лопату в землю. Было какое-то зверское удовольствие вытаскивать огромные куски, а потом ударять по ним изо всех сил. Мама испугано ходила рядом, упрашивая меня быть осторожнее.

Уже перед тем, как уходить, я стоял у калитки. Едва заметно густело в воздухе от наступающих сумерек. Пахло свежими листьями и дымом. Как будто ничего и не случилось, подумал я.

Помню, как обжёг меня её голос, мягкий, с мамиными серьёзными нотками. Она хотела сообщить мне, что уже точно решено, что она будет поступать в Москву и теперь нужно только выбрать хороший институт. Я слушал её и всё сильнее задыхался, а когда опустил трубку, заплакал навзрыд, трясясь всем телом, будто в болезненном припадке. Ко мне испуганно подбежала мама и стала спрашивать, что случилось, но я не мог ничего объяснить, вырвался из её рук, закрылся в комнате и упал на кровать.

Так я пролежал час или около того. Не помню, что я там обещал себе в этих слезах, и какими словами оскорблял себя. Кажется, я падал на колени и начинал молиться, а потом опять ложился и плакал. Мне стучали в запертую дверь, но я не открывал. Наконец, наступил момент, когда я очнулся и услышал, как тихо стало в квартире. Только моё сиплое дыхание, а в промежутках ничего. Мне показалось, я остался один. Тогда я медленно поднялся и вышел в прихожую.

На кухне горел свет. Там за пустым столом молча сидели мама и бабушка. Мама взглянула жалостливо, а бабушка сказала:

– Садись, студент.

Я опустился на табуретку. Бабушка достала из холодильника кусок холодного пирога и положила передо мной, и тогда я почувствовал, как сильно проголодался.

– Там, небось, так не кормили, – с удовольствием заметила бабушка, видя, как я торопливо начинаю есть.

А мама ласково гладила по волосам. Они ничего не стали спрашивать у меня, и до поздней ночи мы проговорили о городских новостях и о наших многочисленных родственниках в деревне…

На следующее утро я проснулся рано и тихо, чтобы не разбудить родных, выскользнул на улицу. В утреннем воздухе чувствовалась смутная бодрость. Воскресные улицы были пусты, лишь иногда виднелись одинокие люди. При приближении к церкви они стягивались в тоненькие вереницы, а у ворот собирался уже трескучий поток.

Я встал на пороге и, запрокинув голову, вглядывался в изображение над входом. Но едва я вошёл внутрь, меня поразило неожиданное ощущение недавней смерти. Всё здесь было таким же, как два года назад, тем самым страшным февральским днём – те же стены, иконы, густой запах ладана, и казалось, стоит только закрыть глаза, чтобы увидеть и школьников с тусклыми свечами, и гроб, и милую Сашу. Я испуганно оглядывался вокруг, было темно, люди стояли в ожидании. То здесь, то там шептали, передавали что-то, проталкивались между рядами. Я никак не мог очнуться, чтобы прошептать заготовленные слова раскаяния, как собирался. Слева между огромным крестом и купелью я видел гроб. И дети, и взрослые выстраиваются в очередь, а я нарочно становлюсь в конец, чтобы быть последним, прикоснувшимся к ней. Саша одета в белое праздничное платье, а вдоль тела как запекшиеся капли крови лежат ярко-красные розы. Я смотрю на неё и удивляюсь, как она красива, и внутри теплею от этой будто ещё живой девичьей красоты. Целую иконку на груди и венчик. Вкус мёртвого тела входит в меня, заражая своей горечью… Никуда мне не спрятаться от тебя в этой церкви, грустно улыбнулся я, постепенно приходя в себя. И подумал, что за эти два года совсем забыл, что мне нужно жить и за неё, и за себя.

Зажгли яркий свет, откуда-то сзади пропели «Аминь». Я вдохнул полной грудью и, наконец, подошёл к одной из икон и, опустившись на колени, выговорил всё, что хотел. Потом ещё немного постоял, слушая протяжный напев, и медленно двинулся к выходу.

Сразу после церкви я отправился на кладбище. Из города ездил автобус, но я решил добираться пешком. Нужно было перейти железнодорожные пути, углубиться в безлюдные улочки садовых участков, чтобы, выйдя на объездную дорогу, подняться по ней в гору до конечной остановки. И пока я шёл, мне всё представлялись школьные годы, я стою на коленях в тёмной комнате, шепчу молитвы, чувствуя на себе взгляд страшного и сильного Бога, и тем сильнее становлюсь сам. Как я мог потерять это ощущение, развеять его на легкомысленные восторги, спрашивал я себя вслух, сжимая кулаки. Мне казалось, отныне всё изменится, и я отчаянно клялся в этом, но и сам не понимал кому – толи неведомому Богу, толи погибшей Саше, толи, может, даже маленькой Жене.