irregular [I`regjulq] weird [wIqd] honour [`Onq] bronchitis [brON`kaItIs] drought [drLt] rheumatic [ru(:)`mxtIk]
There was a boy at our school, we used to call him Sandford and Merton. His real name was Stivvings. He was the most extraordinary lad I ever came across. I believe he really liked study. He used to get into awful rows for sitting up in bed and reading Greek; and as for French irregular verbs there was simply no keeping him away from them. He was full of weird and unnatural notions about being a credit to his parents and an honour to the school; and he yearned to win prizes, and grow up and be a clever man, and had all those sorts of weak-minded ideas. I never knew such a strange creature, yet harmless, mind you, as the babe unborn.
Well, that boy used to get ill about twice a week, so that he couldn't go to school. There never was such a boy to get ill as that Sandford and Merton. If there was any known disease going within ten miles of him, he had it, and had it badly. He would take bronchitis in the dog-days, and have hay-fever at Christmas. After a six weeks' period of drought, he would be stricken down with rheumatic fever; and he would go out in a November fog and come home with a sunstroke.
They put him under laughing-gas one year, poor lad (его усыпили веселящим газом: «положили под газ» в каком-то году, беднягу), and drew all his teeth, and gave him a false set (и вырвали все его зубы, и поставили ему искусственные челюсти; to draw a tooth; false — неверный, фальшивый; set — комплект, набор), because he suffered so terribly with toothache (потому что он так ужасно страдал от зубной боли); and then it turned to neuralgia and ear-ache (потом она сменилась невралгией и ушной болью; to turn to — превращаться). He was never without a cold, except once for nine weeks while he had scarlet fever (он никогда не был без простуды, кроме /однажды/ девяти недель, пока болел скарлатиной); and he always had chilblains (и у него всегда были обморожения). During the great cholera scare of 1871 (во время большой холерной эпидемии 1871 года; scare — внезапный испуг; паника), our neighbourhood was singularly free from it (наша местность была необычно свободной от нее = нашу округу болезнь совсем не затронула). There was only one reputed case in the whole parish (был лишь один известный случай во всем приходе): that case was young Stivvings (молодой Стиввингс).
He had to stop in bed when he was ill (ему приходилось оставаться в постели, когда он болел), and eat chicken and custards and hot-house grapes (и есть цыплят, и пудинги, и виноград из оранжереи; custard — жидкий заварной крем /подается к пудингам, пирогам с фруктами и т.д./); and he would lie there and sob, because they wouldn't let him do Latin exercises (а он лежал и рыдал, потому что ему не позволяют делать латинские упражнения), and took his German grammar away from him (и забирали у него немецкую грамматику).
false [fLls] toothache [`tHTeIk] chilblain [`CIlbleIn] cholera [`kOlqrq] reputed [rI`pjHtId]
They put him under laughing-gas one year, poor lad, and drew all his teeth, and gave him a false set, because he suffered so terribly with toothache; and then it turned to neuralgia and ear-ache. He was never without a cold, except once for nine weeks while he had scarlet fever; and he always had chilblains. During the great cholera scare of 1871, our neighbourhood was singularly free from it. There was only one reputed case in the whole parish: that case was young Stivvings.
He had to stop in bed when he was ill, and eat chicken and custards and hot-house grapes; and he would lie there and sob, because they wouldn't let him do Latin exercises, and took his German grammar away from him.
And we other boys, who would have sacrificed ten terms of our school-life for the sake of being ill for a day (а мы, другие мальчишки, которые пожертвовали бы десять четвертей нашей школьной жизни ради того, чтобы проболеть один день; term — срок, определенный период; семестр, триместр), and had no desire whatever to give our parents any excuse for being stuck-up about us (и не имели никакого желания давать нашим родителям повод гордиться нами; stuck-up — высокомерный, самодовольный), couldn't catch so much as a stiff neck (не могли даже застудить шею; stiff neck — кривошея; stiff — жесткий, негибкий). We fooled about in draughts (мы играли на сквозняке; to fool about — играть, забавляться; дурачиться), and it did us good, and freshened us up (и это приносило нам пользу, и освежало нас); and we took things to make us sick, and they made us fat, and gave us an appetite (и мы ели /разные/ вещи, чтобы заболеть, и они делали нас жирными и давали аппетит = от них мы жирели и приобретали аппетит). Nothing we could think of seemed to make us ill until the holidays began (ничего /из того, что/ мы могли придумать, казалось, не приводило к болезни, пока не начинались каникулы; to begin). Then, on the breaking-up day, we caught colds (тогда, в день окончания занятий, мы схватывали простуду; break-up — распад; роспуск, прекращение занятий в школе; to catch — ловить, поймать), and whooping cough, and all kinds of disorders (и коклюш, и всевозможные болезни; whooping cough: to whoop — выкрикивать, кричать; сильно кашлять; cough — кашель), which lasted till the term recommenced (которые продолжались, пока не возобновлялись занятия); when, in spite of everything we could manoeuvre to the contrary (когда, несмотря на все, что мы предпринимали = несмотря на все ухищрения; to manoeuvre — маневрировать, добиваться ловкостью; to the contrary — наоборот), we would get suddenly well again, and be better than ever (мы внезапно снова выздоравливали и чувствовали себя лучше, чем когда-либо).
Such is life (такова жизнь); and we are but as grass that is cut down (а мы —всего лишь словно трава, которую срезают), and put into the oven and baked (и кладут в печь, и жгут; to bake — печь/ся/, запекать).
sacrificed [`sxkrIfaIst] cough [kOf] manoeuvre [mq`nHvq]
And we other boys, who would have sacrificed ten terms of our school-life for the sake of being ill for a day, and had no desire whatever to give our parents any excuse for being stuck-up about us, couldn't catch so much as a stiff neck. We fooled about in draughts, and it did us good, and freshened us up; and we took things to make us sick, and they made us fat, and gave us an appetite. Nothing we could think of seemed to make us ill until the holidays began. Then, on the breaking-up day, we caught colds, and whooping cough, and all kinds of disorders, which lasted till the term recommenced; when, in spite of everything we could manoeuvre to the contrary, we would get suddenly well again, and be better than ever.
Such is life; and we are but as grass that is cut down, and put into the oven and baked.
To go back to the carved-oak question (возвращаясь к вопросу о резном дубе), they must have had very fair notions of the artistic and the beautiful, our great-great-grandfathers (/следует отметить, что/ они, должно быть, обладали очень развитыми представлениями о художественном и красивом = чувством изящного и прекрасного, наши предки: «прапрадеды»). Why, all our art treasures of to-day are only the dug-up commonplaces of three or four hundred years ago (ведь все наши сегодняшние сокровища искусства — всего лишь повседневные вещи: «откопанные банальности», /бывшие в употреблении/ три-четыре сотни лет назад; to dig — копать). I wonder if there is real intrinsic beauty in the old soup-plates (интересно, присуща ли истинная красота тарелкам для супа; soup-plate — глубокая тарелка; intrinsic — внутренний, присущий, свойственный), beer-mugs, and candle-snuffers that we prize so now (пивным кружкам и щипцам для снятия нагара со свечей, которые мы так высоко ценим сейчас; candle — свеча; to snuff — вдыхать, нюхать табак; снимать нагар /со свечи/), or if it is only the halo of age glowing around them (или это только сияние древности вокруг них; halo — ореол, сияние; age — возраст; век, эпоха; to glow — светиться, пылать, сверкать) that gives them their charms in our eyes (придает им прелесть в наших глазах; charm — шарм, обаяние, привлекательность). The "old blue" that we hang about our walls as ornaments (старинные голубые /тарелки/, что мы вешаем на стены в качестве украшения; ornament — орнамент, украшение) were the common every-day household utensils of a few centuries ago (были обычными повседневными предметами домашнего обихода несколько столетий назад; household — домашнее хозяйство; utensil — посуда, утварь, принадлежность); and the pink shepherds and the yellow shepherdesses (а розовые пастухи и желтые пастушки) that we hand round now for all our friends to gush over (которых мы показываем всем нашим друзьям, а те восторгаются; to hand round — раздавать; передавать по кругу; to gush — хлынуть; изливать чувства), and pretend they understand (и делают вид, /будто/ понимают), were the unvalued mantel-ornaments that the mother of the eighteenth century would have given the baby to suck when he cried (были неценимыми = обычными каминными украшениями, которые мать восемнадцатого века давала ребенку пососать, когда он плакал; to value — ценить; mantel — каминная полка; baby — ребенок; младенец).
beautiful [`bjHtIf(q)l] treasure [`treZq] ornament [`Lnqmqnt] utensil [ju(:)`tensl]
To go back to the carved-oak question, they must have had very fair notions of the artistic and the beautiful, our great-great-grandfathers. Why, all our art treasures of to-day are only the dug-up commonplaces of three or four hundred years ago. I wonder if there is real intrinsic beauty in the old soup-plates, beer-mugs, and candle-snuffers that we prize so now, or if it is only the halo of age glowing around them that gives them their charms in our eyes. The "old blue" that we hang about our walls as ornaments were the common every-day household utensils of a few centuries ago; and the pink shepherds and the yellow shepherdesses that we hand round now for all our friends to gush over, and pretend they understand, were the unvalued mantel-ornaments that the mother of the eighteenth century would have given the baby to suck when he cried.
Will it be the same in the future (будет ли то же самое в будущем)? Will the prized treasures of to-day always be the cheap trifles of the day before (будут ли всегда высоко ценимыми сегодняшними сокровищами дешевые безделушки прошлого; trifle — пустяк, мелочь; безделушка)? Will rows of our willow-pattern dinner-plates be ranged above the chimneypieces (будут ли ряды наших мелких тарелок с трафаретным китайским рисунком расставляться на каминных полках; willow-pattern — трафаретный синий китайский рисунок на белом фарфоре; willow — ива; pattern — рисунок, узор; dinner — обед; chimney — дымовая труба, дымоход) of the great in the years 2000 and odd (вельмож двадцать первого столетия; the great — богачи; вельможи; сильные мира сего; odd — лишний, добавочный /twenty odd years — двадцать с лишним лет/)? Will the white cups with the gold rim (будут ли белые чашки с золотым ободком) and the beautiful gold flower inside species unknown (и прекрасным золотым цветком неизвестного вида внутри), that our Sarah Janes now break in sheer light-heartedness of spirit (которые наши горничные разбивают без всякого огорчения; sheer — абсолютный, полнейший; light-hearted — беззаботный, беспечный), be carefully mended, and stood upon a bracket (аккуратно склеены и поставлены на полки; to mend — чинить, ремонтировать; штопать; to stand; bracket — держатель; небольшая полочка /на стене/), and dusted only by the lady of the house (а стирать пыль /с них/ будет лишь хозяйка дома; dust — пыль)?
That china dog that ornaments the bedroom of my furnished lodgings (/например/, фарфоровая собачка, которая украшает спальню моей меблированной квартиры; lodgings — съемная квартира /комната/). It is a white dog (это белая собачка). Its eyes are blue (ее глаза голубые). Its nose is a delicate red, with black spots (нос нежно-розовый, с черными крапинками; spot — пятнышко, крапинка). Its head is painfully erect (голова мучительно поднята = задрана как можно выше; erect — прямой, вертикальный; вертикально поднятый), its expression is amiability carried to verge of imbecility (ее выражение = своим видом она выражает дружелюбие, граничащее со слабоумием; to carry — /пере/носить, /пере/возить; доходить, достигать; verge — край, грань). I do not admire it myself (сам я ей не восхищаюсь). Considered as a work of art, I may say it irritates me (если рассматривать ее как произведение искусства, то могу сказать, она раздражает меня; to consider — рассматривать, считать). Thoughtless friends jeer at it (легкомысленные приятели глумятся над ней; thoughtless — беспечный; неразумный; thought — мысль; внимание; to jeer — насмехаться, глумиться, издеваться), and even my landlady herself has no admiration for it (и даже сама хозяйка квартиры не восторгается ею; landlady — домовладелица, сдающая квартиры; хозяйка меблированных комнат, гостиницы и др.), and excuses its presence by the circumstance that her aunt gave it to her (и оправдывает ее присутствие тем обстоятельством, что ее тетка подарила ей эту собачку; to excuse — извинять/ся/; оправдывать/ся/; to give — давать, дарить).
chimneypiece [`CImnIpJs] species [`spJSJz] amiability [,eImIq`bIlItI] aunt [Rnt]
Will it be the same in the future? Will the prized treasures of to-day always be the cheap trifles of the day before? Will rows of our willow-pattern dinner-plates be ranged above the chimneypieces of the great in the years 2000 and odd? Will the white cups with the gold rim and the beautiful gold flower inside species unknown, that our Sarah Janes now break in sheer light-heartedness of spirit, be carefully mended, and stood upon a bracket, and dusted only by the lady of the house?
That china dog that ornaments the bedroom of my furnished lodgings. It is a white dog. Its eyes are blue. Its nose is a delicate red, with black spots. Its head is painfully erect, its expression is amiability carried to verge of imbecility. I do not admire it myself. Considered as a work of art, I may say it irritates me. Thoughtless friends jeer at it, and even my landlady herself has no admiration for it, and excuses its presence by the circumstance that her aunt gave it to her.
But in 200 years' time it is more than probable (но через двести лет более чем вероятно) that that dog will be dug up from somewhere or other (что эту собачку выкопают откуда-нибудь; to dig up), minus its legs, and with its tail broken (без ног и с отломанным хвостом; to break — ломать), and will be sold for old china, and put in a glass cabinet (и продадут как старинный фарфор, и поставят в застекленный шкаф; to sell; cabinet — шкаф с выдвижными ящиками; застекленный шкафчик). And people will pass it round, and admire it (и люди будут ходить вокруг нее, и восхищаться). They will be struck by the wonderful depth of the colour on the nose (их будет поражать удивительная глубина цвета носа; to strike), and speculate as to how beautiful the bit of the tail that is lost no doubt was (и /они/ будут размышлять о том, каким красивым, без сомнения, был кусочек хвоста, который пропал; to lose — терять; потеряться).
We, in this age, do not see the beauty of that dog (мы в этот = наш век не видим красоты этой собачки). We are too familiar with it (мы слишком привыкли к ней; to be familiar with — хорошо знать, быть знакомым). It is like the sunset and the stars (это как закат и звезды): we are not awed by their loveliness because they are common to our eyes (нас не поражает их прелесть/красота, потому что они привычны для наших глаз; to awe — внушать страх, благоговение). So it is with that china dog (так же и с этой фарфоровой собачкой). In 2288 people will gush over it (в 2288 году люди будут восхищаться ею; to gush — изливать чувства; разглагольствовать). The making of such dogs will have become a lost art (производство таких собачек станет утраченным искусством). Our descendants will wonder how we did it, and say how clever we were (наши потомки будут удивляться, как мы это делали, и говорить, какими искусными мы были; clever — сообразительный; искусный, умелый). We shall be referred to lovingly as "those grand old artists that flourished in the nineteenth century, and produced those china dogs (нас будут называть с любовью «те великие древние мастера, которые процветали в девятнадцатом веке и изготавливали тех фарфоровых собачек»; to be referred to as — именовать, называться; to produce — производить, изготовлять; artist — художник; мастер своего дела)."
colour [`kAlq] doubt [daut] awe [L] descendant [dI`sendqnt] flourished [`flArISt]
But in 200 years' time it is more than probable that that dog will be dug up from somewhere or other, minus its legs, and with its tail broken, and will be sold for old china, and put in a glass cabinet. And people will pass it round, and admire it. They will be struck by the wonderful depth of the colour on the nose, and speculate as to how beautiful the bit of the tail that is lost no doubt was.
We, in this age, do not see the beauty of that dog. We are too familiar with it. It is like the sunset and the stars: we are not awed by their loveliness because they are common to our eyes. So it is with that china dog. In 2288 people will gush over it. The making of such dogs will have become a lost art. Our descendants will wonder how we did it, and say how clever we were. We shall be referred to lovingly as "those grand old artists that flourished in the nineteenth century, and produced those china dogs."
The "sampler" that the eldest daughter did at school (узор, который наша старшая дочь вышила в школе; sampler — образец; узор вышивки) will be spoken of as "tapestry of the Victorian era," and be almost priceless (будут называть «гобелен викторианской эпохи», и он будет почти бесценным; to speak; to be spoken of as — называться). The blue-and-white mugs of the present-day roadside inn will be hunted up (сине-белые кружки из сегодняшней придорожной гостиницы будут отыскивать; to hunt up — отыскивать; откапывать; to hunt — охотиться), all cracked and chipped, and sold for their weight in gold (потрескавшиеся и щербатые, и продавать на вес золота; to crack — трещать; растрескиваться, раскалывать/ся/; to chip — рубить; отбивать края /посуды/, откалывать), and rich people will use them for claret cups (а богатые люди будут использовать их в качестве бокалов для вина = пить из них вино; claret — красное вино, бордо; cup — чашка; бокал, кубок); and travellers from Japan will buy up all the "Presents from Ramsgate," and "Souvenirs of Margate (туристы из Японии будут скупать все «подарки из Рамсгита» и «сувениры из Маргита»; traveller — путешественник, странник, турист)," that may have escaped destruction (которые избежали разрушения), and take them back to Jedo as ancient English curios (и увозить их обратно в Эдо как старинные английские редкости; ancient — древний, старинный; curio — редкая, антикварная вещь; Jedo — Эдо /Иеддо/, название Токио до 1869г.).
At this point Harris threw away the sculls (в этом месте Гаррис отбросил весла; to throw away), got up and left his seat (поднялся, покинул свое место; to get up; to leave), and sat on his back, and stuck his legs in the air (и очутился на спине, и задрал ноги вверх: «в воздух»; to sit — сидеть; располагаться; to be on one`s back — лежать /больным/ в постели; to stick — втыкать, вкалывать; торчать, высовывать). Montmorency howled, and turned a somersault (Монморенси взвыл и перекувырнулся) and the top hamper jumped up, and all the things came out (и верхняя корзина подскочила, и все вещи выпали /из нее/).
I was somewhat surprised, but I did not lose my temper (я несколько удивился, но не потерял самообладания). I said, pleasantly enough (я сказал довольно весело):
"Hulloa (алло)! what's that for (это почему = в чем дело)?"
daughter [`dLtq] era [`I(q)rq] weight [weIt] ancient [`eInS(q)nt] howled [hauld]
The "sampler" that the eldest daughter did at school will be spoken of as "tapestry of the Victorian era," and be almost priceless. The blue-and-white mugs of the present-day roadside inn will be hunted up, all cracked and chipped, and sold for their weight in gold, and rich people will use them for claret cups; and travellers from Japan will buy up all the "Presents from Ramsgate," and "Souvenirs of Margate," that may have escaped destruction, and take them back to Jedo as ancient English curios.
At this point Harris threw away the sculls, got up and left his seat, and sat on his back, and stuck his legs in the air. Montmorency howled, and turned a somersault, and the top hamper jumped up, and all the things came out.
I was somewhat surprised, but I did not lose my temper. I said, pleasantly enough:
"Hulloa! what's that for?"
"What's that for (почему)? Why — (ну…)"
No, on second thoughts, I will not repeat what Harris said (нет, хорошенько подумав, /я решил, что не стану повторять /то/, что сказал Гаррис; on second thoughts — по зрелом размышлении, взвесив все еще раз). I may have been to blame, I admit it (может быть, я был виноват, согласен; to blame — винить, осуждать; to admit — допускать, соглашаться; признавать /вину/); but nothing excuses violence of language and coarseness of expression (но ничто не оправдывает резкости языка и грубости выражений; violence — насилие, буйность; expression — выражение, оборот речи), especially in a man who has been carefully brought up, as I know Harris has been (особенно если человек хорошо: «тщательно» воспитан, как, я знаю, Гаррис /был воспитан/; to bring up). I was thinking of other things, and forgot (я думал о других вещах и забыл; to forget), as any one might easily understand, that I was steering (как любой легко может понять, что я правлю рулем), and the consequence was that we had got mixed up a good deal with the tow-path (и последствием было /то/, что мы слишком сильно смешались с берегом; to get mixed up with — связываться; впутываться; tow-path — бечевник; береговая полоса, затопляемая приливом). It was difficult to say, for the moment (трудно было сказать в ту минуту), which was us and which was the Middlesex bank of the river (что было нами, а что Мидлсекским берегом реки = где мы, а где берег); but we found out after a while, and separated ourselves (но мы поняли/выяснили /это/ через некоторое время, и разделились).
Достарыңызбен бөлісу: |