Антуан Венгер рим и москва

В дальнейшем монсеньор Матуланис разделил судьбу своей родины, которая 3 июля 1940 года была аннексирована Советским Союзом, а в начале июля 1941 года "освобождена" немецкой армией.

Во время немецкой оккупации в начале 1943 года он был назначен епископом Кайшядорисским и вступил на свою кафедру в Великую Субботу, 23 апреля, чтобы возглавить пасхальное богослужение^clxix. Святой Престол информировал о своем решении советника-посланника Литвы, который со слезами на глазах поблагодарил Ватикан. Информация об этом назначении была опубликована в Консисториале и "Osservatore Romano" за 25 мая 1945 года — когда Литва уже снова была присоединена к СССР. В 1946 году монсеньор Матуланис был арестован, сослан в Сибирь и вышел на свободу только в 1956 году. Лишенный права управлять своей епархией, он жил в Шедуве. 25 декабря 1957 года он совершил епископскую хиротонию монсеньора Сладкявичюса — нынешнего апостольского администратора Кайшядориса. Он скончался 20 августа 1962 года, незадолго до этого получив от Иоанна XXIII персональный титул архиепископа.

Но возвратимся к монсеньору Малецкому. В январе 1930 года собор св. Екатерины был закрыт, но Малецкий временно оставался на свободе и трудился не покладая рук. Его арестовали 29 ноября 1930 года. (За месяц до этого монсеньору Слоскансу было позволено вернуться в Могилев, чтобы там снова быть арестованным.) ГПУ использовало временные освобождения для того, чтобы узнавать, с кем встречаются "освобожденные", и арестовывать и тех и других.

Малецкий был сослан в Братск — город, ныне известный всему миру благодаря гигантской плотине на Ангаре, а в те времена — захолустный поселок, в котором было нечего есть, кроме квашеной капусты и жесткой медвежатины. О своей жизни в братской тайге монсеньор поведал в очень трогательном письме, написанном на польском языке от 16 февраля 1931 года. В комиссии "Про Руссиа" его перевели на итальянский язык. Вот текст этого поистине исторического документа^clxx:

"Наконец я добрался до деревни Дубинине, расположенной в бесплодной тундре (на самом деле Дубинине находится еще в тайге). Здесь нельзя достать не только молоко и яйца, но даже хлеб. К счастью, студент, вместе с которым я живу в хижине, разбил маленький огород размером четыре аршина на шесть аршин (аршин = 0,71 м). У него были ботинки на вате и во время нашего путешествия он давал мне их поносить — мы надевали их по очереди. Здесь он продал их, приобретя взамен мешок зерна, из которого мы печем хлеб. Живем в хибарке среди высоких лесистых холмов, на которых живет большое количество медведей. На берегу прекрасной реки Ангары я могу в полном уединении беседовать с Богом. (В 1680 году вождь Раскола протопоп Аввакум, будучи сослан в Братск, тоже восхищался красотой Ангары. — А. Венгер.) Я всегда мечтал окончить свой жизненный путь в тишине какого-нибудь монастыря, и вот моя мечта осуществляется в этом уголке земли. Жалко только, что я нахожусь так далеко, и лишен столь любимого мною приходского служения. Здесь нет ни одного католика, и я даже не имею возможности говорить на родном языке. Да будет воля Божия".

Далее епископ описывает материальные условия, в которых он оказался. На исходе остатки взятых с собой продуктов, дальше — голод. Он купил за пять рублей мешок мороженой картошки; но этого не могло хватить надолго. "Бог не оставит нас". Узник приступил к выполнению своих "обязанностей" — конечно, к мессам, которые он согласился совершать и за которые получал деньги.

"Нам разрешили поехать на лошадях в Дубинине, но за свой собственный счет. Чтобы добраться сюда, нам пришлось покрыть 324 версты — в версте 1061 метр. Мороз достиг 47 градусов по Реомюру, и я насквозь промерз. На маленьких сибирских лошадях нельзя было делать больше сорока верст в день. Мы останавливались в хибарках, которые стоят через каждые двадцать километров, но за все нужно было платить, и это путешествие обошлось нам в 117 рублей 20 копеек".

Кроме того, епископ просил свою дорогую Марию (конечно, речь шла об экономке) посылать ему денежные переводы и посылки — ведь в Дубинине два раза в месяц заезжал почтальон... В Тулун на имя Малецкого прибыл багаж и переносной алтарь, однако в Дубинине драгоценный груз пока еще не доставлен. Он просил также прислать десятикопеечные марки, конверты и писчую бумагу, которые были в этих местах столь же недоступны, как сахар, чай и мыло, являвшиеся гораздо более твердой "валютой", чем рубли — на них всегда можно было что-нибудь обменять. Еще он просил прислать коленкора, чтобы сделать из него накомарник, поскольку "в этих краях весной и летом тысячи видов комаров буквально пожирают все. Махорка или сигареты — тоже большая редкость, и на них можно приобрести практически все". В заключение он писал: "Боже мой, теперь вы знаете все. Всех вас, и особенно священников, я постоянно храню в своем полном скорби сердце и препоручаю вас Божественному Промыслу".

29 января 1934 года Невё писал, что срок ссылки Малецкого закончился, и он собирается вернуться в Ленинград. В следующей депеше от 24 февраля Невё говорит, что из римских источников ему стало известно, что Литва попросила освобождения многих узников. "Монсеньор Джоббе, — пишет он, — сообщил мне, что Литва потребовала освобождения или обмена монсеньора Малецкого, монсеньо-ра Федорова, о. Зерчанинова (который уже умер), о. Дейбнера, о.о. Александрова и Патапия, аббатов Версецкого и Гронского и матери Абрикосовой. Монсеньор поинтересовался моим мнением по этому поводу. Я сомневаюсь, что монсеньор Малецкий согласится, чтобы его обменяли. Экзарх, как мне кажется, должен остаться здесь. О. Алексий умер. О. Дейбнера, как мне кажется, не удержит и семья: он уже ни на что не годен, и его можно обменять. У о. Николая Александрова дочь отбывает трехлетний срок, и он не захочет уехать отсюда. Мне не известны личные намерения о. Патапия: a priori было бы предпочтительнее, если бы он остался. Аббат Версецкий очень хочет эмигрировать, и о его обмене действительно можно вести переговоры. Я ничего не знаю о намерениях и состоянии здоровья аббата Гронского, поэтому о нем ничего сказать не могу. Мать Абрикосова — и это я знаю точно — не уедет отсюда без формального приказа из Рима: скорее она умрет в тюрьме, чем допустит, чтобы ее дочери узнали, что она находится в безопасности, в то время как они остаются в столь трудном положении. Тем не менее тяжелое состояние ее здоровья позволяет дать такой приказ: будучи на свободе за границей, она сможет по крайней мере приступать к таинствам и жить церковной жизнью — ведь здесь она лишена всего этого. Впрочем, у меня есть все основания полагать, что ее продержат в тюрьме usque ad mortem — вплоть до смерти. Сегодня утром я получил из Вятки открытку от монсеньора Федорова, который благодарит меня за лекарства от бронхита, которые я ему послал: он утверждает, что ему стало намного лучше и просит послать ему непромокаемый плащ: я сейчас же займусь этим".

12 марта Невё писал, что монсеньор Малецкий находится в Ленинграде, но его состояние весьма плачевно; порой он произносит выспренние речи, порой — совсем теряет голову: так, например, он захотел назначить в клир собора св. Екатерины лютеранского пастора, с которым познакомился в заключении. 26 апреля 1934 года, когда Невё был болен, к нему пришел советник польского посольства и сообщил, что по просьбе польского консульства Малецкий смог покинуть Ленинград: было получено разрешение на отъезд монсеньора в Варшаву. Малецкий прибыл в польскую столицу 28 апреля 1934 года. 17 января 1935 года он скончался.

Монсеньор Фризон

Монсеньор Александр Фризон был рукоположен во епископа мон-сеньором д'Эрбиньи 10 мая 1926 года в церкви св. Людовика. Вскоре ГПУ стало об этом известно^clxxi. По всей видимости, советские компетентные органы обратили внимание на одновременную поездку в Москву двух католических священников из разных точек страны — Фризона из Симферополя и Слосканса из Ленинграда — и сделали соответствующие выводы.

Фризон родился в 1875 году в Бадене близ Одессы. Его предки происходили из Эльзаса и приехали в Россию по приглашению Екатерины II, которой нужны были люди, способные заселить и возделать земли, отвоеванные у Турции. Фризон учился в римской коллегии "Германикум", в 1901 году рукоположен во священника, был сначала секретарем монсеньера Кесслера, потом — настоятелем церкви в Керчи и, наконец, — в Симферополе, в Крыму.

17 октября 1927 года Невё писал д'Эрбиньи: ТПУ стало известно о епископской хиротонии монсеньора Фризона". За Фризоном было установлено неусыпное наблюдение. Он не мог поехать в Одессу, где было около 30 000 католиков, в основном — поляков, а также несколько священников, которые могли бы поддержать епископа, сильно упавшего духом. ГПУ запретило монсеньеру Фризону выезжать из Симферополя. Он жил в маленькой комнатушке вместе с двумя своими племянницами, одна из которых смогла несколько раз съездить в Москву и передать Невё новости от дяди. В свою очередь, Невё передавал через нее кое-какие средства и деньги за совершение месс. Жизнь епископа, практически полностью отрезанного от католического мира, была очень трудной. Его совершенно необоснованно обвиняли в сотрудничестве с белыми, и он боялся переезжать в Одессу. Невё, стремившийся укрепить его, 20 февраля 1927 года писал д'Эрбиньи: "Думаю, что к Пасхе он сможет приступить к обязанностям апостольского администратора. Да сохранит его Бог". Невё задавался вопросом: было ли целесообразно для облегчения переезда Фризона в Одессу обратиться к помощи немецкого правительства? Поскольку речь шла о немецких католиках, можно было попросить нунция в Берлине монсеньора Пачелли поговорить с канцлером Марксом, католиком по вероисповеданию, и с немецким послом в СССР. Ибо последний "хотя и отрицает это, но пользуется большим уважением у большевиков, которые ненавидят этих господ, но льстят им" (17 октября 1927 года).

9 января 1928 года Невё писал д'Эрбиньи, что он в очередной раз убеждал Фризона заявить о своих полномочиях. Но 23 января он все еще не знал — произошла в Одессе "эпифания" (явление) или нет. Позже Невё встречался с мехитаристом о. Дионисием Калатазовым, который виделся с Фризоном, и по его просьбе спросил у Невё, простирается ли юрисдикция апостольского администратора Юга на области, относящиеся к ведению Рота (Поволжье) и Баумтрога (Кавказ). "Нет, — отвечал Невё, — только на область прелата Кручинского" (Крым и Черноморское побережье). 16 сентября 1928 года Невё по-прежнему не получал никаких новостей от Фризона. "В начале августа его еще не было в Одессе".

Письма Невё свидетельствуют о том, что монсеньор Фризон был полностью оторван от вселенской Церкви. "Действительно ли беатифицирован Пий X и канонизирована Бернадетта? — спрашивал Фризон. — Что это за явления Божией Матери в Банно в Бельгии? Что стало со стигматичкой Терезой Нойман из Коннерсройта?" Он просил прислать ему жития Жанны д'Арк, Альберта Великого, Терезы Младенца Иисуса, спрашивал Невё о Латеранских соглашениях.

В 1933 году ГПУ обрушилось на Фризона за то, что он допускал к прислуживанию на мессе детей. Прошел слух, что его будут публично судить за развращение малолетних (Невё, 17 июля 1933 года). Монсеньор Невё уехал из Москвы 31 июля 1936 года. Монсеньор Фризон находился в это время в тюрьме в ожидании суда. 17 марта 1937 года он был приговорен к расстрелу — процесс был закрытым. Фризона обвинили в шпионаже в пользу Германии. У несчастного епископа нашли несколько долларов, которые фигурировали в деле как плата за шпионскую деятельность. "Вероятно, — писал монсеньору Невё о. Браун, — он был расстрелян около 20 июня 1937 года^clxxii".

С тех пор в СССР не оставалось ни одного католического епископа.

Кавказские армяно-католики
18 декабря 1927 года Невё получил от д'Эрбиньи указание рукоположить в латинском обряде (совершив богослужение на латыни или, если это окажется невозможно, на латыни и армянском) апостольского администратора для армяно-католиков, монсеньера Иакова Бакарадяна, жившего в Тифлисе. Он должен будет объявить о своей хиротонии несколько позже, чтобы создалось мнение, что и он был рукоположен в 1926 году. Его избрание должно состояться 11 января 1928 года. Впоследствии он сможет рукополагать даже священников латинского обряда. Его титул: епископ Кукуза, что во Второй Армении". "Именно в этом городе умер в ссылке Иоанн Златоуст!"

Однако ставленник, извещенный о своем избрании настоятелем церкви Петра и Павла Каролем Лупиновичем, на хиротонию не явился. В Тифлисе за ним была установлена слежка. Под давлением со стороны Советов он отправил в Рим, через итальянского консула в Тифлисе, письмо, в котором говорилось: "Заявляю, что в России религия пользуется полной свободой, и я могу осуществлять служение вне зависимости от кого-либо". Итальянский посол Черутти сообщил об этом Невё, который написал д'Эрбиньи: "Весьма неблаговидный поступок. Жду подтверждений. Если он приедет, я его не рукоположу". 9 марта 1928 года д'Эрбиньи отвечает: "Что касается армянина, то подождите следующей информации", хотя в Риме "настроены воспринимать случившееся как наименьшее зло".

Судьба Бакарадяна действительно полностью была в руках ГПУ; он сам с огромным сожалением признавался в этом (17 февраля 1930 года). Бакарадян даже не мог осуществлять свои полномочия без согласования с органами. "После того как в феврале 1930 года было опубликовано папское письма о гонениях в России, тифлисское ГПУ потребовало, чтобы Бакарадян созвал "соборик" своих священников, который принял бы декларацию противоположного содержания". Не ожидая от Бакарадяна ни большой честности, ни особого мужества, Невё рассчитывал на худшее (30 марта 1930 года). Но вопреки всем опасениям, монсеньор Бакарадян повел себя достойно — во всяком случае, в "Безбожнике" появилась информация о том, что тифлисский "соборик" низложил своего апостольского администратора. Бакарадян был отправлен в Бутырки, передав перед этим свои полномочия Дилургяну, который в свою очередь, по соглашению с Невё, передал их Калатазову. Монсеньор Бакарадян был приговорен к заключению на Соловках, где в феврале 1936 года принял исповедническую кончину — об этом сообщается в письме о. Флорана к Невё от 20 декабря 1936 года.

После ареста монсеньора Бакарадяна Рим утвердил викарием апостольского администратора о. Дионисия Калатазова. Это был благочестивый священник, веницианский мехитарист. Он регулярно информировал Невё о происходящем. В 1929 году Дионисий послал ему длинное донесение на 32 страницах, в котором сообщал о положении католиков армянского и латинского обрядов в Крыму и на Кавказе. Невё переслал это донесение монсеньору д'Эрбиньи, который получил его 4 марта 1929 года^clxxiii. Калатазову не суждено было долго исполнять свои обязанности. 31 августа 1931 года Невё сообщил, что он умер от болезни. Преемником о. Дионисия стал о. Гарабет Дилургян. И Святой Престол, и советское правительство дали свое согласие на его назначение. Это был человек очень тихого нрава; как священник он во всем мог служить примером. Невё хорошо знал его: он был настоятелем общины московских армяно-католиков. Когда Дилургян был назначен викарием апостольского администратора, Невё счел нужным преподать ему урок: он не должен был по любому поводу спрашивать разрешения у Советов. "У нас Церковь отделена от государства! Если вы боитесь ехать в Тифлис, оставайтесь в Краснодаре, где вас знают и уважают" (14 сентября 1931 года). Невё сожалел, что для связи с Римом армяне пользуются обычной почтой. Это значило вводить ГПУ в курс всего происходившего. Но что еще можно было сделать на юге? У них не было под боком посольств, да и Москва была весьма неблизко.

В 1934 году монсеньор Гарабет Дилургян неоднократно обращался в ЦИК Армении в Ереване с просьбой разрешить его священникам посетить села в окрестностях Ленинакана и Степанавана. Несмотря на все старания соблюдать советское законодательство о культах, Дилургян тоже был арестован. 23 февраля 1937 года о. Браун писал, что в 1936 году его судили и приговорили к трехлетней ссылке в Кировский край. 20 сентября 1938 года Браун подтвердил эти известия. Сестра прелата рассказала, что в возрасте 75 лет ее брат был арестован в Краснодаре. Он провел три месяца в тюрьме и был приговорен к трехлетней ссылке в Лой-но — болотистое место с нездоровым климатом, расположенное к северо-востоку от Кирова (бывшей Вятки). 27 мая 1940 года о. Браун писал Невё, что по возвращении из ссылки монсеньор Дилургян приехал в Краснодар. Он должен поселиться в Очамчире — на берегу Черного моря, между Сухуми и Батуми. Еще шесть священников находится в таком же бездеятельном положении. Им не дают официальной регистрации, приходится ездить с места на место, совершая богослужения то здесь, то там^clxxiv.

Экзарх Леонид Федоров

Возвратившись в Россию в 1914 году, он был арестован как секретарь митрополита Шептицкого и сослан в Тобольск. После падения монархии Федоров вернулся в Петроград, где принял участие в соборе русских католиков, в ходе которого митрополит Андрей Шептицкий назначил его экзархом. 1 марта 1921 года он был утвержден в этой должности Бенедиктом XV, издавшим на этот счет бреве "Ex Ampiissimo". С тех пор монсеньор Федоров возглавлял русских католиков, община которых в Петрограде увеличилась за счет многочисленных обратившихся, разочарованных разделениями и внутренней борьбой, начавшимися внутри Православной Церкви к моменту революции.

21 ноября 1922 года экзарх Федоров был снова арестован. 21 марта 1923 года в Москве его судили вместе с монсеньером Цепляком и тринадцатью другими петроградскими священниками. Главным обвинителем на этом процессе был печально знаменитый Крыленко; одним из трех судей — получивший не менее печальную известность священник-апостат Галкин, помогавший Ленину составлять текст декрета об отделении Церкви от государства. Галкин отрекся от веры и служил экспертом в VII отделе наркомюста, занимавшемся ликвидацией церковного имущества. Приговоренный к десяти годам заключения, Федоров отбывал срок сначала в Сокольниках, затем — в Лефортово. Был освобожден с "-6", то есть получив запрет на проживание в шести крупнейших городах России: Москве, Ленинграде, Киеве, Казани, Нижнем Новгороде (в царские времена этот перечень включал еще и Варшаву), а также в портовых городах. Федоров поселился в Калуге у своего друга, священника латинского обряда Иоанна Павловича. Могилевский декан, прелат Белоголовый, пригласил его возглавить богослужение на престольный праздник в день св. Антония Падуанского 13 июня 1926 года, и Федоров поехал в Могилев. Едва закончилась служба, ГПУ арестовало и экзарха и декана. Федорова приговорили к трем годам Со-ловков за то, что он уехал из Калуги без соответствующего разрешения. К середине 1926 года он прибыл на Соловки. В январе 1929 года у экзарха были изъяты литургические принадлежности, но несмотря на это на Пасху 1929 года в лагере была совершена литургия по восточному чину. 9 июня 1929 года священнослужителей отправили на остров Анзер, где режим был гораздо строже. К концу лета срок Федорова закончился, и он вернулся на материк. Три года он находился в ссылке в Пинеге. В письме Пия XI кардиналу Помнили от 29 февраля 1930 года о гонениях за веру в России имя Федорова упоминается среди исповедников. В Пинеге Федоров встретил священника из Харькова, Венсана Ильгина. Освобожденный по ходатайству Пешковой, первой жены Горького, работавшей в советском политическом Красном Кресте, с запрещением "—12", Федоров поселился в Вятке, где снял маленькую квартиру на улице Володарского.

Монсеньору Невё так и не пришлось познакомиться с Федоровым лично, хотя тот и являлся его экзархом, поскольку 26 июля 1926 года Пий XI перевел русских униатов под его юрисдикцию. Но он помогал Федорову, отправляя ему деньги и посылки. Вот некоторые отрывки из писем Невё, в которых говорится о судьбе экзарха. Федоров писал из архангельской тюрьмы: "Здесь мне трудно"(22 декабря 1930 года). 2 февраля 1931 года он все еще в Архангельске и ждет, пока состояние дорог позволит этапировать его дальше. 11 мая 1931 года Федоров находился в Котласе, в доме Вострых по адресу: улица Ленина, 107. В 1933 году Невё послал в Рим фотографию Федорова, которую тот передал одной монахине: "Говорят, что снимок очень удачный". 26 февраля 1934 года Невё получил открытку: экзарх находился в Вятке, чувствовал себя лучше, просил прислать ему плащ-дождевик.

9 апреля 1935 года Невё сообщил о смерти экзарха: "Можете передать в "La Croix" информацию о смерти экзарха Леонида Федорова, апостольского протонотария, скончавшегося в ссылке, без исповеди, 7 марта в городе Вятка; 10 марта состоялось его гражданское погребение; 14 числа из Ленинграда приехал католический священник, прочитавший на могиле заупокойные молитвы. Он подвергался гонениям и при царе, и при большевиках — по крайней мере тринадцать лет его жизни прошли в тюрьмах и ссылках. Это был высокообразованный человек, благочестивый молитвенник. С одной доминиканской монахиней я послал ему книги, лекарства, вещи, которые он у меня просил, и немного денег: моя посланница уехала 19 марта, а 21 марта я узнал о смерти экзарха; смелая доминиканка нашла только его могилу на кладбище и по возвращении передала мне подробности о последних часах прелата: он мирно уснул, прекрасно понимая, что умирает".
Отец Сергий Соловьев
Сергей Михайлович Соловьев родился 13/25 ноября 1885 года в Москве^clxxvi. Его отец — Михаил Соловьев — был младшим братом Владимира Сергеевича Соловьева. Матерью его была украинка Ольга Ковалевская^clxxvii. Из всех своих братьев и сестер Михаил оказался наиболее близок к Владимиру Соловьеву и, подобно старшему брату, решил посвятить свою жизнь делу объединения Церквей. Сергей восхищался Ламенне, интересовался Тэном, Ренаном, Флобером, Золя; он глубоко почитал Франциска Ассизского и, подобно этому святому, любил природу и бедных. Окончив в 1911 году историко-филологический факультет Московского университета, Сергей подружился с крупнейшими мастерами поэзии того времени — Александром Блоком, Андреем Белым, Вячеславом Ивановым, опубликовал несколько сборников стихотворений. С 1913 года начинает расти его интерес к Православной Церкви, в 1915 году он издает "Возвращение в отчий дом". После революции Соловьев зарабатывал на жизнь переводами из классиков. Это "Энеида" Вергилия, "Прометей прикованный" Эсхила, произведения Сенеки, Шекспира. В 1916 году он издает новое собрание стихов своего дяди, предварив его первой биографией Владимира Соловьева, эпиграфом к которой стали слова епископа Штроссмайера: "Soloviev anima Candida, pia ac vere sancta est" — "Соловьев — чистая, благочестивая и поистине святая душа". Эти слова взяты из письма Штроссмайера к нунцию в Вене монсеньору Ваннутелли от 12 октября 1886 года, в котором епископ Дьяковский знакомил нунция с унионистскими намерениями Владимира Соловьева. Биографическая статья была подписана: священник Сергий Соловьев. Когда и кем он был рукоположен, мы не знаем, как неизвестна нам и дата его брака. Жена Соловьева — урожденная Тургенева, у них было двое дочерей.

Как пишет о. Майе, на Рождество 1920 года о. Сергий Соловьев попросил принять его в общину русских католиков, историю которой мы уже рассказывали. Как и его дядя Владимир Соловьев, о. Сергий с симпатией относился к католичеству. Выше мы говорили об этом, касаясь статьи в "Слове Истины", посвященной его брошюре "Вопрос воссоединения Церквей после падения русского самодержавия". О. Сергий открыто заявил о своей приверженности католицизму, когда в 1921 году в предисловии к новому изданию стихов Владимира Соловьева написал: "Теперь начинают исполняться упования Соловьева, услышаны его молитвы. Те, о ком он так болел душой, стали полноправными гражданами России, "насилия прилив разбился о финские камни". Будем надеяться, что недалеко и до исполнения его главной молитвы, до осуществления того, чему он отдал свои "лучшие годы", до восстановления церковного единства меж Востоком и Римом"^clxxviii.

26 августа 1924 года о. Сергий послал через Папскую миссию письмо в Рим, в котором сообщал о своем даре Ватикану — о рукописи книги Владимира Соловьева "История и будущее теократии", написанной в Загребе в 1887 году. "Рукопись содержит неопубликованное предисловие. В нем Соловьев говорит о союзе русской Церкви со Святым Престолом". Единственный наследник своего дяди, Сергий Соловьев был счастлив передать эту рукопись именно в Ватиканскую библиотеку — где она хранится до сих пор под кодом Vat. Slav. № 64 — и надеялся, что этот дар будет также приятен "отцу Мишелю д'Эрбиньи, много изучавшему труды моего дяди". Письмо подписано: "племянник Владимира Соловьева, католический священник восточного обряда Сергий Соловьев".

В течение нескольких лет о. Сергий работал над книгой о своем дяде — "Жизнь и творческая эволюция Владимира Соловьева", — рукопись которой попала на Запад и была опубликована на русском языке в 1977 году брюссельским издательством "Жизнь с Богом". Эта работа переведена на французский язык покойным монсеньером Жаном Рюппом и вышла под названием "Жизнеописание Владимира Соловьева, составленное его племянником". Книга датирована октябрем 1922 — августом 1923 года. Ее особая ценность — в многочисленных подробностях, касающихся семьи и друзей Соловьева. О. Сергий много пишет о генезисе произведений Владимира Соловьева. Что же касается анализа философского наследия, то Рюпп упрекал биографа в некотором недопонимании его глубины. От себя же лично могу сказать, что многие труды Владимира Соловьева стали мне гораздо понятнее именно благодаря анализу о. Сергия.

Другим достоинством биографии, написанной Сергием Соловьевым, являются многочисленные обращения к таким труднодоступным источникам, как личные письма и к самым непонятным для непосвященных стихотворениям. Кроме того, эта книга открывает нам внутренний мир самого ее автора — мы видим и горячность человека, недавно обратившегося в католичество, и некоторую склонность к мистико-эротической поэзии, унаследованную от матери, и прямоту в отношении себя самого и окружающих, унаследованную от деда — историка Сергея Соловьева — и отца — Михаила, близкого к Владимиру Соловьеву по своей философской и богословской культуре. Братья Владимир и Михаил Соловьевы вместе перевели и опубликовали "Дидахе" — Учение двенадцати апостолов, написанное во II веке и открытое немецкими учеными в XIX столетии.

С 1926 года имя о. Сергия Соловьева начинает упоминаться в переписке монсеньора Невё, в которой как в зеркале отразилось положение католиков в России. 26 сентября 1926 года епископ писал: "Отец Соловьев заходил ко мне дважды". Об этой встрече мы уже упоминали ранее.

Когда под угрозой высылки из России монсеньор Невё 18 октября 1926 года был вынужден ограничить свое пастырское служение французскими католиками и храмом святого Людовика, он назначил о. Сергия вице-экзархом — экзарх, архимандрит Леонид Федоров, после так называемого "освобождения" вновь находился на Соловках.

Отец Сергий Соловьев и русские святые

К православным священникам, отказавшимся молиться о властях — этого требовал от них под давлением чекистов митрополит Сергий, — о. Сергий Соловьев обратился с призывом объединиться с Римом, не прекращая при этом молиться русским святым — особенно преподобным Сергию Радонежскому и Серафиму Саровскому. Соловьев отпечатал на машинке целый пакет листовок. Невё, напуганный такой смелостью, граничившей с безрассудством, сжег их. Но сам о. Сергий сохранил экземпляры этого воззвания и дал почитать его двум подругам, православным христианкам. В ту же ночь на их квартире был произведен обыск и опасный документ был найден. Можно было ожидать худшего. Но на этот раз Соловьева не арестовали — репрессии властей обрушились на православных священников сергиевской юрисдикции, отказывавшихся поминать советскую власть.

О. Сергий поддерживал отношения со многими православными — причиной этому была и его известность, и широта взглядов. Некоторые иерархи-тихоновцы порой присутствовали на службах Соловьева. Священники приглашали его служить. Так, например, на Вознесение в 1927 году о. Сергий совершил праздничную литургию в одном православном храме в шестидесяти верстах от Москвы. "В своей проповеди, — писал Невё, — он клеймил пьянство и говорил о святости христианского брака. Впервые о. Сергий не посмел поминать вслух имя папы — он молился за вселенских первосвятителей и митрополита Андрея (Шептицкого)".

О. Сергий пользовался доверием как епископов-староцерковников, так и епископов-обновленцев. Последние думали, что воссоединение с Римской Церковью позволит преодолеть расколы внутри православия и поможет противостоять внешней угрозе. Сергий Соловьев имел также тесные контакты со студентами, поскольку продолжал преподавать греческий язык в университете. В письме от 19 августа 1928 года говорится, что "отец Соловьев, чей курс греческого языка пользуется большим успехом, получил приглашение принять у студентов экзамены. У него снова появилась надежда". Однако в октябре того же года он был вынужден отказаться от преподавания греческой литературы. По этому поводу Невё заметил: "«Безбожник» достиг больших успехов в доносах. Придется помочь о. Сергию — он остался без средств к существованию". Соловьев жил в подмосковном селе Крюково и поддерживал связь с находившимся на Соловках экзархом. Интересно, что как раз в этот период некоторые католики (и не столько сам о. Сергий) хотели, чтобы отбывавший срок в том же лагере монсеньор Слосканс рукоположил Федорова во епископа.

Трудности с латинянами
До 1929 года о. Сергий Соловьев совершал богослужения по славянскому обряду в польской церкви Непорочного Зачатия на боковом алтаре, посвященном Остробрамскому образу Божией Матери, особо почитаемому в Вильне. В 1929 году настоятели обоих польских приходов, считая, что все их несчастья связаны с русскими католиками, попросили о. Сергия не служить больше в этом храме. "Все это весьма прискорбно, — писал Невё 27 мая 1929 года, — о. Сергий должен крепиться. Он — единственный священник, регулярно посещающий меня каждую неделю". Епископ посоветовал Соловьеву снять комнату в частном доме. "Но домовладельцы страшно запуганы и не захотят связываться с религией. Что же будет с этими мужественными восточными католиками — такими ревностными и вместе с тем постоянно находящимися на прицеле?" Что же делать? "Предоставить им убежище в церкви святого Людовика? Но тогда о. Сергия тотчас же арестуют, да и руководство нашей приходской двадцатки, которое, с точки зрения властей, является руководством прихода, может мне не подчиниться".

Невё рекомендовал о. Сергию служить у кого-нибудь из своих бывших студентов, православных священников, которые согласились бы на это. Но о. Сергий боялся "служить в православной часовне или церкви и таким образом давать православному духовенству повод говорить: "Он вернулся к нам". И без того запутанная ситуация затрудняется тем, что о. Сергий не зарегистрирован как служитель культа, а его община — как религиозное объединение" (16 сентября 1929 года).

Свой досуг о. Сергий Соловьев посвящал написанию "Жития святого Сергия Радонежского". Он послал рукопись "Жития" в Рим, где монсеньор д'Эрбиньи попросил одного из цензоров оценить этот труд. Оценка была резко негативной и свидетельствовала о полной неосведомленности о русской Церкви. Утверждалось, что в русской Церкви "святых" быть не может с самого момента разделения"^clxxix.

29 мая 1930 года Невё писал д'Эрбиньи: "Посылаю вам толстый конверт со стихотворениями о. Сергия Соловьева... и письмами монсеньора Штроссмайера Владимиру Соловьеву. О. Сергий, передавший их мне, разрешил использовать их по вашему усмотрению".

В том же письме Невё сообщал, что крест на могиле Владимира Соловьева на Новодевичьем кладбище спилен, а администрация отказала о. Сергию в просьбе поставить новый крест. Поскольку и в наши дни многие туристы к своему великому удивлению находят на территории Новодевичьего монастыря сохранившуюся могилу Владимира Соловьева, я позволю себе уделить несколько строк одной любопытной истории, основываясь исключительно на корреспонденции Невё. По Москве прошел слух, что кладбище собираются упразднить. Могила могла быть осквернена. Тогда Невё предложил д'Эрбиньи похлопотать о перенесении останков философа за границу, "прибегнув к посредничеству одного из посольств — либо германского, либо итальянского" (21 ноября 1932 года). Д'Эрбиньи ответил, что папа согласен при условии, что это останки именно Владимира Сергеевича и что итальянское посольство возьмется за их перенесение. Однако в июле 1933 года Невё, отправившийся в Новодевичий монастырь на встречу с одной православной верующей, собиравшейся перейти в католичество, к своему удивлению и радости обнаружил, что могила Владимира Соловьева приведена в порядок (31 июля 1933 года).

Но вернемся к о. Сергию. ГПУ явно интересовалось Соловьевым. "Его арест, — писал Невё, — поставит меня в очень затруднительное положение: без его преданности делу Церкви и скромности при распределении и отправке материальной помощи будет тяжело" (10 июня 1930 года). И главное, этот арест нанес бы роковой удар по все более и более сокращавшейся общине русских католиков. Получив из Рима брошюру князя Волконского "Очерк происхождения Католической славяно-византийской Церкви в России в конце XIX века", он писал: "Автор не сказал, что всего этого больше не существует: отец Соловьев без храма, его паства рассеяна, наиболее верные чада — в ссылке или в тюрьме" (23 июня 1930 года).

Арест отца Сергия
Петля вокруг о. Сергия затягивалась. Во время допросов все чаще и чаще спрашивали о нем. О. Сергий понимал, что надо быть готовым ко всему. Он передал монсеньору Невё посмертную маску Владимира Соловьева. Мы не знаем, что с ним случилось конкретно. О. Сергий был арестован в ночь с 15 на 16 февраля 1931 года вместе с большой группой католиков, так что этот арест во многом напоминал погром. Среди арестованных было много евреек, обращенных в христианство о. Сергием: "девица Сапожник — преподавательница университета, Анна Рубашова — совсем еще юная, другая — несколько постарше — Виктория Львовна (я забыл ее фамилию), недавно обратившаяся, из некогда богатой семьи, родом из Киева, очень ревностная и умная. Арестована Екатерина Малиновская — ее связывают родственные узы с московской семьей Арсеньевых, в которой много священников, и она также была обращена о. Сергием. У Соловьева забрали все его рукописи — их было очень много, и его дочь не смогла определить, что именно это были за рукописи. Возможно, среди них были автографы его дяди Владимира. Забрали также потир и облачения, в которых он совершал литургию. Старшая дочь, восемнадцати лет от роду, присутствовала при обыске" (письмо от 2 марта 1931 года).

Полмесяца спустя после его ареста Невё так и не знал, где находился о. Сергий. Он писал с нескрываемой грустью: "Я остался без генеральных викариев (польский священник также был арестован) и без духовника (каковым являлся регулярно навещавший меня о. Сергий). Из всех священников, находившихся в моем распоряжении в 1926 году, на свободе осталось только двое".

В ночь с 15 на 16 февраля был также арестован православный архиепископ Филипп, викарий митрополита Сергия для Москвы (он тайно отправил в Рим письмо, в котором извинялся перед папой за декларации митрополита Сергия). Были также арестованы: друг Владимира Соловьева и о. Сергия профессор Рачинский — один из переводчиков на русский язык "России и Вселенской Церкви", написанной по-французски Владимиром Соловьевым, академик Лазарев — византинист с мировым именем, адвокат Кузнецов, при Николае 11 занимавшийся вопросами церковного права, а в дальнейшем, сохраняя верность патриарху Тихону, пытавшийся найти путь к сосуществованию с Советами (письмо от 30 марта 1931 года).

Для о. Сергия арест стал началом долгого пути на Голгофу. ГПУ распространило слухи, что у него были найдены порнографические стихи и песни легкомысленного содержания. "Кроме того, утверждала полиция, он собирал у себя женщин и устраивал оргии". Эти обвинения были столь же стары, как и сами преследования за веру. В действительности о. Сергий обратил в католичество много молодых девушке, особенно евреек. Первой из них в Бутырской тюрьме умерла Виктория Львовна Бурвассер. "Любимое дитя своих родителей, она была воспитана в духе воинствующего атеизма, и именно в таком состоянии призвал ее Всеблагий Бог, чтобы сделать из нее смиренную, ревностную христианку, причащавшуюся каждый день со слезами на глазах" (8 июня 1931 года).

Тюремное заключение пагубно отразилось на физическом и душевном здоровье о. Сергия. О его состоянии ходили самые противоречивые слухи. Только 31 августа 1931 года монсеньору Невё стали известны реальные факты. В этот день — престольный праздник церкви св. Людовика — к нему пришла Екатерина Малиновская, также арестованная 16 апреля, и сказала: "Сегодня в три часа ночи нас с о. Сергием выпустили из Бутырок... Несмотря на тяжелую болезнь, его на десять лет отправляют в Алма-Ату". О здоровье о. Сергия она рассказала Невё следующее: он страшно исхудал, не хотел видеть ни своих дочерей, ни монсеньора Невё. Ему сказали, что Невё расстрелян, а дочери арестованы. У о. Сергия началось психическое расстройство. В письме д'Эрбиньи Невё писал, что развитию этой болезни могли способствовать некоторые факты из жизни Соловьева: "Надо сказать, что мать о. Сергия отравилась в день смерти своего мужа; а сам он уже побывал однажды в больнице вследствие тяжелых отношений с женой".

Друзья о. Сергия предприняли ряд шагов, чтобы облегчить условия его ссылки. Но Б сентября ГПУ под угрозой нового ареста приказало ему выехать из Москвы в Алма-Ату. Билет удалось купить только на следующий день. Но в этот день Соловьева снова вызвали в ГПУ. Сопровождавшая его двоюродная сестра рассказывала, что о. Сергия "подвергли медицинской экспертизе и признали больным; его доставили на Курский вокзал, а оттуда отправили на станцию Столбовую (в шестидесяти четырех километрах от Москвы). Далее его отвезли на автомобиле в спецбольницу ГПУ. Эта двоюродная сестра и еще одна женщина — единственные люди, которым разрешено с ним встречаться. У о. Сергия восстанавливается сон и аппетит". "Вот что с ним случилось, — пишет далее Невё. — Когда он еще был у себя дома, он сказал: "Я всех выдал". Так ли это? Или он просто сочиняет? Одному Богу известно, что случилось на самом деле. Совершенно очевидно, что ГПУ использовало все виды давления, чтобы вытянуть из этого несчастного сам не знаю какие признания" (14 сентября 1931 года).

После публикации "Архипелага ГУЛАГ" нам стали лучше известны методы ГПУ. О. Сергий Соловьев, подобно миллионам других людей, стал жертвой этих методов. 31 августа 1931 года, чувствуя, что больше они никогда не увидятся, монсеньор Невё писал: "Да смилуется над ним Бог. Это был такой мужественный человек! Единственный из трех моих клириков, к которому я привязался. Как больно видеть, что столько людей страдает из-за меня на протяжении стольких лет!"

В корреспонденции Невё за 1932 года говорится, что время от времени дочери навещали о. Сергия. Сотрудники ГПУ по-прежнему не оставляли его в покое. Однако это не помешало государственному издательству напечатать его перевод "Энеиды". "Младшая дочь, Ольга, говорит, что несчастному отцу стало немного лучше" (10 октября). "Хорошие новости от дорогого отца Сергия. Он пишет прекрасные письма своей младшей дочери. Во время свиданий он к ней очень дружелюбно настроен, разговаривает вполне рассудительно, ест сколько может — увы, совсем еще не много. Он жалуется, что его заставляют спать в комнате, освещенной лампами дневного света и наполненной криками несчастных умалишенных — они страдают от галлюцинаций, и это производит на о. Сергия очень тяжелое впечатление. Он страшно боится, что вновь будет арестован ГПУ. Сейчас идут разговоры о его выписке из психиатрической больницы" (письмо от 24 октября 1932 года).

Наконец 21 ноября 1932 года Невё сообщил, что о. Сергия выпустили на свободу: "О. Сергий Соловьев теперь на свободе, но он никуда не выходит из своей комнаты: он никого не хочет видеть, очень возбужден, особенно — по ночам". Дома "обе дочери не позволяют ему ни с кем общаться, и поэтому узнать об о. Сергии что-либо конкретное весьма сложно" (1 июля 1935 года). "Его жена, Тургенева, восприняла новые идеи, развелась, повторно вышла замуж и, узнав о несчастьях, постигших о. Сергия, поселилась в единственной комнате своих дочерей, прихватив с собой двух мальчиков от второго брака. Ее второй муж — заядлый охотник, но при этом ничего не зарабатывает. Чтобы найти какие-то средства к существованию, пришлось почти за бесценок продать драгоценную рукопись великого мыслителя Владимира Соловьева" (письмо монсеньору Пиццардо от 7 октября 1935 года).

Это было последнее послание монсеньера Невё из Москвы, в котором он упоминал о. Сергия Соловьева. Сам епископ тяжело заболел — он страдал от почечных кризов. 31 июля 1936 года Невё уехал из СССР на лечение во Францию. Вместо себя он оставил в Москве о. Брауна, который не был знаком с о. Сергием и, судя по всему, не имел в дальнейшем никаких контактов ни с ним, ни с его семьей. Во всех его письмах, отправленных монсеньору Невё с 1936 по 1941 год — а я изучал их очень внимательно, — не сказано ни слова об о. Соловьеве. Это имя встречается вновь только в 1945 году — в первом письме, отправленном о. Брауном Невё после тех страшных лет. Упоминание о нем было крайне лаконичным: "Отец Соловьев скончался" (письмо от 1 февраля 1945 года).

Советская литературная энциклопедия сообщает, что он умер в Казани 2 марта 1942 года. Таким образом, выходит, что, несмотря на свое расшатанное здоровье и неизлечимый недуг, о. Сергий дожил до самой германо-советской войны и был эвакуирован в Казань — волжский город, давший имя одной из самых почитаемых в России чудотворных икон Богоматери.

Преосвященный Варфоломей Ремов,

католический епископ
Во время своей первой поездки в Россию в октябре 1925 года, на праздник в честь Покрова Божией Матери, благодатно распростертого над Россией и всем миром (1/14 октября), о. д'Эрбиньи имел длительную беседу с одним из епископов тихоновской Церкви. Д'Эрбиньи охарактеризовал этого епископа как православного, не согласного ни на какие компромиссы. "Мы — истинная Церковь, — непрестанно повторял епископ, — и все остальные должны принести покаяние и обратиться"^clxxx. Этим епископом оказался Варфоломей Ремов, с которым Невё, поселившись в Москве, вскоре познакомился^clxxxi. Преосвященный Варфоломей возглавлял братию старинного Петровского монастыря. Именно он 1 октября 1927 года совершил пресвитерскую хиротонию Александра Павловича Васильева, сына священника из Енакиева, что расположено недалеко от Макеевки, который в рождественскую ночь того же года стал католиком.

С этого момента Варфоломей начинает проявлять определенную симпатию к Риму и католикам. В монастыре знали об этих симпатиях: когда епископ поминал за литургией папу Римского, никто не высказывал возмущения. Ему нравилось встречаться с Невё и беседовать с ним. Ремов знал славянский, греческий, латинский, древнееврейский, немецкий, французский языки. Относясь к группе Сергия, он вместе с тем не очень уважал митрополита, грозившего суровыми прещениями всякому священнику, который не хотел — или, опасаясь отрицательной реакции прихожан, не решался — молиться за советскую власть, как приказал это делать сам Сергий в своей декларации от 16/29 июля 1927 года.

Вечером 6 ноября 1928 года епископ Варфоломей пришел к Невё. На улицах города зажглись огни праздничной иллюминации, и слежка была несколько ослаблена. Он рассказал Невё, за что его в свое время посадили — ему предъявили обвинение в укрывательстве шпиона. Епископа содержали в одиночке, но позволили взять с собой Библию на древнееврейском языке. Именно от Варфоломея Невё узнал о колебаниях, которые испытывал митрополит Сергий в 1927 году перед написанием своей знаменитой декларации, и о давлении, оказанном на него в 1930 году, когда после обращения Пия XI в феврале—марте Советам удалось добиться от митрополита заявления о том, что в Советском Союзе верующих никто не преследует. Варфоломей отметил также, что в православных кругах говорили о Риме почти без предубеждения. Основываясь на такой информации, д'Эрбиньи стал даже подумывать о возможностях избрания Варфоломея на российский патриарший престол!

5 февраля 1931 года в поезде, шедшем из Анконы, д'Эрбиньи написал Невё письмо: сначала речь шла о только что завершенной монсеньором в сотрудничестве с о. Александром Дейбнером книге о русских епископах в эмиграции. Ознакомившись с этим трудом, Невё почерпнул бы интересную информацию о положении иерархии за рубежом и о конфликтах зарубежных епископов с Тихоном, Сергием, а также друг с другом. Далее д'Эрбиньи излагал проект, который, надо признаться, поверг нас в полное изумление. "За то долгое время, которое я с молитвой работал над этой книгой, в голове моей созрел план — дерзкий и трудноосуществимый. Но все же я надеюсь, что он не покажется вам совершенно невыполнимым. Короче говоря, план мой сводится к следующему: нужно подготовить избрание русского патриарха из числа епископов, находящихся сейчас на территории России, который — прежде чем открыто объявить о своем избрании — перебрался бы на Запад и, может быть... пошел бы на заключение унии со Святым Престолом. Должно быть, мой проект уже показался вам неосуществимым? Но мне кажется, что, изменяя некоторые части этого плана в зависимости от обстоятельств, мы сможем организовать выборы патриарха, в которых примут участие достойнейшие из находящихся в России епископов. Я думаю, что для этой роли подошел бы епископ Варфоломей. Сначала нужно будет собрать подписи епископов, находящихся в заключении — возможно, им придется, как Филиппу Готтлибовичу, писать на своих рубахах, — потом подписи лучшей части остальных архиереев. Часть подписей может быть передана вам и отправлена с вашей корреспонденцией; другие, может быть, нужно послать обыкновенной почтой в Берлин, например, на адрес Михеля Раутеркуса — Кёниггретцерштрассе, 106. Когда эти документы окажутся в Ватикане, избранный патриархом должен будет приехать сюда — или один, или (может быть, так будет даже лучше?) с одним или двумя другими достойными архиереями — возможно, из числа бывших узников. Мне кажется, что возможно осуществить переход границы через Чудское озеро. В любом случае, этим делом стоит заняться всерьез. Кто знает? Может быть, Советы сами согласятся дать выездную визу надоевшему им человеку? Может быть, они подумают, что такой ценой им удастся избавиться от вас? Может быть, есть еще какие-нибудь способы? Например, отправить его вместе с вами под видом вашего слуги? или двойника? или с диппочтой?

Если все это окажется возможным, — продолжал д'Эрбиньи, — то провозглашение русского патриарха Ватиканом или благодаря Ватикану вполне может вызвать положительную реакцию. Если даже не будет провозглашена уния — все равно это предприятие окажет огромную услугу всему христианскому миру: таким образом удастся спасти христианскую веру многих православных и уврачевать их внутренние настроения. Ни один из епископов, находящихся за пределами России, не может стать патриархом из-за бесконечных конфликтов и взаимных прещений. С другой стороны, патриарх на территории России — это и невозможно, и опасно. Но патриарх, избранный гонимыми епископами и выехавший из России до официального провозглашения его избрания, может иметь огромное влияние — как в России, так и за рубежом. После того, как на тщательно подготовленном съезде — или, как они это называют, соборе — будет при участии Ватикана провозглашен новый патриарх, не приведет ли это к улучшению отношения к Святому Отцу и конкретным шагам, направленным на достижение стабильного союза? (Не исключено, что все это будет с энтузиазмом провозглашено, но чтобы этот порыв не прошел в одночасье, необходимо все тщательно подготовить.) Затем, можно будет предложить патриарху совершить торжественное перенесение мощей святителя Николая, и — кто знает? — (как видите, моя мысль бежит гораздо быстрее, чем этот поезд, с трудом карабкающийся по Апеннинам) может быть, в подходящий момент удастся совершить "триумфальное шествие" мощей св. Николая в сопровождении как православных, так и католиков, среди которых будет находиться... сам преемник святого Петра... Таким образом союз Церквей будет скреплен сначала в Риме, а потом в соборах Москвы, Петербурга, в Софии Киевской... (можно будет совершить шествие через Бессарабию). Безумие для человеков? Не исключено. А для Премудрости Божией? Подумайте, с чего можно начать, даже если конечный результат покажется вам весьма и весьма отдаленным во времени... Если для осуществления этого плана вам потребуются финансовые субсидии, напишите".

Я оставляю за читателем право судить о достоинствах этого более чем странного проекта и о состоянии духа его автора. Несомненно, в подсознании монсеньора д'Эрбиньи всплыли воспоминания о провозглашении унии русской Церкви с Римом, состоявшемся в марте 1441 года в Успенском соборе московского Кремля. Тогда эта уния была провозглашена митрополитом Исидором Киевским, который вернулся в Россию после Флорентийского Собора, получив от Евгения IV сан кардинала...

Самое удивительное, что монсеньору Невё этот план не показался столь уж безумным. Вскоре у него даже появилась возможность сделать некоторые пробные шаги, которые, впрочем, ни к чему его не обязывали. Обновленческий епископ Николай Русанов охотно разговаривал с Невё о проблемах воссоединения Церквей. 1 марта 1931 года по окончании торжественной мессы он зашел к Невё в сакристию. "Голосом, полным горечи, он рассказал мне, что в его епархии, как и во всей стране, сельские священники подвергаются массовым арестам и ссылкам. В одном из районов, — я забыл, в каком именно, — разом арестовали всех священников, не делая различия между староцерковниками и обновленцами. Их обвинили в том, что они якобы подстрекают мужиков не вступать в колхозы. Это, конечно, полный абсурд: несчастные клирики так запуганы, что никто из них не дерзнул бы ввязываться в столь опасное дело. Русанов еще раз повторил мне: "Часто, беседуя друг с другом, мы говорим, что лучший выход из нынешнего положения — вернуться к Риму, но в настоящий момент какие бы то ни было шаги в этом направлении невозможны". В ответ на эти слова Невё сказал: "У меня тоже есть одна мечта. Мне кажется, что русские иерархи всех толков, желающие положить конец расколам и вновь обрести непререкаемый авторитет в Церкви, должны избрать кандидата на патриарший престол и письменно проголосовать за него. Может быть, найдется способ сообщить о результатах этого голосования в Рим: Божий Промысл не оставит русский народ. Я мечтаю о том, что все будут довольны выбором святого Петра, и это будет шагом к воссоединению. Мечтать не запретишь". — "Да, конечно, все это кажется очень заманчивым, но совершенно невозможно собрать необходимое количество подписей — переписка затруднена, идет тотальная слежка. Как только большевикам станет известно об этом предприятии, все епископы моментально отправятся в тюрьму. По человеческому разумению, нас может спасти только война". — "Но сейчас никто не собирается начинать войну против Советов, — ответил Невё. — До сих пор живы страшные воспоминания о последней войне". — "Да поможет нам Бог. Помолитесь о нас".

"Вот краткое содержание нашей беседы на интересующую вас больше всего тему, — писал Невё д'Эрбиньи. — Архиепископ высказал примерно те же возражения, что пришли на ум и мне. С другой стороны, не стоит рассчитывать и на епископа Варфоломея — это ученый муж, книжник, он очень боится любых руководящих должностей. Епископ в своем роде аскет, но сколько раз я ни пытался завести с ним разговор о его отношении к римскому Первосвященнику, мне так и не удалось услышать ничего конкретного — он ограничивается расплывчатыми словами о своих симпатиях и очень боится себя скомпрометировать".

Невё, по своему обыкновению, резок в характеристиках. Положение преосвященного Варфоломея — ревностного, благочестивого, также сподобившегося особо пристального внимания со стороны ГПУ епископа — было очень сложным. В мае 1931 года Ремова вызвали в ГПУ и сообщили, что ему запрещено выезжать из Москвы. В июне того же года преподавательница ботаники, являвшаяся посредницей в его контактах с Невё, была отправлена на Урал изучать местную флору.

10 июля 1932 года Невё написал Варфоломею письмо, найти которое я не смог, а 25 июля он отправился навестить епископа, который жил на даче в селе Всехсвятском, поблизости от городского аэродрома. Шофер консула, Арман, отвез Невё до Всехсвятского и вернулся в Москву. Невё сделал вид, что идет к домам, и, постаравшись запутать след, вышел к даче Варфоломея. Оба епископа выпили чаю, после чего Невё прочитал хозяину письмо от д'Эрбиньи, в котором говорилось об условиях присоединения к Католической Церкви. Варфоломей сказал: "Мне тоже кажется, что в данный момент гласность в этом деле была бы невозможна и опасна: тем не менее я прошу вас передать Его Святейшеству, что, если это потребуется, я готов на любые жертвы". Он немного помолчал и добавил: "Но разъясните мне, каким должно быть теперь мое поведение по отношению к митрополиту Сергию". — "Если от вас не потребуют сделать что-либо, противоречащее католической вере или направленное против Святого Престола, оставайтесь на своем нынешнем месте — ведь у вас есть возможность помешать злу или дать добрый совет". — "Но нужно работать donee dies est — доколе есть день, как учил Спаситель. Что конкретно вы мне можете предложить сделать?" Я повторил ему все то, что говорил раньше: во-первых, напоминать в проповедях о догмате истинного единства Церкви; во-вторых, предписывать кающимся молиться о Единстве; в-третьих, более подготовленным и внушающим доверие людям говорить о необходимости единения с Римом и о трудах во исполнение предсмертной молитвы Спасителя".

Тогда Варфоломей спросил, должен ли он поставить обо всем в известность их посредника — 32-летнюю ботаника-геолога Елизавету Петровну Егорову. Она тоже мечтала о воссоединении Церквей. "Конечно", — ответил Невё, будучи уверен, что Лиза последует примеру епископа. "Я попрошу митрополита предоставить мне небольшой отпуск, чтобы сплавать в Нижний Новгород, — продолжал Варфоломей. — Думаю, что ГПУ, запретившее мне уезжать из Москвы, пойдет на такое послабление. А сейчас хочу попросить вас передать Святому Отцу, что я ему очень благодарен, а монсеньору д'Эрбиньи — что я ему признателен и хочу увидеться с ним. Если бы только можно было съездить за границу..." — "Лучше и не мечтать об этом, Владыка. Наше место здесь — среди тех, кто страдает". — "Да, действительно".

Тем временем к даче во Всехсвятском подъехала Таня, сменившая двух "ангелов-хранителей" из посольства, изображавших праздных горожан, выехавших за город собирать полевые цветы. На прощание оба епископа благословили друг друга.

Преосвященному Варфоломею действительно удалось поехать в Нижний Новгород — эта поездка заняла у него пять дней пути по реке. 10 августа он отправил монсеньору д'Эрбиньи следующее письмо:

Монсеньор,

С радостью прочитал я адресованные мне строки в Ваших письмах монсеньору Невё. Со смирением и почтением приношу к ногам Святого Отца свою благодарность, а также долг моего сердца — делом исповедовать мою веру (Рим 10, 10), трудиться вместе с Вами ad majorem Matris Ecclesiae gloriam — к вящей славе Матери-Церкви.

Рад выразить Вам, Монсеньор, свою глубокую признательность (а как признателен я дорогому монсеньору Невё!). Как хорошо осознавать, что нужно творить дела Божий доколе есть день (Ин. 9, 4). И вместе с Вами мне хочется повторить слова архангела: apud Deum поп erit ullum verbum quod fieri non possit — ибо у Бога не останется бессильным никакое слово (Лк. 1, 37), для Бога нет невозможного.

С самым искренним расположением, Ваш, Монсеньор, смиренный и преданный слуга.

† епископ Варфоломей^clxxxii

Досточтимый Владыка, возлюбленный о Господе Брат, от Креста исходит спасение, сила и радость Божественной любви. Ваше письмо растрогало и обрадовало меня. Я прочел его Святому Отцу, который с отеческой любовью просил еще раз передать Вам Его благословение — Вам лично и всем душам, живущим в столь любимой России.

Церковь, таинственное Тело Христово, Его Невёста, готовящая чад Вечного Отца к вхождению в Небесное Отечество, со всех концов вселенной возносит свои молитвы, прося избавить от всякого искушения и даровать обильные благости тем, кто среди страданий твердо стоит и совершенствуется в вере и любви.

Когда бывшим с Петром казалось, что лов неудачен, к ним в лодку вошел Иисус, велел плыть дальше от берега — due in altum! (отплыви на глубину) — и чудесный улов, при помощи товарищей, наполнил лодки. Иисус при этом находился в лодке Петра, но и бывшие в другой лодке трудились, слушая Его повеления. Все были едины — все, и Петр, наиболее остро ощутивший в тот миг свою греховность, услышал слова Божия благоволения к себе: не бойся. (Лк. 5, 10).

После этого они последовали за Иисусом, который доверил блюсти единство Собора апостолов — ut sint unum — Петру, оставаясь при этом Невидимым Главой этого Собора; Иисус всегда присутствует в Церкви, но сокровенно, окормляя верных через Собор апостолов, подлинным признаком истинности которого — в условиях соперничества между людьми — было присутствие Петра (Мк. 1, 36; Лк. 9, 32; Деян. 2, 14).

С радостью присоединяюсь я к вашим молитвам. Зная кое-что о ваших совместных делах с монсеньором Невё — любовь которого к России столь прекрасно отражает отношение к ней Святого Отца — прошу не забывать обо мне в ваших молитвах. Примите, дорогой Владыка, выражения моей искренней любви...^clxxxiii

7 ноября 1932 года Невё отправил в Рим два письма Варфоломея: Пию XI, в котором Ремов благодарил папу за посланное ему собственноручное благословение, и послание монсеньору д'Эрбиньи. Чувствуя глубокую признательность к этому прелату, Варфоломей собрал для д'Эрбиньи большую подборку богослужебных книг, которые Невё обещал переслать в Рим через посла короля Италии Аттолико. Невё собирался адресовать эту посылку монсеньору Джоббе, поскольку к нему в итальянском посольстве относились лучше, чем к д'Эрбиньи. В следующей депеше Невё отправил в Рим исповедание веры Варфоломея, которое было получено в понедельник, 14 ноября.

Как католическому епископу восточного обряда, Варфоломею был нужен титул. Католические епископы разделяются на резидентальных — носящих титулы по названию городов, где находятся их кафедры, — и титулярных — носящих титулы древних кафедр, ныне оставленных. Раньше эти кафедры называли "in partibus infidelium" — "в областях Невёрных", поскольку большинство их расположено в Малой Азии и Северной Африке. Однако такое название не совсем корректно, поскольку часть оставленных кафедр находится и в Италии — например, Анцио и другие.

30 января 1933 года Невё обсудил этот вопрос с владыкой Варфоломеем: "Святой Отец и монсеньор д'Эрбиньи очень интересуются вами. Они думали, какой вам дать титул, но я ответил, что сами вы не ищете титулов, а в России есть единственное место, которое могло бы стать вашей титулярной кафедрой, — это Сергиево, в котором вы трудились, учились и были ректором". Мои слова произвели на преосвященного сильное впечатление. Он немного помолчал, потом заговорил на другую тему. Наконец произнес:

— Между тем я уже получил епископский титул.

— Я ничего не знал об этом, мне никто никогда не говорил о нем.

— Это любопытно!

— Но какой же был у вас титул?

— Епископ града Сергиева.

— Не может быть! Но с таким титулом не было ни одного епископа.

— Да, действительно. Я был первым. Дело в том, что нашим епископам давали титулы только по названиям настоящих "городов", а Сергиево было "посадом"; но как раз к моменту моей хиротонии оно получило статус города. Патриарх Тихон сказал мне: "Вы будете именоваться епископом Сергиевским, потому что сейчас это уже город, и вы имеете полное право носить титул за все ваши труды по сохранению Лавры и Академии".

Мы смотрели друг на друга с большим удивлением — вы можете понять наши чувства, дорогой Монсеньор. Может быть, Святой Отец и вы найдете в этом указание Промысла Божия. Если мое личное мнение имеет хотя бы какое-то значение, то я считаю, что нашего епископа надо просто принять в общение с сущим титулом епископа Сергиевского. Хотя этот город и переименовали в Загорск, православные называют его по-старому".

Тем временем Варфоломей формально оставался в юрисдикции митрополита Сергия. Когда тот пригласил его сослужить, епископ отказался под видом крайней усталости и тяжелых переживаний, вызванных арестом его монахов и духовных чад. Что делать, если Сергий снова позовет его? "По крайней мере один раз надо будет принять приглашение, — ответил ему Невё. — Это нужно для того, чтобы избежать подозрений и явить дух благочестия там, где обычно имеет место помпезность. Когда вы будете в дальнейшем отказываться, делайте это с максимальной вежливостью и почтением. Сохраняйте братские отношения со всеми остальными епископами. Это может пойти на пользу дела Божия".

Комиссия "Про Руссиа" издала два декрета относительно положения епископа Варфоломея. В первом, от 25 февраля 1933 года, от имени Святого Отца говорилось о создании титулярной кафедры Сергиевской, причем эта кафедра рассматривалась как уже существовавшая в Православной Церкви^clxxxiv. Вторым декретом, от 3 июля 1933 года, Варфоломей назначался викарным епископом монсеньера Невё для католиков восточного обряда^clxxxv. Оба декрета были получены 17 июля, а 25 июля о них было сообщено Варфоломею. Вот тексты декретов:

Невзирая ни на какие противоречащие распоряжения.

Дано в Ватикане, Папской комиссией "Про Руссиа", 25 февраля 1933 года

† Мишель д'Эрбиньи, О. И.

Титулярный епископ Илионский, президент

Печать комиссии "Про Руссиа"

Ф.Джоббе, секретарь
II. Папская комиссия "Про Руссиа"

Декрет
Поскольку Его Святейшество, Божиим Промыслом Наш Господин Папа Пий XI, 25 февраля сего года учредил титулярную кафедру Сергиевскую и назначил на нее Его Преосвященство Господина Варфоломея (Николая Федоровича Ремова), а апостольский администратор Москвы обратился с просьбой дать ему викарного епископа, настоящим декретом Его Святейшество назначает епископа Варфоломея викарным епископом Его Преосвященства Монсеньора Эжена Невё, апостольского администратора Москвы, ad nutum S.Sedis только для верующих восточного обряда.

Невзирая ни на какие противоречащие распоряжения.

Дано в Ватикане, Папской комиссией "Про Руссиа", 3 июля 1933 года

† Мишель д'Эрбиньи, О. И.

Титулярный епископ Илионский, президент

Печать комиссии "Про Руссиа"

Ф. Джоббе, секретарь
Комиссия отказалась учредить на территории СССР резидентальную кафедру, как этого хотел сначала д'Эрбиньи: тогда град святого Сергия стал бы первой епископской кафедрой восточного обряда в Московии, как Вестминстер стал католической митрополией Англии после восстановления католической иерархии в этой стране 29 сентября 1850 года при Пии IX. "Однако, — полагал д'Эрбиньи, — этого пока не надо говорить монсеньору Варфоломею. Сообщите ему, что при благоприятном стечении обстоятельств ему может быть предоставлена юрисдикция над Москвой (и областью), а монсеньору Федорову — над Петроградом"(sic).

Оба эти декрета были отправлены из Рима 8 июля, и сам д'Эрбиньи, ехавший в Лондон, довез их до Парижа. Невё должен был передать их Ремову, когда счел бы это нужным, причем, по усмотрению Невё, права Варфоломея могли быть распространены на верующих латинского обряда.

Для чего были нужны титул и юрисдикция, если епископ Варфоломей не мог действовать открыто? Единственное, что он мог, — это распространять свои симпатии к унии с Римом среди окружения митрополита Сергия и своих духовных чад — священников и мирян. В октябре 1933 года монсеньор д'Эрбиньи покидает Рим, чтобы больше никогда не вернуться туда. В мае 1934 года Невё поехал во Францию и 31 мая был принят Пием XI. Во время этой аудиенции большое внимание было уделено епископу Варфоломею.

Вернувшись в СССР, 17 сентября 1934 года Невё вновь увиделся с Варфоломеем. Они встречались еще несколько раз, а в ночь с 22 на 23 февраля 1935 года Ремов был арестован, став жертвой повальных репрессий, начавшихся после того, как 1 декабря 1934 года в Ленинграде был убит Киров. У Варфоломея было найдено много писем, авторы которых обращались к епископу с просьбой о помощи. Но кроме этих писем у епископа должны были храниться и послания из-за границы — от д'Эрбиньи и Невё, отправленные из Рима. Митрополит Сергий и управляющий Московской епархией Питирим в срочном порядке рукоположили вместо арестованного Варфоломея нового архиерея с титулом "Каширский" (город на Оке в 108 километрах к югу от Москвы). Преосвященный Варфоломей сначала содержался в Бутырках; потом, по причине работ, производившихся в этой тюрьме, его перевели в Таганскую тюрьму. Однажды, когда сестра епископа Софья, приносившая ему передачи и сообщавшая новости с воли, пришла навестить брата, ей сказали, что такой заключенный в тюрьме не числится.

Невё узнал о его смерти 12 августа 1935 года. Он тотчас же обратился в итальянское посольство с просьбой передать в Ватикан секретную депешу о кончине преосвященного Варфоломея Ремова, которому Его Святейшество дал титул "Сергиевский" и обращение которого в католичество хранилось в тайне. Варфоломей умер 1 августа в день поклонения честным веригам апостола Петра. На протяжении всей своей жизни этот благочестивый иерарх сохранял особую преданность князю апостолов и очень гордился своим настоятельством в Петровском монастыре в Москве (ныне закрытом). "Наши тираны отказались выдать тело усопшего двум его сестрам, живущим в Москве. Не вызывает сомнений, что тело было кремировано, но когда родственники повторно обратились с просьбой выдать им хотя бы прах епископа, снова последовал отказ. Вне всяких сомнений, причиной ареста преосвященного Варфоломея была ненависть к христианской вере и то, что он до конца остался верен в исповедании католической религии и послушании Святому Отцу, которого он искренне любил и выполнять указания которого был готов любой ценой".

Со смертью Варфоломея Ремова Невё лишился последнего друга: "Мы исповедовались друг другу, — писал он 13 августа 1935 года. — Своим благочестием, нравами и ученостью он снискал глубокое уважение верующих. Его бывшие собратья по вере — православные епископы из Сергиевского синода — испугались, что торжественное заупокойное богослужение по новопреставленному епископу соберет очень много народу, и на просьбу о совершении такой службы дали уклончивый ответ. Тогда многочисленные друзья и духовные чада преосвященного Варфоломея обратились к настоятелю греческой церкви, где при большом стечении народа и состоялась заупокойная служба".

Мне хотелось бы закончить этот список исповедников веры именами двух женщин — Юлии Данзас и Анны Абрикосовой. Обе они пришли в католичество из православия, но разными путями.
Юлия Данзас
Около 1920 года к общине русских католиков присоединилась женщина благородного происхождения и высокой культуры — Юлия Николаевна Данзас. Она родились в Афинах в 1879 году. Ее отец был русским дипломатом, первым секретарем русской миссии; его дядя — французский офицер — эмигрировал в Россию после французской революции. Мать Юлии — Евфросиния Аргиропулос — происходила из рода Иоанна Аргиропулоса, известного греческого гуманиста, принявшего Флорентийскую унию 1452 года и преподававшего затем во Флоренции.

Детство ее прошло в Петербурге и семейном имении в Донбассе. Она стала почетной фрейлиной императрицы Александры, училась в Сорбонне, в возрасте 23 лет под псевдонимом "Юрий Николаев" опубликовала "Муки мысли", а в 1913 году, под тем же псевдонимом, — "Очерк истории гностицизма". Юлия Данзас посещала заключенных в петербургских тюрьмах, а во время Первой мировой войны отправилась на фронт в качестве сестры милосердия. С 1920 года, когда совершилось ее обращение в католицизм, она тесно сотрудничала с экзархом Леонидом Федоровым. После революции Данзас работала на кафедре истории Западной Европы в Новом Петроградском университете имени Герцена и занималась изучением инкунабул в Публичной библиотеке.

Юлия Данзас сильно отличалась характером и темпераментом от Анны Абрикосовой, и их отношения были весьма напряженными. Данзас, как и о. Амудрю, критиковала Абрикосову за слишком строгое обращение с ее монахинями. Ей казалось также, что вся община имеет сектантский характер и, несмотря на приверженность восточному обряду, не любит православие. Обе женщины были арестованы в 1923 году при довольно неясных обстоятельствах. В своей книге "Жизнь монсеньора Федорова" о. Майе пишет, что Юлия Данзас была арестована после того, как "в одном западном журнале было опубликовано письмо, подписанное ее именем"^clxxxvi. В этом письме шла речь о гонениях за веру в Советском Союзе.

В своем критическом исследовании о. Эсер пишет, что после того, как в советских газетах появились обвинения матери Анны Абрикосовой в сборе материалов, компрометирующих советский строй — как раз в это время в Лозанне проходил процесс Конради, — Юлия Данзас составила по просьбе экзарха Федорова отчет о религиозной ситуации в России. Данный документ, предназначавшийся исключительно для Святого Престола, был по инициативе посредников, как утверждает Эсер, опубликован за ее подписью в "Echos d'Orient" (1923. Т. 22. С. 244–245)^clxxxvii. Однако в действительности на этих страницах помещена "Хроника Церкви в России" Лакомба (псевдоним о. Раймона Жанена). Не вызывает сомнений, что о. Майе и о. Эсер имели в виду статью "Католическое будущее России", опубликованную в "Echos d'Orient" в 1922 году (Т. 25. С. 396–409) за подписью Данзас. В журнале стоит дата и место написания статьи — июль 1922 года, Петроград.

Юлия Данзас выступила в защиту русских католиков восточного обряда от латинизации, опасность которой усилилась после появления ряда статей монсеньора фон Роппа. Приговоренный к смерти, а затем высланный из России, архиепископ Могилевский ожидал больших потрясений в недрах русского православия. Находясь в Варшаве, он занялся активной пропагандой в пользу сближения Церквей. В статье, опубликованной в "Civilt'a Cattolica", он писал, что греко-славянский обряд является в глазах русских римской фальсификацией, не вызывающей никакого доверия, и что привлечь он может лишь незначительную часть образованных и прогрессивно мыслящих русских. Фон Ропп призывал разрушить китайскую стену, разделяющую обряды: каждый католический священник в России, считал архиепископ, должен был наделяться правом служить в обоих обрядах, в зависимости от нужд паствы. Таким образом можно было бы избежать двойной юрисдикции над одной и той же территорией: епископу или апостольскому викарию подчинялись бы все католики данной области независимо от обряда. Фон Ропп развил эти идеи в статье, опубликованной в "La Croix" от 2 марта 1922 года. "Когда я обращаюсь к истории, — писал он, — я вижу, что Польша призвана нести христианскую цивилизацию и веру на Восток; будучи униженной и покоренной, она смогла сделать то, что оказалось ей не под силу в зените славы; сотни католических церквей были построены по всей России и Сибири — в тех местах, куда ссылали поляков". В связи с этим сам я вспоминаю, какое сильное впечатление произвела на меня увиденная в Иркутске, во время путешествия по Сибири, большая и очень красивая польская церковь, построенная из красного кирпича в неоготическом стиле — к сожалению, недействующая, со сбитым крестом.

Статья Юлии Данзас была ответом именно на эти тезисы. Весьма недружелюбно настроенная по отношению к вчерашней и нынешней Русской Православной Церкви, а еще больше — к новому режиму, преследовавшему христианскую веру, она считала, что все события последнего времени могли иметь провиденциальный смысл и подготовлять воссоединение русского православия с Католической Церковью. Нынешнее состояние русской Церкви напоминало ей поля, готовые к жатве, о которых говорилось в Евангелии: "Возведите очи ваши и посмотрите на нивы, как они побелели и поспели к жатве" (Ин. 4, 35). Но нужно блюсти себя от ошибок и иллюзий: тесная связь русского религиозного чувства с чувством национальным, представляющая, с одной стороны, слабость, заключает в себе и огромную силу, когда речь заходит о борьбе за сохранение религиозных традиций. Уважать обряд просто необходимо: "Эти торжественные церемонии были единственным проявлением прекрасного в жизни русского человека"^clxxxviii.

Одновременно с Юлией Данзас были арестованы трое священников из петроградской общины. О.о. Алексий Зерчанинов и Епифаний Акулов были этапированы в Сибирь, а о. Иоанн Дейбнер — во владимирский изолятор. Юлию Данзас сначала отправили в Сибирь, в Иркутск, а оттуда — на Соловки, куда она прибыла 29 августа 1928 года. Образование Данзас пригодилось и там — она стала работать в соловецком художественном музее. Однажды ей довелось увидеться там с экзархом Леонидом Федоровым, который как и она был отправлен на Соловки и записался на посещение музея. В 1929 году на Соловецких островах побывал Максим Горький, которому было поручено опровергнуть появившиеся в зарубежной прессе сведения о массовых репрессиях. Каково же было его удивление, когда среди заключенных он встретил Юлию Николаевну. "Вы здесь? — спросил он, — и на какой срок?" — "Не знаю, — ответила Данзас, — у меня бессрочное заключение".

После посещения Соловков Горьким условия содержания Юлии Данзас не были смягчены — напротив, ее перевели на остров Анзер, где режим был еще строже. Но уже 23 мая 1932 года Невё писал, что она была только что отпущена на свободу, "благодаря ходатайству Максима Горького, но состояние ее здоровья крайне тяжелое". 15 августа 1932 года, говоря о польских священниках, которых должны были обменять, Невё писал: "Польской миссии удалось добиться, сверх обусловленного, освобождения Юлии Данзас, г-жи Абрикосовой (по моей просьбе) и еще одного человека".

Некоторое время Юлия Николаевна жила в Ленинграде. Именно она стала посредницей в переговорах епископа Николая Ярушевича с о. Амудрю. После того как ее брат Яков Данзас, живший в Берлине, выплатил выкуп в 20 000 франков, она смогла в 1934 году перебраться во Францию. Данзас опубликовала большое количество статей о религиозной ситуации в России и книгу об императрице Александре Федоровне — "Трагическая императрица и ее время".

Во Франции Юлия Данзас, испытав себя на поприще монашества в доминиканском ордене, решила вернуться в мир и сотрудничала в журнале "Russie et chretiente" — "Россия и христианский мир", — издававшемся центром "Истина" о. Дюмона — сначала в Лилле, потом — в Булонь-сюр-Сен. Она написала ряд статей о марксизме в России и хронику русской Церкви. Коллаборационизм иерархии патриаршей Церкви, возглавляемой митрополитом Сергием, и модернизм обновленцев приводил к тому, что все больше и больше верующих отворачивались от этих двух церковных организаций. Многие уходили в секты, так что Юлия Данзас начала даже опасаться за само будущее христианской веры в России. "Но надо уповать, — писала она в своей хронике, опубликованной на страницах "Russie et chretiente" за 1936 год, — что кровь стольких мучеников, героизм стольких исповедников сможет скрепить единство, над которым нависла столь серьезная угроза, и привести русскую Церковь на пути ее истинной традиции", к истинному Единству "во исполнение Божественного обетования о победе над всеми враждебными силами, которые не смогут взять верх".

Монсеньор Невё, который за время своего пребывания в России принял большое участие в судьбе Юлии Данзас, но, судя по всему, ни разу не видевшийся с ней в этой стране, встретился с ней в Париже 9 сентября 1937 года. Юлия Николаевна Данзас скончалась в Риме 13 апреля 1942 года.

Мать Анна Абрикосова

Она родилась 23 декабря 1882 года в Москве, в богатой буржуазной семье, училась в Кембриджском университете, затем вышла замуж за своего двоюродного брата Владимира Владимировича Абрикосова — владельца крупного кондитерского производства в Москве. Она была связана с княгиней Марией Михайловной Волконской — католичкой, жившей в Риме. Как и многих других дам из аристократических кругов, ее привлекал католицизм. Аббат Морис Ривьер, настоятель церкви Мадлен, будущий епископ Перигё, 20 декабря 1908 года принял ее в лоно Католической Церкви. Она была увлечена чтением "Диалогов" святой Екатерины Сиенской, жизнеописанием святого Доминика, составленным Лакордером. Ее муж присоединился к Католической Церкви 23 декабря 1909 года. Это произошло также в церкви Мадлен.

Супруги собирались перейти в латинский обряд, но в 1910 году им пришлось по семейным делам вернуться в Россию. В 1913 году Абрикосовы совершили паломничество в Рим и были приняты Пием X, который попросил их остаться в восточном обряде. Верные духовности святого Доминика, они были приняты в третий орден доминиканцев отцом Диберсье — настоятелем церкви святого Людовика в Москве, которому генерал доминиканцев о. Людвиг Тейслинг предоставил право принимать в члены третьего ордена.

О. Абрикосов был выслан из России в 1922 году. Он приехал в Рим, где его постигло разочарование. Тогда он поселился в Париже и с 1924 года избегал встреч с русскими католиками. "Я заходил к нему, посылал письма, но ни разу не заставал его дома, ни разу не получал от него ответа, — пишет д'Эрбиньи. — Никто не знает, служит ли он мессу — где и когда. Монсеньор Шапталь, занимающийся делами русских католиков, видел его в связи с одним процессом, который проходил в Лондоне. Он живет в Париже со своей престарелой матерью, весьма резко отзывается о Святом Престоле".

Мать Анна Абрикосова, превратившая свою квартиру в монастырь, в котором жило около двадцати девушек, изъявивших желание вступить в доминиканский орден — они вместе молились и трудились, — была арестована в ночь с 11 на 12 ноября 1923 года с восемью другими сестрами. На следующий день был арестован о. Александров, совершавший службы после высылки о. Абрикосова. В Бутырской тюрьме сестры образовали настоящую общину, а когда в мае 1924 года им объявили приговор, они приняли его как новое послушание. Мать Абрикосова, о. Александров и о. Дейбнер получили по десять лет лишения свободы.

О. Филипп де Режис повествует о мытарствах в Тобольске в 1924—1926 годах. В заключении мать Анна продолжала поддерживать переписку и руководить сестрами. С 1926 по 1932 год она находилась в ярославском изоляторе, где ее положение несколько улучшилось благодаря содействию Пешковой. В этом застенке произошла ее встреча с аббатом Скальским^clxxxix. Выпущенная на свободу за год до истечения срока, монахиня пришла в церковь св. Людовика. "Вчера, в воскресенье, придя в церковь святого Людовика, — писал Невё 15 августа 1932 года, — к своему огромному удивлению я встретил мать Абрикосову. Естественно, мы познакомились. В конце мая ее перевезли из Ярославля в Москву. В июне здесь, в Бутырках, ей сделали операцию в связи с раком. Каково же было ее удивление, когда в субботу, 13-го числа, тюремщики сказали, что как только срастутся швы, она получит свободу, без права пребывания в двенадцати главных городах СССР, и сможет провести десять дней в Москве и подготовиться к переезду на выбранное место жительства". "Эта женщина, настоящая исповедница веры, обладает огромной силой духа, — продолжает Невё. — Рядом с душами такого склада ощущаешь себя самым настоящим карликом. Она все еще очень плохо выглядит; может пользоваться только правой рукой — левая не действует. В Ярославле режим содержания и питание заключенных были просто ужасны. Преподобную мать часто выпускали на прогулку (полтора часа в день) в то же время, что и монсеньора Скальского и других священнослужителей. Ей удалось исповедаться Скальскому, делая вид, что она просто гуляет по тюремному двору".

Мать Анна решила поселиться в Костроме. Раз в две недели она ездила в Москву к врачу и довольно регулярно виделась с Невё. В июле 1933 года с ней встретилась Пешкова и сказала: "Советую вам попросить выездную визу". — "Я не имею ни малейших намерений покидать Россию". — "В таком случае вы рискуете снова быть арестованной". — "Почему?" — "Потому что вы не воздерживаетесь от того, о чем я вам говорила". Пешкова намекала на переписку с сестрами, которая расценивалась как контрреволюционная деятельность.

В 1934 году Абрикосова была снова приговорена к восьми годам лишения свободы и отправлена в ярославский изолятор. В своем первом письме монсеньору Невё, покинувшему Москву 31 июля 1936 года, о. Браун сообщал о том, что мать Анна Абрикосова умерла в Бутырской тюрьме. Сестра Антонина "узнала об этом в Политическом Красном Кресте; 23 июля Мать отказалась принять посылку; 2 августа, когда к ней снова пришли, тюремщики сообщили о смерти Абрикосовой. Таким образом, она умерла между 23 июля и 2 августа; больше об этом ничего не известно. Тело, как говорит сестра Антонина, вероятнее всего, кремировали" (10 августа 1936 года).

Невё попросил о. Брауна прислать ему фотографию матери Абрикосовой, которую он хранил в своей комнате. 24 сентября 1936 года о. Браун писал монсеньору Джоббе: "30 августа я узнал из надежного источника, что мать Абрикосова умерла 23 июля и что Советы кремировали ее тело 27 числа того же месяца".
Этот мартиролог можно продолжать без конца^cxc. По нашим подсчетам, в корреспонденции Невё содержится около 1500 имен исповедников и мучеников — епископов, священников, монашествующих, мирян, мужчин и женщин, католиков, православных, реже — лютеран, крестный путь которых — от ареста до смерти, через тюрьму и ссылку — мы можем проследить 190. Эти письма позволяют также составить приблизительную картину той системы, которую мы, после выхода книги Солженицына, называем ГУЛАГом. Исповедники веры после содержания в московских тюрьмах — Лубянской, Бутырской, Сокольнической, Лефортовской — отправлялись в еще более тяжелые условия в изоляторы Владимира, Суздаля, Ярославля, на Соловки и относившийся к ним Анзер. Чаще всего они заканчивали свой жизненный путь на берегах Белого моря в Кеми, на Кольском полуострове или на Пинеге; других посылали на лесоповал в Кировскую область и Котлас. Женщин чаще всего отправляли в степи Средней Азии — в Алма-Ату и Туркестан. В Сибири нам известны лагеря в Братске и Туруханске; возле китайской границы — Свободный; на Дальнем Востоке — Мариинск; на Крайнем Севере — Колыма.

Заключенные-католики, которыми Невё интересовался в первую очередь, встречали в этих местах сотни и тысячи православных христиан, которых постигла такая же кара за исповедание той же веры. Они терялись в массе, состоявшей из миллионов осужденных, также страдавших за идею — за коммунизм, в котором они чаяли найти идеал справедливости и человечности.

Эти миллионы заключенных — историки называют цифры от шести до десяти миллионов человек, а некоторые доходят в своих оценках до двадцати миллионов — стали в 1923—1939 годах той дешевой рабочей силой, которая прославила в великих стройках Советский Союз — государство, так и не признавшееся, какова была истинная цена его успехов в ту пору. Что касается католиков, то целью государственной политики было полное уничтожение Католической Церкви на территории Советского Союза. Деятели воинствующего атеизма не только признавали это, но и громогласно объявляли, что такова цель их деятельности.

Рассказы о мученическом пути христиан в России, содержащиеся в корреспонденции Невё, полны глубокой скорби и сопереживания страждущим. Вместе с тем, читая эти письма, я все время вспоминаю XI главу Послания к Евреям апостола Павла: "Верою покинули они свою страну, не зная, куда они идут. Одним давалась победа над противниками, они заграждали уста львов, другие испытали мучения, не приняв освобождения, дабы получить лучшее воскресение; другие испытали поругания и побои, а также узы и темницу. Они умирали не от ударов меча, но от пуль в тюремных рвах или падали от истощения у обочин дорог во время непосильных маршей, и ни крестом, ни камнем не были отмечены их могилы. Они терпели всевозможные недостатки, скорби, озлобления, скитались по пустыням и горам, они, которых весь мир не был достоин. И все они, свидетельствованные в вере, не получили обещанного. Но для завтрашней России и для Церкви их жертва есть залог духовного воскресения, которое мы чаем".

ПРИМЕЧАНИЯ К ГЛАВЕ VIII

Глава IX