ГРЕКО-РИМСКАЯ ЦИВИЛИЗАЦИЯ

ГРЕКО-РИМСКАЯ ЦИВИЛИЗАЦИЯ

Я начну с вопроса, затронутого профессором Гилбертом Мэрреем¹. Он утверждает, что в греко-римском мире письменное слово имело функцию, в чем-то схожую с машинописным текстом, обычно используемым диктором в радиостудии. Как и сегодняшний дикторский текст, греко-римская «книга» была на самом деле набором мнемонических приемов для связывания отдельных изречений, а не книгой в современном смысле, предназначенной для чтения про себя и для себя, как наши обычные томики книг, продукция современных издательств.

Однако греко-римский мир ни в какой момент своей истории не охватывал всего человечества в целом. Всегда рядом с ним бок о бок существовали другие общества, и некоторые из этих обществ рассматривали книгу с совершенно противоположной стороны. В сирийском обществе, к которому принадлежали и иудеи, книга определенно не считалась простой памяткой для разговора или дискуссии. Ее почитали как откровение Божие: священный предмет, в котором каждый знак и каждая буква написанного текста имели магическую силу и от этого неизмеримую ценность.

Одна из странностей истории заключается в том, что наш традиционный путь изучения греческой и латинской классики унаследован от иудейского метода изучения закона и пророков. Другими словами, мы общаемся с греческими и латинскими книгами абсолютно не так, как они использовались и как были задуманы их авторами и чтецами в те времена, когда были созданы.

Наш талмудический способ изучения книг имеет свои преимущества, столь очевидные, что нет смысла здесь о них говорить. Если однажды вас вымуштровали в таком духе, вы до конца жизни будете читать все тщательно и подробно, а это, без сомнения, лучше, нежели читать на ходу, как газету по дороге на работу. Это урок, который не следует забывать никогда, но это не последний урок, который преподаст нам греко-римская цивилизация. Нельзя ограничивать себя этой узкой и обманчивой перспективой, которая составляет отрицательную черту столь детального, тщательного талмудического изучения священных книг или классиков. Талмудический подход несет в себе два порока. Он склоняет к тому, чтобы воспринимать книгу как вещь в себе — нечто статичное и мертвое, вместо того чтобы видеть в ней то, что есть в действительности, — материальный след или эхо, отголоски человеческой деятельности (ибо интеллектуальные действия есть столь же аутентичная форма деятельности, как волевые усилия или физическая энергия). Второй порок есть практически то же самое, но выраженное более общими или философскими понятиями. Талмудический метод изучения предрасполагает к тому, чтобы рассматривать жизнь в категориях книг, а не наоборот. Противоположный метод — греческий подход — заключается в том, чтобы изучать книги не только ради изложенного в них, но и как ключ к жизни тех, кто их написал.

Если бы кто-то попытался, избрав талмудический, а не эллинский подход, сконцентрировать свое внимание на каком-либо конкретном периоде греческой или римской истории ради одного из знаменитых литературных трудов, дошедших до нас, его видение истории было бы сильно искажено, ибо сохранность одних памятников греческой и латинской литературы и утрата других была обусловлена известными историческими причинами; и эти причины не имеют ничего общего с вопросом о том, насколько эпоха, литература которой дошла до нас, более значима, нежели эпоха утраченной литературы.

Чтобы показать, что я имею в виду, отвлечемся на мину-* ту от латинских книг, дошедших до нас, и обратим внимание на сохранившиеся греческие. Если посмотреть список сохранившихся греческих книг, будет видно, что большинство из них написано в один из двух периодов, разделенных между собой примерно тремя веками. Наиболее известные — в основном «классики» — написаны за период, охватывающий не более пяти-шести поколений и заканчивающийся поколением Демосфена (то есть примерно между 480 и 320 годами до н. э.). Но есть и другая группа, дошедшая до нас, которая начинается с I века до н. э. трудами таких писателей, как Диодор Сицилийский и Страбон. Эта более поздняя группа греческих авторов, пожалуй, обширнее, нежели более ранняя, и включает такие известнейшие имена, как Плутарх, Лукиан, Арриан, Эпиктет и Марк Аврелий. По существу, вся дошедшая до нас греческая литература берет начало либо в «классической», либо в «имперской» эпохе. От промежуточной «эллинистической эры» сохранились либо очень краткие, либо отрывочные, фрагментарные работы.

Почему это так? Подбор на первый взгляд кажется случайным, но нам, к счастью, известна его причина. Причина в том, что при поколении Августа греко-римский мир, к тому времени уже разваливавшийся в течение четырех веков, до 31 года до н. э., сделал отчаянную попытку, имевшую временный успех, собраться воедино. Психологически эта попытка приняла форму ностальгии по прошлому, которое уже казалось золотым веком, когда жизнь была счастливее и роскошнее, чем в последние века дохристианской эры. Люди, жившие тогда и ощущавшие эту ностальгию, искали утешения в архаизме, в преднамеренных попытках искусственно восстановить прошлое счастье, красоту и величие. Это архаистическое движение «имперского века» нашло свое отражение в религии и литературе. В литературе оно привело к отказу от современного «эллинистического» стиля ради изучения и воспроизведения более древнего классического, аттического стиля и к абсолютному безразличию к тем книгам, которые не были либо классическими оригиналами, либо, напротив, ультрасовременными неоаттическими подражаниями.

Именно этим можно объяснить, почему сохранившаяся греческая литература почти исключительно представляет либо «имперский век», либо «классический век» и почему промежуточный «эллинистический век» по большей части выпадает из этого ряда. Однако для историка это не означает, что «эллинистический век», мол, не стоит того, чтобы его изучать. Как раз напротив, историк думает про себя: такая разница в ощущении счастья, удачи и цивилизации между греко-римским обществом последнего дохристианского века и греческим обществом V века до н. э. есть нечто поразительное и — жуткое, ибо люди последнего дохристианского века были явно правы. Действительно, в промежуточный период имел место чудовищный регресс, невероятный спад. Каким образом и почему этот спад произошел? Историк видит, что греко-римское общество достигло временного подъема во времена Августа после битвы при Акции. Он видит также, что предшествовавший этому надлом начался с развязывания Пелопоннесской войны четырьмя веками ранее. Для него, историка, насущным становится вопрос: что же именно сбилось в общественном механизме в V веке до н. э., продолжаясь до I века до н. э.? Так вот, решение этого вопроса может быть найдено лишь в том случае, если греческая и римская история будет подвергнута исследованию как единое, неделимое целое. Таким образом, с точки зрения историка, дефект нашей традиционной программы в том, что она предусматривает обязательное изучение трудов Фукидида как первой главы этой истории и трудов Цицерона как последней главы, но нимало не побуждает к изучению промежуточных «глав», ибо они не отражены в каких-либо освященных, канонических, «классических» трудах греческой или латинской литературы. А между тем, если эти промежуточные «главы» опущены, труды Фукидида и Цицерона превращаются в отдельные бесформенные обрывки истории крушения, из которых невозможно ни сложить целостную картину краха, ни воссоздать истинный вид корабля-общества.

Представим себе гипотетическую параллель в истории нашего собственного общества. Нарисуем картину последствий войны², где и Великобритания, и континентальная Европа разрушены до основания, так что в колыбели западной цивилизации — ее европейском доме, пришедшем в упадок, — уже ничего никогда происходить не будет. Эта гипотетическая картина Европы перед концом XX века соответствует реальной картине истории Греции последнего века до нашей эры. Теперь предположим, что «англосаксонской» ветви западной цивилизации удалось каким-то образом выжить — искалеченной, чахлой, одичавшей — в заморских англоязычных странах. Далее нарисуем мысленно картину того, как американцы и австралийцы пытаются спасти остатки европейского культурного наследия, в особенности сохранить чистоту английской речи и английского литературного стиля. Что они сделают в такой ситуации? Они декретируют, что единственный «классический» вариант английского языка — это язык Шекспира и Мильтона; они будут преподавать лишь этот вариант языка в своих школах и писать только на нем — или, вернее, на том, что они СЧИТАЮТ языком Шекспира и Мильтона, — в своих газетах и журналах. И поскольку жизнь станет достаточно тяжелой и жестокой, а книжный рынок сильно сузится, они позволят всей английской литературе промежуточного периода — от Драйдена до Мэнсфилда включительно — просто исчезнуть³.

Такова, мне кажется, точная аналогия в известных нам понятиях того, что на самом деле произошло с греческой литературой. Но представим себе, что то же случилось и в наше время; предположим, что по той или иной причине вся английская литература, от Реставрации до поствикториан-ской эпохи включительно, была бы дискредитирована и забыта, — разве логично было бы предположить, что XVIII и XIX века, когда была создана большая часть этой литературы, не имели никакого значения в истории западного мира?

Вернемся теперь к латинским книгам. Я попрошу моих читателей рассматривать латинских «классиков» — хотя концепция, которую я хочу предложить в отношении этой литературы, может на первый взгляд удивить — как дополнение к дошедшим до нас греческим трудам «имперского века», как вариант греческой литературы в латинском одеянии. Наиболее ранние из существующих полных трудов на латыни, сохранившиеся пьесы Плавта и Теренция, представляют собой явные переводы «эллинистических» греческих оригиналов. И я должен сказать, что в более тонком смысле вся латинская литература, включая даже такие шедевры, как поэмы Вергилия, является вариантом греческих оригиналов, переведенных на латынь. В конце концов, я мог бы подкрепить свой довод цитатой из одного из самых известных латинских поэтов. Правда, цитата настолько избитая, что я с трудом заставляю себя ее привести: «Покоренная Греция пленила своего дикого покорителя и познакомила неотесанного латина с искусством» («Greecia capta ferum victorem capit et artes intalit agresti Latio»).

Мы все знаем эти строки и знаем, что это верно. Чисто лингвистические различия между латынью и греческим языком нисколько не разрушают литературного стиля и не образуют разрыва в истории литературы. В конце концов, наша собственная современная западная литература создается на десятках различных национальных языков — итальянском, французском, испанском, английском, немецком и др., — и тем не менее никому не придет в голову сказать, что это совершенно различные отдельные литературы и что каждая из них стала бы тем, что она есть, если бы не было постоянного — столетиями — взаимообмена между этими современными друг другу западными разговорными языками. Данте, Шекспир, Гете и другие гиганты — все они являются выразителями литературы единой и неделимой. Различия между лингвистическими средствами не имеют решающего значения. Латинская литература так относится к греческой, как, я бы сказал, английская к итальянской или французской.

Давайте посмотрим на соотношение между латинской и греческой литературой в другом ракурсе. Воспользуемся сравнением с волновым движением и представим греко-римскую цивилизацию как движение в духовной среде — выделение духовной энергии, которая излучается из источника первичного вдохновения в Греции и распространяет свое влияние вовне, действуя во всех направлениях, концентрическими волнами; природа волнового движения такова, что, проходя через сопротивляющуюся среду, волна слабеет, и тем меньше ее энергия, чем дальше она распространяется от источника излучения, пока в конечном итоге, пройдя определенное расстояние, волна не затухает совсем. А теперь попробуем проследить направление волны греческой литературы на ее пути за пределами Греции.

В самом начале, вблизи от дома, мощь волны столь велика, что она несет с собой и сам греческий язык. Когда Ксанф Лидийский в V веке до н. э. принялся за написание истории в греческом стиле, он позаимствовал не только стиль, но и греческий язык, и даже совсем вдали от источника. Однако в том же направлении в Каппадокии в IV веке христианской эры влияние греческой литературы столь сильно, что она по-прежнему влечет за собой и греческий язык. Каппадокийцы — Григорий Назианзин и др. — воспользовались этим чужим для них языком, пробудившись к литературной деятельности, в IV веке н. э., ибо волна греческого влияния к тому времени только докатилась до них. Но уже примерно веком позже, когда та же волна, странствуя дальше, достигла Сирии и Армении, она ослабла настолько, что греческий язык остался где-то позади, и литература, созданная здесь в греческом стиле сирийцами и армянами, пишется уже не на греческом, а на восточноарамейском и армянском языках.

Теперь проследим движение волны в противоположном направлении, не на восток, а на запад. В этой стороне, достигнув Сицилии, волна еще так сильна, что она просто сметает негреческий язык аборигенов. Насколько нам известно, никаких литературных трудов, написанных на языке сикулов, в Сицилии вовсе не было, как не было и в Малой Азии ничего написано на лидийском наречии. Греческий язык на столь близком расстоянии пересилил местные языки. Я уже упоминал о труде, написанном по-гречески историком, жившим в I веке до н. э., — Диодором Сицилийским. Сам Диодор происходил из древних сикулов, а не поздних сицилийцев или греческих колонистов. Его родной город Агириум в самой глубине острова был исконным городом сикулов, там никогда не было греческих колоний. Однако же Диодор абсолютно естественно пишет на греческом языке. Правда, в его время существовал вариант греческой литературы на родном языке сикулов и на нем уже начинали создаваться великие произведения искусства. Однако это происходило уже значительно дальше, в центре Апеннинского полуострова в Лации, где волна греческого влияния была слабее. Этот континентальный итальянский вариант греческой литературы создавался в Лации на живом местном латинском языке, который, по-видимому, был почти идентичен вымершему языку сикулов, обитавших в Сицилии. Когда волна греческого литературного влияния достигла Лации в своем движении на запад, греческий язык остался позади, уступив место живому местному разговорному языку, точно так же как это было с арамейским и армянским языками при движении на восток — примерно на то же расстояние.

Концепцию греческой цивилизации как излучения из Греции — четырехмерного излучения в пространстве-времени — можно проиллюстрировать и примерами из истории монетной системы. В IV веке до н. э. при македонском царе Филиппе в покоренной им Фракии, близ горы Пангей, началась разработка золотых и серебряных месторождений. Из добытого металла чеканилось большое количество монет. Эти деньги служили не только для подкупа политиков и чиновников греческих городов-государств полуострова; они распространились также на северо-запад, в глубь континентальной Европы. Монеты Филиппа переходили из рук в руки, их копировали один за другим монетные дворы варваров, и, наконец, эта монетная волна пересекла Ла-Манш, разлившись по Британским островам. Нумизматам удалось собрать почти полные серии этих монет, от оригинальных выпусков Филиппа IV века до н. э. до британских копий, отчеканенных двумя-тремя веками позже. (Такое расстояние волна смогла пройти за несколько веков.) В наших музеях есть несколько таких серий, и те черты, которые мы отметили в движении литературной волны, проступают еще ярче в волне монетной. Пока она движется, все дальше удаляясь в пространстве от первоначального места эмиссии и все дальше отстоя во времени от первоначальной даты выпуска, она все более и более слабеет. Латинский вариант греческой литературы ощутимо ниже уровнем, нежели оригинал; и точно так же, только в еще более гротескной форме, британские имитации монет царя Филиппа хуже оригинальной чеканки. В самых поздних по времени и дальних по месту изготовления копиях профиль македонского царя и греческая надпись дегенерировали настолько, что превратились в бессмысленный узор. Если бы у нас не было возможности сравнить их с промежуточными выпусками, мы так никогда бы и не узнали, что существует некая художественная связь между этими поздними британскими монетами и их македонским оригиналом. Никто бы просто не догадался, что узор на британских монетах когда-то представлял собой надпись на греческом языке, окружающую человеческий профиль.

Прежде чем мы оставим сравнение с волновым излучением, стоило бы вспомнить еще об одной волне греческой цивилизации, имевшей несколько иное и более неожиданное — а по моему мнению, и значительно более интересное — последствие. Если посмотреть на современный японский шрифт или средневековую китайскую живопись, восходящую, скажем, к периоду династии Сун, то не сразу возникает ассоциация с греческим стилем в искусстве. Действительно, первое впечатление таково, что мы сталкиваемся с искусством, отстоящим от греческого еще дальше, чем от нашего сегодняшнего. И тем не менее если взять какое-либо произведение искусства золотого века Дальнего Востока, скажем, между V и XV веками н. э., то можно провести параллель с движением британских монет последнего века дохристианской эры. То есть мы проследим непрерывную цепь произведений искусства, растянувшуюся назад во времени от II тыс. н. э. и на запад в пространстве от Китая через бассейны Тарима и Окса-Яксарта, Афганистан и Персию, Ирак, Сирию и Малую Азию, пока не достигнем того же пункта в пространстве и времени, к которому нас привели серии монет, а именно к искусству «классического периода» Греции во времена, предшествовавшие поколению Александра Македонского.

И по мере этого движения в кильватере волны японские изображения Будды постепенно, через неощутимые стадии, превращаются в греческие изображения Аполлона.

Но здесь, разумеется, существует очевидное различие между волной, которая начинается в классической Греции и заканчивается британскими монетами, и той другой, что также начинается в Греции того же периода, но заканчивается японским пейзажем и статуей Бодхисатвы. В обоих случаях историческая связь между конечным продуктом и его прототипом неузнаваема до тех пор, пока не встанут на свои места промежуточные стадии; правда, эти две кривые, если воспользоваться математическим термином, совершенно различны по своим свойствам.

В сериях монет мы наблюдаем простой случай вырождения. Искусство становится все беднее, постепенно ухудшаясь по мере удаления в пространстве и во времени от Греции IV века до н. э. Другая кривая, направленная не в Галлию и Британию, а в Китай и Японию, начало имеет сходное. Но по мере того как греческое искусство «эллинистического» и раннего «имперского» периодов распространяется на восток через пространство исчезнувшей империи персов, достигая Афганистана, оно становится все более условным, серийным и безжизненным. А затем происходит нечто, похожее на чудо. В Афганистане это дегенерирующее греческое искусство сталкивается с другой духовной силой, излучаемой из Индии: это одна из форм буддизма — махаяна. И выродившееся греческое искусство, соединившись с искусством махаяны, рождает совершенно новую и в высшей степени творческую цивилизацию — цивилизацию махаянистского буддизма, которая распространилась к северо-востоку через всю Азию, став в конечном итоге цивилизацией Дальнего Востока.

Тут мы сталкиваемся с одним удивительным свойством этих духовных волн. Хотя их естественная тенденция — ослабевать по мере распространения, тенденция эта может быть нейтрализована и преодолена, если сталкиваются и сливаются две волны, излучаемые из различных центров. Слияние греческой и индийской волн способствовало рождению буддийской цивилизации Дальнего Востока. Но существует еще один пример такого чуда, значительно более близкий нам. Та же греческая волна слилась с сирийской, и именно этот союз дал жизнь христианской цивилизации нашего западного мира.

Итак, покончим с нашими сравнениями. Это образный метод, позволяющий несколько ярче представить себе историю различных цивилизаций, но он эффективен только до определенной степени. Если отнестись к этому методу слишком серьезно и не отставить его своевременно в сторону, он может стать препятствием к более глубокому проникновению в историю. Метафорическое приложение законов и процессов мира неживой природы к описанию жизненных процессов, в особенности человеческой жизни, сейчас, видимо, особенно опасно, хотя бы из-за того, что стало чересчур модным. Не так давно опасность грозила совсем с другого конца. Мы привыкли думать о процессах неживой природы антропоморфически, что серьезно мешало прогрессу физической науки, до тех пор пока наконец не был отброшен этот привычный антропоморфический, мифологический подход к явлениям неживой природы. Мне кажется, мы отказались от него окончательно. В физической науке мы тщательно оберегаемся от так называемого патетического заблуждения. Хотя, возможно, в попытках избавиться от «патетического заблуждения» мы непроизвольно и неосознанно впадаем в противоположное, «апатетическое заблуждение», ничуть не менее ошибочное. Поскольку это выглядит и звучит «научно», а все научное сегодня престижно, мы склонны рассматривать людей как бревна или камни, а жизнь в целом — как излучение или поток протонов и электронов. Сравнение может быть удобным, но я уверен, что этот путь ошибочен. Давайте выберемся из привычной колеи и будем говорить о человеческих цивилизациях в человеческих понятиях.

Итак, как можно в человеческих понятиях описать греческую, или нашу западную цивилизацию, или любую другую из десяти или двадцати цивилизаций, которые можно пересчитать по пальцам? Я должен сказать, что каждая из этих цивилизаций есть своеобразная попытка единого, великого, общечеловеческого творчества или, если смотреть на нее ретроспективно, после ее завершения, это своеобразный пример единого, великого общечеловеческого опыта. Это творчество, или опыт, есть попытка совершить акт созидания. В каждой из этих цивилизаций человечество, я думаю, пытается подняться над собственной природой — над примитивной человеческой природой, я хотел бы сказать, — к более высокому уровню духовной жизни. Эту цель описать невозможно, ибо никому еще не удалось ее достичь, или, я бы сказал, ни одному обществу не удалось ее достичь. Возможно, отдельным людям это удавалось. По крайней мере я мог бы назвать некоторых святых или мудрецов, сумевших, мне кажется, в своей личной жизни достичь этой цели; во всяком случае, того, что мне представляется духовной целью. Однако если и существовали отдельные личности, достигшие преображения, то такого явления, как цивилизованное общество, никогда не было. Цивилизация, как мы ее понимаем, — это движение, а не состояние, странствие, а не убежище. Ни одна из известных нам цивилизаций не достигла своей конечной цели. Никогда на этой земле не существовало Сообщества Святых. В самом цивилизованном обществе, в самые цивилизованные его переходы подавляющее большинство его членов оставались очень близки к примитивному уровню человеческого существования. И ни одному обществу не удавалось удержаться на том гребне духовного развития, которого ему удавалось достичь. Все цивилизации, о которых мы знаем, включая и греческую, уже распались и исчезли, за исключением, пожалуй, нашей нынешней западной цивилизации, но никто из сынов этой цивилизации, рожденных в нашем поколении, даже не вообразит, что наше собственное общество защищено от опасности разделить общую участь.

Я полагаю, что цивилизации рождаются и развиваются, успешно отвечая на последовательные Вызовы. Они надламываются и распадаются тогда, когда встречают Вызов, на который им не удается ответить. Вполне естественно, что в истории существуют Вызовы, с которыми сталкивалась не одна цивилизация. И греко-римская история именно потому представляет для нас особый интерес, что греческая цивилизация надломилась в V веке до н. э., не сумев найти достойного Ответа на тот самый Вызов, который сегодня стоит перед нашей собственной цивилизацией.

Если мы развернем свиток греческой истории, то увидим, что исследуем и сам этот судьбоносный Вызов, и катастрофическую неспособность найти Ответ на него. Чтобы представить, в чем же состояло существо Вызова, я должен напомнить выдающиеся события греческой истории до начала Пелопоннесской войны 431 года до н. э. Первое из таких событий — создание городов-государств вдоль берегов Эгейского моря, принесших закон и порядок на место социального междуцарствия, последовавшего за падением прибрежной Минойской империи. Следующим событием можно считать пресс роста народонаселения в колыбели новой цивилизации — на Ионических островах и в континентальной части Греции — и его несоответствие средствам существования. Третье событие — ослабление этого пресса благодаря колониальной экспансии по всему Средиземноморью: основание колониальных греческих полисов па землях варваров. Четвертое событие — прекращение греческой колониальной экспансии в течение VI века до н. э., частично из-за успешного сопротивления жертв экспансии, частично благодаря политической консолидации соперников Греции по колонизации западной части Средиземноморья со стороны Леванта: Карфагенской и Этрусской держав на западе и Лидийской империи, которую сменила значительно более мощная Персидская империя, на востоке. (С точки зрения греков Персидская империя сама по себе не так была страшна, как финикийцы на своей родине, в Сирии, чей напор усиливался благодаря персидской поддержке.)

В тот период, который мы считаем наиболее выдающимся веком греческой цивилизации, — конец VI и начало V века до н. э. — сами греки ощущали себя окруженными и стесненными со всех сторон. По мнению Фукидида, со времен Кира и Дария «Элладу теснили со всех сторон в течение долгого времени, вследствие чего в этот период она не добилась каких-либо выдающихся достижений, более того, жизнь в городах-государствах захирела» (Фукидид. Книга I, гл. 17).

А на взгляд Геродота, «три последующих поколения — в годы правления Дария, сына Гистаспа, и Ксеркса, сына Дария, и Артаксеркса, сына Ксеркса, — были свидетелями того, что Эллада преодолевала больше трудностей, чем выпало на ее долю за все двадцать поколений, предшествовавших вступлению Дария на трон» (Геродот. Книга VI, гл. 98).

Но между прочим, это был тот период, когда греческому обществу удалось решить новую экономическую проблему, вставшую перед ним вследствие прекращения географической экспансии. Следовало решить, как поддерживать жизненный уровень все растущего населения в условиях, когда географический ареал стал неизменным, перестав расширяться. В истории Греции эта проблема была решена путем успешного перехода от чисто экстенсивной к более или менее интенсивной экономической системе: от смешанного хозяйства, предназначенного лишь для местного пропитания, к специализированному хозяйству на экспорт. Эта революция в сельском хозяйстве вызвала общую революцию в экономической жизни Греции, поскольку новое, специализированное сельское хозяйство потребовало дополнительного развития торговли и производства. Исследовать греческую экономическую революцию можно, изучая историю Афин времен Солона и Писистрата. Эта аттическая экономическая революция исторически соответствует английской промышленной революции на рубеже XVIII и XIX веков н. э., и она действительно разрешила экономическую проблему Греции VI века до н. э. Однако решение экономической проблемы, в свою очередь, вызвало к жизни политическую проблему, с которой греческой цивилизации справиться не удалось; именно политическая несостоятельность и стала причиной ее распада.

Новую политическую задачу можно представить следующим образом. До тех пор пока экономика каждого из городов-государств была замкнута на ограниченное, локальное потребление, эти полисы могли позволить себе оставаться замкнутыми и в политическом отношении. Локальная суверенность каждого полиса могла вызвать, и вызывала, постоянные малые войны, однако в тех экономических условиях эти войны не несли с собой социальных катастроф. Однако новая экономическая система, рожденная аттической экономической революцией под прессом прекращения греческой колониальной экспансии, была основана на местном производстве для международного обмена. Она могла действовать успешно лишь в том случае, если полисы отказывались от своего экономического местничества и становились взаимозависимыми. А система международной экономической взаимозависимости могла функционировать только в условиях международной политической взаимозависимости: некоей международной системы политического законодательства и порядка, которые ограничивали бы анархическую местническую суверенность отдельных полисов.

Такой международный политический порядок в готовом виде преподносили греческим полисам VI и V веков до н. э. Лидийская, Персидская и Карфагенская империи. Персидская империя систематически навязывала упорядоченные политические отношения тем греческим полисам, которые она покоряла; а Ксеркс попытался завершить этот процесс завоеванием остатков независимых регионов греческого мира. Эти все еще не покоренные греческие полисы отчаянно — и успешно — сопротивлялись Ксерксу, поскольку они справедливо полагали, что персидское господство погубит их цивилизацию. Они не только сохранили свою независимость, но и освободили завоеванные прежде полисы Архипелага и Азиатского материка. Однако, отвергнув персидский способ решения греческой политической проблемы, греки-победители встали перед задачей найти какое-то другое решение. Здесь-то они и потерпели фиаско. Одержав победу над Ксерксом в 480–479 годах до н. э., они потерпели поражение от самих себя между 478–431 годами до н. э.

Греческой попыткой установить международный политический порядок был так называемый Делосский союз, основанный в 478 году до н. э. Афинами и их союзниками под афинским лидерством. Следует мимоходом заметить, что Делосский союз был смоделирован по персидскому образцу. Это очевидно, если сравнить описание системы, принять которую побуждал полисы афинский государственный муж Аристид в 478 году до н. э., с описанием Геродотом (в книге VI, гл. 42) системы, насаждавшейся в этих же самых полисах персидскими властями после подавления так называемого Ионийского восстания, лет за пятнадцать до того. Однако Делосский союз не смог достичь своей цели. И прежняя политическая анархия в отношениях между суверенными, независимыми греческими полисами разгорелась с новой силой уже в новых экономических условиях, что сделало эту анархию не просто пагубной, но смертельной.

Период распада греко-римской цивилизации в результате неспособности заменить международную анархию некоей международной законностью и порядком составляет историю четырех веков — с 431 по 31 год до н. э. После четырех столетий невзгод и экспериментов наступил период частичного временного расцвета во время правления Августа. Римскую империю, которая на самом деле была международной лигой греческих и других связанных с ними в культурном отношении полисов, можно рассматривать как запоздалое решение той проблемы, с которой не справился Делосский союз. Но эпитафией Римской империи будет фраза «слишком поздно». Греко-римское общество почувствовало раскаяние лишь после того, как нанесло себе смертельные раны своими собственными руками. Римский мир был миром от изнеможения, миром несозидательным и уже поэтому непостоянным. Это был мир и порядок, опоздавший на четыре столетия. Чтобы понять, чем была Римская империя и почему она распалась, следует внимательно исследовать историю тех унылых четырех веков.

Я пришел к заключению, что мы должны рассматривать историю тех времен в целом. Только в этом случае она проливает свет на нашу собственную ситуацию в нашем собственном мире, в наши дни. И если удается в лучах этого света что-то разглядеть, то увиденное, поверьте опыту (experta crede), оказывается на удивление поучительным.