II Должное и Сущее в русском традиционном сознании

Антиномия Должного и Сущего является базовой для русского традиционного сознания, в котором «антиномичная организация мира и бытия осознается как противоречие между материальным и идеальным, Материей и Духом, Сущим и Должным»³¹²⁾.

Эта противоположность далеко не всегда внятно артикулирована, но именно вокруг нее структурируется традиционный культурный космос. Анализ этой антиномии, выявление ее на осознанном уровне позволяет осмыслить глубинные пласты традиционного сознания, понять природу его органической неприязни к либеральным ценностям. Рефлексия по поводу этой антиномии помогает также понять причины неизменного отторжения либеральных форм модернизации. Паттерн Должное/Сущее существует для носителя традиционного сознания в императивной и естественной форме, традиционалист мыслит скорее мифологично, чем понятийно, оперируя конкретной семантикой единичного, а не понятийными категориями всеобщего, т.е. переживает явление, а не осмысливает его сущность.

Для традиционалиста, в том числе и российского, вообще свойственна конкретика индивидуального и коллективного мышления, ограниченность или даже невозможность оперирования абстракциями, в том числе деньгами как средством

для инвестиций, различными видами ценных бумаг, биржевыми сделками, т. е. операциями, оторванными, абстрагированными от конкретных, единичных и неповторимых проявлений материального мира. Это обстоятельство во многом препятствует либеральным формам модернизации, и далеко не только в сфере хозяйственной жизни.

Характерное для российской ментальности органическое неприятие абстракций отнюдь не уникально. В традиционном европейском обществе человек и вещь сопротивлялись схематизации, применению математических абстракций в отношении экономики и общества. В трансцендентной сфере идеи вещей дополнялись идеально-божественным прообразом человека. Эти прообразы были достаточно абстрактны, но по определению единичны, уникальны. В культуре и обществе модерности цифры и символы, математическая множественность приходят на смену вещественности традиционного мира, где вещь и ее производство были наглядны, осязаемы, конкретны.

Человек в различных своих ипостасях, как прихожанин определенного прихода, член ремесленного цеха, потребитель товаров и услуг тоже был более индивидуален, но не так легко, как в последующие эпохи, подпадал под действие закона больших чисел, приобретая черты формализованной, абстрактной величины. В эпоху Нового времени меняется жизнь, смыслы, ценности, разрушается цельность традиционного существования, теплота человеческих связей, дифференциация во все большей мере приходит на смену синкретичности: «Все, что раньше было осязаемо глазом и рукой, она превратила в отвлеченность. Базар стал биржей, клубом, газетой, рестораном, пивной, залом для митингов. То, что было раньше краской, формой, лицом, голосом, – стало цифрой, знаком, буквой, символом»³¹³⁾. Этот процесс не обошел стороной и Россию, но в традиционном сознании по-прежнему сохраняется пристрастие к конкретной семантике единичного.

Среди российских культурологов особый вклад в разработку проблемы исследования значения антиномии Должного/Сущего для русского традиционного космоса внес и вносит И. Г. Яковенко³¹⁴⁾. В целом признавая его концепцию, мы остановимся на некоторых аспектах этой проблемы, рассматривая их в контексте нашего дискурса.

Что же такое Должное? «Идеал (должное) понимается как царство абсолютного изначального синкрезиса, который есть высшее совершенство. На уровне массового сознания это идеализированный образ родовой жизни – Беловодье или коммунизм. На уровне богословских изысканий – соборное единение всех святых и праведников в Вечности, что, по существу, есть не что иное, как богословское осмысление образа вечного, несотворимого и неуничтожимого трансцендентного Рода, пролегающего из прошлого в будущее и разросшегося до размеров Вселенной. Отсюда вытекает и напряженное отрицание истории, поскольку объективное содержание истории – постоянное дробление социокультурного синкрезиса. История понимается как упорное движение прочь, все дальше от идеала. В этом отношении она погибельна, и только эсхатологическая перспектива несет в себе надежду на избавление»³¹⁵⁾.

Это определение, приводимое И. Г. Яковенко, нуждается в комментариях. Прежде всего отметим, что с нашей точки зрения, Должное не тождественно идеалу, хотя и является родственным понятием. Идеал, вне зависимости от степени отвлеченности и несбыточности, несет в себе некоторый

элемент рациональности, то же можно сказать и о норме³¹⁶⁾. Об идеале можно спорить, ему можно выдвигать альтернативы, т. е. идеал в большей мере включает в себя отдельные элементы, которые могут осмысляться и оцениваться как нечто более или менее самостоятельное, т. е. идеал может быть подвергнут аналитическим процедурам. Этого нельзя сказать о Должном, которое в большей степени монолитно и неделимо, приближаясь в этом смысле к древним смыслообразам, в которых неразделимы функции семантемы, знака и магемы. Должное способствует ослаблению имманентного неприятия государственной модели социальной жизни людьми, обладающими архаическим и постархаическим сознанием, что, впрочем, не спасало Московское царство, а впоследствии и Российскую империю от повторяющихся проявлений стихийного антигосударственни-чества.

Вспомним в этой связи многочисленные крестьянские восстания, в которых нашло выражение господствовавшее в народе настроение отторжения государственнической модели социального уклада: «Крестьяне хотели не столько избавления от крепостного права, сколько избавления от государства, будь оно представлено помещиком, исправником или воинским начальником, если бы они могли найти подходящие слова, они сказали бы, что им не нужна история, а довольно и своего крестьянского быта и что они просят сохранить за ними быт на вечные времена»³¹⁷⁾. Выступая в качестве ключевого медиатора³¹⁸⁾ для традиционного сознания, Должное тем самым выполняет своеобразную психотерапев-

тическую функцию, способствуя более щадящему восприятию внутрикультурных противоречий³¹⁹⁾.

Отметим, что окрашенные в эсхатологические тона элементы восприятия окружающего мира присутствуют не только в религиозном или квазирелигиозном, но и в русском сознании вообще. В процессе нашего исторического развития возникает по-своему достаточно логичный смысловой ряд, включающий в себя крестьянскую утопию, Беловодье, Святую Русь, коммунизм и другие образы золотого века. Сам золотой век выступает в качестве одного из ключевых субдискурсов Должного. Приведенными утопиями не исчерпывается весь смысловой ряд эсхатологии, нами приведены лишь отдельные знаковые утопии из ряда российской эсхатологической фантазии. Историк русской церкви А. В. Карташов, бывший одно время министром исповеданий Временного правительства, отмечает, что «яркое отделение чистого от поганого у старообрядцев имеет прецедент только в древнем Израиле. Русский народ увидел в христианстве – откровение о пришествии Спасителя на землю и о создании силою церковного благочестия, вместо этого грешного, нечистого мира, другого, сплошь святого»³²⁰⁾.

И сегодня, в постсоветский период, в общественном сознании сохраняют свое значение антиномии, воспроизводящие на новом этапе общественного развития стереотипы манихейского сознания, с четким разделением света и тьмы, доброго и злого, вынесением вовне человека ответа на вопрос «Кто виноват?». Поиск ответа на вопрос о том, почему лично мне стало хуже в результате реформ, выносится вовне, бытуют теории международных заговоров. В любом случае виноват не я, не мы, мы хорошие; в том, что дела идут плохо,

виноваты иные, чужие, наделяемые мистическими возможностями силы, ужасные в своем злодействе и могуществе. Роль этих сил в процессе исторической и социокультурной динамики могли исполнять враги народа³²¹⁾, КПСС, «жидо-масоны»³²²⁾, инопланетяне, американцы, позднее А. Б.Чубайс и «олигархи», представители различных этнических меньшинств, экономически, социально успешные люди вообще, которые, тем не менее, кроме негативных эмоций отторжения вызывают и зависть, желание при случае стать такими же богатыми и сильными, как они.

Предельно упрощаясь, рецепты решения реальных социокультурных проблем сводятся к необходимости уничтожения очередного или внеочередного, внутреннего или внешнего «врага». Сокрушим «супостата» и войдем в «Царствие Божие», где нет проблем и противоречий, но есть целостность мира и гармоническое состояние личности.

Идеалом для массового бессознательного является достижение статичного, «стерильного» состояния мира вне исторического времени, мира, где достигнут конец истории, развития как такового. Свидетельствует о. Иоанн Мейендорф: «Одна из черт русской культуры... это уменье, тенденция жить как бы одновременно в двух мирах, некий дуализм по отношению к истории, манихейское представление о том, что в этом мире все несовершенно, но есть тайники души, откуда исходит свет, где ощущается истина: они свободны, независимы от исторического процесса... Манихейство, дуализм по отношению к истории наслоился на Православие...»³²³⁾. Замещение историзма эсхатологизмом является характерной чертой культурного сознания, погруженного в парадигму Должного.

Недаром Ф. М. Достоевский через героя своего романа «Подросток» Версилова восторженно выражает это апокалиптическое стремление к последним временам, завершению истории: «Золотой век – мечта самая неправдоподобная из всех, какие были, но за которую люди отдавали всю жизнь свою и все свои силы, для которой умирали и убивались пророки, без которой народы не хотят жить и не могут даже и умереть!»³²⁴⁾.

В рамках мифологического мировосприятия образ золотого века претерпел существенные изменения. Если для архаика он соотносился с мифическим прошлым, со временем первопредков, то «сознание эпохи модерна запрещает всякие мысли о регрессии, о неопосредованном возвращении к мифическим первоистокам. Горизонт для пробуждения мифического прошлого образует исключительно будущее...»³²⁵⁾. Золотой век стал осмысливаться не только как преодоление отпадения от природы, но и как снятие социальной истории со всеми ее конфликтами, коллизиями и противоречиями. Нивелируя различия между прошлым и будущим, Должное объемлет рай потерянный и рай обретенный: золотой век архаики встречается с золотым веком завершающего историю времени, конец встречается с началом³²⁶⁾: наступает мессианское время: «Мир в видениях пророков – это один из аспектов мессианского времени; когда человек преодолеет раскол, отделяющий его от рода человеческого и от природы, он действительно окажется в мире с теми, от кого был отделен... Взгляд пророков на мессианское вре-
мя – это понимание его в виде гармонии между людьми, между мужчиной и женщиной, между человеком и природой»³²⁷⁾.

Мечта об осуществлении Царствия Божьего на земле, достижении полного и окончательного счастья не только превосходит, но и противоречит задаче либеральной модернизации с ее рациональностью, секулярностью, демократическими процедурами, противостоит самой парадигме постепенного улучшения мира, процессы модернизации разворачиваются в горизонтальном измерении мира, в сфере Сущего³²⁸⁾. Известный русский религиозный философ С. Н. Булгаков, характеризуя депутатов Государственной думы второго созыва, отмечает очень важное в контексте нашего дискурса обстоятельство: «Я ясно видел, как, в сущности, далеко от политики, т. е. повседневной прозаической работы починки и смазки государственного механизма, отстоят эти люди. Это психология не политиков, не расчетливых реалистов и постепеновцев, нет, это нетерпеливая экзальтированность людей, ждущих осуществления Царства Божия на земле, Нового Иерусалима и притом чуть ли не завтра. Невольно вспоминаются анабаптисты и многие другие коммунистические сектанты Средневековья, апокалиптики и хилиасты, ждавшие скорого наступления тысячелетнего Царства Христова и расчищавшие для него дорогу мечом, народным восстанием, коммунистическими экспериментами, крестьянскими войнами; вспоминается Иоанн Лейденский со свитою своих пророков в Мюнстере»³²⁹⁾.

Модернизации же как раз и свойственны постепенность и последовательность улучшений, утилитарность и прагма-

тичность. Этими чертами обладает социокультурная среда государств модерности, она инновативна, чему в немалой степени способствует и динамизм хозяйственной жизни. Успешность в хозяйственной деятельности предполагает не просто создание новых товаров и услуг, но и новых рынков, что дает возможность субъектам экономической деятельности получать наибольшую прибыль, происходит регулярная структурная перестройка хозяйства, капитал стремится туда, где есть возможность достижения максимально возможной эффективности. Генерирование и использование новаций становится жизненно важным элементом жизни общества. Привычная цепочка «инновация-стереотип» претерпевает наибольшие изменения именно в области стереотипизации, которая теряет свою «основательность» и определенность как норма. Скорее, в обществе поздней модерности речь идет о гетерогенности стереотипов, отличающихся относительно малым временем существования. Гетерогенность проявляется и в отсутствии единого стиля, т. е. в полистилистичности, локальности стереотипа.

Расширение границ стереотипного поведения облегчает распространение инноваций. Благодаря новым возможностям информационных систем инновация становится доступна (известна) множеству людей не только в рамках данного государства, но и в различных регионах мира, где для этого созданы необходимые технические возможности. Наблюдаемое нами ускоряющееся дробление культурного пространства и взрывное распространение инноваций приводит к сосуществованию вещей и симулякров, что чревато своими проблемами, рассмотрение которых, впрочем, не входит в рамки нашего дискурса.

Модернизационные процессы порождают ряд инноваций, которые не только способствуют преображению мира Сущего, но и выполняют еще одну важнейшую функцию: инновационные артефакты, смыслы и явления опосредуют отношения человека с миром, заполняя пространство отчуждения между ними в предметной форме. Таким образом, то, что с позиции Должного представляется проявле-
нием бездуховности, мещанства³³⁰⁾, буржуазности, с точки зрения самоорганизации либеральной культуры является частью процесса по гармонизации мира и интеграции человека в культурный космос.

Характерно, что массовый советский человек даже в наиболее репрессивные, идеологически выдержанные периоды нашей недавней истории стремился к созданию вокруг себя некоторого вещного барьера в отношении всепроникающих эманации Должного. В качестве иллюстрации сказанного коснемся темы вывоза культурных ценностей из Германии на территорию СССР в конце Второй мировой войны. Для народов, населяющих СССР, этот процесс стал стихийной формой знакомства с европейской культурой, прорыва железного занавеса, эстетизации повседневной жизни. Вывезенные картины, столовые сервизы, мебель, домашняя утварь, книги заполняли пустоту (простоту) пролетарского быта, хотя бы частично позволяли удовлетворять тягу к «мещанскому» благополучию, заполняли вакуум вещного, предметного мира, делали его более прочным, основательным, «буржуазным».

Стремление граждан СССР к некоторому укоренению в мире Сущего позволяло, пусть и на минимальном уровне, поддерживать и воспроизводить жизнь в ее биологической и социально-культурной формах. В чистых формах эманациями Должного можно жить лишь ограниченное время, здесь можно вспомнить годы военного коммунизма, Гражданской и Великой Отечественной войн, в некоторой степени ленинско-сталинского периода нашей истории вообще, но без
уступок миру Сущего не может сколь-либо длительное время существовать и мир Должного. Обобщая сказанное, можно утверждать, что мир Должного паразитирует на мире Сущего, захватывая энергию, необходимую для биологического и социокультурного воспроизводства человеческой жизни вообще.

Конструкт Должное/Сущее проявляет себя через свои частные субдискурсы, важнейшими среди которых являются Власть, Бог, Порядок, Правда, то «непереводимое слово „правда", которое одновременно означает и „истину", и „моральное и естественное право" »³³¹⁾. Эти субдискурсы в свою очередь дробятся на еще более частные, пронизывая неонтологичную, но необходимую для существования Должного материю Сущего.

И. Г. Яковенко отмечает, что «сознание, в котором жива идея должного, неотделимо от членения мира на два уровня. Уровень сакральной нормативности, или Должного как единственно подлинной, горней реальности и низменного сущего, понимаемого как ложная, неполноценная, в определенном смысле, эмпирия»³³²⁾. В рамках этой картины мира Должное понимается как предвечная, богоданная природа бытия, которая присутствовала в сакральном прошлом и возобладает в эсхатологическом будущем. Именно Должное обладает сакральной и онтологичной природой, а Сущее понимается скорее как ухудшенная, сниженная и несовершенная версия Должного. В топографии этого мира Сущее профанно и лишено онтологии, оно не имеет собственной природы, и вследствие этого собственных законов, которые устанавливает для него Должное, стремящееся к максимально возможному в данных исторических условиях самовоплощению.

Обратимся в качестве иллюстрации к сказанному к явлению массовых беспорядков, участники которых в своих действиях руководствовались стремлением к очищению Су-

щего и восстановлению Должного. С конца 50 – начала 60-х годов XX века по СССР прокатывается волна беспорядков, массовых драк, группового хулиганства, свидетельствующих о нарастающей тенденции отхода от Должного³³³⁾. Собственно, аналогичная ситуация наблюдалась в России и после отмены крепостного права, вызванная распадом, трансформацией привычных социокультурных форм, общего уменьшения репрессивности культуры и социума. В статье 1905 года, ощущая нарастающий хаос в социокультурной жизни, предчувствуя, вслед за Д. С. Мережковским, приход Грядущего Хама, А. Белый писал: «Появился новый тип, воплотивший в себе хаос, вставший из глубин – тип хулигана. Грозно вырос призрак монгольского нашествия»³³⁴⁾.

Спустя полвека массовые хулиганские действия не вызывали столь грозных предчувствий, они несли в себе как элементы стихийного, мало осознанного протеста против условий внешней, материальной жизни, так и явились реакцией на процесс имущественной дифференциации, неравенства доходов, самой возможности сравнения своего и чужого материального положения. Участники массовых силовых акций оправдывали свои действия как форму «защиты коммунистических идеалов, как попытку вернуть партию и советскую власть к первозданным формам советского утопизма. Нельзя не признать, что снижение уровня массовых беспорядков было в определенном смысле поражением большевистской идеологии, симптомом потери влияния в обществе ее исходных утопических идеалов: меньше становилось людей, способных выйти на улицу в их защиту»³³⁵⁾.

К началу 1970-х годов интенсивность массовых беспорядков значительно уменьшилась, что косвенно свидетель-
ствовало о потере крестьянами и рабочими, вчерашними выходцами из крестьян, веры в то, что уравнительно понимаемые идеалы социальной справедливости разделяются верховной государственной властью, осознанием того факта, что Власть отходит от служения Должному. Чудаковатые правдолюбцы, последние стойкие ревнители Должного, образы которых с такой любовью описаны В. М. Шукшиным, постепенно приобщаются к городской (массовой) культуре, все четче разделяя сферу публичного, социального и частного, локального. Жизнь в первой сфере предполагает участие в партийных, комсомольских, профсоюзных собраниях, субботниках, иных формах общественных работ, исполнение определенной социальной роли, поддержание конвенциональных правил игры.

В сфере частного пространства можно расслабиться, пить водку и философствовать на кухне, обличать начальство, изливать душу. Бунт был вытеснен из публичной в приватную сферу жизни, сохраняя при этом свою алогичность, четкое (бинарное) разделение на своих и чужих, черное и белое, добро и зло. К светлому и доброму полюсу, объединяющему своих, относятся коллеги по работе, собутыльники, т. е., как правило, люди, которые знают друг друга лично. К противоположному, темному полюсу мироздания относятся мировая «закулиса» (вспомним многочисленные теории заговоров и тайных происков в отношении России/СССР вообще и русского народа в частности), империалисты, «очкастый частный собственник»³³⁶⁾ позднее региональное или московское начальство, т. е. иные, чужие, непонятные, в силу этого и могущие олицетворять силы зла. В приватной сфере

коллективное бессознательное выражалось одним и тем же набором знаковых фраз: «Мы тут вкалываем, а они там с жиру бесятся», «Я воевал», причем безотносительно к реальному участию в каких-либо военных действиях. Эти мизансцены включают в себя и элементы невербальной коммуникации: рвется на груди рубашка, кулак стучит по столу, звенит посуда, человек вопрошает у мира, другого человека: я достаточно значим для окружающих, для мира, «тварь я дрожащая или право имею», вопрошание, выражающееся сакраментальной фразой: «Ты меня уважаешь?».

Вернемся к рассмотрению столь важной в контексте нашего дискурса антиномии Должного/Сущего. Она определяет систему ценностных координат и понятий, с помощью которых в рамках идеологии традиционализма постигается окружающий мир. Структуры реальности оформляются в концептах и моделях Должного/Сущего. Элементы, не укладывающиеся в подобные модели, не воспринимаются, не фиксируются традиционным сознанием, заносятся в разряд случайностей. Так это было и в нашем еще не столь далеком советском прошлом. Это у нас, здесь, на отдельно взятом предприятии, в отдельном колхозе и районе такие перегибы и безобразия, но это не повод для клеветнических обобщений, в других частях огромной страны все правильно, в куда большей степени соответствует Должному. Для того, чтобы убедиться в этой правильности отдаленного, лежащего вне сферы повседневного личного опыта мира, советскому человеку не нужно было никуда ехать, достаточно было прочитать очередной номер газеты «Правда», послушать заезжего лектора общества «Знание», и уж тем более прослушать курс в Университете марксизма-ленинизма.

Для массового советского человека, жившего в космосе социокультурной традиции, реальность, выходящая за рамки Должного/Сущего, осознавалась в минимально возможной степени. Постоянной сегрегации (отделения чистых от нечистых) подвергаются в этом контексте исторические факты: факты, укладывающиеся в систему координат, задаваемую антиномией Должного/Сущего становятся каноническими,
факты, не укладывающиеся в эту схему, не замечаются или трактуются как неважные, незначимые.

Благодаря такому отношению к историческому опыту «история определенным образом сакрализуется, превращаясь в священную социалистическую историю со своими мифами и легендами, своего рода пародию на Священное Писание»³³⁷⁾.. Конструируемая таким способом «священная социалистическая история», как и любая другая в Московском царстве, России/СССР и позднее в постсоветской России, не получает раз и навсегда данных, застывших форм, она находится в постоянном движении, подвергается пересмотру, ревизии, подвержена инверсионному переосмыслению роли и места исторических персонажей и событий.

Важнейшим проявлением видения мира сквозь призму концепта Должное/Сущее является отношение к истории и особенности исторической памяти. В нем коренятся причины столь странного, на первый взгляд, феномена, заключающегося в непредсказуемости не только российского будущего, но и его истории. История в ее дискретности и фактографической конкретности, с ее имманентными законами и логикой вполне может не соответствовать Должному, и поэтому выпадает из традиционной картины мира. Так, рассматривая особенности восприятия времени, свойственные крестьянам в пореформенный период, российский историк Б. Н. Миронов отмечал, что «крестьянин воспринимал время движущимся по кругу, циклическим и соответственно этому представлял, что все в мире повторяется, а не изменяется. Отклонение от нормального, т. е. повторяющегося, хода вещей казалось ему чем-то исключительным, делом рук нечистой силы, результатом козней колдунов и потому временным и преходящим: „Обомнется, оботрется – все по-старому пойдет" »³³⁸⁾.

Должное, которое в одной из своих модальностей выступает как ничем не ограниченная воля к Благу, несовместимо

с рационально историческим пониманием необратимости социокультурного времени. Для Должного нет времени и нет необратимости, и человек, обладающий традиционным сознанием, полагает, что в любой момент можно остановить историческое время и начать все сначала – с чистого листа. А если нет исторических ограничений, если не вполне прочны причинно-следственные связи, – то почему бы не поиграть с различными моделями общественного устройства или хотя бы в очередной/внеочередной раз не переделить собственность?

Драматическое соотношение между объективным миром Сущего и пронизывающими его эманациями Должного неизбежно вызывает социокультурные противоречия. К этому взаимодействию двух миров генеалогически восходит невосприимчивость традиционной культуры к рациональному видению мира, отсюда и склонность российского человека к идеологическим (мифологическим) истолкованиям реальности. Должное надреально, оно предшествует реальности и не соотносимо с реальным бытием, не корреспондирует с ним и не верифицируется с его помощью: «Сознание, в котором жива идея должного, не отделимо от членения мира на два уровня: сакральной нормативности или должного как единственно подлинной реальности и низменного сущего, понимаемого как ложная, неполноценная эмпирия»³³⁹⁾.

Но в этом кажущемся властно-волюнтаристическом событийном хаосе есть все же некоторые закономерности, определяемые процессом их постоянной мифологической коррекции и соотнесения с ключевыми субдискурсами Должного. При этом используются следующие основные приемы.

1. Вытеснение из памяти, истории, жизни вообще фактов, которые в большей или меньшей степени не соответствуют Должному³⁴⁰⁾. На инструментальном уровне этому

2. Амбивалентная трактовка фактов, когда они понимаются одновременно в двух противоположных версиях. Так, например, свидетель коллективизации, с одной стороны, помнит и может поведать обо всех ее ужасах, так, как это было на самом деле. С другой стороны, он полагает, что все происходившее схоже с описанием процесса коллективизации в романе М. Шолохова «Поднятая целина». Как объяснить этот парадокс, имеет ли он отношение к сфере психопатологии, раздвоению сознания? К медицинской области этот феномен отношения не имеет, поскольку в рамках своеобразной логики отношений Должного/Сущего все поддается объяснению и пониманию. При таком восприятии исторических событий накладываются друг на друга картины того,

что было в действительности и того, что должно было быть согласно идеологически окрашенному и легитимному мифу.

3. Избирательное фиксирование свойств и признаков исторических реалий по принципу их соответствия Должному, их сегрегация, т. е. отделение чистых (соответствующих) от нечистых (не соответствующих). Но полуправда является наихудшим видом лжи, которая, по словам И. Канта, страшна растворенными в ней крупицами правды, тем, что «она остается серьезным нарушением долга по отношению к самому себе, причем нарушением непростительным, так как оно задевает в нашем лице человеческое достоинство и подрубает самые корни нашего образа мыслей...»³⁴²⁾.

Следствием иррационалистического антиисторизма является постоянно воспроизводящийся инфантилизм российского исторического сознания. В этом контексте история не предполагает преемственности, поскольку приход к власти нового правителя потенциально несет с собой возможность к обновлению космоса и бытия. Недавнее прошлое перечеркивается, из него редко делаются практические выводы, использование которых на новом этапе могло бы избавить общество от новых ошибок и испытаний. В то же время подвергающийся официальным гонениям бывший властитель вызывает у носителя традиционного сознания живое участие и поддержку, у нас любят гонимых и обиженных: «Вождь, который потерял свой пост, приобретал все мыслимые и немыслимые черты идеала (мы бы сказали Должного. – С. Г.). Он был как бы товарищем по несчастью и хорош был именно потому, что уже не имел власти. Так, вернувшийся из заключения по амнистии П. пришел на прежнее место работы, устроил в кабинете начальника дебош, подрался с милиционерами, называя их фашистами, гадами, предателями, а заодно обвинил их в том, что они „отравили Сталина"»³⁴³⁾.

Приход нового правителя, а в последнее десятилетие и избрание нового состава органов законодательной власти, часто сопровождается массовыми иррациональными надеждами на чудесное изменение (обновление) мира или хотя бы на немедленное улучшение их собственного материального положения. Соотнесение этих гипертрофированных надежд с объективными социокультурными реалиями во многом недоступно традиционному сознанию. В начале своего правления субъект Власти может эксплуатировать наличие у подданных заведомо завышенных, чуть ли не сакральных ожиданий, но со временем, разуверившись в его возможности преобразовать мир, сознание традиционалиста может осуществить инверсию в отношении субъекта Власти, перемещая его в своих представлениях с полюса Добра на противоположный полюс Зла.

Для носителя традиционного сознания, мыслящего в категориях Должное/Сущее, более важна не содержательная, программная часть властной речи, а персоналия того, кто ее произносит. Именно поэтому очередному субъекту Власти так важно сказать много общего и мало частного, дабы не смущать, не ввводить в соблазн малых сих, дав им тем самым возможность объединиться в поддержке персоны властителя. Когда с течением времени субъект Власти теряет свою связь с эманациями Должного, он оказывается в сфере Сущего, погружаясь в мир единичных, неподлинных фактов, сам приобретая оттенок неподлинности. Мы можем вспомнить в этой связи отношение наших сограждан к бывшим правителям России.

Итак. Правители, которые служат Должному вяло, без огонька, просто забываются, в качестве примера можно вспомнить ряд коммунистических руководителей эпохи заката империи. В этом ряду стоят Генеральные секретари ЦК КПСС Л. И. Брежнев и К. У. Черненко. Правители, которые в той или иной форме противостоят Должному, мифологизуются в качестве злодеев, роль которых столь же необходима в традиционной картине мира, как и роль героев и праведников. Так, уже к концу двадцатых годов прошлого века

Но вернемся к живописному изложению советской эмпирики 1950-80-х годов в изложении В. А. Козлова: «Здравствующие „вожди", напротив, были плохи по определению. Дважды судимый заключенный Ш. в апреле 1959 года написал замечательное ругательное письмо Н. С. Хрущеву: „Ты толстопузое кровожадное животное, отпустив свою требуху за счет слез и крови благородного человека, стоишь у власти, держась руками и зубами за престол, обещая всему миру светлое будущее, которому будет начало после твоего погребения. Не ты ли, гуманный пес, заставил Маленкова отречься от престола, под предлогом плохого понятия в сельском хозяйстве, выдвинув кандидатуру Булганина для своих корыстных целей..."»³⁴⁵⁾.

Ориентированные на Должное носители традиционного сознания обвиняют их в семи смертных грехах³⁴⁶⁾, но за этими обвинениями стоит, как правило, главное – они снижают возвышенный образ Власти, переводя ее из сферы сакрального в сферу профанного. Нет в народе и особой благодарности по отношению к царям и генсекам-освободителям, поскольку они, отпав от Должного, впали в ересь Сущего. Вспомним близких нам по времени Н. С. Хрущева и М. С. Горбачева, чьи образы в массовом сознании окрашены ярко выраженными отрицательными коннотациями. Совсем по-иному воспринимается образ правителя, который выдерживает экзамен

на соответствие Должному. В нем все человеческие качества постепенно элиминируются, субъект Власти от Должного – это уже скорее не человек и даже не сверхчеловек, но некое высшее существо.

В качестве классического примера вспомним сложившиеся в массовом сознании образы В. И. Ленина и И. В. Сталина. Так, после развенчания на XX съезде КПСС культа личности Сталина в Грузии прошли массовые демонстрации, переросшие в беспорядки, во время которых в Тбилиси «из Гори приехали на грузовиках около 2 тысяч человек; головная машина была оформлена под броневик. На ней стояли два человека, загримированные под Ленина и Сталина, в окружении одетых в матросскую форму людей с пулеметными лентами через плечо»³⁴⁷⁾. В этой сцене мы видим проявление именно таких, «сверхчеловеческих», качеств вождей от Должного, физическая смерть которых не может остановить их участия в исторических процессах не только в опосредованной форме, но и лично.

Этот смысловой ряд можно продолжать многими примерами. Так, в 1977 году в журнале Союза писателей Белорусской ССР было опубликовано стихотворение поэта со словами о том, что настоящий советский человек всегда может обратиться за советом и поддержкой к коммунисту № 1 В. И. Ленину: «Имеем право мы: Буди! Имеем право мы: Звони!… Не стерпишь ты, я не смолчу. Мы все позвоним Ильичу!»³⁴⁸⁾. В этой системе координат Вожди от Должного выступают в качестве «святых» от коммунистической квазирелигии в ее марксистско-ленинском варианте, «святых», к которым можно обратиться с индивидуальной и коллективной жалобой, просьбой по исправлению общественных неполадок, отхода от линии, задаваемой Должным, «мощам», которым всегда можно поклониться и получить поддержку и утешение.

В отличие от России, в преодолевшем архаический/средневековый синкретизм европейском культурном сознании эти модусы власти закрепились в своем онтологическом различии. В российском культурном сознании Власть является одним из основных субдискурсов Должного, его прямой проекцией, выполняя важнейшую функцию системной медиации по сохранению минимально необходимой для функционирования и воспроизводства общества общекультурной целостности. Российская Власть не столько регулирует локальные социокультурные процессы, протекающие в горизонтальном срезе общества, сколько связывает вынесенные за скобки реальности метафизические, вертикально иерархизованные полюса Добра и Зла, тем самым поддерживая целостность всей социокультурной системы.

На почве внутреннего раскола и крайней суженности срединной зоны бытия эта система через некоторые промежутки времени испытывает всплески критического напряжения, усугубляющиеся незначительным развитием горизонтальных медиативных связей. В этой социокультурной ситуации Власть является скрепляющей и цементирующей
силой, внешней по отношению к горизонтальному социальному миру: «Не Москва Государю указ, Государь Москве»³⁵⁰⁾. Власть носит субстанциональный характер, самопричинность и космологичность, приобретая черты априорной воли, не сдерживаемой в подвластном мире никакими сдержками и противовесами. В этом чувствуется дыхание архаики, ее ослабленная проекция, воспоминание о таком порядке вещей, при котором важно было поддерживать «сакральную производительную силу царя, смысл которой в увеличении изобилия вокруг: среди живых существ и в природе... (позднее. – С. Г.) у скандинавских народов царь обеспечивает процветание на земле и в море; его царствование обильно плодами земными и женским плодородием»³⁵¹⁾.

В этих условиях осуществление медиации³⁵²⁾ имеет свою специфику, отличную от специфики Запада, где доминирующей формой медиации является диалог. В средневековой Европе отношения между феодалами, находящимися на разных социальных уровнях, строились преимущественно по принципу диалога и взаимных обязательств, ведь «диалог – это постоянное разрешение внутренних противоречий в сознании субъекта в поисках конструктивных решений при сохранении напряжения творческой активности. В пространстве задаваемых им проблем постоянно утверждается позиция „Я" в его отношениях к себе и другому»³⁵³⁾.

В рамках российских социокультурных реалий медиация осуществляется преимущественно посредством моно-

лога. В своих различных временных воплощениях Российская власть в монологичной форме пытается иерархически организовать пространство Сущего, горизонтального мира, связать его отдельные сегменты. Но это медиативно-иерархизирующее воздействие на мир далеко не всегда успешно, так, «основная трудность, с которой так и не справилась ни киевская, ни московская, ни петербургская Россия, как раз и заключается в этой разобщенности народа и культуры, народа и государства, лишающей культурную традицию настоящей прочности и препятствующей лечить однажды происшедший в ней разрыв»³⁵⁴⁾.

Такой принцип упорядочения социокультурного космоса блокирует развитие диалогической культуры. Монологическо-иерархический характер общекультурной медиации в условиях системного дефицита медиативных функций переживается как сверхценность, рассматривается как основание национального культурного сознания, как самоидентификационный признак. В наших условиях вполне явственно отсутствие обратной связи между Властью и обществом, именно поэтому так трудно что-либо организовать в России без прямого одобрения Власти.

В качестве одной из наиболее наглядных иллюстраций сказанного можно привести слабость и малочисленность политических партий не от власти³⁵⁵⁾ в постсоветской России. Положение, когда между Властью и обществом расположена пропасть, а само общение по своему характеру монологично, воспринимается не только как нечто нормальное, привычное, но и как Должное. Россия в этом отношении совсем не одинока. Очень значительная дистанция в отношениях человека и власти существует в Мексике и Индии, других странах, расположенных, как правило, вне пределов Европы. Минимальная дистанция в отношении подданных и власти

наблюдается в Германии и Великобритании, т. е. в странах, относящихся к либеральной цивилизации модерности. Подробно параметры, характерные для различных культур, рассматривает голландский антрополог Г. Хофстеде³⁵⁶⁾.

Статус Власти является еще одним значительным отличием России от Западной Европы, поскольку уже в Средние века верховная власть в Европе была ограничена законами, серьезное нарушение которых властным субъектом могло подвигнуть вассалов к избавлению от него как легитимным, так и нелегитимным путем. Переход сюзерена через определенную черту не способствовал ни укреплению его власти, ни сохранению размеров контролируемых территорий, поскольку вассал мог найти себе другого сюзерена, перейти под его начало вместе со своими владениями. В крайнем случае вассал мог в течение достаточно длительного периода скрываться, а в случае необходимости и обороняться в родовом замке-крепости. Таким образом, распространенные в различных частях Западной Европы и имевшие определенные общие черты социокультурные системы поддерживали внутреннюю стабильность, сдерживая деструктивные проявления властного произвола.

Но космологический статус российской Власти выводит ее за рамки морали и закона, ставит ее над ними: «Светится одно солнце на небе, а Царь Русский на земле»³⁵⁷⁾. В российской истории мы наблюдаем развитие воспринятой от Римской империи (Византии) идеи цезаризма, когда субъект Власти, одновременно выступающий источником иерархически нисходящих властных отношений, приобретает очень высокий статус.

Это представление о божественной сущности царской власти восходит еще к древним царствам. Так, в Древнем

Египте уже во времена Четвертой Династии царь воспринимался подданными как сын бога Ра: «Царь, хотя внешне и был сыном своего отца, одновременно являлся и сыном верховного Бога»³⁵⁸⁾. Исаак Масса полагал, что русские «считают своего Царя за высшее божество»³⁵⁹⁾. Мнение иностранца вполне разделяли и московиты, обращаясь, в частности, к авторитету церковного деятеля и писателя конца XV – начала XVI века Иосифа Волоколамского, писавшего, что «царь, по своей природе, подобен всякому человеку, а по своей должности и власти подобен Всевышнему Богу»³⁶⁰⁾. Возвышаясь над всем и всеми, российская Власть может проводить волюнтаристическую политику, когда любой поступок субъекта Власти нормативен: «Правда Божья, а воля Царская»³⁶¹⁾.

Так, например, как можно было в условиях так называемого реального социализма при их правлении проверить на соответствие советскому законодательству поступки (решения) И. В. Сталина, Н. С. Хрущева, Л. И. Брежнева? Этот вопрос априорно имеет риторический характер, ведь «не судима воля царская»³⁶²⁾. Декларативность, недейственность советских конституций, начиная от сталинской конституции 1936 года, вполне явственно осознавалась образованной частью советского общества; одним из главных требований возникшего в 60-е годы XX века диссидентского движения было: соблюдайте советскую конституцию.

В этой связи возникает закономерный вопрос, как именно можно совместить, срастить в рамках одной правовой

политики обращение в постсоветский период к нормам юридического права, во многом скалькированным с юридических систем Западной Европы и Северной Америки, и исторически укоренившуюся традицию властного произвола? Внутри этого головоломного «правового конструкта» совершенно неизбежна не только внутренняя конкуренция, но и война на уничтожение, естественное стремление к достижению большей внутренней гомогенности. Направление, все более распространяющееся сегодня, старо как российский мир: «Правда твоя, мужичок, а полезай-ка в мешок!»³⁶³⁾.

В сфере морали, так же как и в сфере права, между западом и востоком Европы существуют достаточно серьезные отличия. Моральные принципы на Западе являются самостоятельным медиационным регулятивом, поскольку «все законы нравственности приобретают в контексте радикально монотеистической (христианской. – С. Г.) веры универсальную форму... »³⁶⁴⁾. Моральные принципы на востоке Европейского континента в большей мере подвижны и релятивны.

Поскольку Власть является первой ипостасью Должного, она определяет меру соответствия ему и в сфере морали. В рамках этой моральной системы морально все, что соответствует Должному, вспомним не столь далекое время, когда решения и действия Власти определялись революционной целесообразностью, позднее целесообразностью «текущего момента». Поскольку на уровне неартикулированных, но признанных конвенций российская Власть обладает отнюдь не меньшей ценностью чем божественное начало, то и собственно религиозная сфера не может быть абсолютным источником моральных норм: «Все по власти Божьей да

Государевой»³⁶⁵⁾. Моральные нормы достаточно легко варьируются в соответствии с дискурсами Должного, где наличным субъектом дискурса выступает Власть.

Стремление Должного к включению в свою сферу всего и вся не обходит стороной и противоположные полюса Добра и Зла, проявляясь как «жажда высшего символа – бога, который одновременно был бы и чертом... это ведь древний демиург. Он был изначально; он, единственный, находится по ту сторону всех противоречий, он не знает ни дня, ни ночи, ни добра, ни зла. Он – ничто, и он – все. Мы не можем познать его, ибо мы познаем что-либо только в противоречиях... »³⁶⁶⁾. Здесь следует искать и генеалогические истоки одной из важнейших особенностей российской Власти – ее амбивалентности.

В культуре, где срединная зона не развивается естественным образом, а космологические полюса Добра и Зла подходят друг к другу вплотную, Власть не может занимать срединную область бытия, связывая систему изнутри. Она может занимать одновременно два полюса, быть и тем и другим, словно обручем сжимая систему извне. Некоторые аналоги подобному положению вещей просматриваются в период раннего Средневековья, когда, согласно заключению Жоржа Дюби, король Франции «не составляет отдельной части в трехчастной схеме: „ибо сам он пребывает над порядком, то есть над тремя разрядами, образующими придворное общество"»³⁶⁷⁾.

Этой особенностью находиться над, а не внутри общества, определяется и амбивалентная способность российской Власти быть одновременно как источником Блага, так и Зла.

С одной стороны, на протяжении и советского, и досоветского периода нашей истории мы видим постоянное обращение к Власти в поисках справедливости, поскольку институт жалоб, а не судебных разбирательств вообще характерен для общества, построенного на редистрибутивной (перераспределительной) основе, с другой – мы видим и одновременное «фундаментальное недоверие к власти как возможному источнику „блага". Поэтому все, кто пытается „дать народу жить", не могут оставаться у кормила правления. Зло, заключенное во власти, немедленно расправится с ними»³⁶⁸⁾.

Зло, совершаемое Властью, не является онтологическим Злом, его совершение диктуется высшими интересами Должного, рационализовать которые не только невозможно, но и греховно, вот и «Бог дает власть кому похочет»³⁶⁹⁾. Традиционное сознание неизменно оправдывает злодеяния Власти различными историческими обстоятельствами, необходимостью бороться с мировым злом, врагами народа, пятой колонной. Чаще всего преступные действия Власти воспринимаются как являющиеся «диссонансами, которые необходимы для большей гармонии, так что те, кто слышит эту гармонию, не воспринимают их как диссонансы»³⁷⁰⁾.

Злодеяния Власти неонтологичны, онтологическое Зло несет в себе мир Сущего, не облагороженная Должным греховная природа человека. На неосознаваемой почве этой «греховности» у носителя традиционного сознания вырастает вполне осязаемый комплекс инфантильности, беспомощности без указания начальства, такой человек не только легко управляем, но и нуждается в управлении и опеке со стороны Власти: «Я люблю полицмейстера, который, во время пожара,

и меня самого съездил бы по затылку, чтобы я не стоял, сложа руки. Без насилья нельзя», – говорит Константин Леонтьев. И по поводу либеральных реформ в царствование Александра II: «Не решимся ли мы просить могучего Отца (государя), чтобы впредь Он держал нас грознее?»³⁷¹⁾.

Амбивалентностью отмечен являемый подвластному образ субъекта Власти, поскольку синкретическая слитность взаимно противоположных начал является условием адекватности Должному. Так, в мифологизированном образе В. И. Ленина подчеркивалась сверхчеловеческая, превосходящая земные мерки гениальность и в то же время – простота, человечность, доступность в общении. Аналогичный, хотя и несколько иной образ был у И. В. Сталина. Он тоже одновременно был имманентен и трансцендентен, сочетая в косноязычной речи примитивную простоту с таинственностью: «Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет, / Он один лишь бабачит и тычет»³⁷²⁾. В сочетании с другими особенностями образа и стиля поведения эта особенность речи создавала ауру загадочности, незримого и неизреченного присутствия тайного сакрального смысла, который лишь немного приоткрывается за оболочкой неадекватных словесных репрезентаций³⁷³⁾. Именно интуитивная эксплуатация порожденных Должным общественных ожиданий дает решающее преимущество очередному претенденту в борьбе за Власть³⁷⁴⁾.

Проявления властной неадекватности и волюнтаризма во многом вызваны оторванностью субъекта Власти от ре-

альной жизни, но эти несообразности Власти в процессе инвертации воспринимаются подданными как проявление ее мудрости и величия. Хорошо сказал о восприятии традиционалистами различных действий Власти «певец» консерватизма и российской особости К.Леонтьев: «По основному закону нашей Империи, по существенному духу нации нашей законно и хорошо все то, что исходит от Верховной Власти. Законно было закрепощение, законно и хорошо было разделение народа на сословия (или „состояния"), все было хорошо в свое время – и старые, закрытые суды, и телесное наказание. Законно и хорошо уничтожение всего этого, не столько по существу, сколько потому, что Верховной Власти было так угодно... Мы так думаем и не считаем того настоящим русским, кто не умеет так думать, хотя бы он был и самый честный, и самый полезный с виду в делах своих человек... (курсив наш. – С. Г.)»³⁷⁵⁾. Но за все в истории приходится платить, и за это удобство законов, которые «как дышло», и за метания в экономике, политике, за эту опьяняющую полноту властных возможностей, предполагающую отсутствие серьезных внутренних ограничений, сдержек и противовесов, не только царской власти, но и стране в целом пришлось заплатить цивилизационной катастрофой 1917 года.

Медиативная функция Власти является важнейшим субдискурсом Должного, пронизывая мир Сущего, нашу повседневную жизненную реальность. Этот субдискурс должного в российских условиях подчеркнуто монологичен, в его внутренней логике главное выстроить властные иерархии (вертикали) во всех сферах жизни общества, ведь именно через них эманации Должного проникают в самые отдаленные уголки нашего земного, повседневного мира Сущего³⁷⁶⁾.

Медиативная функция Власти в мире Сущего проявляется через конкретные социальные институции, отношения и традиции. Одним из стержневых институтов здесь является иерархически организованный институт чиновничества, что находит и регулярное эмпирическое подтверждение. Так, академик Т. И. Заславская приводит следующие цифры по количеству чиновников в СССР и в постсоветской России: «По сведениям, приводившимся в 1999 году на симпозиуме „Куда идет Россия?", в СССР перед перестройкой было 700 тысяч чиновников, а в нынешней России – их 1200 тысяч. В три с половиной раза больше на миллион управляемого населения»³⁷⁷⁾!

Почему в России государство такое большое, почему бюрократия столь велика по численности и играет столь важную роль в делах общества? Внешние формы контроля компенсируют отсутствие внутренних форм культурного, правового, экономического, политического контроля и участия личности как в собственных жизненных проектах, так и в делах социума. Не производить, но распределять и перераспределять, решать вопросы по возможности в индивидуальном порядке, в режиме личных переговоров, во всяком случае, не по однозначно трактуемым нормам закона. Но не своекорыстие здесь главное, количество чиновников определяется все же количеством функций, которые берет на себя государство, его имманентным стремлением к тотальности.

Когда либерально ориентированная часть российского общества в начале 90-х годов XX века говорила о необходимости минимизировать функции государства, свести его роль к формуле «государство – ночной сторож», это означало только одно – не мешайте нам жить, работать, мы сами как-

Выходит, что в России для того, чтобы обуздать уличную преступность, необходимо, как минимум, установить авторитарный режим, а чтобы снять бандитские крыши над бизнес-структурами, надо национализировать сам бизнес (во всяком случае крупный) и установить тоталитар-ный/квазитоталитарный режим. Браво, господа! Получается, что государство в России может быть либо большим и всеобъемлющим (Большой Брат следит за тобой), либо никаким, то есть не справляющимся со сколь угодно малым количеством оставленых у него функций. Это страшная диллема, стоящая перед обществом и, возможно, перед наиболее интеллектуальной частью коллективного субъекта власти.

Теперь небольшое замечание о иррациональности, фетишизации российской власти. Рационализм является, скорее, принадлежностью горизонтального, земного мира Сущего. И от рационалистических рассуждений по поводу Власти, ее природы и поступков традиционалиста удерживает не только страх, но и культурно значимый запрет, поскольку рационализация ведет к разрушению иррационального образа Власти. Власть от Должного следует не понимать, но переживать, по аналогии с механизмом функционирования религиозного сознания, которое не рационализует, а напрямую переживает единение с запредельным в акте религиозного опыта.
Очень многое в природе российской власти и особенностях государственного строительства объясняется маятниковым, инверсионным характером динамических процессов в истории и социокультуре. Отметим, что определенная амплитуда колебаний имманентна процессам исторической и социокультурной динамики вообще, проявляясь, в том числе, в наиболее развитых странах модерности, вопрос в размахе противохода, наличии или отсутствии общих смыслов, некоторой амбивалентности крайних позиций, общего смыслового пространства для диалога. Для стран классического западного модерна эти колебания служат средством селекции инноваций, включения части из них в конвенциональное пространство социокультурной традиции. Последующий этап развития сохраняет достаточно высокую степень преемственности по отношению к предыдущему, коррекции подвергаются частные тенденции и артефакты.

В России все по другому. В рамках российской социокультурной системы страшен не сам колебательный процесс, но размах его амплитуды, отсутствие минимально необходимой связи между полюсами. А. Безансон отмечает, что «на российской земле, по меньшей мере, со времен Лжедмитрия непреложно и регулярно сменяют друг друга два начала. С одним сопряжено состояние относительной свободы, когда общество использует потенциал частной инициативы, и усилиями предприимчивых граждан в нем накапливается достаток, умения, знания и прочие ценные ресурсы. Другое непреходящее начало противоположно первому. Форма его проявления – государство с выраженными тоталитарными устремлениями. Смена эпох совершается более или менее драматически, но происходит неизбежно. Во второй фазе торжествуют ценности госбюрократии. Накопленный на предыдущем этапе ресурс экспроприируется, национализируется, огосударствляется»³⁷⁹⁾.

К концу уходящего исторического периода накапливается значительный потенциал несоответствия между глубин-
ными основами Должного и восходящей к нему синкретической народной правды. Слом старого порядка воспринимается в восторженных тонах, возникают массовые надежды на торжество Должного. Вот, слава Богу, началось, говорит извозчик в воспоминаниях Ф. Степуна о Февральской революции 1917 года, становится на землю, крестится. Узнав о революции в Петрограде, унтер-офицер из народа у Г. Чулкова говорит: «Греха теперь не будет»³⁸⁰⁾. Новый исторический этап воспринимается вначале как попытка построить Царствие Божье на земле, максимально приблизиться к Должному или как минимум воздаяние за грехи прежней Власти.

Движение маятника российской государственности сопровождается изменениями ориентации и идеологических опосредованиий как в отношении самой Власти, так и в отношении наиболее активистски настроенной части общества. Лишь при приближении этого аллегорического, но вполне точно отображающего инверсионные процессы в российской истории и социокультуре маятника к одному из двух полюсов, крайних в амплитуде движения, происходит «захват» и обращение в соответствующую его текущему положению веру большинства общества. Движение это происходит между двумя взаимоисключающими полюсами. Первый полюс – это полюс почти неограниченной Свободы, воспринимаемой в обществе как анархия, когда ослабевает действие законов, радикально уменьшается социокультурная нормативность, сосуществуют и конкурируют за возможную будущую нормативность разновекторные тенденции в развитии культуры и общества. Это полюс Свободы и, отчасти, Хаоса потенциально содержит в себе новый социокультурный Космос, это творческий полюс, когда возможно воплощение разных сценариев развития страны, когда постоянно возникают внутри и импортируются извне социокультурной системы все новые и новые инновации. Иными словами, полюс Свободы – это по-

Второй полюс – это полюс приближения к Должному, его максимально возможное в данном историческом контексте воплощение. Это – полюс порядка, в российской социокультурной традиции достаточно прочно связанного с авторитаризмом, временами перерастающим в тоталитарные формы контроля над обществом. Это полюс абсолютного торжества всех и всяческих иерархий, мелочных регламентации, когда все, что не разрешено – безусловно запрещено. В сфере притяжения полюса от Должного человек должен жертвовать собой, своей энергией, временем, жизнью во имя великой идеологии, великого государства, харизматической власти. На этом полюсе сразу возникает очень много врагов, как внешних, так и внутренних, это они препятствуют окончательному и бесповоротному торжеству Должного, и потому должны быть уничтожены. Если враг не сдается – его уничтожают, и нужно, как сказал на московской партконференции 1968 года поэт Сергей Михалков: «Без устали ненавидеть врагов – вот (истинный пролетарский. – С. Г.) гуманизм!»³⁸¹⁾. Итак, полюс Порядка от Должного – это если еще и не полюс смерти, то в лучшем случае полюс нежити, некоей квазижизни, ибо как жизнь может существовать, вырываясь за пределы мира Сущего?

Д. С. Мережковский заметил когда-то, что «глубина русской реакции – не политическая, но эмпирическая, не здешняя – трансцендентная. Реакция – религия. Кажется иногда, что последняя сущность России – религиозная воля к реакции (курсив наш. – С. Г.)»³⁸²⁾. При приближении к полюсу Должного максимально перерождаются институты представительной демократии, нарушается система сдержек и противовесов, власть все более отчетливо начинает концентрироваться в руках одного лица, клана, партийной верхушки. На этом
этапе властной элите необходима идеология, примиряющая большинство общества с наличным материальным положением, позволяющая сублимировать в своих интересах энергию, которая по разным причинам не может быть использована человеком для самореализации в горизонтальной плоскости материального бытия³⁸³⁾.

Идеология, востребованная в данный исторический период, постулирует сверхличностные цели, включает в своих различных вариациях заботу о сохранении и приращении Российской империи, ориентацию на наиболее архаическую часть социокультурной традиции (народность), опору на мессианские учения, будь то православие или марксизм-ленинизм и, как значимое историческое искушение, различные, в том числе агрессивные, формы национализма. Отметим, что Россия пережила историческое искушение интернациональным социализмом, в общественном сознании возникло даже некое противоядие, если не по отношению к социализму как таковому, то, по крайней мере, по отношению к его интернациональной составляющей. Но искушение национальным социализмом, более или менее агрессивными формами национализма в его светских, или, что более вероятно, религиозных формах еще впереди, сколь-либо массового противоядия против него еще не выработано.

Дело, в частности, и в том, что религия обладает значительным этноинтегрирующим потенциалом, что, по-видимому, и является соблазном для Власти, мучительно решающей вопрос, как интегрировать общество в условиях пока еще относительно свободного информационного пространства, отсутствия угрозы большой войны, общего врага, отсутствия идеологии. Но в условиях постимперского, а в последние несколько лет приобретающего все более отчетливые неоимперские черты государства акцентирование внимания подданных на религиозной идентичности может

привести не столько к национальной интеграции, но к дезинтеграции государства, не замедлить, – но ускорить наступление третьего этапа деконструкции империи³⁸⁴⁾. Понятно, что на субъективном уровне участники проекта «религия как основа для национальной идеологии» этого не осознают, предполагая из своих действий прямо противоположные следствия; осознание того, к чему это привело, да и то, по-видимому, не массовое, возможно только постфактум.

И в этой связи еще одно очень важное замечание. Как победа социалистической революции в России и установление советской власти привели к перерождению марксизма, которое Ф. Степун определил как «грех социализма перед самим собой»³⁸⁵⁾. так и использование православия в качестве основы для формирования государственной религиозной идеологии может привести к не менее печальным последствиям в отношении самого православия³⁸⁶⁾. Один из основателей франкфуртской философской школы Т. Адорно заметил по схожему поводу следующее: «Модифицировать религиозное содержание для светских политических целей значит его „нейтрализовать"... Современный фашистский демагог поступает с религиозными мотивами исключительно как с атомизированными остатками прошлых религий, он предполагает разрушение любой консистентной веры (курсив наш. – С. Г.), Рассматривая обломки традиционной религии, он собирает то, что подходит для его целей и отбрасывает остаток, несмотря на все благочестивые фразы, он рас-

сматривает религию под совершенно прагматическим углом зрения»³⁸⁷⁾.

Напомним, что описанные выше процессы происходят (могут происходить) вблизи полюса Порядка от Должного. Зависая на некоторое время на крайних полюсах, маятник российской государственности начинает возвратное движение по направлению к противоположному полюсу. На первоначальном отрезке движения от крайней точки амплитудного колебания происходит процесс коррекции наиболее явственных перекосов, ошибок и нерациональностей, характерных для этого крайнего состояния социокультурной системы. Данный процесс находит широкое общественное сочувствие, излечивается «головокружение от успехов», начинается «оттепель», принимаются меры по регулированию властного произвола (или свободы, понимаемой как анархия), элементарными юридическими нормами. При дальнейшем движении российский социокультурный маятник входит в зону здравого смысла, зону баланса интересов, политической стабильности, некоего консенсуса элит и общества.

Любопытно движение маятника в этой зоне здравого смысла. Вот он пересекает ее границу со стороны ближнего полюса бинарной оппозиции... Вот он приближается к выходу из зоны здравого смысла, в обществе возникает понимание того факта, что элита собирается совершить очередную историческую ошибку, на какое-то время возникает некая новая оппозиция, которая уничтожается и/или эмигрирует на следующем отрезке движения маятника. Дверь из области здравого смысла распахивается или постепенно приоткрывается, и нас обжигает жар или холод очередной утопии...

Модернизация, прежде всего в своей либеральной форме, не соответствует Должному, поскольку предполагает полноту самоосуществления личности в горизонтальной плоскости бытия. Успешность модернизационных процессов достаточно четко коррелирует с показателем среднедушевых дохо-

дов, уровень которых может способствовать или блокировать самоосуществление личности здесь и сейчас, в горизонтальной плоскости бытия. Создание значимых возможностей для массового материального жизнеосуществления в сфере сущего и будет означать завершение модернизации, достижение столь желанного для коллективного бессознательного «конца истории», но по ее иронии в секулярных, а не религиозных формах. Борьба с бедностью важна в контексте формирования массового слоя успешных потребителей товаров, услуг, продуктов культуры.

Поэтому чем больше будет в России успешных потребителей, тем меньше останется жизненного, смыслового пространства не только для людей подполья, горних высей и бездн духа, но и для докапиталистического человека вообще. Жиз-неосуществлению в плоскости материального бытия комплементарен образ мира, редуцированный к супермаркету, где многое имеет формализованный (денежный) эквивалент, сформировано комфортное в отношении человека позднего модерна пространство открытых жизненных возможностей.

Существует определенная альтернатива, предполагающая выбор между успешной самореализацией в горизонтальной плоскости бытия и сублимацией нереализованных потенций, между возможностью земного, горизонтального самоосуществления личности и значимостью для массового сознания альтернативных, эскапистских жизненных сценариев. Самореализация человека масс в горизонтальной плоскости бытия вытесняет иные, в том числе асоциальные, и вертикально ориентированные жизненные стратегии, в область маргинального. Если такой возможности нет, компенсаторные варианты жизнестроительства выходят на первый план в качестве некоего заместителя самоосуществления в сфере земной материальной жизни.

При отсутствии значимой возможности самоосуществления в мире сущего, т. е. материальной плоскости бытия, нереализованная энергия личности направляется в сферу Должного, в компенсаторную сферу национализма, мессианских учений, религиозного фундаментализма, светских и религиозных идеологий. Приоритетность вертикального измерения жизни и всех производных, несущих в себе элементы этого измерения, в том числе связанных с отечественной религиозно-философской традицией, наиболее явственно выражена в комплексе представлений, обозначаемых под названием «русская идея».

В постсоветской России этот комплекс представлений обладает знаковым, символическим значением, отношение к которому разделяет общество на сторонников и противников проектов, имеющих значительную вертикальную составляющую. В то же время имеющие вертикальное измерение идеологические конструкции достаточно эффективны в процессе массовой ресоциализации людей, находящихся в маргинальной области бытия. Детерминированность проектов личностного жизненеосуществления уровнем базовых материальных возможностей общества является правилом, наиболее действенным в отношении человека масс. Это правило имеет и определенные частные исключения, личность может быть достаточно активной как в горизонтальном, так и вертикальном измерениях бытия.

Согласно Э. Геллнеру, «гражданское общество можно уподобить велосипеду: оно падает, когда теряет скорость, когда ослабевшая экономика больше не может обеспечивать постоянное улучшение благосостояния большинству его членов. Большинство вполне готово отказаться от великих принципов, пожертвовав ради иллюзорного благополучия вполне реальной свободой»³⁸⁹⁾. Постсоветская модернизационная волна принесла торжество сущего, локальности, определился доминирующий вектор общественного и культурного развития от общего к частному, полистилистичности и ценностному релятивизму. То, что раньше было публичным, находясь в сфере Должного, сфере интересов государства, стало приватным. Наблюдается колоссальное расширение сферы приватного при одновременном сужении сферы, подверженной публичному контролю.

Иди, человек, будь свободен, – он же алчет Должного, алчет Великого инквизитора, который скажет: я знаю, как надо. «Это единственно русское. Не столько „идея", сколько физиология – ощущение свободы, как чего-то богопротивного, – рабства, как богоугодного... В свободе – грешные, в рабстве – святые. Святые рабы. Святая Русь – земля святых рабов (курсив наш. – С.Г.)»³⁹⁰⁾. Обмен свободы, автономности, локальности – на авторитаризм и соборность, условно говоря, праздника пива на военный парад и факельное шествие, дающие архаическое ощущение единства: я не один, нас много, мы народ. В общеисторическом контексте модернизация в России тесно связана с процессом изживания Должного и утверждения онтологического статуса Сущего.