терлыцю въ сѣни, еще нѣсколыш минутъ суетилась по хатѣ, потомъ тоже сѣла на полу, облокотись спиною на кучу льна, и тяжело вздохнувъ, устремила задумчивый взглядъ въ пространство. Черезъ минуту, среди глубокой тишины послышался хриплый и на этотъ разъ сильно дрожавшій голосъ слѣпой старухи.•— Василино!
-
А що, бабуню!
-
Попалй зилля! и те, що Цёго року зъ поля понаносила, и те, що одъ тамъ того лита зосталось, и все чисто, яке есть у хати.
-
На що-деъ такъ, бабуню?
-
Попали, кажу тоби! почти закричала старуха и проворчала тише, но все еще сердито: дурна, ще й пытается: на що?
Василина поднялась съ полу, постояла еще не много, въ раздумьи покачала головою и пошла въ комору. Черезъ минуту она несла уже изъ коморы, изъ сѣней, съ крыши, въ иередникѣ или въ ряднахъ, множество травъ, то совсѣмъ сухихъ и хрупкихъ, то только привядшихъ и еще душистыхъ, полевыхъ цвѣтовъ и растеній, ссынала все это на подъ около печи, потомъ раздула огонь и начала бросать въ печь цѣлыми горстями; все это дѣлала она въ глубокомъ молчаніи, съ горящими глазами и стиснутыми зубами. Лице ея выражало чувство тревоги и страданія. Эти растенія, которыхъ цвѣты и занахъ она любила съ самаго дѣтства, этотъ лиловый чебрецъ, желтая дивина, цѣлыя гирлянды цѣплявшихся между собою травъ и стеблей пожирали теперь огненные языки, охватывали синія струйки дыма, который цѣлымъ столбомъ подымались въ трубу и распространяли но хатѣ упоительный ароматъ. Когда пламя поглотило уже значительную часть травъ, Василина подняла голову и повторила свой вопросъ:
Старуха не отвѣчала; погруженная въ глубокое раздумье, она, можетъ быть, и не слыхала даже этого вопроса. Черезъ минуту хриплый, слегка дрожащій голосъ снова заговорилъ на печи:
Багато я на цимъ свити дивнихъ дивъ бачила й чула, знаю, що зъ чого може бути... Теперъ мени стара Прокопиха мовъ жииа стоить передъ моими слипыми очима и якъ теперъ бачу ти слезы, що такъ и текли по іи старенькому виду...По мѣрѣ того, какъ говорила старуха, голосъ ея становился все монотоннѣе и напоминалъ грустный речитативъ пѣсни.
-
Була соби въ одному великому, але дуже убогому сели московка Прокопиха, бидна наймичка, не мала своей хаты, ани жадныхъ родичивъ. Чоловика забили десь далеко на велнкій войн и и зостався въ ней одинъ сыночокъ неборакъ; звався якъ и батько Прокопомъ. Бидненькій бувъ той Прокопикъ, одъ усихъ занехаяный, опричъ риднои неньки. Не було въ его ни батька, ни бративъ, ани хатынки и поля, не було ничого; прыйшовъ на свитъ голый, якъ Одамъ, а якъ вырисъ, той пишовъ робити по чужихъ людяхъ. Такъ и поневирявся винъ мовъ на чужини, живучи у всякій нужди та въ тяжкій роботи, гадомъ дивився на чуже добро и ставъ похмурый, якъ темная ничъ. Хочъ-бы тамъ уси люде не знать якъ гуляли та веселилися, а винъ ходить було самъ одинъ, якъ вовкъ, дивиться въ землю, непаче могилу вже соби хоче копати, та все щось мае на думци. За те его и люде не любили, що винъ такій понурый та сердитый, и не шанували; звычайно, сирота одинокій, и никому осту- питись за нимъ. Ажъ ось одного року почавъ хтось красти кони на* сели. Въ одного хазяина пропавъ кинь, у другого про- павъ, у третёго пропавъ. Крикъ та плачъ пишовъ по цилому сели—люде тамъ були не багати и страшенно жалували тыеи скотины, бо безъ ней тяжко въ господарстви. Почали шукати здодія, роспит у вались, стерегли—нема, та й нема, розступися земле! А кони пропадають, та й пропадають. Коли одного разу хтось и пидгледивъ, що Прокипъ часомъ пропадае зъ села. Иноди було мине день, и другій, и третій, и цилый тыждень мине, а ёго немае въ сели, десь мандруе. Бачили, якъ винъ зъ жидами невирами у лиси розмовлявъ, бачили ёго и въ ми- стечку, якъ винъ пивъ у корчми, та куповавъ стёжки для якоись дивки, не знать за яки гроши. Тоди всимъ прыйшло на думку, що то Прокипъ краде кони. Взяли ёго, та й иотягли до СУДУ- Судъ слухавъ, слухавъ, та й звеливъ Нрокопови зновъ повертати на село, бо, каже, не видомо, щобъ то винъ кравъ кони; нема, каже, певпости; дайте, каже, липши доказательства на ёго... Повернувъ Прокипъ на село, а кони пропадають, та й пропадають. Тоди вже люде вельми розлютилися за свое добро. Одного разу заховались по-пидъ лисомъ, пидстерегли, якъ Про- кннъ визъ дрова для свого господаря, піймали ёго, та й почали лущити кіями...
-
Господи! громко вскрикнула Василина, стоя передъ печью съ полнымъ передникомъ сухихъ травъ, широко раскрыла глаза отъ страха и затряслась всѣмъ тѣломъ.
-
Кіями! крикнула она еще разъ и, опомнившись немного, опять стала поспѣшно бросать травы въ огонь. Живѣе вспыхнуло пламя, по хатѣ распространилась синеватая душистая мгла, голосъ старухи повторилъ на печи:
-
Кіями. Ребра ёму поламали, руки й ноги поперебивали, людсву тварь облили кровью, та й покинули неживого у чистому поли, на широкому роздали, чорнымъ крюкамъ та галкамъ на потраву.
Послѣ минутнаго молчанія старуха закончила свой разсказъ-.
-
А Прокопиха московка взяла, тай збожеволила зъ жалю по своему сынови бидоласи. Люде вже зъ милости годували й зодягали іи, а вона влизе, було, въ темный кутокъ, та все говоре, та й говоре про свого хлопця, а слезы, якъ той горохъ, котятся зъ очей по старенькому та поморщеному виду... И я тамъ була, слухала іи оповидання, дивилась на іи слезы, а теперъ усе те мовъ жнве стоить передъ моими слипыми очима...
Когда умолкъ хриплый речитативъ старухи, Василина тихо проговорила.
-
Бабуню!
-
А що? -
-
Чи той Прокипъ справди кравъ кони?
Старуха отвѣчала въ раздумьи:
-
Може кравъ, а може и не кравъ. То вже невидомо. Пев- ности не було... але поговиръ бувъ и страшенный гнивъ людській бувъ...
-
Страшенный! повторила, какъ эхо, стоявшая передъ огнемъ женщина и начала поспѣшно бросать въ печь оставпііяся травы.
Черезъ минуту старуха снова заговорила.
-
Василино!
-
Чого, бабуню?
-
Шобъ ты не смила одъ цёго часу давати порады...
-
Не буду, отвѣчала молодая женщина.
-
Никому, памъятай-же. Хочъ-бы тамъ не знаю, якъ тебе просили. Чуешъ?
-
Не буду, бабуню...
-
Будь така тихенька, якъ та рыбка у води, шобъ люде и забули про тебе.
-
Добре, бабуню.
Дверь въ хату отворилась и вошелъ кузнецъ; при первомъ взглядѣ на него Василина вскрикнула въ испугѣ.
-
Ой, Боже-жъ мій! що тоби таке трапилось, Михалку?
Съ нимъ дѣйствительно должно было приключиться что-то недоброе. Лице его горѣло какъ въ огнѣ, одинъ глазъ припухъ, на лбу и на щекахъ видвѣлось нѣсколько синяковъ. Снявъ шапку съ растрепанной головы, онъ бросилъ ее на столъ и съ сердцемъ оттолкнулъ отъ себя дѣтей, которые, пробудившись, весело окружили его, какъ обыкновенно. Потомъ онъ сѣлъ на лавкѣ и заговорилъ нѣсколько охрипшимъ голосомъ, обращаясь къ женѣ.
-
Трапилось мени таке, чого ще зъ роду„ зъ вику зо мною не бувало. У москаляхъ бувъ, шисть годъ тягався по сьвиту, а николи ни зъ кимъ не бився; тутъ вже симъ годъ живу и господарюю и люде завжды поважали мене, бо и самъ себе ша- нувавъ... А отъ нынька побився зъ людьми передъ корчмою. Черезъ тебе, Василино, трапилась мени така пригода. Пхе! соромъ одинъ, лихо, тай годи!
Ковальчукъ плюнулъ и, отвернувшись отъ жены, закрылъ рукою подбитый глазъ.. Василина стояла возлѣ печи, опустивъ руки, и молча смотрѣла на него широко раскрытыми глазами. Онъ продолжалъ черезъ минуту:
Розмовляю я соби зъ шинкаремъ про свое дпло, коли чую, ажъ передъ корчмою люде кричать про тебе, буцимъ-то ты наКлима Джурджу наслала хворобу... Кричавъ Семенъ Джурджа и Якивъ Шишка, той злодій всесвитній, по’гимъ и Степанъ прый- шовъ и такожъ почавъ говорити, и бабы, щосаме верталися зъ картопли, такожъ ставали до гурту, та й завели якъ ти вороны: отъ вона така й сяка, коровамъ молоко забрала, а теперъ и Клима отруила. Слух'авъ я, слухавъ, а дали не зтерпивъ, вы- бигъ зъ корчмы, та й почавъ за тебе оступатись. Слово за слово, а тамъ и до бійки прыйшло. Бивъ и я, били й мене... пхе! соромъ! Чоловикъ працюе, якъ той наймитъ остатній, провадить себе, якъ слидъ, и людей, и себе самого шакуе, ажъ ось, не знать звидкиль, прыйде на ёго така ганьба... Що-жъ то? чи добре воно слухати, якъ жинку прозывають видьмою та чорто- вою коханкою, а потимъ носити на лыци пъяныцьки та злодійсші кулаки! Ой, Боже-жъ мій, Боже, за що на мене такій соромъ, таке лихо прыйшло!
Сквозь печаль и стыдъ въ словахъ его пробивалось чувство горечи противъ жены. Она молчала По прежнему, но была такъ поражена, что видно было, какъ дрожали ея руки, доставая изъ печи горшокъ съ кушаньемъ. Опустивъ глаза, ни на кого не глядя, она зажгла лампу и ставила ужинъ на столъ. Когда она, по обыкновенію, подала мужу ножъ и хлѣбъ, онъ прикрылъ рукою одинъ глазъ,- а другимъ пристально смотрѣлъ ей въ лице.
-
Василино! що ты такого зробила людямъ, що вони такъ вызвирились на тебе...
-
Або я знаю? прошептала она, медленно пожимая плечами.
-
Та вже-жъ воно не може бути такъ, зъ доброго дива? га?
Между тѣмъ спрошенная такимъ образомъ женщина и сама
все болѣе и болѣе погружалась въ раздумье.
-
Або-жъ я знаю? повторила она.
Очевидно, она и сама не могла понять этой загадки своей судьбы и не была увѣрена въ томъ, дѣйствительно-ли причина всего этого не кроется въ ней самой. Другая, не смотря на такую неувѣренность, разсыпалась-бы въ возраженіяхъ, клят- вахъ, оправдывала-бы саму себя и злословила другихъ людей.
Василина не могла этого сдѣлать—она никогда еще не обманывала мужа. До сихъ поръ они жили душа въ душу, а теперь она солгала-бы, если-бы сказала ему, что въ чемъ нибудь увѣрена, когда въ душѣ ея подымался страхъ не столько передъ людьми, сколько передъ чѣмъ-то неопредѣле.ннымъ, таинствен- нымъ, грознымъ.
-
Або я знаю? повторила она и, нахмуривъ лобъ, отвернулась отъ мужа.
Онъ смотрѣлъ на нее и, какъ-бы удивляясь чему-то, или раздумывая надъ чѣмъ-то грустнымъ, покачалъ головою. Потомъ подозвалъ къ себѣ дѣтей, а къ ней уже не обращался, ни разу въ тотъ вечеръ не назвалъ ее зозулею и легъ спать, молчаливый и недовольный. Полная тишина и темнота охватили хату, но около полуночи послышался шелестъ людскихъ шаговъ и кто-то началъ взбираться на печь.
-
Бабуню! бабуню! чи вы спите?
На печи отвѣчалъ шопотомъ другой голосъ, проникнутый видимымъ волненіемъ:
-
Не сплю, моя дитино, не сплю! Всенько про тебе думаю, отвѣчала -Оксана, которую съ нѣкотораго времени одолѣвала старческая безсонница.
-
Бабуню! щось мене страшенно давило... щось лягло на животи й на грудяхъ и такъ давило, що мало Богу души не оддала...
-
Що-жъ се таке? удивлялась старуха и черезъ минуту спросила:
-
Може ты въ святу недилю що небудь такого робила, чого не можна?
-
Пригадай лишень соби... може робила? Бо якъ-що робила, то значить, недиля приходила до тебе и давила за те, що ты іи зневажала... Таки речи трапляються на сьвити... я сама знала такого чоловика, що завжды все робпвъ у недилю. Коли-жъ одного разу сама недиля прыйшла до его, така велика, якъ те ясне сонце, лягла на его, тай задавила... на смерть задавила. Пригадай тилько соби, чи, Боже боронн, не робила чого въ недилю?..
-
Не робила, бабуню, ій Богу, николи въ недилю ничого не робила...
-
Ну, то що-жъ се тебе давило нынька?
Въ хатѣ воцарилось продолжительное молчаніе; наконецъ молодой, встревоженный голосъ тихо прошепталъ въ потьмахъ.
-
Бабуню! я чула, що якъ чортъ до кого причепиться, то такъ само давить...
На печи что-то сразу зашуршало, должно быть слѣпая старуха выпрямилась на своемъ сѣнникѣ.
-
Перехрестись, дитино, перехрестись святымъ хрестомъ!
-
Во имъя Отца и Сына, и святого Духа, аминь.
Опять все стихло на минуту, потомъ старая Оксана прошептала:
-
Горе давило тебе, моя Василино, тяжке горе та жалость.
-
Але! утвердительно шепнулъ другой голосъ.
-
Чогось Михайло бувъ нынька смутный та сердитый.
(Продолженіе стдуетъ).
Достарыңызбен бөлісу: |
