Глава IV СУБ РОЗА ДИКТУМ

* * *

«Душа его возвращается. Скоро он будет здоров». – В тоне Тати звучала чуть звенящая нота печали.

Он, несомненно, успел взглянуть на душу Танчо.

«Она прекрасна, как меч, вынутый из ножен. Поэтому Цола выбрал тебя для битвы».

«Это ты, Тати, пел мне о ветре?»

«Я, Танчо. Только не говори со мной сейчас. А то прежде рожденный опять нас прогонит».

Прежде рожденный! Танчо облизал губы. Так он называл в детстве своего учителя – брата отца, – а Тати так звал Цолу.

«Тати, а мы где?»

«В Хрустальных горах. Цола говорит, что вольный горизонт, бегущая вода и тишина гор вылечат тебя».

«Светлые предки! Неужели я вернулся домой?» – промелькнуло в голове у Танчо.

* * *

Ах, как давно он не был дома! Так давно, что ему стало казаться – там все по-прежнему. Все так же по осени в маленьком храме среди сосен звучат молитвы о благополучном пути для перелетных птиц и добрые пожелания им.

Вопреки тому, что родовое гнездо Танчо располагалось на Журавлином холме, редко кому из его родни удавалось дожить до возраста хозяина дома. Почти все они оставались воинами. Но дом свой они любили – так, как можно любить, лишь разлучаясь надолго. Семь поколений взросло в нем, и каждый носил его в сердце. Трудно было поверить, что дома на Журавлином холме больше нет, как нет и самого холма.

Спустя всего несколько лет после того, как государство объявило собственностью родовые владения Танчо, на месте Журавлиного холма простерлась черная пустыня. Без единого проблеска жизни, без памяти, без надежды…

Сначала в Хрустальных горах обнаружили медь: ярко-зеленые камни сверкали на дне ключа. Потом нашли уголь. Потом железо – как раз там, где стоял дом Танчо.

В узких ущельях, где было не пройти технике, били шпуры в скалах и взрывали их. Безостановочно крутясь, пики буров, как ножи, вошли в тело гор.

И закрылись глаза озер…

Небесные феи больше не спустятся по радуге, чтобы искупаться в целебном теплом источнике возле Журавлиного холма.

Умерла Ильдинэ – река-воин, цвета кремня. Неистовая, она не смогла защитить своих детей, но погибла, как подобает воину: не сдавшись и не покоряясь, навсегда ушла под землю. Нет маленького храма среди сосен. Нет больше беседки возле водопада, и цветы Лунный Лик не вьются по тонким прутьям решетки. На белых лепестках всегда сверкали водяные брызги…

* * *

«Тати, Лунный Лик больше не цветет?»

Сэйджи лечили песнями, называя их «звуки жизни».

Печальные дагвы – обитатели земель, первыми подвергшихся нападению скваттеров, пели почти непрерывно, поддерживая друг друга.

Каких только песен Танчо не слышал от них! Цветистые лаони и нежные коута, щемяще-ласковые уайнью и вещие анишинапе нагаэмон, пронизанные светлым дождем…

Все напевы, все голоса, обитающие в Памяти, были защитой для сэйджи, одевая их в невиданные доспехи из тысячи радуг.

«...Звуки флейт залечивают раны

Лишь у тех, чье сердце неподкупно...»

– вспомнилось вдруг Танчо.

И сердце его пронзила боль – точно в него попала стрела, предназначенная Маху.

* * *

По груди Танчо пробежал ветерок – это Тати проверял, что с его душой.

«Ничего, Тати. Спой мне лучше «На траве лунных слез печаль».

«Такую грустную?» – удивился сэйджи.

«Песни ярави все грустные. Но от них на сердце легчает».

Этот разговор занял у них с Тати то мгновение, пока Зоэ отвинчивал колпачок фляги – даже не подозревая, что они болтают.

Танчо с жадностью отпил из фляги.

Вода была с восточного склона Хрустальных гор. Танчо не мог ошибиться – в родных горах он знал вкус каждого родника. Шум сосен, пригрезившийся Танчо во сне, был растворен в этой воде вместе с прозрачностью неба.

«Тати, мы ведь на Лакине? Мой дом грезится мне и во сне, и наяву».

«Ты дома. Здесь каждый найдёт свой дом, пусть даже погибший в других мирах. Здесь – истоки всех священных земель».

– А где же, Зоэ, твой Бронтозавр? – наконец, сумев разлепить губы, чуть слышно усмехнулся Танчо.

Зокти вытаращил глаза. Но потом до него дошло, и он покачал головой:

– Это ты про МКТ?

– Ага. Серийный номер 999.

– Вы с ним были одного весу, – вздохнул Зоэ. – Пришлось выбирать, кого нести. Тут такие кручи, брат, что двоих вас я не вытянул.

– Не горюй. Он не пропадет, – сказал Танчо убежденно. – Обрастет шерстью, будет охотиться на мелкую дичь.

– Ты спи давай, – нахмурился Зокти. – Четвертый день чепуху молотишь. Цола обещает: когда доволочем тебя до самого верху, тогда ты выздоровеешь. А где тут самый верх? Конца-края не видно. Гора на горе стоит.

– Ничего, Зоэ. Все имеет конец. Вечна только надежда.

* * *

…Избравшие своей звездой ненависть, они открыли путь смерти… Никто не может с неопровержимой достоверностью сказать, откуда родом был человек, называвший себя Кристобаль Колон. При жизни он тщательно скрывал свою национальность, место рождения и биографию до 1480 года от Р.Х. – когда появился в Испании. Умерев, он ухитрился оставить два трупа и имеет две могилы. Даже в старости он продолжал утверждать, что открытые им земли являются крайним выступом азиатского материка, а также что Земля имеет форму груши или женской груди, причем на соске находится рай.

* * *

Прочь, чужой сон, прочь! Пусть, как Память, его душа хранит только светлые мысли!

* * *

«Сколько можно дрыхнуть? Веки срастутся!» – рычал сам на себя Танчо, возвращаясь в реальный мир. Не открывая глаз, он стал мысленно оглядывать место, где лежал. Это был обычный приют утилити – выемка под скалой, частично благоустроенная руками Зокти при помощи двух одеял. В одно был закутан Танчо, другое прикрывало вход.

А возле скалы рос можжевельник, чьи смеющиеся звезды первыми приветствуют солнце. Тот самый можжевельник, который обещал чероки:

Чуть дальше, прямо напротив грота, росло большое прекрасное дерево со светло-серым стволом и вольно раскинутыми ветвями, похожими на руки, распахнутые для объятий. Это был платан, дарующий радость каждому, кто вступает под его крону. Его широколиственные братья стояли рядом, но так, чтобы не мешать друг другу – ибо простор и широта любимы платаном, как солнце.

Мысленный взгляд Танчо скользнул по стволу ближнего платана, потом вернулся и задержался подольше. И тут в гладком стволе открылись глаза. Дерево словно раздвоилось, и часть его шагнула вперед.

Танчо невольно вздрогнул, хотя не узнать глаза Ярока было невозможно.

Мечник все никак не мог привыкнуть к тому, как легко сэйджи сливались с другими формами жизни. Причем это была не просто мимикрия, они действительно становились частью дерева, реки или камня.

Ярок уверял, что они так отдыхают. Поэтому Танчо никогда не мог знать, сколько глаз глядят на него среди цветущих гор Лакины. Заметить сэйджи или утилити можно было лишь тогда, когда они сами этого хотели. То, что они, не прячась и не отступая, принимали гибель, заставляло Танчо предполагать, что они заслоняют собой иную жизнь, которая кажется им более ценной, чем своя собственная.

Он уже точно знал, что утилити первыми стали под удар, чтобы защитить сэйджи. И защищают до сих пор. За полвека Хрустальные горы так и остались для скваттеров границей изведанных земель, за которой отказывалась работать любая техника. Изначально чистыми оставались Хрустальные горы – цитадель утилити. Здесь должны стоять их невидимые города. Здесь бьется их всеобщее сердце. И здесь самая высокая вершина таит нечто, имя чему – «Сердце Мира».

* * *

* * *

Только сейчас Танчо подумал о том, что оба брата – Ярок и Тати – сильно сдали за то время, пока он их не видел. Как правило, сэйджи не оставались жить, потеряв дом и родных. Ярок и Тати держались, потому что происходили из древа айлантов. Вряд ли сыщется другой род, сравнимый с айлантами по жизнестойкости.

Но оба сэйджи как будто выцвели. Тела их постепенно словно покрывались изморозью. Им приходилось все чаще брать энергию у других, будь то деревья, плоды или вода горных рек.

Светлые сэйджи делали это крайне редко. Им было довольно солнца.

«Что ты такой грустный, хрустальное деревце? – спросил Танчо, чтобы подбодрить Ярока. – И что нашептал тебе платан?»

«Платан делился со мной своей силой. Мы с Тати – его двоюродные братья. Мы оба – айланты».

«Я помню».

«Но Тати не хочет делиться со мной своей болью».

«На то он и Ворон. Ты ведь сам, Ясь, объяснял мне, что Вороны носят свои доспехи, чтобы не ранить других своей болью. А вот у нас на Теллури доспехи служат, чтобы другие не могли ранить тебя».

«Но мы с Тати одного корня, – повторил Ярок.– В нас общая кровь. И если среди нас появится один, кто станет истекать кровью во имя справедливого дела, то же должно случиться со всеми. Мы все должны истекать кровью. Разве не так?»

Ярок говорил, словно вождь Онгве Ове – первых людей, чьи белые корни так глубоко вошли в землю, что даже ураган всеобщей смерти не смог вырвать их.

Танчо вздохнул. Когда он думал о Яроке и Тати, ему представлялось виденное однажды в лесу чудо: два дерева, сросшиеся ветвями. Ствол одного из них был подрублен со всех сторон. Обычно окольцованное дерево погибает, но эти жили оба, потому что уцелевшее питало и себя, и своего брата.

Вот так же Ярок связывал Тати с жизнью, не давая ему навсегда стать Вороном.

Настоящие Вороны спали глубоко в подземных гротах, где черная вода приносила им ледяной покой и забвение – пока огненная рука боли не будила их, чтобы они поднялись наверх исполнить свой милосердный долг: убить тех, кто хочет умереть, спрятать их под крыло смерти, проводить их по черной реке мертвых…

И снова остаться глубоко под землей, где у Воронов замедлялся процесс обмена веществ и сохранялась энергия.

Называли их «давшие клятву», потому что поклялись они уйти последними, когда на земле не будет страдать ни один человек…

Вороны были так непохожи на Светлых сэйджи, что их родство казалось невероятным. Их волосы отражали не золотой солнечный свет, а впитывали в себя мрак глубоких пещер, и требовалось мужество, чтобы смотреть в их лица.

Но Ярок смотрел. Ярок звал Тати, и тот приходил – страшный, как ночь. Глаза его были холодны, словно пещерный жемчуг. Но Ярок брал его руки в свои – и Тати оттаивал.

«Он уходит к мертвым и подолгу беседует с ними, – печально жаловался Ярок. – Он чаще гостит у них, чем у нас – тех, кто жив. Притяжение их сердец сильнее. И потом – за той чертой нет боли, она вся осталась нам. Тати слишком часто остается один. Это очень нехорошо. Он уходит, уходит все дальше, чтобы никто не слышал его боли. И я не могу удержать его. Он чаще говорит с мертвыми, чем с нами. Он все забывает – имена цветов, голоса птиц, и самого себя забывает. Он совсем не такой, каким был. Я так боюсь, что настанет день – и он не отзовется, останется с мертвыми. Тогда я тоже останусь один, потому что мне нельзя уходить, нельзя! А он забывает это и сердится на меня, что я не иду с ним, когда он зовет. Если бы ты знал, как это нехорошо, что игвы разлучили нас, разъединили. Разделили на живых и мертвых. Мы тоскуем до смерти. И даже после смерти тоскуем – о тех, кто остался. Наши мертвые не закрывают глаз».

Рассказ Ярока, прерывистый и горький, как плач, переполнял Танчо состраданием.

– Игвы вознамерились превратить Лакину в берег, где страдают дети, – прошептал он. – Однажды им удалось сделать такое – и они сделают это снова. Прав был бедный Токутоми Рока – Цветущий Тростник…

* * *

Ярок не ожидал, что его слезы породят такой огонь, и глядел на Танчо со все возрастающим изумлением.

– Хватит! – произнес мечник, словно давал клятву. – Хватит. Больше такого не будет. Я сказал.

И с этими словами Танчо ухнул куда-то глубоко – наверное, дальше, чем Тати уплывал по подземной реке. Только одно чувствовал: душа его, точно тяжелый камень, валится в пропасть.

Казалось, он падал долго. Но когда вернулся, Цола все еще объяснял Яроку, для чего нужна сдержанность. Танчо словно вынырнул из-под воды: он был весь мокрый, его знобило и в ушах звенело. Ласковая ладонь Тати привычно холодила лоб.

«Ты, словно треснувший гранат, показываешь содержимое своего сердца. Лишается мужества тот, кто позволяет своим чувствам вырываться наружу».

Танчо некоторое время слушал эти древние слова, под которые вырос и которые были так же естественны для него, как вой ветра. Но потом осознал, почему Цола повторяет их для Ярока.

– Из-за меня! Не надо из-за меня! – забормотал Танчо, стараясь выпутаться из одеяла, которым был закутан до подбородка. Тати остановил его.

«Потерпи. Яроку легче, когда его ругают. Он все обижается на меня, что я не делюсь своей болью. Вот теперь он знает, каково это – чувствовать, как твоя боль входит в сердце человека, словно нож».

«Как может быть спокоен ум твой, если ты плачешь на пути?» – продолжал между тем Цола, плавно переходя от назидания к утешениям.

Танчо попытался вздохнуть. В груди у него болело, будто туда наложили камней.

Он взглянул на Тати – и снова зажмурился. Тело Тати, только что поднявшегося по руслу подземной реки, было цвета обсидиана. Там, где сквозь него проходил солнечный луч, оно было прозрачным, а где ложилась тень – густо-черным.

«Тебе не нравится обсидиан? – удивился сэйджи. – Из него выходили славные кинжалы. Многих пугает его чернота. На самом деле обсидиан светлее, чем слезы. Обсидиан – это окаменевший гнев».

«Все же я больше люблю теплую яшму».

«Я не посланник небес, чтобы походить на яшму», – возразил Тати.

Он, конечно, хотел пошутить, но душа его все еще была полна холодом подземной реки – и вышло слишком резко. Смутившись, Ворон сразу добавил:

«Разве что для тебя, Танчо. Дай мне свой камень».

Танчо носил яшму-гелиотроп, зеленую с красными брызгами. Если верить астекам, она обладает целительными свойствами и способна останавливать кровь. Танчо хранил эту яшму на груди с тех пор, как подружился через Память с Падающим Орлом.

* * *

Танчо подумал – и не стал смотреть. Наблюдать, как двоится дерево, – еще куда ни шло. Но видеть, как руки врастают в камень, – это уже слишком.

Он отвернулся и стал снова вслушиваться в наставления Цолы, предназначавшиеся Яроку. Бедный Ясь переносил их, опустив глаза, как подобало ученику. Но под веками у него уже полыхало пламя. Игнорируя этот разгорающийся пожар, Цола невозмутимо продолжал:

«Танчо мог ответить тебе, как когда-то Куаутемок сказал правителю Тлакопана: «И я лежу не на розах».

Тут мечник не выдержал.

«Цола! Учить сэйджи скрывать свои чувства – все равно, что пытаться остановить ветер. Ты лучше мне объясни, как это вышло. А то я до сих пор понять не могу…»

Оба сэйджи с признательностью взглянули на Танчо за то, что он не побоялся перебить сердитого учителя.

– Чего ты не понимаешь? – проскрипел Цола.

– Я не понимаю, почему остался живой. Помню, что мне стало нечем дышать… Как вы ухитрились вытащить меня оттуда?

«Тати навёл морок на игв», – объяснил Ярок.

«Ну, хорошо, – сдался Танчо. – Но почему я остался живой? Препарат, который мне вкололи, по инструкции гарантирует мгновенную остановку дыхания и смерть».

Цола возмущенно нахохлился.

«А ты имеешь на нее право? Разве ты уже прожил положенную тебе тысячу лет?»

«Мы просто помогли тебе стать сильнее», – вставил Ярок.

Цола обратил на него свой взгляд…

Но тут помощь подошла с другой стороны.

– Ага! – сказал Зокти, отдуваясь и отряхивая разноцветную паутину, которая сделала его видавшую виды полевую форму похожей на костюм для карнавала. – Вся эскадрилья в сборе, одного меня не хватало… Тася, что это ты, между прочим, не спишь? Грушу хочешь?

Зоэ шлепнул в подставленные ладони Танчо увесистый плод, оранжево-красный, сочащийся густым соком, с запахом невиданной специи. Почему Зокти окрестил этот плод «грушей», он и сам не смог бы объяснить.

* * *

После того как Танчо раздумал умирать, Зоэ совершенно справедливо решил, что худшее уже позади. Все остальное, что с ними происходило, Зоэ воспринимал не более чем с любопытством. Он наконец-то перестал тосковать – а тоска для носителей блока А-Зет являлась настоящим бедствием, поскольку в нашем мире чаще всего именно страх придает жизни привлекательность.

Зоэ просто не знал, каким должен быть вольный мир. Его познания в этой области сводились к десяти страницам инструкции для десантников, где необозримая вселенная живого сводилась в четыре пункта: «съедобно-ядовито» и «кусается-безвредно». Поэтому он понятия не имел, что цветы вообще-то не должны петь, а деревья – кормить молоком. Что змее не свойственно расправлять радужные крылья, взлетая в небо для охоты, а птицы обычно не скрываются в озере, чтобы провести на дне спокойную ночь.

И, наконец, сведя дружбу с Цолой, Зоэ навсегда отбросил мысль о том, что человек должен иметь какие-то определенные физиологические параметры. То, к чему Танчо шел долго и достаточно мучительно, Зокти усвоил походя.

Вот когда мечник смог в должной мере оценить преимущества открытого сердца.

Даже полупрозрачных светящихся сэйджи Зоэ не принял ни за призраков, ни за диковинные цветы. Правда, рядом с ним был Цола, во что бы то ни стало стремившийся разбудить душу Зокти. И от этого Зоэ снились по ночам самые невероятные сны, какие только могут присниться человеку, который перед тем, как лечь спать, наяву видел реку, текущую вертикально, и камни, медленно ползущие по равнине без какой-либо посторонней помощи.

В конце концов, Зоэ научился слышать Ярока и Тати – но лишь когда они были рядом с ним и обращались непосредственно к нему. Сэйджи очень забавляло, что он закрывал глаза, чтобы понять, о чем они говорят. Зокти объяснял это тем, что Цола учил его во сне. Отвечал он им всегда вслух, что смешило сэйджи еще больше.

* * *

Танчо вглядывался в мир Лакины – и его сердце всё бесстрашнее раскрывалось навстречу знанию, что это и есть мир его мечты. Его заоблачная Родина, по которой он тосковал всю жизнь.

– Ты ешь ее, грушу эту, – посоветовал Зоэ, некультурно облизывая пальцы. – А то я из нее семена вынул, чтобы выросли, как Ярок говорит. А из нее, когда семена вытащишь, она тает хуже мороженого.

Тут взгляд Зокти наткнулся на фигуру, словно выточенную из яшмы-гелиотропа.

– Тати, это ты, что ли? – проговорил Зоэ ошеломленно.

– Где же ты пропадал? – спросил Зоэ, не ведавший ничего о дакота и об их братстве Лисов, а потому пропустивший поэтическую фразу Тати мимо сердца.

«Я был там, в горе, – сказал Ворон. – Пойдем туда со мной».

– Да нам еще рано туда, – неуверенно проговорил Зоэ, поглядев на Танчо.

«Там хорошо, – продолжал Тати, словно во сне. – Там озеро растет на длинном стебле, как цветок. Там тишина беспредельна. И чистота. Лишь запах изумрудов и гелиотропа. Там можно забыть… Там отдыхаешь».

Зокти снова взглянул на Танчо. Но теперь в глазах его промелькнула то ли просьба, то ли надежда.

«А ведь сманит», – с беспокойством подумал Танчо, пытаясь стряхнуть с ресниц образ ледяных покоев, где не замутненные ничем реки текут сквозь каменные сады, прекрасные, как Моранбон. Туда стремятся души всех отчаявшихся. Там ждет их очищенье.

…И станет мир вокруг меня

«Пойдем, Ясь. Пойдем со мной, брат. Домой сходим». – Кроткие глаза Тати улыбнулись Яроку.

Но Ярок держался.

«Тень взрослого легла на него», – вспомнил Танчо слова Цолы, сказанные о Яроке.

«Побудь немного с солнцем, Тати. И с нами».

– Верно, – встряхнулся Зокти. – Тем более, праздник сегодня.

«Праздник? – повторил Тати, будто смакуя давно забытое слово. – Сегодня праздник?»

– Ну! Я как раз шел и думал: надо сегодня какой-нибудь тарарам по этому поводу устроить.

Ворон Тати задумался, анализируя чувства Зоэ, которые ассоциировались с диковинным словом «тарарам» и постепенно превратился из яшмового изваяния в живой сгусток солнечных лучей. Сэйджи любили праздники, как дети.

«А я думал, покуда не уснут все жемчужные сэйджи, праздников быть не может».

– Жемчужные сэйджи – это ваши короли? – неизвестно почему решил Зокти.

«Короли? – изумился Тати, рассматривая еще более странное слово. – Нет, не короли. Покажи, Ясь, что значит жемчужный сэйджи».

«Это некрасиво», – смутился Ярок.

«Но ведь игвы считают, что красиво. Правда ведь, у вас это считается украшением?»

– Что? – не понял Зокти.

«Раны».

Слова его будто разбились о хрустальную стену. В глазах Тати не отразилось ничего.

«Вот видишь, Ярок, не стесняйся, показывай. Я давно хотел посмотреть, как это жемчуг может нравиться».

Ярок взглянул на Танчо:

«Ты не знаешь, какой Тати был раньше – пока смерть не пришла на Лакину. Самые добрые из нас стали Воронами. Понимаешь?»

– Да, – сказал Танчо.

Характерным движением сэйджи Ярок распахнул волосы над головой, как чашу цветка. Теперь стало видно, что спина его усеяна жемчужинами самых разных размеров. Они сидели плотно, как панцирь.

«Это я горел, – пояснил Ярок.– Вот Танчо видел, как это было. Каждая жемчужина – это свернувшаяся капля крови. Они закупоривают рану, и кровь больше не льется».

– И они не выпадают? А вылечить это нельзя? – Зокти, которого шрамами было не удивить, осторожно провел пальцами по жемчужному панцирю Ярока.

«Они рассыплются, когда я умру. Ты не видел такого? В твоем мире боль не рождает жемчуг?»

– Только не у людей, – заметил Танчо.

– Ну да, а то бы Таську посадили для украшения в каком-нибудь праздничном зале, – усмехнулся Зоэ.

– Скорей для устрашения в каком-нибудь мрачном подвале.

«Я так и думал, что игвы просто не знают нашей боли, – заключил Тати. – Если бы они могли ее почувствовать, посмотреть нашими глазами!»

А потом игвы вернутся за обрубками бивней… Как изрекло божество дерева: «Человека неблагодарного, предающего своих друзей, невозможно удовлетворить, даже подарив ему могущественное царство».

Никто не ведал, что конец этой притчи рассказал не Будда. Нет! Его напел Тати другой пророк, закутанный в заячьи шкуры. Никто не разглядел за его плечами острые крылья беды. И жалость бывает смертельна. Да не коснется она тех, кто научил нас этой истине!

* * *

– Угу, ты сейчас еще не то порасскажешь, – буркнул Зокти.– На-ка вот, сходи за водой для Таси. Заодно и сам водички попей.

– Топай, – подбодрил его Зоэ.

И Тати послушался.

– Когда чувствуешь, что вот-вот сорвешься, надо каким-нибудь делом отвлечься, – сказал Зоэ, словно оправдываясь. – А еще лучше у Таси способ один есть…

Танчо рассмеялся и закашлялся, хватаясь за грудь.

«Постоять под водопадом?» – предположил Ярок.

Как раз этим сейчас был занят Тати. Поскольку чувства у братьев были общими, Ярок ощущал мощные руки воды, обнимающие его за плечи.

«Сто раз написать знак «великое» на прибрежном песке?» – усмехнулся Цола.

– Подраться надо! – выпалил Зокти. – Чего смеетесь? Правда, помогает здорово!

– На себе проверял! – прохрипел Танчо, с трудом отдышавшись.

Ярок взглянул на него, закутанного в одеяло так, что один нос торчал наружу, и странный огонь мелькнул в глазах сэйджи.

«Ты советуешь нам драться? И золотой меч перерубит стальной? И каменная лодка поплывет без весел? И мы победим, мечник? Не ты ли сам говорил, что золотой меч правды бессилен против клинка лжи? Что война – путь обмана, а это оружие нам не по руке?»

«Победа – не главное. Куда важнее – приблизиться к совершенству, – процитировал Танчо один из постулатов ордена Меча. – Если бы я знал, как победить, стал бы я лезть в драку! Я не о том, Ярок. Я знаю, что вы забыли о зле. Но зло не забыло о вас. Не дайте ему победы без сражений. Не дайте злу утвердиться в собственной правоте. Пусть мертвые закроют глаза».

Сэйджи не знали гнева. Даже когда их убивали на глазах друг у друга, они оставались под покровом печали – таким нежным, как серый мох на деревьях, который чокто называют «небесным покрывалом». Луна соткала его из ночных облаков, чтобы согреть деревья и людей…

– О чем они говорят? – забеспокоился Зокти.

Несмотря на все старания Цолы, он так и не научился входить в общий поток сознания. «Зоэ слишком долго был один», – объяснял утилити. Зоэ слышал мысль, только если она была обращена непосредственно к нему.

«Уфф», – вздохнул Цола и принялся переводить:

– Танчо говорит, что пора объявлять войну за мир Лакины. Танчо – рыцарь жизни, у него всегда руки чешутся подраться с теми, кто разрушает мир и добрый дом. А Ярок спрашивает, достаточно ли совершилось зла, чтобы могло победить добро.

– Мы будем драться? – спросил Зоэ.

Радость слышалась в его словах. Кто бы решился ответить ему: «Нет»?

«Что вы ответите на это?» – возглас Татанки Йотанки донесся до них через ледяные поля Времени.

«Мы будем танцевать!» – ответил Ярок, но это прозвучало как «Мы будем драться!».

Тати вылетел перед ними, похожий на радугу. Брызги дрожали и горели на нем.

«Ясь, что ты сказал?!»

«Разве это я сказал?» – удивился Ярок.

* * *

Но сказанное прозвучало. Что-то незримо сдвинулось вокруг них. Будто ледяная гора невыплаканных слез, лежавшая на сердце, дрогнула, поползла – и с шумом обрушилась в океан, подняв белые фонтаны к небу. Каждый почувствовал капли на лице.

Это была слишком торжественная минута, чтобы Танчо мог улежать под одеялом. Он стал выкарабкиваться на волю из щели под скалой. Упершись для страховки спиной в камень, Танчо обнаружил, что может стоять. Это его очень обрадовало.

Все эти дни, что он постепенно возвращался к жизни, с ним был веер, спрятанный в складках одежды. Сейчас Танчо чувствовал прикосновение шёлка, лёгкое, словно крыло бабочки. Но в сердцевине этого шёлка жила бритвенно острая сталь…

«Жизнь и смерть равно ценны для нас, – произнес Ярок. Белое пламя явственно переливалось у него под кожей. – Сейчас смерть желанней, потому что дает отдохнуть от ран и соединиться с теми, кто ушел. Но смерть разъединила нас, разорвала кровеносную сеть наших помыслов. Вороны в своих черных доспехах боятся ранить других своей печалью. Мы, жемчужные дагвы, отсекли себя от светлых сэйджи – так отсекают больную руку… Я слышал, как деодары – мои родичи из Печальных земель – пели незнакомую песню:

– Ух ты! Вот здорово! – просиял Танчо. – Теперь ты их увидишь, Зоэ!

– Кого?

– Светлых сэйджи. Ясь сказал, что всем сэйджи надо собраться вместе. Значит, мы увидим их. Значит, будет Большой Праздник! И Тати будет там. Ведь мы пообещали ему праздник.

– Этого еще не хватало, – пробормотал штурмовик. – Какие праздники на войне?

– Понимаешь, здесь так принято: прежде чем устроить хорошую драку, нужно устроить хороший праздник.

– Всегда вроде наоборот было: сначала воевали, а уж потом праздновали. Кто в живых останется, само собой.

– Вряд ли кто из нас останется…

Танчо всей кожей ощутил порыв тревоги, которой был охвачен Цола.

Утилити тоже слышал рокот барабанов и слова Таинственной песни. Грозно прозвучали они, наполнив сердце тягостным предчувствием. Факел Вундед-Ни пылал над ними, опаляя небо. Цола видел это страшное знамение яснее всех.

Ведь и Танчо, и сэйджи были теми, кто помнит. Всего лишь. Так устроено во Веселенной: вершина кажется величайшей, но, преодолев ее, видишь впереди еще более высокую. Танчо стоял на первой ступени просветления. Сэйджи, которые помогли ему открыть дорогу в Память, дали ему то, чем владели сами – силу первой ступени, силу учеников. Они помнили прошлое. Утилити преодолевали уже вторую вершину знания – им открывалась тень будущего. Однако никто из них не знал пути к освобождению. Третья вершина Знания была закрыта для них – и они пустились отыскивать ее наугад, избрав тропу войны – путь несовершенных…

«Печальные дагвы слишком верят в свое прошлое, – думал он. – И они слишком любят Ярока. Я не удивлюсь, если они считают его взрослым. Хотя в нем лишь на время побывала душа взрослого. Я надеюсь, что у них хватит трезвого рассудка. Надеюсь, что они не станут просить его сделать это. Не хватало нам космического танца, исполненного несовершенным. Будем надеяться, что это невозможно».

Утилити неслышно вздохнул и опустил голову на шишковатые колени. Горб его будто вырос вдвое. Танчо однажды в шутку спросил его, уж не носит ли Цола в своем горбу семена трав и цветов, как кузнечик Маху – покровитель хопи.

– Пришла пора вам познакомиться с Бойце, – прошелестел он.

– А это кто такой?

– Бойце – это мой ученик. Он еще мало знает и мало умеет, поэтому тоже идет по пути войны.

– Надо же, – буркнул Зоэ, пораженный такой характеристикой. – А я уже обрадовался, что это генерал и приведет за собой целую армию.

– Армию – нет. Человек триста, – невозмутимо отозвался Цола.

– Ага, значит – майор, – заметил Зоэ насмешливо, но на душе у него полегчало.

– Да, Бойце старший у них, – согласился утилити. – Они еще не могут без старшего. Совсем дети.

– А кстати, какой праздник-то сегодня, Зоэ? – вспомнил вдруг Танчо.

– Забыл, что ли? – искренне изумился Зокти. – День ракетчика! Мой законный выходной, между прочим.