Биография ученого это образ его мышления, генезис идей, творческая продуктивность. Так считал Альберт Эйнштейн. Когда его попросили написать предисловие к книге о знаменитом ученом, он ответил: По-моему

Отказавшись от президентства, Эйнштейн, невзирая на состояние здоровья, не прекратил общественной деятельности. Даже в последние дни жизни он поставил свою подпись среди автографов других выдающихся деятелей науки под составленным Бертраном Расселом О б р а щ е н и е м к п р а в и ­т е л ь с т в а м в е л и к и х д е р ж а в, предостерегающим от реалии термоядерной войны. Последними словами, которые сам Эйнштейн доверил бумаге, был проект заявления для радио и телевидения по случаю предстоящей годовщины независимости Израиля. Черновик заявления оканчивался словами:

Ни один политический деятель, имеющий возможность принимать решения, не осмеливается пойти по единственно верному пути к прочному миру — обеспечению наднациональной безопасности, так как это означало бы его верную политическую смерть. Что же касается бушующих повсюду политических страстей, то они требуют жертв.

Таков последний политический диагноз великого ученого.

В марте 1955 года отмечался последний прижизненный день рождения Альберта Эйнштейна. Вновь были многочисленные поздравления и толпы журналистов. «Фотообезъяны», как он их называл, осадили дом так плотно, что вынудили юбиляра отказаться от обычной пешеходной прогулки в институт. День рождения омрачила смерть Мишеля Бессо, одного из самых близких друзей молодости. Эйнштейн написал семье ушедшего однокашника: «Он лишь ненамного опередил меня, чуть раньше уйдя из нашего занятного мира». От торжеств по случаю дня рождения Эйнштейн категорически отказался, написав Максу фон Лауэ в ответ на приглашение приехать на чествование в Берлин:

Возраст и болезнь лишают меня возможности принять участие ­в этом деле, но, кроме того, я должен признаться, что это божественное предопределение содержит в себе и элемент избавления. Ибо всё, что так или иначе связано с культом личности, мне всегда было неприятно. В этом случае это тем более справедливо, что речь идет о развитии идей, в котором весьма существенное участие приняли многие и которое еще очень далеко от того, чтобы считаться завершенным. Поэтому я решил не принимать вообще никакого участия в этих торжествах, которые долж­ны состояться в различных местах.

Через месяц после юбилея, в день обсуждения с израильским консулом уже цитированного заявления состояние Эйнштейна резко ухудшилось. Появилась сильная боль в правой стороне живота. Срочно вызвали специалистов, которые предложили операцию, хотя сразу поняли, что положение почти безнадежно. Речь шла о прорыве аневризмы. «Я могу умереть и без помощи врачей»,  — таким был ответ больного. Состоялся консилиум. Эйнштейн знал, что безнадежен, поэтому спросил у лечащего врача лишь о том, тяжелой ли будет смерть. Боль он переносил стоически и даже отказался от уколов морфия: «Я уйду, когда сам того захочу. Искусственно продлевать жизнь — бездарно. Я сделал свое, пора уходить. Я хочу уйти красиво». За два дня до этого он писал бельгийской королеве:

Странное дело — старость: постепенно теряется внутреннее ощущение времени и места; чувствуешь себя принадлежащим бесконечности, более или менее одиноким сторонним наблюдателем, не испытывающим ни надежды, ни страха.

В 1930 году корреспондент из Англии задал Эйнштейну вопрос, который ранее уже задавали Эдисону. Он спросил: если на смертном одре вы захотите оглянуться на прожитую жизнь, по каким критериям вы будете судить, была ли она успешной или неудавшейся? Эйнштейн ответил: «Ни на смертном одре, ни ранее не стану я задавать себе такого вопроса. Природа не инженер и не подрядчик; я сам — часть Природы».

В больнице, куда Эйнштейна привезли 15 апреля, ему стало чуть лучше. Он даже попросил очки, бумагу и ручку — хотел завершить работу над заявлением по случаю годовщины независимости Израиля. Из Беркли приехал срочно вызванный сын Ганс Альберт: «В субботу и воскресенье [16 и 17 апреля 1955 года] я довольно долго пробыл с отцом, которому явно приятно было мое присутствие», — вспоминал потом Эйнштейн-младший. Даже на смертном одре отец говорил сыну не о болезни или смерти, а о трудностях построения математического аппарата единой теории поля.

Вечером 17 апреля Эйнштейн успел повидаться с падчерицей — Марго тоже болела и находилась в той же больнице. Ее подвезли к нему на кресле-каталке. Ему стало лучше, они какое-то время поговорили, она успокоилась. Он заснул, а ночью случилось непоправимое…

Последней, кто видел Альберта Эйнштейна живым, стала Альберта Росел, ночная сестра. Она услыхала, что больной тяжело дышит и позвала напарницу помочь поднять изголовье кровати. Как только вторая сестра покинула палату, Эйнштейн — в бреду — произнес что-то по-немецки, «вздохнул два раза и отошел». Это произошло в пятнадцать минут второго 18 апреля.

Сообщая Гедвиге Борн о смерти отчима, Марго, последней из родственников видевшая Эйнштейна живым, написала:

Меня привозили к нему в кресле-коляске. Вначале я его не узнала — так сильно его изменили страдания и совершенно обескровленное лицо. Но существо его осталось тем же. Он обрадовался, что я выглядела немного лучше, шутил со мной и полностью царил своим духом над немощью тела; он говорил с глубоким спокойствием, даже с легким юмором о врачах и дожидался своей кончины как предстоящего «явления природы». Насколько бесстрашным он был в жизни, настолько тихим и умиротворенным он был перед лицом смерти. Без всякой сентиментальности и без сожалений он покинул этот мир.

Не воспринимая никаких форм культа личности, Эйнштейн запретил пышное погребение с громкими церемониями, для чего пожелал, чтобы место и время захоронения не разглашались. Место и время похорон знали лишь несколько близких людей. Его тело кремировали в Юинг-Симтери, а пепел был развеян в месте, которое сохранено в тайне. 19 апреля 1955 без широкой огласки состоялись похороны великого ученого, на которых присутствовало всего 12 самых близких друзей.

Б. Хофман:

Более чем за два века до этого, когда умер Ньютон и весь мир скорбел об утрате, тело его было выставлено в торжественной обстановке для прощания, а прах с королевскими почестями погребен в Вестминстерском аббатстве в сердце Лондона, рядом с прахом величайших сынов Англии.

Когда умер Эйнштейн, тоже скорбел весь мир. Но Эйнштейн попросил, чтобы у него не было ни похорон, ни могилы, ни памятника. Тихо, в присутствии лишь самых близких, его тело было предано кремации близ Трентона в штате Нью-Джерси. В соответствии с пожеланием самого Эйнштейна способ захоронения праха был сохранен в тайне от всех. Не должно было остаться никакого места на земле, пусть даже самого скромного, которое можно было бы превратить в святыню.

Великий человек ушел так же достойно, как и жил. Пабло Казальс, знаменитый испанский виолончелист, после смерти человека, казавшегося ему образцом подлинного величия, сказал:

После смерти Эйнштейна кажется, что мироздание утратило в весе и потеряло часть своей субстанции.

Через неделю после смерти величайшего ученого, 26 апреля 1955 года, Корнелиус Ланцош написал его падчерице Марго:

У меня такое чувство, что подобные люди живы вечно, в том смысле, что Бетховен никогда не может умереть. Но что-то навеки потеряно: чистое наслаждение жизнью, которое было неотъемлемой частью его существа. Трудно осознать, что нет больше среди нас этого неправдоподобно скромного и непритязательного человека. Он понимал, что Судьба возложила на него уникальную миссию, и понимал свое величие. Но именно грандиозность этого величия делала его скромным и смиренным — это была не поза, а внутренняя необходимость.

После смерти Эйнштейна его невестка Фрида Кнехт решила опубликовать отрывки из писем Эйнштейна к Милеве, хранившиеся в семье Ганса Альберта. В предисловии она прокомментировала эти письма в том смысле, что они показывают, что Милева была единственной настоящей любовью Альберта. Предстоящая публикация вызвала крайне отрицательную реакцию душеприказчиков, Дюкас и Натана. Они обратились в швейцарский суд, который принял решение, что без согласия доверенных по завещанию лиц даже дети не имеют права публиковать письма отца. Фрида не успела оспорить решение суда, ибо вскоре после этого внезапно умерла. Письма, которые она пыталась опубликовать, пролежали у Ганса Альберта до смерти последнего.

Элен Дюкас и Марго Ловенталь, дочь Эльзы, а также Отто Натан делали все возможное, дабы хранить безупречной репутацию «святого Альберта»: за­прещали публикации о его личной жизни, выступали в качестве цензоров, вымарывали в публикуемых материалах все «скользкие» места, спрятали и, возможно, уничтожили материалы, которые могли бросить малейшую тень на их кумира. По свидетельству библиотекаря и архивиста Института высших исследований в Принстоне, «многие бумаги просто выкинули на помойку»: «Причина в том, что Дюкас и Натан совершенно отчетливо не желали, чтобы всплыли хоть какие-то свидетельства того, что Эйнштейн не был полным совершенством во всех отношениях».

Это не домыслы: с некоторых материалов из архива Эйнштейна — правдами и неправдами — были сняты фотокопии, однако впоследствии оригиналов в этих архивах не обнаружили. В частности, Дюкас и Натан избавились от оригиналов первых шести писем Альберта Милеве.

Когда в 1971 году издательство Принстонского университета с согласия душеприказчиков начало публикацию письменного наследия Эйнштейна, предполагаемые редакторы многотомника Мартин Клейн и затем Джон Стейчел имели возможность убедиться, что общение с Дюкас и Натаном сродни переговорам по неразрешимым межнациональным конфликтам. Душеприказчики поставили непременным условием публикации архива Эйнштейна героизацию святого. Ни о какой редакторской независимости не могло быть и речи. В связи с публикацией эйнштейновского наследия начались растянувшиеся на много лет судебные разбирательства, продолжавшиеся до 1980 года.

Естественно, Джон Стейчел знал о существовании в семье старшего сына писем Альберта к Милеве и книги Фриды Кнехт, выходу которой воспротивились душеприказчики, но к этим материалам долго не мог получить доступ.

Дети пережили отца: «Теде» (Эдуард) скончался в психиатрической лечебнице в 1965 году, Ганс Альберт — в Беркли в 1973 году. В начале 1982 года в возрасте 85 лет умерла Элен Дюкас, в старости почти отождествившая себя с Эйнштейном. Натан умер пятью годами позже в возрасте 96 лет «и до самой своей смерти продолжал портить нервы исследователям жизни и творчества Эйнштейна». Как ни цинично это звучит, но смерть душеприказчиков была встречена биографами со вздохом облегчения.
Правдивая информация о жизни и характере творца теории относительности стала доступной публике лишь с конца 80-х годов. Большая заслуга здесь принадлежит Джону Стейчелу, Роберту Шульману, Эвелине Эйнштейн, приемной дочери Ганса Альберта и другим.

П. Картер, Р. Хайфилд:

Из-за трений с Дюкас и Натаном выход в свет первого тома «Статей и материалов» отодвинулся на много лет, работа над письмами еще больше отсрочила его публикацию, пишет Ренн, но «с другой стороны, благодаря этим письмам первый том перестал быть сухим, в нем появилась изюминка».

Когда в 1987 году, через несколько месяцев после смерти Натана, первый том, наконец, вышел, он произвел революцию в наших представлениях о молодости Эйнштейна. Подлинным откровением для исследователей оказалась широта научных тем, которыми он занимался в молодости; о многих из его попыток ничего не было известно. «Лишь немногие из них увенчались успехом, — пишет Ренн. — Это также приближает Эйнштейна к нам, превращает его из небожителя в человека».

За этим последовал еще один прорыв. Исследователи получили до­ступ к его ранним письмам к Эльзе. Они входили в число тех примерно пятисот писем, к которым относилось требование Марго, умершей в 1986 году, не публиковать их ранее, чем через двадцать лет после ее смерти. Первым биографом, увидевшим их оригиналы, был Джон Стейчел. Он обратил на них внимание еще тогда, когда в Институте высших исследований дублировал архив, предвидя конфликты с Натаном. Стейчел отметил, что некую пачку писем Дюкас держит отдельно от всей остальной корреспонденции. Бегло ознакомившись с содержанием писем в этой пачке, Стейчел сразу понял, насколько они важны, и, разумеется, всё скопировал. С тех пор как минимум шесть оригиналов исчезло: в архиве Еврейского университета они отсутствуют. Пер- вые три письма Эйнштейна к Эльзе, отправленные в 1922 году, а также еще три, датируемые декабрем следующего года, существуют теперь только в виде копий.
Огромный интерес к личности А. Эйнштейна проявляется, в частности, в нездоровом ажиотаже вокруг его наследия. В 1996 году письма Эйнштейна к его первой жене Милеве Марич были проданы с аукциона за 900 тысяч долларов, а рукопись его работы по теории относительности — за 5 миллионов долларов. Периодически в печати появляются сообщения о продаже неизвестных автографов, документов и реликвий, связанных с его именем. В частности, совсем недавно на аукционе в Лондоне собирались выставить на продажу личные бумаги Эйнштейна, хранящиеся в семье его помощника математика Эрнста Штрауса. В основном это переписка ученика с учителем, в которой якобы могут содержаться ранее неизвестные идеи Эйнштейна. Последнее представляется маловероятным, но семья Штраусов, почувствовав нешуточную ценность доставшегося им наследства, не торопится с продажей, боясь продешевить. Сейчас они ищут возможность значительно поднять первоначальную цену на свое фамильное сокровище (800 тысяч фунтов), но пока им это не удается.
Открытием 2004 года стало обнаружение Альфредом Бушем в архиве отдела кадров Принстонского университета манус- крипта «Беседы с Эйнштейном». Рукопись принадлежит перу многолетней любовницы ученого Иоганны Фантовой и описывает последние полтора года жизни Эйнштейна. В этих записках содержатся некоторые малоизвестные факты его научной деятельности и личной жизни.

Приемная дочь Эйнштейна Марго передала эпистолярий отчима в дар Еврейскому университету Иерусалима с условием, что эта корреспонденция будет опубликована только через 20 лет после ее смерти. Марго умерла 8 июля 1986 года, а университет свое слово сдержал. Правда, когда в 2006 году подошел срок публикации секретного архива Эйнштейна, тоже не обошлось без протестов. Учитывая пикантное содержание ряда его писем, несколько историков выразили сомнение в целесообразности публикации этих материалов. Старший редактор Принстонского университета Элис Калапрайс, работавшая с архивами Эйнштейна более 20 лет, высказала мнение, что «жизнь ученого прекрасно описана на основе уже существующей в открытом доступе корреспонденции и документов». По мнению Э. Калапрайс, «обнародование сугубо личных писем любого человека представляет собой не что иное, как вмешательство в его жизнь, а потому весьма сомнительно с этической точки зрения». Тем не менее, всемирный интерес к личности Эйнштейна оказался сильнее этих протестов.

С середины 1920-х годов и до переезда в США в 1933 году Эйнштейн встречался с белокурой австрийкой Маргарет Лебах, с владелицей цветочного бизнеса Эстеллой Каценелленбоген и богатой еврейской вдовой Тони Мендель. Многочисленные любовницы ученого ходили с ним на концерты, читали с ним одни и те же книги и разделяли его увлечение парусным спортом.

Есть в документах свидетельства увлечения Эйнштейна и Мэрилин Монро, которая, по-видимому, также отвечала ему взаимностью.
А. Эйнштейн — приемной дочери Марго:
Я пишу тебе, потому что ты — самый разумный член семьи, и бедная мать Эльза (вторая жена Эйнштейна и мать Марго) уже полностью взбешена. Это правда, что М. последовала со мной в Англию, и ее преследование переходит все границы. Но, во-первых, я едва мог избежать этого и, во-вторых, когда я увижу ее снова, я скажу ей, что она должна исчезнуть немедленно *.

Из всех дам я фактически приближен только к миссис Л., которая абсолютно безопасна и порядочна. Мне не важно, что люди говорят обо мне, но для матери и миссис М. лучше, чтобы никакие томы, дики и гарри не сплетничали о ней.

Среди всех этих дам единственная, к кому я привязан, это Л., она абсолютно простодушна и приятна.

Хотя сам Эйнштейн не пропускал возможности адюльтера, он имел обыкновение жаловалться Эльзе, что все женщины вокруг не дают ему прохода. Эльзе пришлось смириться с похождениями мужа: когда тот приводил женщин домой на ночь, она как ни в чем не бывало ложилась спать одна. А утром с улыбкой варила Альберту кофе. Сохранились сведения, что в возрасте 62 лет ученый, в соответствии со своей теорией чувствующий себя, видимо, относительно молодым, за-крутил любовь с танцовщицей из Нью-Йорка.

В 1935 году администрация Принстонского университета заказала рельефный портрет своего сотрудника известному советскому скульптору Сергею Конёнкову — он в это время вместе с женой Маргаритой жил в Нью-Йорке. Так Альберт познакомился со своей очередной возлюбленной. Спустя много лет генерал-лейтенант КГБ Павел Судоплатов напишет в мемуарах: «Жена скульптора Конёнкова, наш проверенный агент, сблизилась с физиками Оппенгеймером и Эйнштейном». Последний якобы согласился помогать Конёнковой. Однако слово «сблизилась» приобрело интимный оттенок в 1998 году, когда на американском аукционе «Сотбис» были выставлены письма великого ученого к Маргарите. Корреспонденция, фотографии, рисунок Эйнштейна и часы, которые он подарил Конёнковой, ушли за 250 тысяч долларов. Примечательно, что Маргариту Эйнштейн называл в своих письмах своей «русской любовницей-разведчицей». Почти десять лет она была рядом с ученым, входила в круг его друзей, к которому принадлежал и Роберт Оппенгеймер — руководитель атомного проекта. Последняя встреча влюбленных произошла в августе 1945 года накануне отъезда Конёнковой в Москву... После ее отъезда 66-летний Альберт писал с тоской: «Здесь все напоминает мне о тебе... и покинутое гнездышко тоже».
В одном из опубликованных в 2006 году писем ученый изъяснялся о любви к Маргарите в стихах:
Две недели томил тебя,
И ты написала, что недовольна мною,
Но пойми — меня также мучили другие
Бесконечными рассказами о себе,
Тебе не вырваться из семейного круга —
Это наше общее несчастье.
Сквозь небо неотвратимо
И правдиво проглядывает наше будущее,
Голова гудит, как улей,

Обессилели сердце и руки.

Отношения Альберта с Маргаритой привлекли к себе внимание ФБР. Это произошло после того, как Маргарита Конёнкова устроила великому физику встречу с советским вице-консулом в Нью-Йорке Павлом Михайловым. Подозревая Эйн- штейна в просоветских симпатиях, агенты ФБР стали прослушивать телефонные разговоры Эйнштейна. Здесь следует помнить, что речь идет о времени разгула маккартизма в США. Никаких свидетельств шпионажа великого физика обнаружено не было, но ФБР собрало материал о его пацифистской и «левой» деятельности на… 1427 страницах. Была обследована даже давняя берлинская квартира ученого на Хаберландштрассе, где некогда встречались «леваки». Как свидетельствуют документы из тайного госархива Пруссии, зять Эйнштейна Димитрий Марянофф был советским агентом.

Обилие женщин в жизни Эйнштейна и некоторые непроясненные обстоятельства его биографии послужили основанием для гипотезы, связывающей его смерть с последствиями перенесенного ранее сифилиса. Это не «клубничка» бульварной прессы, а версия хорошо знавшего его Януша Плеща, высказанная еще в апреле 1955 года: «Могло же не повезти здоровому и красивому мужчине в годы его бесшабашной молодости, мог же он подхватить люис!» — писал врач.

Плещ утверждал, что симптомы заболевания вполне соответствуют этому диагнозу, и похвалялся, что всегда приписывал аневризму брюшного отдела аорты именно сифилису и за годы всей своей медицинской практики ни разу не ошибся.

Возможно, такие мысли посещали и Зелига, потому что он долго и настойчиво расспрашивал Натана о происхождении аневризмы. Послед­ний отвечал, что «врачи не пришли ни к какому определенному выводу», но советовал не докучать им расспросами, а в качестве возможной причины выдвигал артериосклероз или «несчастный случай, от которого Эйн­штейн пострадал в молодости». Напрашивается вопрос, не допускал ли возможности сифилиса и Натан тоже.

Доктор Харви утверждал, что с медицинских позиций Плещ «имел основания думать в этом направлении». Однако Харви при вскрытии не обнаружил никаких других данных в пользу сифилиса, хотя соответствующего анализа крови не делали. «Известно, что третичный сифилис часто вызывает аневризмы, но обычно другой локализации, — говорил он. — У Эйнштейна была аневризма не сифилитического происхождения». Гипотеза Плеща интересна не своей правильностью или неправильностью, но тем, что он ее вообще выдвинул. Плещ был хвастун и сочинитель небылиц, Дюкас говорила, что все его слова нужно принимать «с большой долей скепсиса». Однако он хорошо знал Эйнштейна и с психологической точки зрения его записи часто точны даже в тех случаях, когда с фактами он обращается произвольно. Поэтому его непристойное предположение всего лишь веское подтверждение того, что у великого физика была репутация ловеласа.

После смерти и кремации Альберта Эйнштейна сохранился его мозг, который извлек доктор Харви без согласования с родственниками покойного. Согласно ряду публикаций, открывшихся со статьи доктора Мариана Даймонда в журнале «Experimental Neurology», в строении мозга Эйнштейна обнаружено несколько отклонений от нормы. Выявлено увеличенное количество глиальных клеток, питающих нейроны и являющихся показателем развития мозга.

Доктор Даймонд сообщила, что она сравнила мозг великого ученого с мозгами одиннадцати обыкновенных мужчин, и оказалось, что у Эйнштейна на один нейрон приходится гораздо больше глиальных клеток. Было ли это свойство врожденным или приобретенным в результате стимулирующего воздействия окружающей среды, сказать невозможно.

Недавно обнаружены еще две особенности мозга Альберта Эйнштейна: нижняя теменная доля у него оказалась намного больше, чем в кон­трольной группе. Не найдены перегородки, препятствующие прямым связям между нейронами.

Альберт Эйнштейн неоднократно возглавлял списки самых влиятельных или самых почитаемых личностей в истории. Журнал «Тайм» в 1999 году назвал Эйнштейна «Личностью века». 2005 год объявлен ЮНЕСКО годом физики по случаю столетия «года чудес», увенчавшегося открытием Эйнштейном частной теории относительности.
В честь Эйнштейна названы: химический элемент эйнштейний (№99 в Периодической системе элементов Менделеева), астероид 2001 Эйнштейн. Эйнштейн — единица энергии, применяемая в фотохимии. Учреждены несколько премий имени Альберта Эйнштейна, в том числе Премия мира. Несколько учреждений, в том числе медицинских, носят имя Эйнштейна, например Колледж медицины им. Альберта Эйнштейна при университете Йешива и Центр медицины им. Альберта Эйн- штейна в Филадельфии.
Личность Альберта Эйнштейна оказала большое влияние на массовую культуру, в которой его имя стало синонимом гениальности. Внешний вид Альберта Эйнштейна, в зрелом возрасте обычно появлявшегося в простом свитере с растрепанными волосами, принят за основу в изображении «безумных ученых» и «забывчивых профессоров» в различных произведениях. Кроме того, в них активно эксплуатируется и мотив забывчивости и непрактичности великого физика, переносимый на собирательный образ его коллег. Журнал «Тайм» даже назвал Эйнштейна «сбывшейся мечтой мультипликатора».
Посмертно ученый превратился в героя многих художественных романов, фильмов и театральных постановок. Несколько примеров. Эйнштейн является героем фильма Николаса Рога «Insignificance», комедии Фреда Шепизи «I.Q.», комической пьесы Стива Мартина, романов Жана-Клода Карье «Пожалуйста, месье Эйнштейн» и Алана Лайтмана «Сны Эйнштейна». В качестве юмористического героя он фигурирует в постановке Эда Метцгера «Альберт Эйнштейн: Практичный богемец». Великий физик стал также ключевым персонажем созданной им альтернативной Вселенной в серии компьютерных стратегий реального времени Command & Conquer.

Дон Кихот атомной эры

Что должен делать каждый человек — это давать пример чистоты и иметь мужество серьезно сохранить этические убеждения в обществе циников. С давних пор я стремлюсь поступать таким образом — с переменным успехом.

А. Эйнштейн

Существует критерий величия нравственной личности — это его оценка других. Наследие Эйнштейна изобилует характеристиками великих предшественников и современников, и большинство этих текстов, как мне кажется, в гораздо большей степени можно отнести к самому Эйнштейну, чем к тем, о ком он писал. Я воспроизведу несколько высказываний Эйнштейна для подтверждения этого моего утверждения.

А. Эйнштейн о Г. А. Лоренце:

Свою жизнь он до мельчайших подробностей создавал так, как создают драгоценное произведение искусства. Никогда не оставлявшие его доброта, великодушие и чувство справедливости вместе с глубоким, интуитивным пониманием людей и обстановки делали его руководителем всюду, где бы он ни работал. Все с радостью следовали за ним, чувст­вуя, что он стремится не властвовать над людьми, а служить им. Образ и труды его будут служить на благо и просвещение еще многих поколений.

А. Эйнштейн о М. Склодовской-Кюри:

Сила ее характера, чистота помыслов, требовательность к себе, объективность, неподкупность суждений — все эти качества редко совмещаются в одном человеке. Она в любой момент чувствовала, что служит обществу, и ее большая скромность не оставляла места для самолюбования. Ее постоянно угнетало чувство жестокости и несправедливости общества. Именно это придавало ей вид внешней строгости, неправильно понимаемой теми, кто не был к ней близок, — странной строгости, не смягченной каким-либо искусственным усилием.

Моральные качества выдающейся личности имеют, возможно, большее значение для данного поколения и всего хода истории, чем чисто интеллектуальные достижения. Последние зависят от величия характера в значительно большей степени, чем это обычно принято считать.

В связи с А. Шопенгауэром А. Эйнштейн писал:

Как и Шопенгауэр, я, прежде всего, думаю, что одно из наиболее сильных побуждений, ведущих к искусству и науке, — это желание уйти от будничной жизни с ее мучительной жестокостью и безутешной пустотой, уйти от уз вечно меняющихся собственных прихотей. Эта причина толкает людей с тонкими душевными струнами от личного бытия в мир объективного видения и понимания. Ее можно сравнить с тоской, неот­вратимо влекущей горожанина из окружающих его шума и грязи к тихим высокогорным ландшафтам, где взгляд далеко проникает сквозь неподвижный чистый воздух, тешась спокойными очертаниями, которые кажутся предназначенными для вечности.

Но к этой негативной причине добавляется позитивная. Человек стремится каким-то адекватным способом создать в себе простую и ясную картину мира; и не только для того, чтобы преодолеть мир, в котором он живет, но и для того, чтобы в известной мере попытаться заменить этот мир созданной им картиной. Этим занимаются художник, поэт, теоретизирующий философ и естествоиспытатель, каждый по-своему. На эту картину и ее оформление человек переносит центр тяжести своей духовной жизни, чтобы в ней обрести покой и уверенность, которые он не может найти в слишком тесном головокружительном круговороте жизни.

Высшим долгом физиков является поиск тех общих элементарных законов, из которых путем чистой дедукции можно получить картину мира. К этим законам ведет не логический путь, а только основанная на проникновении в суть опыта интуиция... Горячее желание увидеть эту предустановленную гармонию является источ- ником настойчивости и неистощимого терпения, с которыми... отдался Планк общим проблемам науки... Душевное состояние, способствующее такому труду, подобно чувству верующего или влюбленного: каждодневные усилия совершаются не по какой-то программе или не с какими-то определенными намерениями, а по велению сердца.

А. Эйнштейн о Б. Спинозе:

Хотя Спиноза жил триста лет тому назад, духовная обстановка, в усло­виях которой ему приходилось бороться, очень близко напоминает нашу. Спиноза был полностью убежден в причинной зависимости всех явлений еще в то время, когда попытки достичь понимания причинных связей между явлениями природы имели весьма скромный успех.

А. Эйнштейн о И. Кеплере:

В письмах Кеплера мы имеем дело с человеком тонких чувств, всецело и страстно увлеченным поиском пути к более глубокому проникновению в сущность явлений природы, с человеком, который, несмотря на внутренние и внешние трудности, сумел достичь поставленной перед собой возвышенной цели.

А. Эйнштейн о И. Ньютоне:

Думать о нем значит думать о его творчестве. Такой человек может быть понят, только если представлять его, как сцену, на которой разворачивалась борьба за вечную истину. Задолго до Ньютона находились сильные умы, полагавшие, что возможно дать убедительные объяснения явлений, воспринимаемых нашими чувствами путем чисто логической дедукции из простых физических гипотез. Но Ньютон был первым, кому удалось найти ясно сформулированную основу, из которой с помощью математического мышления можно было логически прийти к количественному согласующемуся с опытом описанию широкой обла­сти явлений.

К Эйнштейну относится и комплимент, который он сделал Ньютону, назвав его «художником слова». В вышеприведенных текстах налицо высокое качество эйнштейновской прозы, прекрасный стиль и глубокое знание людей. Талантливый человек чаще всего многогранен, и Эйнштейн — образец такой многогранности: физик, музыкант, писатель, психолог, человек высоких гуманистических устремлений.

А. Пайс:

Когда в середине жизни Эйнштейн писал «о тех замечательных событиях», в которых великий Ньютон участвовал в дни своей молодости, о том, что «природа для него была открытой книгой», что в «одном лице он сочетал экспериментатора, теоретика, мастера и, в не меньшей степени, художника слова», что «он предстал перед нами сильным, уверенным и одиноким», что «радость созидания и ювелирная точность проявляются в каждом его слове и в каждом рисунке», мне кажется, что он говорил о своих идеалах, о стремлении к самовыражению, как в теории, так и в эксперименте (в этом отношении он, конечно, не сравнялся с Ньютоном).

К Эйнштейну вполне относятся его собственные слова, вынесенные А. Райзером в эпиграф книги о величайшем физике XX века:

Человеку, который открыл идею, позволяющую нам сделать еще один, пусть даже самый маленький шаг в глубь извечных тайн природы, гарантирована всеобщая благосклонность. Если же он к тому же ощущает самую горячую поддержку, любовь и признательность своих современников, то на его долю выпадает, по-видимому, больше счастья, чем человек может вынести.

Wo ich geh und wo ich steh
Stets ein Bild von mir ich seeh
Auf dem Schreibtisch, an der Wand
Um den Hals am schwarzen Band
Mannlein, Weiblein wundersam
Holen sich ein Autogramm
Jeder muss ein kritzel haben
Von dem hochgelehrten Knaben.
Manchmal frag in all dem Gluck
Ich im lichten Augenblick:
Bist verruckt du etwa selber
Oder sind die andern Kalber?

Куда бы я ни пошел,

в виде медальона на шее.

Великая нравственная личность — это когда гениальность и интеллектуальная мощь отступают на второй план по сравнению с человечностью и моральностью.

Л. Инфельд:

Я многому научился у Эйнштейна в области физики. Но больше всего я ценю то, чему научился у него помимо физики. Эйнштейн был — я знаю, как банально это звучит, — самым лучшим человеком в мире.

Г. Букки, рассказывая о яркости, глубине и неожиданности мыслей Эйн­штейна, заключал: «Все же его человечность была наибольшим и самым трогательным чудом».

Этот раздел я планировал озаглавить вопросом «Интеллект или сердце?» В данном случае мы имеем дело с уникальным случаем равновеликости, гармонии того и другого. Гармонии с позиции внешнего наблюдателя. Потому что с позиции самого Эйнштейна обязанная необыкновенным научным результатам известность непрерывно вступала в противоречие со скромно- стью, интровертностью, уединенностью. Свою славу он воспринимал скорее как божью кару, небесное наказание.

Уставший от просьб дать автограф, он заметил своим друзьям, что погоня за автографами — новейший пережиток каннибализма: раньше люди поедали себе подобных, а теперь довольствуются заменя­ющими жертву символами. Как-то Эйнштейн печально поведал по поводу того, что с ним носились как со знаменитостью: «В молодости я мечтал тихо сидеть где-нибудь в уголке, занимаясь своим делом, и не привлекать к себе никакого внимания. И вот посмотрите, что из меня получилось».

При чистоте своего образа мыслей Эйнштейн всегда с глубоким отвращением относился к тому, чтобы бросать на чашу весов свой веский голос для осуществления каких-нибудь мелких, личных целей. По самой его природе ему было чуждо всякое притязание на власть. По этой причине он отклонял и игру в шахматы, которая обычно пользуется большой популярностью у математиков. «Даже в форме этой умной игры, — писал он в предисловии к книге о чемпионе мира по шахматам, математике Эмануиле Ласкере, — борьба за власть и дух соперничества всегда отталкивали меня».

Разумеется, он прекрасно понимал, что в глазах всего мира давно стал легендарной личностью, но относился к этому спокойно. В его поведении не было ничего, что подкрепляло бы уже сложившиеся мифы, а собственная слава его совершенно не волновала. В частной беседе он иногда выражал недовольство, когда его именем злоупотребляли.

Несмотря на все оказывавшиеся ему почести, Эйнштейн до самой смерти... оставался скромным и непритязательным человеком. Известность его смущала, но он терпеливо ее сносил, позировал фотографам, художникам и скульпторам. Позировать приходилось так часто, что на вопрос, чем он занимается, Эйнштейн однажды ответил: «Я натурщик».

За свою жизнь Эйнштейн получил множество наград и знаков отличия, но никогда и никому не демонстрировал их. Говорят, он прятал их в дальний угол, который называл «уголком тщеславия». В 1936 году он написал своей сестре, что людская суета притягивает его все меньше и что он все больше превращается в отшельника.

Много сказано о скромности Эйнштейна, и он действительно любил «тень», но, конечно, не до такой степени, чтобы «итоговая оценка своей жизни никогда не интересовала его», как сказано одним из биографов. Я не обнаружил у Эйнштейна самооценок собственного творчества, но не думаю, что он страдал комплексом неполноценности.

Хотя, получив известность, Альберт Эйнштейн продолжал играть роль «простосердечного малого», как он сам выразился в одном из писем, на самом деле, когда его душа обрела крылья признания, а он сам — веру в собственную великую миссию, «всё возраставший успех сообщил ему чувство превосходства», по словам его ученика Д. Рейшинштейна. Не исключено, что «медные трубы» внесли свой вклад и в его непрерывно ухудшавшиеся отношения с Милевой.

По свидетельству старшего сына Ганса Альберта, Эйнштейн был не просто склонен к актерству, но ему необходима была публика. Он вспоминал о путешествии с отцом в американ- ской глубинке, где великого ученого никто не знал. Поначалу ему это нравилось, он даже вышучивал американское невежество, но потом это стало его огорчать и нервировать. «Эйн- штейну нравилось внимание общества к его особе, он любил, чтобы его слушали, и резко отзывался о собственной популярности скорее всего потому, что стыдился своего тайного тще-славия».

Вполне сознавая собственную значительность, можно даже сказать — историчность, обладая острым рациональным умом, Эйнштейн умел играть роль и даже «лепить образ». Я полагаю, что образ «святого» создан не только его апологетами, но и в значительной степени им самим. Одним из элементов творения образа «святого» или «неотмирного» человека стала тщательнейшая конспирация, связанная с семейными тайнами, детективная история ликвидации или укрытия компрометирующих документов, продумывание линии поведения и игра на публику.

Ничто человеческое... Как Эйнштейн ни стремился к душевному спокойствию, как ни прятал за иронией свой скепсис, он оставался человеком и не мог сохранять олимпийское спокойствие, когда речь заходила о деле его жизни. Однажды он присутствовал на собрании протофашистской «Группы по изучению немецкой натурфилософии», будущих поборников «арийской физики», и делал вид, что грязь, которую выступавшие лили на него со сцены, приводит его в смешливое состояние. Своим ближайшим друзьям он скажет, что зрелище его развлекло, но в душе сохранит тайную ярость, которая найдет выход в виде презрительной статьи в газету, смутившей даже его коллег. Гедвига Борн тогда посоветовала Эйнштейну не поддаваться злобе, оставаться «святым в храме».

Эйнштейн понимал, что статус всемирно известного человека делает его предметом пристального внимания общества и со временем привык к небылицам, которые о нем писали газеты. В феврале 1949 года в рецензии на превосходную биографию Эйнштейна, принадлежащую перу Филиппа Франка, был мимоходом брошен упрек его другу писателю Максу Броду; тот был взбешен, и Эйнштейн в письме от 22 февраля 1949 года утешал его: «Ваш справедливый гнев по поводу рецензии в Литературном приложении к лондонской “Таймс” вызвал у меня добродушное удивление. Некто за ничтожную плату и после поверхностного знакомства пишет нечто, звучащее полуправдоподобно, и чего никто внимательно не читает. Как же вы можете принимать всё это всерьез? Обо мне печатали целые чемоданы такой наглой лжи и такие небылицы, что я давно лежал бы в могиле, если бы обращал на них внимание. Нужно утешать себя мыслью, что Время — это сито, через которое большинство этих важных вещей уплывает в океан забвения. А то, что остается после просеивания, тоже зачастую банально и скверно».

Главные черты личности Эйнштейна — внутренняя независимость, свобода, простота, справедливость, любопытство.

Все, кто соприкасался с Эйнштейном, очень любили его. В нем простота и достоинство великого человека.

У Эйнштейна был дар общения с людьми: все, кто приходили к нему, сразу же начинали чувствовать себя как дома, и не столько благодаря тому, что говорил хозяин, сколько в силу его отношения к ним. Ему не нужно было возвышаться над людьми; у него не было на то никакого желания. Со всеми он обращался как с равными, а его необыкновенная естественность и врожденная скромность не позволяли гостям даже почувствовать себя польщенными, ибо лесть явно даже не подразумевалась. Не было также ни следа снисходительности, которая так часто скрывается за заученным дружелюбием других. Он не был как все. У него были свои чисто человеческие слабости, но его величие было тем более заметно благодаря его простоте.

Вообще всё внешнее, не исключая и внешнего вида, не играло для Эйнштейна большой роли, скорее даже было лишними сложностями и обузой. Во всем Эйнштейн искал простоту.

Сам о себе он говорил:

Имущество, внешний успех, роскошь казались мне с юных лет до­стойными презрения.

Любопытство, одержимость и тупое упорство в сочетании с критическим отношением к себе привели меня к моим идеям.

Я никогда не стремился к благополучию или роскоши и даже в какой-то мере испытываю к ним презрение. Мое стремление к социальной справедливости, так же как и мое отрицательное отношение ко всяким ­связям и зависимостям, которые я не считаю абсолютно необходимыми, ча-сто вынуждали меня вступать в конфликт с людьми. Я всегда с уважением отношусь к личности и испытываю непреодолимое отвращение ­к насилию и обезличке.

Высшей человеческой ценностью Эйнштейн считал независимость мышления и интеллектуальную свободу.

А. Пайс:

Любые посягательства на независимость его мышления с детства вызывали у Эйнштейна бурный эмоциональный протест, что проявилось и в его на редкость обособленной личной жизни. Но он вовсе не был нелюдимым отшельником, обделенным привязанностями. Он был способен на сильные чувства, в том числе и гнев, — об этом свидетельствует его позиция по отношению к Германии как в нацистский период, так и после него.

Фашизм лишь обострил свободолюбие Эйнштейна, написавшего в 1940 году своеобразный панегирик человеческой свободе:

Человеку науки прежде всего необходима духовная свобода, ибо он должен пытаться сбросить с себя оковы предрассудков и, какой бы авторитетной ни была установившаяся концепция, постоянно убеждаться в том, что она остается верной и после появления новых фактов. Поэтому интеллектуальная независимость для ученого-исследователя является самой насущной необходимостью. Но и политическая свобода также чрезвычайно важна для его работы. Он должен иметь возможность высказывать то, что считает правильным, и это не должно сказываться на его материальном положении или ставить под угрозу его жизнь. Все это совершенно ясно, если речь идет об исторических исследованиях, но является также и жизненно важной предпосылкой ­всякой научной деятельности, как бы далека она ни была от политики. Если некоторые книги запрещены и становятся недоступными потому, что политическая ориентация или национальность их автора неугодна правительству, как это часто бывает в наши дни, исследователь не ­сможет найти достаточно прочное основание, на которое он мог бы опереться. А как может стоять здание, если у него нет прочного фундамента?

Под свободой я понимаю такие общественные условия, когда высказывание мнений и убеждений по общим и частным проблемам... не влечет за собой опасности или серьезного ущерба для того, кто их высказывает. Свобода общения необходима для развития и расширения научного познания.

Это имеет большое практическое значение. Прежде всего, ее необходимо гарантировать законом. Но одни только законы не могут обеспечить свободу высказываний. Чтобы каждый человек мог безнаказанно высказывать свои убеждения, в обществе должен быть силен дух терпимости. Подобного идеала внешней свободы никогда не удается достичь полностью, но к нему следует неустанно стремиться, если желать прогресса научной мысли, философского и творческого мышления в целом.

Если необходимо обеспечить достижение второй цели, т. е. предо­ставить всем возможность интеллектуального развития, то необходима внешняя свобода другого рода. Человек не должен столько работать для удовлетворения своих жизненных потребностей, чтобы у него не оставалось ни времени, ни сил для интересующей его деятельности. Без такой внешней свободы второго рода свобода высказываний для него бесполезна. Если бы проблема разумного распределения труда была решена, то возможность свободы этого рода была обеспечена прогрессом техники.

Развитие науки и творческая деятельность разума в целом требуют еще одной разновидности свободы, которую можно было бы охарактеризовать как внутреннюю свободу. Это — свобода разума, заключающаяся в независимости мышления от ограничений, налагаемых авторитетами и социальными предрассудками, а также от шаблонных рассуждений и привычек вообще. Подобная внутренняя свобода — редкий дар природы и весьма желанная цель для каждого индивидуума.

Эйнштейн из огромного собственного опыта знал потенциал внутренней свободы, свободы от авторитетов и именно на путях реализации такой свободы видел эволюцию знания и общества.

Ключ к личности Эйнштейна — свобода. А. Пайс так и говорил: биография Эйнштейна, выраженная одной фразой, выглядела бы так: не было человека, свободнее его. Эта свобода проявлялась во всем — в свободном полете фантазии, предпочтении страны, в которой демократия и свобода нашли свое наиболее полное выражение, в интернационализме и отношениях с людьми. При всем своем консерватизме — Эйнштейн не признавал современного искусства, литературы, музыки, настороженно относился к чужим физическим идеям — он никогда не позволял себе бестактных замечаний Льва Толстого или личной неприязни к выразителям чуждых ему идей. В высшей степени показательны человеческие отношения двух главных научных оппонентов XX века — Эйнштейна и Бора: научная непримиримость не сделала их врагами, как это происходит в науке сплошь и рядом. Наоборот, говоря каждый о своем, порой не слыша друг друга, они любили и уважали один другого.

А. Эйнштейн:

Хотя в повседневной жизни я типичный индивидуалист, все же сознание незримой общности с теми, кто стремится к истине, красоте и спра­ведливости, не позволяет чувству одиночества овладеть мной.

Чарлз Перси Сноу в своей книге «Портреты и размышления» * относит Эйнштейна к плеяде скептиков с сильно развитым «я» типа Черчилля. По мнению этого писателя, он был последовательным интернационалистом, порвал с еврейской общиной, ненавидел всякое проявление сепаратизма и национализма, а ему навязывали роль знаменитого еврея. «Он хотел затеряться и как бы раствориться в окружающем его мире, а оказался одним из самых разрекламированных людей нашего века, и его лицо, вдохновенное и отрешенное от всех грехов мира, стало таким же широко известным, как фотография какой-нибудь кинозвезды».

Эйнштейн много пережил, у него было много потерь, но он не ожесточился, не стал мизантропом, не возненавидел смерть. «Он не страшился бега времени и был до странности равнодушен к смерти». Не сделал он трагедии и из своих неудач. Говоря о «трагедии Эйнштейна», я имею в виду не его переживания, а внешние коллизии его жизни. Ни на одном портрете Эйнштейна невозможно обнаружить бертрановских черт *. «Иногда он грустил, но чувство юмора, в конце концов, побеждало».

Увы, то, что именуют независимостью или свободолюбием Эйнштейна, часто оказывалось эгоизмом, порой доходящим до самодурства. Скажем, обеим женам он запрещал переступать порог его комнаты. В семье существовало табу на употребление местоимения «мы»: Альберт приходил в страшную ярость, когда с губ Эльзы нечаянно срывалось это слово. Он, как это свойственно натурам тираническим, считал, что «мы»  — неуместная попытка проникнуть к нему в душу и даже написал на сей счет «философское» стихотворение:

Нелепое «мы» меня ставит в тупик:

Эйнштейн принадлежал к широко распространенному среди ученых типу эксплуататора, сваливающего все неприятные дела на жен, сотрудников, близких.

Надо признать, что в стремлении к свободе Эйнштейн не старался придерживаться приличий. Горничная Эйнштейна засвидетельствовала, что он имел обыкновение ходить по дому после ванны с распахнутым халатом, а однажды, когда он загорал, к нему подошла одна из кузин. Он вскочил с шезлонга, чтобы поздороваться, халат упал и он оказался нагим, смутив молодую женщину, но нисколько не растерявшись сам.

Как все великие люди, Эйнштейн ощущал собственное одиночество, но не делал из этого трагедии. Одному из своих корреспондентов, пребывавшему в меланхолическом настроении, он написал: «Самые чуткие и благородные всегда одиноки, но благодаря этому они могут наслаждаться чистотой вдыхаемого воздуха».

Конечно, катаклизмы XX века, лишь краем задевшие его, открыли глаза гораздо менее проницательным людям, но среди записей Эйнштейна мы не обнаружим проклятий — даже скептические нотки относительно редки и сдобрены свойственной ему иронией: «Человек родился в стаде буйволов и должен быть рад, если его не растоптали прежде времени» * или: «Дорогие потомки! Если вы не стали справедливее, миролюбивее и вообще разумнее, чем мы, — что ж, в таком случае, черт вас возьми».

Эйнштейн не верил в утопические проекты совершенствования человече­ского общества и института власти и считал, что даже демократия не решила проблему, как привести к управлению обществом способных и добросовестных людей. В одном из его писем есть такое место: «…до сих пор лидеры приходят к власти не потому, что обладают способностью думать и принимать решения, а потому, что умеют производить впечатление, убеждать и использовать слабости своих ближних».

Раздумывая об институте власти, Эйнштейн пришел к идее меритократии, то есть преимуществу правления лучших людей, однако одновременно замечал, что «старая проблема — как привести к власти способных и добросовестных людей — до сих пор не поддается никаким усилиям». Само стремление людей к власти он считал качеством недостойным, отвергая все виды карьеризма, «борьбы за служебное продвижение». Эйнштейна никогда не интересовали карьерные соображения, и независимость он ценил гораздо больше материального достатка. 5 мая 1927 года, когда весь ученый мир живо интересовался тем, кто станет преемником Планка на университетской кафедре в Берлине, Эйнштейн писал своему другу Паулю Эренфесту в Голландию:

Я не вовлечен в гонку «больших умов» и, слава Богу, не нуждаюсь ­в этом. Участие в ней всегда казалось мне ужасным типом рабства, не менее порочным, чем страсть к наживе и власти.

В 1934 году Эйнштейн написал статью «О терпимости» для одного американского журнала. Вот выдержки из нее, свидетельствующие о том, что высшей ценностью великий мыслитель считал человеческую личность:

И в художественном творчестве, и в области научных достижений всё великое и благородное создается отдельными людьми. Европейская культура вырвалась из удушливого застоя, когда Ренессанс предоставил индивидуальности возможность свободно развиваться. Поэтому наиболее важное проявление терпимости — это терпимость общества и государства к отдельной личности. Государство обеспечивает личности безопасность, необходимую для ее развития. Но если государство становится главенствующей самоцелью, а индивидуум превращается в лишенное своей воли колесико, тогда исчезают все прекрасные цели. Скала должна дать трещины, чтобы на ней росли деревья; почву нужно разрыхлить, чтобы она стала плодотворной; ценные достижения бывают лишь в таком обществе, которое не прибегает к жесткой регламентации и тем самым позволяет личности свободно развивать свои способности.

Хотя Эйнштейну нередко приходилось сталкиваться с бесчеловечностью, приводившей его к меланхолии и мрачному настроению, жизнь не ожесточила его, разве что обострила его сарказм и иронию. Можно сказать, что, как Свифт, Джойс или драматурги абсурда, от болезненных и ранящих впечатлений действительности он защищался ядовитым смехом.

По мнению Франка, острое слово играло для Эйнштейна такую же роль, как исполнение сонат Моцарта: ведь Моцарт также преображал в живые и веселые звуки трагические впечатления мира.

Юмор Эйнштейна был связан с самыми глубокими основами его мировоззрения. Он писал, что ощущение детерминированности в общей гармонии бытия помогло ему переносить грубые и отталкивающие впечатления действительности и было источником неисчерпаемой терпимости.

«В тягостных испытаниях и грубых зрелищах утешением и источником неисчерпаемой терпимости служило мне это сознание. Оно смягчало легко ранимое чувство ответственности и позволяло не принимать слишком серьезно ни себя, ни окружающее. Подобное восприятие жизни оставляет место для юмора».

Смех Эйнштейна — громкий, могучий, отражающийся от стен — контрастировал с его тихой, задумчивой речью.

А. Пайс:

Великий сын еврейского народа, Эйнштейн отдал много сил служению ему. Занятость, увлеченность, отсутствие времени не воспрепятствовали его внимательному и благожелательному отношению к просьбам братьев по ­крови.

В отличие от большинства евреев XX века, которые заняли выдающееся положение в науке и искусстве, Эйнштейн остался глубоко верным своему народу. Даже когда он стал пользоваться широкой славой, то по-прежнему с болью думал о страданиях евреев. Когда журналист спросил Эйнштейна о международной реакции на его открытия, родившийся в Германии физик ответил: «Если моя теория относительности окажется правильной, то Германия назовет меня немцем, а Франция — гражданином мира. Если она окажется несостоятельной, то Франция назовет меня немцем, а Германия — евреем».

Даже в последние годы жизни он явно предпочитал работать как ученый, а не дипломат. Однако в тех случаях, когда одного его имени было достаточно, чтобы помочь кому-то, он всегда охотно разрешал использовать его. Так, он позволил Йешива-Университету назвать свой Медицинский колледж именем Альберта Эйнштейна. Эйнштейн проявлял великодушие и по отношению к менее известным институтам. В 30-х годах к моей покойной тетке Нунье Бялик как-то пришли руководители небольшой еврейской больницы в Нью-Йорке и попросили ее написать Эйнштейну, чтобы получить его любезное согласие войти в состав дирекции больницы. Тетка составила письмо и отправила его. Эйн­штейн ответил довольно быстро: он сочтет за честь войти в состав правления больницы, писал он, однако, надеется, что они не обидятся, если график его работы не позволит ему присутствовать на заседаниях правления. Руководство больницы пришло в восторг от того, что отныне список их правления будет украшен именем знаменитейшего ученого, и с радостью приняло его вполне резонное условие.

Эйнштейн никогда не был членом какой-либо политической партии, считал своим долгом служить миру и «чистой человечности». В обстановке царящего в мире насилия он боролся с аполитичностью, выступал против ­фашизма и милитаризма.

Я действительно думаю, что духовно зрелые люди Европы своим пренебрежением к общим политическим вопросам взяли большой грех на себя.

Найдем ли мы дорогу мира или будем продолжать идти по прежней, недостойной нашей цивилизации дороге грубой силы, — зависит от нас самих. На одной стороне нас манит свобода индивидов и безопасность коллективов, на другой — грозит рабство индивидов и гибель нашей цивилизации. Судьба наша будет такой, какую мы заслуживаем.

Мой пацифизм — это инстинктивное чувство, которое владеет мной потому, что убийство человека отвратительно. Мое отношение исходит не из какой-либо умозрительной теории, а основано на глубочайшей антипатии к любому виду жестокости и ненависти.

Никто не имеет морального права называть себя христианином или евреем, если он готов убивать по приказу свыше или если он позволяет вовлечь себя в той или иной форме в подготовку такого преступления.

[В случае войны] я категорически отказался бы от любых связанных с нею действий, не желая потворствовать войне ни прямо, ни косвенно. Я бы постарался также убедить своих друзей занять такую же позицию, причем всё это совершенно независимо от того, как я сам мог бы расценивать причины той или иной войны.

Когда во время Первой мировой войны интеллигенцию Европы поразил вирус шовинизма, Эйнштейн примкнул к небольшой горстке ученых и деятелей культуры, активно боровшихся против тотального безумия. Он говорил о своих коллегах, что они ведут себя так, будто у них ампутировали головной мозг, подменили разум зоологическими инстинктами.

В В о з з в а н и и к е в р о п e й ц а м, составленном им с Георгом Николаи, Эйнштейн призвал ученых воюющих стран к сотрудничеству и предложил создать Лигу европейцев — международное объединение интеллектуалов, придерживающихся пацифистских взглядов и активно участвующих в борьбе за разоружение и безопасность. Как и Махатма Ганди, Эйнштейн поддерживал ненасильственные средства борьбы народных масс в отстаивании своих прав и неоднократно подчеркивал заслуги великого индийского гуманиста: «Я считаю воззрения Ганди наиболее выдающимися из всех политиков —наших современников. Мы должны стараться совершать поступки в этом духе: не использовать насилие для борьбы за наши права». Последователь идеи ненасильственного сопротивления, Эйнштейн понимал под пацифизмом действенную ахимсу: «Пацифизм, который не борется активно против вооружения государств, бессилен и таким останется». Ахимса помогла Ганди освободить Индию, но в озверевшей Европе, истекавшей кровью и желчью, Эйнштейн, видя бесплодность своих усилий, не мог избавиться от чувства вины…

Политическим кредо великого физика были демократия, либерализм и свобода личности:
Моим политическим идеалом является демократия. Каждого человека следует уважать как личность, и никого не следует превращать в идола… Я полностью отдаю себе отчет в том, что для достижения цели, которую поставила себе какая-либо организация, необходимо, чтобы кто-нибудь один планировал, руководил и, вообще, нес ответственность. Но те, кого он ведет, не должны подавляться, они должны быть в состоянии выбирать своего руководителя.

Я верю в идеал демократии, хотя мне хорошо известны недостатки демократических форм государственного устройства. Я уважаю личность индивидуума и испытываю непреодолимое отвращение к насилию и к конформистской возне. По всем этим причинам я страстный пацифист и антимилитарист и отвергаю всякий национализм даже тогда, когда он рядится в тогу патриотизма.

А. Пайс:

Сам Эйнштейн расценивал свой пацифизм скорее как инстинкт, а не как плод теоретических рассуждений. В молодости его идеалом было создание Соединенных Штатов Европы. С этой целью он стал активным членом «Союза за новое отечество» (позднее переименованного в «Немецкую лигу борьбы за права человека»), организации, со дня своего ­основания в 1914 году призывавшей к созданию Европейского союза. В 1928 году он стал членом совета ее директоров.

К концу 20-х годов он стал еще энергичнее проповедовать пацифизм, в частности категорически возражал против службы в армии. Среди множества подписанных им манифестов были и такие, которые требовали всеобщего и полного разоружения. В послании делегатам Интернационала противников войны в 1931 году Эйнштейн выразил мнение, что народам пора, не надеясь на политиков и дипломатов, самим заняться вопросами разоружения.

В письме к Адамару Эйнштейн замечает, что не взялся бы убеждать отказаться от войн туземцев из африканского племени, «...потому что пациент успеет скончаться до того, как лечение принесет свои плоды». Ему понадобилось много времени, чтобы понять, что Европа серьезно больна. (В этом отношении он не был исключением). В 1932 году он подписал воззвание к социалистической и коммунистической партиям Германии, призывая их объединиться в борьбе, чтобы предотвратить превращение Германии в «фашистское государство», однако даже в мае 1933 года, через три месяца после прихода к власти Гитлера, Эйнштейн все еще безоговорочно выступал за неприменение военной силы. Позд­нее он изменил свои взгляды.

По свидетельству Ф. Франка, Эйнштейн с внутренней неприязнью относился к любым попыткам одурманивания человеческих масс — от механиче­ской муштровки до педагогического принуждения. В милитаризме он видел «худшее порождение стадности», расценивал его как «позорное пятно цивилизации». Ему казалось недостойным человека «отбивать шаг» во всех смыслах этого слова.

Бескомпромиссно осудив фашизм и все разновидности тоталитаризма, Эйн­штейн глядел глубже европейских обывателей: его смущал не Гитлер, а «полный крах» так называемой «интеллектуальной аристократии». Его удивляло поведение не черни, а интеллигенции. Любопытно, что главной причиной дегуманизации он считал тотальную рационализацию и даже произнес слова «наша вина!»

А. Эйнштейн — О. Юлиусбергеру:

У Вас твердая позиция по вопросу об ответственности Гитлера. Я же никогда не верил в те тонкости, различать которые юристы поручают психиатрической экспертизе. Ведь объективно не существует свободы воли. Мне кажется, мы должны защищать себя от людей, представляющих опасность для других, независимо от того, каковы истоки их побуждений. Нужны ли критерии ответственности?

Считаю первопричиной пугающего ухудшения этического поведения людей механизацию и дегуманизацию нашей жизни. Это гибельный… результат развития научного и технического мышления. Наша вина! Я не вижу выхода из этого бедственного положения. Человек остывает скорее планеты, на которой живет.

Борьба Эйнштейна за мир и его политические взгляды носили на себе легкий отпечаток утопизма, о чем, в частности, свидетельствует чисто Сен-Симоновское по духу письмо в Организацию Объединенных Наций, содержащее призыв к созданию мирового правительства, которое навсегда прекратит войны между странами и положит конец дискриминации национальных меньшинств.

Мы видим, что плодом размышления Эйнштейна над проблемой «мир или всеобщее уничтожение» стала идея мирового правительства. Понимая ее утопичность, более практичный Бop видел решение проблемы в постепенном установлении Открытого мира. Другие крупные физики (в том числе А. Сахаров) склонялись к идее конвергенции.

Эйнштейн был первым американцем, упредившим Мартина Лютера Кинга в пропаганде ненасильственной формы гражданского неповиновения, родоначальником которой был Махатма Ганди.

Ренессансное отношение Эйнштейна к человеку и человечеству все больше сменялось пессимистическим, джойсовским. В 1948 году в О б р а щ е н и и к и н т е л л и г е н ц и и он писал:

Человек не сумел развить политические и экономические формы организации, которые обеспечивали бы мирное сосуществование народов. Он не сумел создать систему, которая исключила бы возможность войны и навсегда поставила бы вне закона преступные средства массового уничтожения.

Хотя чувство безнадежности не было свойственно Эйнштейну, трагические события жизни все больше развеивали оптимистические надежды, которыми он жил в юности. Вера в человеческий разум, «озаряющий мир светом и теплом», может быть, так и не выветрилась у него окончательно, но в статье по поводу 200-летия со дня смерти Ньютона (1927) Эйнштейн написал:

Разум кажется нам слабым, когда мы думаем о стоящих перед нами задачах; особенно слабым он кажется, когда мы противопоставляем его безумству и страстям человечества...

Я не знаю, читал ли Эйнштейн Лебона, но он прекрасно разбирался как в психологии масс, так и в феномене «вождей». О его проницательности, в частности, свидетельствует максима, которую я обнаружил среди его афоризмов:

Гитлер живет (может быть, лучше сказать «сидит») на пустом ­желудке Германии. Как только экономическое положение улучшится, Гитлер канет в забвение. Он любительски играет на немыслимых крайностях.

Если говорить краткими формулами, то можно просто сказать, что пустой желудок в политике — плохой советчик.

Поскольку я коснулся вопросов психологии, не могу пройти мимо отношения Эйнштейна к Фрейду. По этому поводу существуют взаимоисключающие версии, отражающие, видимо, тот факт, что с течением времени Эйнштейн изменил отрицательное отношение к психоанализу на понимание и одобрение многих социальных оценок своего почти столь же знаменитого коллеги по науке.

Сначала Эйнштейн был неблагоприятно настроен в отношении Зигмунда Фрейда, но позже переменил свое мнение. В день пятидесятилетия Фрейд, подобно многим другим, направил Эйнштейну приветствие. В своем послании он назвал Эйнштейна «счастливчиком» («Sie Glucklicher»), и это возбудило любопытство Эйнштейна. 22 марта 1929 года Эйнштейн ответил ему из Берлина: «Глубокочтимый маэстро, я горячо благодарен вам за то, что вы вспомнили обо мне. Но почему вы подчеркиваете мое «счастье»? Вы проникли в подноготную многих людей — по сути, всего человечества, — но все же не имели случая проникнуть в мою. С величайшим уважением и сердечными пожеланиями». Фрейд объяснил, что считает Эйнштейна счастливчиком, потому что не сведущие в физике люди не осмеливаются судить о его работе, в то время как о работах Фрейда судит каждый, независимо от того, знаком ли он с психологией или услышал о ее существовании, полистав вчерашнюю газету.

Попытки наших представить Эйнштейна «заядлым социалистом» лишены оснований. В заявлении, написанном в конце 1918 года и обращенном к студенческим Советам Берлина, образовавшимся во время Ноябрьской революции, Эйнштейн предостерегал об опасности диктатуры рабочего класса, новой классовой тирании слева. Эйнштейн не питал иллюзий отно- сительно «грандиозного эксперимента», называл большевизм новой церковью, клеймящей как предателей и мерзких злодеев всех, кто к ней не принадлежит. Даже не зная сталинских зверств, не будучи информирован о геноциде коммуни­стов против собственных народов, Эйнштейн говорил об опасности чрезмерного роста армии, бюрократии, военной машины Советского Союза, а также об ошибке «сваливать на капитализм вину за все социальные и политические недостатки и считать, что одного введения социализма уже достаточно, чтобы излечить все социальные и политические беды человечества».

В книгах об Эйнштейне, опубликованных его почитателями из коммунистического лагеря, мы обнаружим огромное коли- чество благоглупостей самого разного толка — от «Эйнштейн среди всех своих немецких собратьев по науке стоял ближе всего к революционному рабочему классу» до «Что греха таить, в молодости великий физик пошел в учение к идеалистическим мыслителям».

Врожденный рационализм не препятствовал мистицизму Эйнштейна. Он верил гадалкам, допускал телепатию и считал естественным «восприятие вибраций», исходящих от одного человека к другому. Однажды в письме сыну он рассказал о визите к хиромантке, которая по ладони «рассказала про меня вещи, которые были совершенно точными, хотя до этой встречи она меня никогда не видела». Только толстокожие не воспринимают невидимых и неслышимых импульсов, исходящих от других людей, — говорил он жене своего приятеля.

Наши любят разглагольствовать о разрыве Эйнштейна с религией и увлечении С и л о й и м а т е р и е й Людвига Бюхнера, забывая при этом глубочайшие религиозные переживания детства и глубинный экуменизм зрелого Эйнштейна. В возрасте 11 лет юный Альберт пережил самый настоящий религиозный экстаз, исполнял все религиозные предписания, сочинял гимнические песнопения, обращенные к Богу и экстатически распеваемые по дорогу в школу и по вечерам. В школе и гимназии он изучал идеи христианства, а иудаизм преподавал ему дальний родственник, приходивший по вечерам в дом Эйнштейнов. Хотя ему так и не удалось осилить иврит, в 50-летнем возрасте Эйнштейн писал своему религиозному наставнику гимназических времен Генриху Фридману: «Я часто читаю Библию, но ее текст в оригинале остался для меня недоступным».

Однажды на вопрос, почему Эйнштейн выбрал в качестве жизненного поприща именно физику, тот ответил: «Я хочу узнать, как Господь создал этот мир. Мне неинтересно отдельно то или иное явление, спектр того или иного элемента; я хочу знать Его мысли. Всё остальное  — детали». С моей точки зрения, это холистская позиция мистика, пытающегося в акте просветления, в мистическом процессе встречи с Богом постичь ни много ни мало «Божественные мысли», наиболее целостные, фундаментальные и элегантные «паттерны» окружающей нас Вселенной.

Эйнштейн верил и прилагал все усилия к тому, чтобы стало явным следующее: всё во Вселенной взаимосвязано и едино. Он утверждал, что «Бог приоткрывает себя в гармонии всего сущего», и превратил в дело своей жизни открытие этой гармонии в мире. «Рациональный ученый», Эйнштейн, по глубинной сути своей был духовным человеком. Однако его концепция «Бога» более широка и всеобъемлюща, чем большинство официальных религий.

Но ученый наделен чувством универсальной причинности. Будущее для него ни на йоту не менее необходимо и определенно, чем прошлое… Его религиозное чувство принимает форму восторженного изумления перед гармонией естественных законов природы, которое приоткрывается в разуме такого уровня, что по сравнению с ним все систематическое мышление и действия земных созданий — лишь слабое отражение. Это чувство — ведущий принцип его жизни и работы, но только если ему удается удержаться от соблазнов эгоистичных притязаний. Это запредельный вопрос, качество сродни тому, которым обладали религиозные гении всех веков.

Эйнштейн очень много размышлял о соотношении веры и знания, религии и науки. Вот некоторые плоды таких размышлений:
Наука — это многовековое устремление системного мышления объединить все сущие явления мира в наиболее полное сообщество….

Религия — многовековое устремление человечества ясно и полно осознать ценности и цели и постоянно усиливать и распространять их влияние….

Когда человек постигает религию и науку в соответствии с этими определениями, тогда конфликт между ними представляется невозможным. Для науки достоверно то, что есть, а не гипотетическое «что было бы». Религия, с другой стороны, связана с оценками человеческих помыслов и деяний и не может законно судить о фактах и взаимоотношениях между ними.

На протяжении прошлого столетия и частично — предшествующего общепризнанной была непримиримость конфликта между знанием и верой. Среди передовых умов превалировало мнение, что настало время все больше и больше заменять веру знанием. Вера, сама по себе не покоящаяся на знании, считалась суеверием и, будучи таковой, должна была быть опровергнута…

Это правда, что убеждения лучше всего поддерживаются опытом и ясным сознанием… Однако убеждения эти, необходимые и определяющие для нашего поведения и суждений, нельзя обнаружить исключительно на твердой стезе науки…

Научный метод не может научить нас ничему, кроме того, что факты соотносятся и обусловлены друг другом.

Теперь, когда сферы религии и науки четко разделены, между ними, тем не менее, существует сильное обоюдное родство и зависимость. Если прерогатива рели- гии — определение цели, то средствам ее достижения — в широком смысле этого слова — религия научилась у науки. Наука, в свою очередь, создается теми, кто вдохновлен стремлением к истине и пониманию. Источник этих чувств берет свое начало из недр религии.

Эйнштейн никогда не противопоставлял «убеждения» или «веру» «научному знанию», считая два способа мышления взаи- модополнительными, а не антагонистичными. Он признавал, что для эффективного познания и освоения бытия недостаточно научного метода, с одной стороны, и что акт познания влияет и изменяет самое бытие, с другой:
Наука ищет доказательств, не зависящих от личности исследователя. Даже когда предметом исследования является сам человек… Концепции, использующиеся для вы-страивания согласованной системы, исключают эмоции. Для ученого реально только «бытие», «существование», а не всякие прочие «желания», «оценки» добра и зла, цели — он держится подальше от всего волюнтаристского или эмоционального. Между прочим, эта черта является результатом медленного развития, особенно западной мысли.

Знание о том, что уже есть, не приоткрывает дверь в то, что должно быть. Можно совершенно отчетливо и полностью осознавать существующее и в то же время не предвидеть будущее человеческих устремлений… Наше бытие и наши деяния приобретают смысл, только движимые подобными целями-устремлениями и соотносящимися с ними ценностями.

Здесь Эйнштейн близок к аристотелевой идее финальных причин: наши действия направляются нашими целями; наши результаты во многом определяются нашими целями; наши убеждения и верования формируют наши цели. Согласно доктрине «финальных причин» настоящие события «запускаются» целью из будущего — мистическая идея, несовместимая с научным мышлением, но отвечающая холистскому мировоззрению и вытекающая из признания Вечности, в которой всё есть. Я считаю парадигмальные прорывы величайших ученых именно способностью их сознания заглядывать в Вечность, черпать из нее. У Эйнштейна я не обнаружил подтверждения этой мысли, но у него есть намеки на нее, в частности такой: «Совершенство средств и сумятица целей, на мой взгляд, характеризуют нашу эпоху». Здесь я усматриваю скрытую перекличку с идеями великого американского психолога Уильяма Джеймса: «Претворение будущих результатов и выбор средств для их достижения означают присутствие разума в явлении»; «Во все времена человек, устремлявший свои помыслы к самым дальним целям, обладал наивысшим интеллектом». Конечно, Альберт Эйнштейн не стал и не мог стать религиозным фанатиком, он не верил в божественность Христа и с известным скептицизмом относился к институту церкви. У Эйнштейна восприятие Бога более духовно, чем восприятие «веры», «религии» и, тем более, церкви. Он был экуменистом, научная деятельность которого насквозь пропитана одухотворенным удивлением и благоговением перед божественной красотой мироздания. Хотя Эйнштейн не был верующим в общепринятом понимании, он глубоко верил в Высшее Существо, олицетворяющее и определяющее гармонию, целостность и мистическое единство Мира.

Мотивы научной деятельности Эйнштейна имели религиозную основу, хотя и не в формальном, ритуалистическом, смысле… в зрелом возрасте Эйнштейн не потерял способность по-детски благоговеть и удивляться. «Самое непостижимое в мире то, что он постижим», — говорил Эйнштейн. Обсуждая научную теорию, свою собственную или выдвинутую другим ученым, он задавал себе вопрос: стал бы он создавать Вселенную по такому образцу, будь он Богом? Такой критерий может на первый взгляд показаться гораздо более близким к мистицизму, чем к тому, что обычно понимают под наукой, но, тем не менее, он свидетельствует о вере Эйнштейна в предельную простоту и красоту Вселенной. Только человек с глубоким религиозным и художественным убеждением в том, что красота — рядом с нами и ждет, чтобы ее открыли, мог создать теории, наиболее поразительной чертой которых, превосходящей даже их эффективность и заслуженную популярность, была их красота.

Анализируя в шестидесятилетнем возрасте детскую фазу своего развития, названную периодом «глубочайшей религиозности», Альберт Эйнштейн писал:

Вполне ясно, что этот религиозный рай моей юности… был первой попыткой избавиться от уз «слишком человеческого», от существования, которое всецело подчинено надеждам, страхам и примитивным инстинктам.

Можно ли интерпретировать эти слова как признание полного избавления от упомянутых уз? Была ли «глубочайшая религиозность» попыткой самоутверждения в кругу неверующих членов семьи? О чем свидетельствует детский религиозный пыл — о сублимации скрытых эмоций и желаний? Был ли он способом освобождения от них, просто актом нонкон- формизма?
Эйнштейн уделял проблеме религии значительное внимание, сравнимое с тем, которое уделял ей И. Ньютон. Религиозная эволюция Эйнштейна, история его богоискательства — это непрерывное восхождение ко все большей теологической зрелости, к религиозной свободе и религиозной углубленности. Наши любят цитировать признания Эйнштейна о разрыве 12-летнего мальчика с традиционными верованиями («...я, хотя и был сыном совсем нерелигиозных (еврейских) родителей, пришел к глубокой религиозности, которая, однако, уже в возрасте 12 лет резко оборвалась»), но, как правило, не сообщают о том, в чем заключался «обрыв» и во что верил зрелый Эйнштейн. Между тем, как и в науке, в религии Эйнштейн отказался не от божественного, а от земного — не от веры, а от авторитетов. Однажды он даже грустно пошутил: «Дабы наказать меня за мое презрение к авторитетам, судьба превратила меня самого в авторитет».

То, что наши именуют «разрывом с религией», было напряженной душевной борьбой, богоискательством, единением своего знания со своей верой. Конечно, Бог Эйнштейна радикально отличается от Бога Киркегора, Кальвина или Лютера, но это не является основанием для зачисления его в атеисты. Лев Толстой отрицал церковь, но ведь никому не приходит в голову назвать его безбожником. Что до иудаизма, то, как бы Эйнштейн ни относился к религии Моисея, из еврейской религиозной общины он никогда не выходил *. Если в 1924 году, когда он стал членом иудаистской общины Берлина, это могло быть только актом солидарности, формой обретения человеческого достоинства, то в конце жизни всецело совпало с его общими сионистскими устремлениями.

В книгах об Эйнштейне обычно сделан акцент на пантеизме и следовании Спинозе, что подтверждается высказываниями самого творца теории относительности, но, мне кажется, это не дает оснований для сведения веры Эйнштейна к формуле «Бог — Природа». Частое употребление Эйнштейном слова «Бог» не должно вводить нас в заблуждение: естественно, он имел в виду не Бога евреев или христиан, но это не была космическая религия атеиста. Он отрицал Бога как участника повседневных действий человека, как непосредственно ответственную за все происходящее, карающую или поощряющую силу. Он верил в Бога, «который раскрывается в гармонии всего сущего, а не в Бога, который управляет судьбами и поступками людей». Вначале вслушаемся или, лучше сказать, вживемся в тексты самого Эйнштейна:

Связанное с глубоким чувством убеждение о высшем разуме, который обнаруживает себя в чувственно воспринимаемом мире, образует мое понятие Бога; его можно, стало быть, пользуясь обычной формой выражения, обозначить как «пантеистическое» (Спиноза).

Идея бога во плоти представляется мне антропологической, и принять ее всерьез я не могу. Я также не в состоянии вообразить себе существование вне человека некоей воли или цели. По своим взглядам я близок к Спинозе: восхищаюсь совершенством и верю в логическую простоту того порядка и той гармонии, которые мы способны смиренно познавать своим несовершенным разумом. Я полагаю, что нам следует довольствоваться своими несовершенными знаниями и рассматривать ценности и моральные обязательства как проблему чисто человеческую, причем из всех человеческих проблем — наиболее важную.

Из сказанного совершенно ясно, что Эйнштейн не верил в персонифицированного карающего Бога, оспаривал моральный закон, основанный на страхе, считал необходимым отказаться от методов, используемых церковью и обеспечивающих ее гигантскую власть, но отказ от «личного Бога» никоим образом не является свидетельством его атеизма. Более того, в ХХ веке Эйнштейн был одним из наиболее влиятельных ученых, ратующих за союз, слияние, симбиоз знания и веры, науки и мистики. Мы видим, что, как и Ницше, Эйнштейн не принимал непредсказуемого и «морального Бога», руководящего действиями людей ради поддержания общественного и нравственного порядка. Бог Эйнштейна не вмешивается в ход событий и не является угрозой и судьей для грешного человечества. Этическое поведение человека, считал Эйнштейн, должно основываться не на страхе, а на сочувствии, высокой культуре, общественных связях и потребностях; «для него не требуется религиозной основы».

Ратуя за очищение религии «от шлаков антропоморфизма», Эйнштейн — в духе экуменизма — считал «космическую веру» сильнейшей и благотворнейшей движущей силой научного творчества. Само стремление к истине возникает, по его убеждению, исключительно на религиозной почве.

Эйнштейн не следовал никаким ритуалам, считал, что их можно рассматривать лишь в историческом и психологическом плане, но противился тому, чтобы его считали атеистом, и выражал глубокое уважение к этическому идеализму иудаизма и христианства. Участвуя с Вейцманом в турне по Америке для сбора денег на строительство Еврейского университета, Эйнштейн неизменно заверял религиозных людей, что теория относительности вовсе не препятствует существованию Бога. Еще раз вчитаемся непосредственно в тексты самого Эйнштейна:

А. Эйнштейн:

Каждый естествоиспытатель должен обладать своеобразным религиозным чувством, ибо он не может представить, что те взаимосвязи, которые он постигает, впервые придуманы именно им. Он ощущает себя ребенком, которым руководит кто-то из взрослых.

Самое прекрасное и глубокое переживание, выпадающее на долю человека, — это ощущение таинственности. Оно лежит в основе религии и всех наиболее глубоких тенденций в искусстве и науке. Тот, кто не испытал этого ощущения, кажется мне если не мертвецом, то во всяком случае слепым. Способность воспринимать то непостижимое для нашего разума, что скрыто под непосредственными переживаниями, чья красота и совершенство доходят до нас лишь в виде косвенного слабого отзвука, — это и есть религиозность.

Я смотрю на картину, но мое воображение не может воссоздать внеш­ность ее творца. Я смотрю на часы, но не могу представить себе, как выглядит создавший их часовой мастер. Человеческий разум не способен воспринимать четыре измерения. Как же он может постичь Бога, для которого тысяча лет и тысяча измерений предстают как одно?

Перед Богом мы все одинаково умны, точнее — одинаково глупы.

Бог неуловим, но не злонамерен.

Так чьи это тексты — бездушного атеиста или вдохновенного богоискателя? Пантеиста или мистика? Рационалиста или теиста? Ответ — у самого Эйнштейна: «Религиозный человек искренен в том смысле, что нисколько не сомневается в значительности тех надличностных объектов и устремлений, которые не требуют и не допускают рационального обоснования».

Весьма поучителен ответ Эйнштейна на вопрос ученицы воскресной школы в Нью-Йорке: молятся ли ученые, и если молятся, то о чем. 24 января 1936 года Эйнштейн ответил на этот вопрос следующим образом: