Биография ученого это образ его мышления, генезис идей, творческая продуктивность. Так считал Альберт Эйнштейн. Когда его попросили написать предисловие к книге о знаменитом ученом, он ответил: По-моему

В действительности я выполнил роль почтового ящика. Мне принесли готовое письмо, и я должен был его подписать.

Знай я, что немцы не смогут сделать атомную бомбу, я бы и пальцем не пошевелил [речь здесь снова-таки идет не об участии в создании бомбы, а участии в передаче письма].

Говоря о роли Эйнштейна в создании атомной бомбы, Чарлз Перси Сноу в книге «Портреты и размышления» заключает: «Так возникла легенда, что он, пророк братства людей, несет ответственность за создание атомной бомбы, что на его совести кровавая трагедия Хиросимы и Нагасаки. По существу, открытие деления атомного ядра и цепной реакции никак не связано с его работами, а его обращение с известным письмом к Рузвельту в 1939 году имело лишь ограниченное значение».

Я полагаю, Эйнштейну была неведома удивительная иероглифическая надпись на пирамиде Хеопса: «Люди погибнут от неумения пользоваться силами природы и от незнания истинного мира», но думаю, что его глубоко волновала проблема «плодов науки», чисто рационального знания. Как ученый, принадлежащий «цеху», он психологически защищался от «плодов просвещения», но, как мыслитель с широким взглядом на мир, не мог не отдавать себе отчета в «причастности» и «ответственности»… Эйнштейн считал, что войны не могут быть человечными и что их «можно только уничтожить как факт»: «Человечество в атомном веке должно отказаться от войн. На карту поставлена жизнь или смерть всего сообщества».

Конечно, взрыв атомных бомб глубоко потряс Эйнштейна, но, кроме «Оh weh», мы ничего не знаем о том, что проис- ходило тогда в его душе: он безоговорочно осудил применение атомного оружия, но никому не ведомо, как он оценил собственную роль в его создании. Человек огромной житейской мудрости, Эйнштейн, конечно же, понимал, что оружие судного дня было бы создано агрессивным человечеством, независимо от его теорий и писем. Развитие мировых событий никак не подогревало «любовь к человечеству». Хотя все учащавшиеся приступы меланхолии не сделали гуманиста мизантропом, еще до взрыва бомб Эйнштейн признался Ф. В. Фёрстеру, что предвидит наступление еще более мрачных времен, ибо варварство далеко не преодолено.

Как «гражданин мира», человек эпохи Возрождения, просто ученый, веривший в мощь разума, этому варварству Эйнштейн противопоставил то единственное, что было в его силах, — свой мировой авторитет и свою так и не исчезнувшую (хотя и пошатнувшуюся) надежду на грядущий мир.

Война еще была в разгаре, когда к Эйнштейну обратились с просьбой финансово поддержать пацифистскую акцию. Он, не раздумывая, согласился передать на аукцион рукопись своей знаменитой статьи по теории относительности 1905 года. Но поскольку сохранение рукописей после их публикации было ему не свойственно, Эйнштейн переписал эту статью вручную под диктовку секретаря. Рукопись была продана с аукциона за шесть миллионов долларов — сумму, превысившую его собственную пожизненную зарплату. Другая рукопись работы, предназначенной для печати, принесла акции пять с половиной миллионов долларов.

А. Пайс:

Конечно, эйнштейновский план создания «всемирного правительства» отдает утопией, в чем-то напоминая кантовский «вечный мир» или гандистское «ненасильственное неповиновение», но, если изменить ракурс, то не является ли «объединенная Европа» вариацией на тему Эйнштейна? И разве Ганди не добился свободы Индии без кровопролития? Кстати, Эйн- штейн был последователем ахимсы и позже в послании О м о р а л ь н ы х о б я з а т е л ь с т ­в а х у ч е н о г о писал:

Человечество может спасти только создание основанной на законе наднациональной системы, которая исключила бы применение грубой силы.

Эйнштейн всеми силами вел борьбу с «холодной войной» и неизменно подчеркивал политическую ответственность ученых за плоды их деятельности:

Поскольку мы, ученые, выполняем трагическую миссию еще более повышать чудовищную действенность средств уничтожения, нашей самой торжественной и благороднейшей обязанностью должно быть всеми силами препятствовать тому, чтобы это оружие использовалось для варварских целей, для которых оно было создано. Есть ли более важная задача для нас? Есть ли социальная цель, которая была бы ближе нашему сердцу?

Трагизм эпохи, утрата оптимистических идеалов, осозна-ние глубинного варварства человеческой цивилизации не по- шатнули веры Эйнштейна в силу человека свободного и порядочного:

Внутренне свободного и порядочного человека можно уничтожить физически, однако его нельзя превратить в слепое орудие или поработить.

Что до гандизма, то Эйнштейн несколько раз сам призывал к гражданскому неповиновению и в мрачные времена маккартизма заявлял:

Я убежден, что задача установления мира во всем мире на наднациональной основе будет решена, если применить в более широких масштабах методы Ганди.

Иногда говорят об утопичности политических идей Эйнштейна, и дейст­вительно некоторые из них и сегодня кажутся нереальными, но мне представляется, что мощь эйнштейновского интеллекта не позволяет причислить его к огромному племени утопистов, отличительная особенность которых состояла в зашоренности, полном отсутствии политической трезвости и абсолютном непонимании сложности человека и созданного им общества. Идеи Эйнштейна были не утопическими, а преждевременными. Принадлежа к плеяде Спинозы и Канта, веря в рациональное устройство мира, Эйнштейн никогда не за­блуждался в амбивалентности человека — оттого-то Достоевский ему дал больше, чем Гаусс. Я еще вернусь к этой теме, здесь же ограничусь фактом политической прозорливости, позволившей ему — в отличие от многих других западных интеллектуалов, — распознать сущность как коммунизма, так и фашизма. Кстати, немцев, допустивших Гитлера к власти, Эйнштейн так никогда и не простил. Когда после войны Арнольд Зоммерфельд предложил ему стать членом Баварской Академии наук, он ответил: «Немцы убивали моих еврейских братьев; я не хочу более иметь с ними ничего общего, даже если речь идет о сравнительно безобидной академии». Эйнштейн отказался и от членства в Берлинской Академии и в так называемой ГДР, «чувствуя отвращение ко всей прошлой несправедливости по отношению к нему», а позже — от членства в «Обществе имени Макса Планка». Эйнштейн считал, что не только немецкий народ в целом, но и немецкая интеллигенция не выполнили своего долга по защите духовных ценностей, капитулировав перед гитлеризмом. По этой причине отказался даже от публикации в Германии своих работ.

А. Эйнштейн — М.  фон Лауэ:

Я не желаю, чтобы труды, автором которых я являюсь, выходили в  Германии,  — из чувства еврейской солидарности.

Из коллег, оставшихся в Германии при гитлеровском режиме, он простил только Отто Гана, Макса Планка, Макса фон Лауэ и Арнольда Зоммерфельда. Но в «обновление Германии» он не верил до конца своих дней.

Моральную ответственность за судьбы мира — слова и чувства явно не из эйнштейновского лексикона — он ощущал вне зависимости от собственной причастности к бомбе. Это было долгом человека и ученого. Эйнштейн — как Швейцер, Ганди или мать Тереза — был совестью человечества, тем более глубокой, что сам мучился угрызениями совести из-за косвенной причастности к армагеддону. В О т к р о в e н и и Иоанна Богослова говорится об Апокалипсисе: «И будет новая земля и новое небо…» Независимо от того, связывал ли Эйнштейн эти страшные слова со своим участием в развитии физики, та миротворческая деятельность, в которую он так активно включился после Хиросимы, диктовалась не одним пацифизмом…

Когда бы ни представлялся случай — а их было немало, поскольку ему часто доводилось выступать перед общественностью, — он всегда предупреждал об опасности, которую несет миру атомная бомба, и горячо призывал к созданию всемирного правительства. Когда в 1946 году ведущие ученые объединили свои усилия, сформировав Чрезвычайный комитет ученых-атомщиков, они обратились к Эйнштейну — да, именно к Эйнштейну, чьи взгляды на квантовую механику они отвергали и чьи поиски единой теории поля игнорировали, — именно к нему, самому знаменитому из всех них обратились ученые с просьбой стать председателем этого комитета. И Эйнштейн, не колеблясь ни минуты, принял это предложение. Ведь для того чтобы выполнить свою задачу, Комитет должен был завладеть самым пристальным вниманием и общественности, и влиятельных политических деятелей. Нужны были и деньги, чтобы выполнить колоссальную по своим масштабам задачу — донести до сознания людей элементарные вещи: например, что Америка не обладает вечной монополией на «секрет» производства атомной бомбы, что другие государства неизбежно сами раскроют этот секрет и что политическая структура всего мира устарела.

В 1945 году Эйнштейну исполнилось 66 лет и он вышел на пенсию. Конечно же, это не означало, что он прекратил свою работу: в последнее десятилетие жизни он опубликовал восемь работ по единой теории поля, статью о квантовой механике и «некролог» — А в т о б и о г р а ф и ч е с к и е з а м e т к и. Он продолжал участвовать в работе научного семинара, хотя до последних дней так и не принял квантово-механических представлений, развиваемых новым поколением физиков. В своем кабинете в Институте высших исследований он принимал выдающихся современников — Альберта Швейцера, Нильса Бора, Бертрана Рассела, Курта Гёделя, Пандита Неру и жарко дискутировал с ними…

Жил Эйнштейн с сестрой своей Майей, падчерицей Марго и Элен Дюкас, которая была другом, домоправительницей и секретарем одновременно. Эти три женщины в конце жизни стали ангелами-хранителями слабевшего Эйнштейна, всеми силами оберегавшими его от тягот «суперзвезды». Неизменной на протяжении всей жизни Эйнштейна оставалась любовь к приемной дочери Марго. «Недавно мне приснилось, что Марго также вышла замуж, — писал он некогда ее матери. — Я люблю ее так сильно, как будто она — моя родная дочь, может, даже сильнее». Вот еще одно его письмо, адресованное Марго:

Я счастлив, что ты скоро вернешься, — писал Эйнштейн в письме к своей падчерице в конце 1928 года. — Таким образом, молодая жизнь вернется в наше логово. Я себя чувствую немного получше, но должно пройти еще достаточно времени до того, как я опять стану старым скотом.

Сестру Майю Эйнштейн пригласил переехать к нему в Принстон в 1939-м, когда в Италии ввели антисемитские законы. Ее муж, Поль Винтелер, остался в Европе и поселился со своим шурином и другом Альберта Мишелем Бессо в Женеве.

П. Картер, Р. Хайфилд:

Сперва Майя опасалась, что американское окружение Эйнштейна воспринимает ее просто как обязательное приложение к его особе и дружелюбно обходится с ней только потому, что «хозяину льстит, когда гладят его собаку». Однако она гордилась тем, что была первой, с кем Эйнштейн делился своими мыслями, в том числе и о науке. Разумеется, у нее не было должной подготовки, чтобы рассуждать о современной физике, но брат ценил ее интеллект. Он любил думать вслух и по-прежнему нуждался в том, чтобы его с восхищением слушали. Один из его сотрудников, Эрнст Штраус, говорил: «Так как она была очень хорошей слушательницей, он любил излагать ей свои новые идеи. Он чувствовал, что действительно что-то понял, только тогда, когда мог объяснить свою концепцию себе и другим при помощи самых простых понятий». Насколько тепло Эйнштейн относился к сестре, видно и из того, как ласково он над ней подшучивал. Майя была вегетарианкой, но безумно любила булочки с сосисками. Эйнштейн предложил разрешить это противоречие так: для Майи, и только для Майи, булочки с сосисками считать за овощи.

Жизнь Дюкас была так неразрывно связана с жизнью патрона, что один из его молодых посетителей принял ее за его жену. Поговаривали о том, что у нее с ним был роман. По словам Петера А. Буки, сына Густава Буки, врача и друга Эйнштейна, Ганс Альберт подозревал, что между его отцом и Дюкас что-то было, и несколько раз высказывал такое мнение в узком кругу. Однако сама Дюкас говорила, что обычно Эйнштейн проявлял к ней не больше нежных чувств, чем к столу или стулу. Одновременно Буки сделал предположение, что Дюкас могла оказаться исчезнувшей в младенчестве дочерью Эйнштейна Лизерль, которая в результате каких-то необъяснимых интриг и совпадений вернулась под отцовский кров.

Его сведения особого доверия не внушают. На деле всё было, по-видимому, куда проще. Дюкас необходим был кумир, чтобы ему служить, а Эйнштейн нуждался в жен- ской преданности и служении. О ее роли в жизни Эйн- штейна красноречивее всего свидетельствует его завещание, написанное в 1950 году и засвидетельствованное, в числе прочих, Куртом Гёделем, одним из величайших в истории науки логиков. Эйнштейн завещал Дюкас не только свои книги и личные вещи, но еще 20 000 долларов — на пять тысяч больше, чем Эдуарду, и вдвое больше, чем Гансу Альберту. Но что самое главное, он предоставил ей пожизненное право получать весь доход от публикаций его книг и статей. «В своем завещании Эйн- штейн отказал мисс Дюкас самое ценное из своего наследства», — писала по этому поводу «Нью-Йорк таймс».

Теперь клан Эйнштейна жил в просторном коттедже вблизи от Института высших исследований. Каждое утро в десять часов Эйнштейн совершал трехкилометровый путь по обсаженной кленами аллее, проходил парк и входил в свой институт — работать.

Зимой Эйнштейн носил ярко-синюю шерстяную шапочку, которую он низко надвигал на лоб и уши, летом он иногда надевал полотняную панаму. Ноги у него были обуты в удобные сандалии. При большой жаре носки оставлялись дома. Его усы теперь были седыми и косматыми. Знаменитой развевающейся шевелюры в холодное время года почти не было видно, так как он тогда укутывал горло в шаль, завязанную узлом под подбородком.

Здоровье Эйнштейна, никогда не бывшее отменным, теперь все чаще давало сбои. Мир вокруг него пустел. В мае 1946-го случился удар у Майи, который привел ее к параличу. Инсульт произошел, когда она готовилась возвратиться в Европу к Паулю, жившему в семье Бессо в Женеве. С тех пор она была прикована к постели. Каждый вечер после ужина Альберт поднимался в комнату сестры и читал ей. Она угасала прямо на глазах. В начале 1947 умер Поль Ланжевен: «Он был для меня одним из самых дорогих друзей, воистину святым…» — написал Эйнштейн. В 1948-м в Цюрихе скончалась Милева, обо­рвав еще одну ниточку, связывающую его с прошлым.

Милева умирала тяжело. Изнуренная заботами о больном Эдуарде, в мае 1948-го она перенесла удар, у нее парализовало левую часть тела.

Непосредственной причиной, возможно, послужило то, что Эдуард перевернул всю квартиру в поисках какой-то несуществующей вещи.

Милеву положили в больницу поблизости от дома,и посещавшие ее друзья, в частности Лизбет Гурвиц, свидетельствуют, что она почти утратила разум. У Милевы отобрали колокольчик, потому что она беспре­станно в него звонила, требуя помощи.

Она лепетала, что хочет стать пациенткой Бюргольцли и лечиться вместе с Эдуардом, потом впала в полузабытье и лежала, повторяя: «Нет, нет, нет». Она умерла 4 августа 1948 года в возрасте 73 лет. Фрау Грендельмайер, которая хотела навестить больную, но не получила разрешения, говорит: «Она умерла одна. Совсем одна».

По свидетельству Элен Дюкас, 85 000 швейцарских франков обнаружили у Милевы под матрасом. По-видимому, это и были деньги, полученные от продажи дома. Дюкас расценила эту находку как окончательное доказательство злобности и безумия Милевы: она не платила за лечение и перед смертью в больнице ей оказывали помощь в соответствии со швейцарскими законами о неимущих. Это бросало тень на Эйнштейна, и Дюкас была оскорблена за своего патрона. Даже по прошествии многих лет она крайне болезненно реагировала на доходившие до нее слухи о том, что Эйнштейн оставил свою первую жену умирать в нищете.

После смерти матери заботу об Эдуарде взял на себя друг и биограф Эйн­штейна Карл Зелиг, редкостно добросердечный человек, вошедший в клан великого ученого благодаря такту и вниманию, которыми окружил его семью. Зелиг предложил Эйнштейну стать опекуном Эдуарда, но ему было в этом отказано. Тем не менее, Карл сумел войти в расположение впадавшего во все больший аутизм Эдуарда, стараясь заменить ему близких и компенсировать порвавшиеся связи с миром.

Эдуард на десять лет пережил отца. Он превратился в сущего ребенка, говорил бессвязно и уже не мог правильно выстроить свою речь. Старший брат, посетивший Эдуарда в психиатрической лечебнице после постигшего душевнобольного незадолго до смерти удара, сказал своей второй жене: «Несчастный Эдуард, какая же у него была жалкая жизнь!»

В последние годы жизни Эйнштейн много болел.

В течение нескольких лет у него повторялись приступы боли в верхней части брюшной полости. Обычно они продолжались дня два, сопровождались рвотой и повторялись каждые несколько месяцев. Осенью 1948 года хирург Рудольф Ниссен, которого пригласили для консультации, обнаружил у него абдоминальное новообразование размером с грейпфрут. Он предложил сделать пробную лапаротомию, на что Эйнштейн согласился. Двенадцатого декабря он поступил в Еврейский госпиталь в Бруклине. Во время операции доктор Ниссен обнаружил, что новообразование является аневризмой брюшной аорты. Стенки аневризмы были плотными, без изъязвлений; удаление ее противопоказано. Эйнштейн пробыл в больнице, пока не затянулись швы. В записях медсестер говорится о том, что на вопросы о самочувствии он неизменно отвечал, что чувствует себя хорошо. Тринадцатого января 1949 года он вышел из больницы.

Состояние Эйнштейна несколько улучшилось после реабилитации во Флориде, однако настроение оставалось, мягко выражаясь, минорным. В Принстоне умирала сестра, один за другим уходили друзья. Свое семидесятилетие он встречал не в лучшей психологической форме. Пришло множество поздравлений, был издан объемистый сборник, в котором двадцать пять знаменито­стей, весь цвет науки, поместили панегирики о жизни и творчества выдающегося «философа и естествоиспытателя», но сам «философ и естествоиспытатель» в ответ на обрушившийся шквал приветствий, исчисляемый огромными бельевыми корзинами, писал М. Соловину:

Я совершенно растроган Вашим сердечным письмом, которое так резко отличается от множества других писем, свалившихся на меня по этому печальному поводу. Вам кажется, что я взираю на труд моей жизни со спокойным удовлетворением. Вблизи всё это выглядит иначе. Нет ни одного понятия, в устойчивости которого я был бы убежден. Я не уверен вообще, что нахожусь на правильном пути. Современники видят во мне еретика и одновременно реакционера, который, так сказать, пережил самого себя. Конечно, это мода и близорукость. Но неудовлетворенность поднимается и изнутри.

Летом 1951-гo Эйнштейн утратил Майю. Он уже привык к ударам судьбы, но этот был особенно тяжел — сестру он любил нежно и глубоко. В письмах все пронзительнее звучат печальные и трагические нотки, явно окрашенные в аллармистские тона. В январе 1951 года Эйнштейн писал бельгийской королеве:

Велико мое желание вновь увидеть Брюссель, но, скорее всего, такой возможности мне уже больше не представится. Из-за моей специфической популярности кажется, что всё, что я ни делаю, превращается в нелепую комедию, это вынуждает меня держаться поближе к дому и редко покидать Принстон.

Я больше не играю на скрипке. С годами становится все более невыносимым слушать собственную игру. Надеюсь, Вас не постигла та же участь. Что еще остается мне — это бесконечная работа над сложными научными проблемами. Волшебное очарование этой работы останется со мной до последнего вздоха.

Однако и работу ждала судьба музыки… В 1952-м он признался, что работа уже не дает результатов…

Аневризма висела над ним дамокловым мечом, угрожая каждый миг внезапной смертью, к которой он уже относился со спокойной мудростью учителя своего Спинозы: «Свободный человек меньше всего думает о смерти, его мудрость в исследовании не смерти, а жизни». Похоже, утомленный жизнью, утратами близких и потерями романтических идеалов, Эйн- штейн действительно не испытывал страха смерти:

Жизнь — это возбуждающее и великолепное зрелище. Она мне нравится. Но если бы я узнал, что через три часа должен умереть, это не произвело бы на меня большого впечатления. Я подумал бы о том, как лучше всего использовать оставшиеся три часа. Потом бы я сложил свои бумаги и спокойно лег, чтобы умереть.

Я теперь смотрю на смерть, как на старый долг, который нужно наконец заплатить.

Эйнштейн не страшился смерти, понимая, что все рано или поздно становятся «опавшими листьями». Когда Гедвига Борн, жена Макса Борна, спросила Альберта, боится ли он смерти, последовал ответ: «С какой стати? У меня так развито чувство солидарности со всеми людьми, что мне безразличны границы существования конкретного индивида».

…Я так слился со всем живым, что мне безразлично, где в этом бесконечном потоке начинается или кончается чье-либо конкретное существование.

…Я ведь только крошечная частица природы.

В марте 1950-го Эйнштейн составил завещание. Согласно завещанию Альберта Эйнштейна, его душепреемниками стали Элен Дюкас и Натан, прозванные «рыцарями святого Эйнштейна». Именно они получили право распоряжаться всем, что он написал, коим они воспользовались весьма своеобразно, став церберами-цензорами всего, что публиковалось об Эйнштейне. ­И здесь выбор «святого» оказался глубоко продуманным: на всей планете Земля вряд ли нашлись два других человека, менее расположенных разглашать «тайны двора» и поддерживать «незапятнанным» тот образ, который покойный столь тщательно лепил всю свою жизнь.

В силу собственной предвзятости Дюкас и Натан долгие годы создавали у публики превратное представление о жизни Эйнштейна. Оба познакомились с ним тогда, когда он был женат второй раз, и воспринимали Эльзу и ее дочерей как «настоящую» его семью. Милева и ее сыновья, мягко говоря, не пользовались их симпатией. По словам одного специалиста по жизни и трудам ученого, «Дюкас и Натан не просто защищали непогрешимость великого бога Эйнштейна; оба ненавидели всё, что связано с его первой семьей. Они воспринимали себя как часть его второй семьи».

После смерти душеприказчиков право «блюсти» эйнштейновский образ передавалось Марго и Еврейскому университету в Иерусалиме, куда надлежало передать его архив и где часть его находится и поныне. Этому университету он завещал и свое имущество (в том числе использование его изображений). Позже бренд «Альберт Эйнштейн» был зарегистрирован в качестве торговой марки. Книги ученого были завещаны Элен Дюкас, скрипка — внуку Бернарду Цезарю.

В ноябре 1952 года умер еще один друг Эйнштейна — первый президент Израиля Хаим Вейцман. В последние годы жизни Эйнштейн всем сердцем отдался делу создания еврейского государства: после фашистского геноцида приглушенное ранее чувство национального самосознания стало одним из главных движущих сил Эйнштейна: став американским подданным, только о евреях он говорил: «мой народ». «Он, видимо, за всю жизнь так и не нашел места, которое стало бы его настоящим домом, но свое “племя” он нашел». Теперь — факт, тщательно скрывавшийся нашими: после смерти Вейцмана правительство Израиля предложило пост Президента самому известному еврею в мире — Альберту Эйнштейну, поставив тем самым тяжко больного человека в крайне затруднительное положение: «осознавшему свою еврейскую душу» было трудно отказать, больному — невозможно принять высшую почесть своего народа. Друг, посетивший Эйнштейна в тот вечер, когда он получил это предложение, вспоминал:

Около девяти часов принесли телеграмму посла Израиля в Вашингтоне г-на Аббы Эбана. В вычурных выражениях в телеграмме подтверж­далось сообщение, приведенное в газете, что вызвало переполох среди немногочисленных домочадцев. «Как это некстати, как некстати!» — приговаривал пожилой джентльмен, возбужденно бегая по комнате, что было совсем на него не похоже. Он думал не о себе, а о том, как избавить посла и правительство Израиля от неловкого положения, в которое поставит их его неизбежный отказ... Он решил не посылать телеграмму, а позвонить немедля в Вашингтон. В коротком разговоре с послом он почти униженно объяснил свое положение.