Чайковский Ю
Приложение. До чего ж Античность злободневна*
жүктеу/скачать 1.96 Mb.
|
Приложение. До чего ж Античность злободневна*В своем интервью «Новой газете» (2016, № 115, 14 окт., с. 18-19) Николай Гринцер, филолог-антиковед, ярко показал, насколько знать Античность полезно, притом многим. Однако он столь легко мыслит, что едва ли кто-нибудь, прочтя эту беседу, сам начнет читать античных авторов. Поэтому хочется пояснить, что они того заслуживают. Гринцер уверен: «Человечество всегда говорит, что традиционные ценности рухнули и нынешние много хуже, чем предшествующие», а потому-де не стоит брать всерьез нытьё, в том числе нынешнее. Он привел в пример Гесиода (вероятно, тот был младшим современником Гомера), и прав в том, что плачи по гибнущей культуре весьма стары. Гринцер: «я взираю на такие вещи с осторожной иронией… потому, что могу назвать несколько точек в истории человечества, когда происходило то же самое», и называет две – утверждение письменности в философии и рождение книгопечатания. Тогда многим казалось, что культура гибнет, а она всего лишь перешла на более высокий уровень. В этом он тоже прав, однако Гесиод плакал о другом. О славных людях, которые «на земле обитали пред нами», он писал: Грозная их погубила война и ужасная битва. В Кадмовой области славной они свою жизнь положили [...] В Трое другие погибли, на черных судах переплывши Ради прекрасноволосой Елены чрез бездны морские. Многих в кровавых боях исполнение смерти покрыло. Кадмова область – это Беотия (земледельческая область к северу от Афин), родина поэта, а грозная война – крушение, лет за 500 до Гесиода, Микенской цивилизации, намного более высокой, чем та, в какой жил он сам. Микенская цивилизация действительно погибла, как и многие другие, и извлечена буквально из небытия в 20-м веке археологами и филологами. То есть, у Гесиода налицо вовсе не нытьё, а печаль по невосполнимой утрате и по давним жертвам. Такова же и его печаль по уходящей у него на глазах сельской культуре, столь ему милой, по собственным трудам ему известной. В его дни гибла патриархальная культура – в следующих поколениях на полях видны не столько свободные крестьяне, сколько рабы и надсмотрщики (чаще всего, выслужившиеся рабы), тогда как хозяева живут плодами их трудов в городе. Кое-кто из них философствует и, между прочим, рассуждает о дивной праведности богов, сделавших рабами тех, кто не достоин быть свободным (так мыслил даже великий Аристотель), вовсе не думая о том, что сам может быть продан в рабство (как был продан великий Платон, учитель Аристотеля). Словом, плач Гесиода вполне достоин внимания, но тогда, может быть, достойны внимания и наши нынешние опасения? Гринцер знает «несколько точек», в которых тревожный плач был, а падения культуры не состоялось, однако оно много раз состоялось, в том числе – пала та самая цивилизация, которой Гринцер увлечен. Речь идет о падении Римской республики и империи. Их гибель предвидели («Я поздно встал и на дороге застигнут ночью Рима был» – это Тютчев о Цицероне, т.е. о падении республики). Культура была тогда там очень высока, и, опасаясь за нее, никто, однако, представить себе не мог, сколь глубоко будет ее падение. Что после падения империи ее население сократится всемеро, а грамотных придется искать в Ирландии. Мы что, хотим того же? Плач можно отыскать в любой эпохе, даже самой процветающей. Плачи бывают многозначительны и заслуживают не столько «осторожной иронии», сколько глубокого анализа с самой прагматической целью – попробовать избежать ошибок прошлой цивилизации. Вот «великое пятидесятилетие», время наивысшего расцвета Афин, их демократии. И среди ее восхвалений неожиданно – анонимный памфлет «Афинское государство», полный ненависти к демократии и тоски по утраченным «хорошим законам». Автора, современника, удручает, например, что он более не смеет ударить прохожего, ибо ни по одежде, ни по поведению не может теперь отличить раба от гражданина – нытье явное? Да, но не будем спешить. Порицая афинские порядки, автор понимает их неизбежность: «При нынешнем положении вещей афинские порядки не могут быть иными, чем они есть», поскольку «люди из простонародья поставляют из своей среды корабельную команду и, таким образом, они – причина могущества государства». Автор замечает жестоко, что благо простонародья никак не есть благо государства. В самом деле, могущество Афин держалось полным владычеством на море и вскоре, когда Спарта вынудила их воевать на суше, Афины пали. И это, несмотря на куда большие, чем у Спарты, ресурсы. Сыграло роль в падении Афин и негодное правление («худые законы») – народное собрание Афин грубо вмешивалось в военные дела и т.п. Не во всем, выходит, нелепо было брюзжание поборника старых порядков: ведь прежде, когда основную роль в государстве играли землевладельцы, основной военной силой было наземное войско – пехота бедных и конница богатых. А народное собрание было в Афинах и тогда, до демократии, тоже, но лишь как дань давнему прошлому, почти декорация. Примеров жалобных плачей в истории литературы премного, и почти все повествуют о насущных проблемах своих эпох. Поневоле задумаешься: а как будут читать наши нынешние плачи по утраченной недолгой демократии? И была ли она? Тут уж никак не обойти вопроса: а была ли она в Афинах? Есть ведь точка зрения, что афинская демократия – не более, чем «союз рабовладельцев и простонародья против рабов». Стоит погрузиться в свидетельства – так оно и оказывается: демократии там было не больше, чем у нас сейчас, как в смысле прав граждан, так и в смысле типа власти. И знать это нам весьма желательно. Что в демократических Афинах права были для немногих, всем известно, но каковы были сами эти права? Они были, в основном, лишь декларацией. Еще сто лет назад наш знаменитый историк Роберт Виппер отметил вот что. Во-первых, введение ничтожной (2 обола в день) оплаты общественных должностей (прежде, до утверждения демократии, вообще не оплачиваемых) могло привлечь только безработных бездомных бедняков – удобный объект манипуляций для чиновников. Богатому эта плата была ни к чему, а труженику никак не заменяла потерю рабочего дня. Во-вторых, эти должности стали замещаться по жребию – в отличие от прошлого, когда было обычным голосование. В-третьих, под прикрытием равных (ныне говорят – рыночных) возможностей большие рабовладельческие хозяйства (фабрики и поместья) вытесняли из жизни хозяйства ремесленников и крестьян. Они вливались в толпу городской голытьбы, целиком зависевшей от подачек властей. Теперь о демократической власти. К выводам Виппера могу, на основе его же данных, добавить, что бюрократизация Афин возросла при демократии колоссально: одних только судебных заседателей числилось 6 тыс. (при населении Афин менее 200 тыс.). Другой известный наш историк Сергей Соболевский 75 лет назад писал, что ввиду обилия учреждений и наплыва в них лиц, попавших сюда по жребию и всего на год, «приобретали большое значение секретари разных рангов, долго сидевшие на месте… Большей частью это были государственные рабы или граждане из бедного класса». Добавлю, что раб, пусть и государственный, зависел от начальника полностью, ибо мог быть в любой миг отправлен умирать в казенные рудники без объяснений и без возможности что-либо обжаловать. Служба по жребию лишила бы ее всякой дееспособности, если бы от должностных лиц «по жребию» что-то всерьез зависело. На самом деле, однако, от их лица правили несменяемые чиновники. Единственным выборным лицом ко времени Перикла остался он сам, глава Афинского государства (стратег) со всеми его плюсами и минусами. С одной стороны, он привлек в город многих деятелей культуры (чем стал знаменит, но что испокон веков делали и тираны), а с другой, при нем Афины широко практиковали полное разорение союзников. Начинали Афины мирными средствами, а когда разорение порождало бунт, жестоко его подавляли – иногда с продажей в рабство всего уцелевшего населения. Да и приглашенный в Афины маэстро отнюдь не был в безопасности: его могли и изгнать, и казнить. Перикл мог лишь помочь несчастному бежать из Афин. Финансовое могущество Афин держалось, кроме ограбления городов-союзников, на доходах от Лаврийских серебряных рудников (к востоку от Афин). В них постоянно трудилось более тысячи рабов, и никто из них не жил долее года (многих даже не выводили наверх). Так что Афинам всегда нужна была масса новых рабов-смертников – по этой и многим другим причинам Афины должны были непрерывно воевать и пользовались любым к тому предлогом. Кроме того, они стремились любыми средствами пресечь рыночную конкуренцию. Например, совсем уничтожили союзный им город Эгину – единственного конкурента в торговле серебром. Словом, какова демократия, таков и рынок. И всё это при Перикле, коего ныне историки чтут как демократа. Наоборот, Спарта, победив Афины, ограничилась лишь требованием срыть «длинные стены» и установлением угодной ей власти. Более того, когда через год эта власть оказалась никуда не годной, Спарта позволила Афинам вернуть демократическую власть (но без военной), чем и дала им возможность войти в их золотой век – век Платона и Аристотеля. Принято восхвалять Афины как средоточие культуры и поносить Спарту как противницу культуры. Да, в годы Перикла «интеллигенция» тянулась в Афины, но за 100-200 лет до того она тянулась в Спарту, а позже Платон рисовал облик идеального государства, в основном, со Спарты. Бюрократия в самой Спарте была малочисленной (в силу простоты уклада жизни), но регламентация всех сторон существования была полной, и культурная жизнь, прежде там весьма активная, ко времени афинской демократии почти прекратилась. Создается впечатление, что жители Спарты наложили на себя ярмо невежества и казарменной жизни (со слежкой и дедовщиной) сами, без особого принуждения сверху. Зачем это самоуничтожение? Чтобы побеждать врагов, в основном, греков же. Спарта почти не создавала колоний вовне, чем так знамениты остальные греки, а потому вынуждена была отнимать земли у соседей. Упадок культуры поначалу не мешал Спарте побеждать в войнах, но затем понемногу сгнила и ее армия. Без культуры, видимо, нельзя. Экономической базой Афин было рабство, а Спарты – илотия, античный аналог крепостного права, т.е. более эффективная историческая формация, освоенная Европой лишь через 800 лет. В частности, илот вёл своё постоянное хозяйство и имел семью, о чем раб и мечтать не мог. И обратно: культура не может без государства. После гибели Афин как мощного государства «золотой век» чудом продержался там лет сто. Если труды Платона известны целиком, то его учеников, включая Аристотеля, не все, а труды возникших там позже школ (эпикурейцев, стоиков и пр.) мы знаем лишь по обрывкам. Ибо читать афиняне стали мало, а еще меньше переписывали. В Спарте же случилось одно чудо: историк-воин Ксенофонт, ученик Сократа, из Афин был вынужден бежать, а в Спарте жил и писал вольготно. Зато спартанцы ежегодно объявляли войну илотам. Обычай, что и говорить, гнусный, однако о его масштабах мы ничего не знаем. Массовых убийств илотов известно всего два, причем в большем из них спартиаты вероломно убили сразу 2 тыс. илотов. Это злодеяние вероломно и дико, но в сравнении с постоянным злодеянием и вероломством Афин выглядит просто хулиганством. Заметим, что убийство илотов возмутило едва ли не всю Грецию, а это ясно говорит о том, что илоты не были (как пишут часто в учебниках) рабами – ведь убивать рабов не возбранялось. По-моему, наивно рассчитывать на понимание нынешних российских учреждений, процессов и бед, пока мы не умеем оценить прежние, в том числе античные. Прежние можно рассматривать спокойно, не беря ничью сторону. Если даже это не удается (так, принято во всем хвалить Афины и ругать Спарту), то нет надежды понять и нашу злобу дня. Увы, античную историю мы в своей практике учитываем не больше, чем античную науку и философию. Какое нашему обществу дело до упадка и гибели Афинского союза или Римской империи (да и других империй, включая Китай и Южную Америку)? По-моему, самое прямое: нынешние империи тоже распадаются или уже распались, и важно понять – почему, и можно ли это предотвратить или хотя бы сделать менее болезненным. А если нельзя, то – как в этом жить. Согласны ли мы потерять не только компьютеры (требующие огромной инфраструктуры, они при разрухе исчезнут едва ли не первыми), но и радиосвязь, и прочее, вплоть до общей грамотности? Если нет, то нам следует спорить не столько о том, полезен ли нынешний неистовый прогресс техники, сколько о том, как не растерять достигнутое. Впрочем, что мы всё о плохом? Гринцер приводит и радостные примеры из своей науки. Так, лучшие шифровальщики, в том числе военные, это филологи-античники. Не зря, выходит, их учат. И учат хорошо. Всё верно, и не могу удержаться от упоминания прекрасного обратного события – как английский лингвист-самоучка, архитектор и штурман военной авиации Майкл Вентрис решил задачу, полвека терзавшую историков ранней Античности. Он понял (не побоюсь назвать его догадку гениальной), что неразгаданное критское письмо является ранним вариантом греческого языка (но на иной графической основе). И в 1952 г., пользуясь огромной картотекой, упорядочившей критские знаки (составила ее филолог-античник Алиса Кобер, рано умершая), расшифровал его. (Сам он погиб и вовсе молодым, в автокатастрофе.) Между прочим, только после этого открытия стало понятно, что плач Гесиода был именно по Микенской цивилизации (она усвоила критское письмо). Но вернемся к беседе Гринцера. Его интерес и любовь – Античность более поздняя, когда Греция уже потеряла политическое господство, а затем стала колонией Рима. Из философских школ тут и там стала доминировать школа стоиков, о которой Гринцер говорит: «Стоиков я люблю, прежде всего, за... целостность. Они первыми увидели мир целостным, в единстве физики, этики и логики. И были убеждены, что эти области знания управляются общими законами». Мысль в наше время более чем важна, и ее тоже следует пояснить, чтобы кого-то можно было ею заинтересовать. Все три указанных отрасли знания тогда понимали столь широко, что вместе они обнимали собою едва ли не всю культуру: физика – всё естествознание, логика – всё, что относится к мышлению, а этика – всё, что относится к пребыванию в обществе. Охватить всю культуру единым взором вряд ли возможно, но стоики хотя бы пытались, и это быстро вывело их на совершенно новое понимание путей постижения мира. Через всю Античность тянется череда попыток понять, как человек познаёт истину. Если ранним эллинам было свойственно сомневаться в самой возможности достичь истины рассуждением (Зенон: Ахилл не догонит черепаху), если Сократ полагал, что истина достигается через аккуратные определения, если Платон пытался достичь ее всесторонним подтверждающим обсуждением (диалектика), если Аристотель был уверен, что истину можно доказать, исходя из очевидных посылок (логика), – то ранним стоикам принадлежит такое понятие, как каталепсис (постигающее представление), означающее, в нынешних терминах, что истина ухватывается интуитивно, как целое. Ухваченную мысль надо обосновать (тут полезна диалектика, сама истин не ищущая) и, если получится, доказать (логика), но сперва мысль надо ухватить, чего до стоиков никто не видел. Да и по сей день не найти этого в учебниках философии – прямой недосмотр ученых античников. Мышление, тем самым, не сводится (как был уверен Аристотель, основатель логики) к формальным правилам, а потому не сводятся к ним ни познание природы, ни общение людей, ни построение общества. То был первый прорыв теории познания в область теории восприятия. Идея настолько глубока и всеохватна, что развита была лишь через 2 тыс. лет, всего сто лет назад, в трудах немецкого философа Готлоба Фреге. Нынешним обществом эта мысль овладела, пожалуй, лишь полвека назад, в годы знаменитого спора «Может ли машина мыслить?», снова забыта и лишь сейчас возрождается с обсуждением «трудной задачи» психологии. К общему мнению не пришли, ни тогда, ни позже, но усвоили много нового. Например: если каталепсис возможен, то, значит, мир устроен так, что по части можно восстанавливать целое, и, следовательно, мир в основе своей целостен, един, и всё от всего, вообще говоря, зависит. Сколь мы далеки от понимания этого в нашей обыденной жизни! Многие ли, например, размышляя об итогах недавних российских выборов, готовы увязать их хотя бы с ростом исламизма или компьютерной зависимости обывателей? (Хотя связь довольно легко просматривается.) Что уж говорить о связи их с более давней историей (нашествия гуннов, норманнов или крестоносцев) или о более далеких проблемах. Тем более, никто, кроме нескольких иммунологов, не сможет увязать социальные проблемы нашего века со всем известным ослаблением иммунитета людей в веке 20-м. Но это так, к слову. Прямо же к делу относится вот что. Ужасы античной жизни мало кому известны – так уж писали и пишут историю оптимисты с их «осторожной иронией», легко переходящей в умолчание о главном. Среди всех этих ужасов странным образом сияют достижения античной культуры – литературы, искусства, философии и науки – порой изумительные. Больше всего изумляет меня раннеантичная наука. Как, не имея никакого представления о хронологии, Гомеру (к тому же явно неграмотному) удалось приемлемо выстроить историю Троянской войны? Как грекам удалось, не имея еще представления о севере (ориентируясь «по ветрам», они не очень-то отличали северо-восток от северо-запада) создать вполне приличную географию? Как Гиппократу удалось, не имея еще представления даже о пульсе, додуматься примерно до го, что мы именуем стрессом? Как им удалось, не имея никакого представления о логике, осознать идею доказательства – сперва в геометрии, а затем, отчасти, и в арифметике? Как, не зная еще, что Земля – шар, смогли они создать геометрическую, т.е. по сути сферическую, астрономию? (Восточная астрономия была арифметической.) Уровень ее оказался столь высок, что уже первому астроному, надежно известному по имени – Фалесу, удалось верно предсказать: «Завтра утром ждите затмения Солнца». Ни до, ни после него не делал подобного никто вплоть до рождения теории затмений (которая позволила давать предсказания на годы вперед, и в предсказании на ближайшие дни нужды уже никогда не было). Об этом и многом ином см.: Ч-12а. Чем ужасней их условия жизни, тем изумительней представляются их достижения. Как жили творцы той культуры, известно мало, однако и то, что известно, поражает. В дни Фалеса, например, в его родном Милете столкнулись демократы с аристократами, и дружина первых вытеснила дружину вторых из города. Тут же демократы собрали детей аристократов на стадион и прогнали через него стадо быков. Почему не убили менее жестоко? Потому, что убивать детей было тяжким грехом перед богами, и важно, что убивали не люди, а быки, чему боги не воспрепятствовали, а значит, дескать, не видели в том зазорного. Понятно приписываемое Фалесу изречение – когда его спросили, почему он не заводит детей, он ответил: «Из детолюбия». Его сохранил для нас живший через двести лет ученик Платона, и не столь уж важно, произнес Фалес это, или ему изречение приписали. Зато встает вопрос: как люди культуры что-то могли делать в тех условиях? Ответа у меня нет, но если смогли они, то, надо полагать, сможем и мы. Пока что. жүктеу/скачать 1.96 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|