Чак Паланик. Колыбельная Перевод Т. Покидаевой Палки и камни могут и покалечить, а слова по лбу не бьют

Но почему драгоценности?

-- Я ненавижу торговаться по поводу курса обмена валют, -- говорит она.

-- К тому же, чтобы ты пообедал, поужинал и так далее, умирают животные.

Снова Устрица. Я уже понимаю, в чем моя задача: держать этих двоих

подальше друг от друга.

Я говорю, что это другое. Люди выше животных. Животные существуют для

того, чтобы кормить людей и служить людям. Люди -- разумные и уникальные

существа, и Бог дал нам животных, чтобы они кормили нас, и так далее.

Животные -- наша собственность.

-- Конечно, -- говорит Элен, -- я так и думала, что ты это скажешь. Ты

-- на стороне победителей.

Я говорю, что конструктивная деструкция -- это не тот ответ, которого я

искал.

И Элен говорит:

Она говорит:

-- Давай найдем книгу, разберемся с ней, а потом пойдем и убьем себе на

обед какого-нибудь фазана.

Я подхожу к библиотекарю и спрашиваю про книжку детских стихов. Но она

на руках. Подробности о библиотекаре: его волосы слишком густо намазаны

гелем и лежат на голове словно твердый нарост или шлем. Волосы светлые,

пепельные, с белыми прядями, похожими на наледь. Он сидит за компьютером, и

от него пахнет сигаретным дымом. На нем свитер с высоким воротом, на свитере

-- бэджик с именем. "Саймон".

Я говорю, что мне нужно найти эту книгу. Это вопрос жизни и смерти.

А он говорит: какая неприятность.

Я говорю: нет, ты не понял. Это вопрос твоей жизни и смерти.

Библиотекарь нажимает на какую-то кнопку на клавиатуре и говорит, что

он вызывает полицию.

-- Подожди, -- говорит Элен и кладет руку на стопку. Ее пальцы сверкают

изумрудами ступенчатой огранки, сапфирами, ограненными звездой, и черными

бриллиантами стандартной бриллиантовой огранки. Она говорит: -- Саймон,

выбирай, что тебе нравится.

Библиотекарь подтягивает верхнюю губу к носу, так что видны его верхние

зубы. Он моргает -- один раз, второй -- и говорит:

-- Дорогая, свои фальшивки можешь оставить себе.

Улыбка Элен даже не дрогнула.

Библиотекарь закатывает глаза и как-то весь обмякает. Голова падает на

грудь, он утыкается лбом в клавиатуру и медленно сползает со стула на пол.

Конструктивная деструкция.

Элен протягивает свою бесценную руку, чтобы развернуть монитор к себе,

и говорит:

-- Черт.

Даже мертвый на полу, он выглядит спящим. Прическа, щедро политая

гелем, даже не растрепалась.

Элен смотрит на монитор и говорит:

-- Он поменял окна. Мне нужен его пароль.

Нет проблем. Большой Брат засоряет мозги всем одинаково. Моя догадка:

он считал себя очень умным -- точно так же, как и другие считают себя очень

умными. Я говорю, чтобы она напечатала слово "пароль".

Глава двадцать пятая

Мона снимает носок у меня с ноги. Просто снимать больно, так что она

его скатывает. Изнанка носка сдирает струпья. Хлопья свернувшейся крови

летят на пол. Нога распухла, и все складки кожи растянуты. Нога напоминает

воздушный шар в красных и желтых пятнах. Мона подкладывает мне под ногу

полотенце и льет на нее медицинский спирт.

Боль кошмарная, но проходит быстро -- поэтому непонятно, обжигает спирт

или, наоборот, холодит. Я сижу на кровати в номере в мотеле, штанина

закатана до колена. Мона стоит передо мной на коленях. Я хватаюсь руками за

простыню и сжимаю зубы. Спина болит, все тело напряжено. Простыни на кровати

холодные и пропитаны моим потом.

Надувшиеся волдыри, желтые и мягкие на ощупь, -- по всей стопе. Под

слоем отмершей кожи в каждом волдыре виднеются какие-то темные твердые

штуковины.

Мона говорит:

-- Ты по чему ходил?

Она прокаливает пинцет над пластиковой зажигалкой Устрицы.

Я спрашиваю у нее, что это за объявления, которые Устрица дает в

газеты. Он что, работает на какую-то юридическую фирму? Кожный грибок и

пищевые отравления -- это все по-серьезному?

Спирт стекает у меня с ноги, розовый от растворенной в нем крови, на

гостиничное полотенце. Мона кладет пинцет на мокрое полотенце и прокаливает

над зажигалкой иголку Она убирает волосы в хвост и скрепляет его резинкой.

-- Устрица называет это "антирекламой", -- говорит она. -- Иногда

фирмы, которые он упоминает в своих объявлениях -- богатые и солидные фирмы,

-- платят ему, чтобы он снял объявление. Он говорит, что суммы, которые они

ему платят, говорят о том, что объявления не далеки от истины.

Нога распухла, теперь она не войдет в ботинок. Сегодня утром, в машине,

я попросил Мону посмотреть, что у меня с ногой. Элен с Устрицей поехали

покупать новую косметику. По дороге они собираются заглянуть в большой

букинистический магазин -- "Книжный амбар" -- и упразднить три экземпляра

книги.

наказуемое преступление.

Уже почти полночь. Я понятия не имею, где Элен с Устрицей. Не знаю и

знать не хочу.

-- Он не говорит, что он адвокат, -- говорит Мона. -- Он не говорит,

что занимается коллективными исками Он просто дает объявление. А бланки

заполняют другие. Устрица говорит, что он просто сеет зерна сомнения в их

умах.

-- Устрица говорит, что это только справедливо -- ведь любая реклама

обещает сделать тебя счастливым.

Сейчас, когда Мона стоит передо мной на коленях, мне хорошо видна ее

татуировка -- три черные звездочки над ключицей. За плотной завесой из

цепочек с кулонами и амулетами все равно видно, что лифчика на ней нет, и я

считаю -- раз, я считаю -- два, я считаю -- три.

Мона говорит:

-- Другие члены ковена тоже этим занимаются, но придумал все Устрица.

Он говорит, что смысл в том, чтобы разбить иллюзию безопасности и комфорта.

Она протыкает иголкой желтый волдырь, и что-то падает на полотенце.

Маленький коричневый кусочек пластмассы, покрытый вонючим гноем и кровью.

Мона переворачивает его иголкой, и желтый гной стекает на полотенце. Она

подцепляет кусочек пинцетом и говорит:

-- А это еще что за хрень?

Это шпиль колокольни.

Я говорю, что не знаю.

Рот у Моны слегка приоткрыт, язык высунут. Она тяжело сглатывает,

словно поперхнувшись. Машет рукой перед носом и быстро моргает. Желтая слизь

воняет кошмарно. Мона вытирает иголку о полотенце. Одной рукой держит меня

за большой палец ноги, а второй протыкает очередной волдырь. Желтый гной

течет на полотенце. Туда же падает половинка фабричной трубы.

Мона подцепляет ее пинцетом и вытирает о полотенце. Подносит поближе к

глазам, морщится и говорит:

-- Не хочешь мне рассказать, что происходит?

Она протыкает очередной волдырь, и наружу -- в гное и крови --

вываливается купол-луковица от мечети. Пинцетом Мона вынимает у меня из ноги

крошечную обеденную тарелку. Тарелка расписана по ободку красными розами.

Снаружи доносится пожарная сирена.

Очередной волдырь -- и на полотенце падает фронтон здания банка эпохи

какого-то из Георгов.

Из следующего волдыря извлекается часть университетской крыши.

Я весь в поту. Глубоко дышу. Сжимаю влажные простыни и скриплю зубами.

Я смотрю в потолок и говорю, что модели трагически погибают. Кто-то их

убивает.

Доставая кусок пластмассовой арматуры, Мона говорит:

-- Топчет их ногами?

Я уточняю: Фоотомодели. Манекенщицы.

Иголка вонзается мне в стопу. Выуживает телевизионную антенну. Пинцет

подцепляет горгулью. Потом -- крошечную черепицу, ставни, шиферную плиту,

кусок водосточной трубы.

Мона приподнимает за край вонючее полотенце и складывает его вдвое,

чистой стороной вверх. Льет мне на ногу еще спирту.

Снаружи ревет еще одна пожарная сирена. По шторам проходит отсвет от

красной и синей мигалки.

А я не могу вздохнуть -- так болит нога.

Нам нужно, говорю я. Мне нужно... нам нужно...

Нам нужно вернуться домой, говорю на одном дыхании. Если все так, как я

думаю, то мне надо остановить человека, который использует баюльную песню.

Мона вынимает пинцетом синий пластмассовый ставень и кладет его на

полотенце. Потом -- кусок занавески из спальни и желтую занавеску из

детской. Потом -- фрагмент частокола. Она опять поливает мне ногу спиртом, и

на этот раз он стекает на полотенце чистым, без крови и гноя. Мона зажимает

пальцами нос.

Снаружи снова -- сирены пожарных, и Мона говорит:

-- Ты не против, если я включу телевизор? Интересно же, что происходи

г.

Я смотрю в потолок, стиснув зубы, и говорю: нельзя... нельзя...

хочет добыть гримуар, чтобы получить власть над миром. Я говорю, что

единственный способ излечить человека, наделенного властью, -- это не дать

ему еще больше власти. Нельзя допустить, чтобы Элен заполучила оригинальную

Книгу Теней.

Очень медленно -- так медленно, что я почти не улавливаю движения --

Мона извлекает рифленую ионическую колонну из окровавленной дырки у меня под

большим пальцем. Медленно, как часовая стрелка на циферблате. Я не помню,

откуда эта колонна: из музея, из церкви или из здания колледжа. Все эти

сломанные дома и раскуроченные учреждения...

Она скорее археолог, нежели хирург.

Мона говорит:

-- Забавно.

Она кладет колонну на полотенце, рядом с другими деталями. Опять

наклоняется над моей ногой, хмурится и говорит:

-- Элен то же самое про тебя говорит. Что тебе нельзя доверять. Она

говорит, что ты хочешь его уничтожить, гримуар.

Его необходимо уничтожить. Никто не сможет управиться с такой силой.

По телевизору передают репортаж с пожара. Трехэтажное кирпичное здание

-- все в огне. Пожарные тянут шланги, из шлангов хлещет вода -- пенистая и

белая. В кадре появляется молодой человек с микрофоном, а у него за спиной

-- Элен с Устрицей наблюдают за пожаром, стоя щека к щеке. В руке у Устрицы

-- пластиковый пакет с покупками. Элен держит его за другую руку.

Мона приподнимает бутылку со спиртом и смотрит на свет, сколько еще

осталось. Она говорит:

-- Кем мне по-настоящему хочется стать, так это эмпатом, чтобы лечить

людей, просто к ним прикасаясь. -- Она читает надпись на этикетке и говорит:

-- Элен говорит, что мы можем превратить землю в рай.

Я полулежу на кровати, опираясь на локти, и говорю, что Элен убивает

люден за бриллиантовые диадемы. Вот такой из нее спаситель.

Мона вытирает о полотенце пинцет и иголку, на белой ткани остаются

красные с желтым подтеки. Она нюхает горлышко бутылки со спиртом и говорит:

-- Элен считает, что эта книга тебе интересна только на предмет выдать

статью для газеты. Она говорит, что когда все заклинания будут уничтожены --

в том числе и баюльные, -- ты потом будешь ходить и гордиться собой, какой

ты, типа, герой.

Я говорю, что в мире и так хватает оружия массового уничтожения.

Ядерное оружие. Химическое оружие. Я говорю, что далеко не все люди, которые

владеют магией, собираются сделать мир лучше.

Я говорю Моне, что если вдруг до такого дойдет, мне будет нужна ее

помощь.

Я говорю, что может так получиться, что нам придется убить Элен.

полотенцем. Она говорит:

-- Стало быть, твой ответ на убийства -- еще больше убийств?

Только Элен, говорю я. И еще, может быть, Нэша -- если моя догадка

насчет странных смертей манекенщиц верна. Когда мы их убьем, мы снова

вернемся к нормальной жизни.

На экране молодой человек с микрофоном говорит, что три пожарные машины

почти перекрыли движение в центре. Он говорит, что все силы брошены на

тушение пожара. Он говорит, что это был любимый магазин всех горожан.

-- Устрице, -- говорит Мона, -- не нравятся твои понятия о нормальном.

Любимый магазин всех горожан -- букинистический "Книжный амбар". Элен и

Устрицы уже нет на экране.

Мона говорит:

-- В детективных романах, когда мы их читаем... ты никогда не

задумывался, почему нам так хочется, чтобы детектив разрешил загадку и нашел

преступника? -- Может быть, говорит она, вовсе не потому, что нам хочется,

чтобы свершилась месть или чтобы прекратились убийства. Может, на самом деле

нам хочется, чтобы преступник исправился. Детектив -- это спаситель убийцы.

Представь себе, что Иисус гоняется за тобой, пытаясь поймать тебя и спасти

твою душу. Что он не просто пассивный и терпеливый Бог, а въедливая и

агрессивная ищейка. Нам хочется, чтобы преступник раскаялся на суде. Или в

камере смертников, в окружении таких же, как он. Детектив -- это пастырь, и

нам хочется, чтобы преступник, блудная овца, вернулся в стадо, вернулся к

нам. Мы его любим. Мы по нему скучаем. Мы хотим заключить его в объятия и

прижать к груди.

Мона говорит:

-- Может, поэтому столько женщин выходит замуж за заключенных, и за

убийц в том числе. Чтобы их исцелить.

Я говорю ей, что по мне никто не скучает.

Мона качает головой и говорит:

-- Знаешь, вы с Элен очень похожи на моих родителей.

Мона. Шелковица. Моя дочь.

Я ложусь на кровать и спрашиваю: как так?

Мона говорит, вытаскивая у меня из ноги дверную раму:

-- Как раз сегодня утром Элен мне сказала, что может так получиться,

что ей придется тебя убить.

У меня бибикает пейджер. Этого номера я не знаю. В сообщении сказано,

что дело срочное.

Мона вытаскивает витражное окно из окровавленной дырки у меня в ноге.

Она поднимает его, так что свет проходит сквозь разноцветные кусочки,

смотрит сквозь крошечное окошко и говорит:

-- Меня больше волнует Устрица. Он далеко не всегда говорит правду.

И тут открывается дверь. Снаружи ревут сирены. В телевизоре тоже ревут

сирены. По шторам проходит отсвет от красной и синей мигалки. В номер

вваливаются Элен и Устрица, они смеются и тяжело дышат. Устрица размахивает

пакетом с косметикой. Элен держит в руке туфли на шпильках. От обоих пахнет

шотландским виски и дымом.

Глава двадцать шестая

Представьте себе чуму, которая передается на слух. Устрица со своим

экологическим бредом, обниманием деревьев, насильственным биозахватом и

прочими апокрифическими заморочками. Вирус его информации. То, что всегда

мне казалось сочными и зелеными джунглями, обернулось трагедией от

европейского плюща, который душит и убивает все остальные растения. А стаи

скворцов -- с их черным сияющим оперением и приятным веселым щебетом --

обернулись убийцами, которые разоряют гнезда сотни видов туземных птиц.

Представьте себе идею, которая занимает ваш разум, как армия -- павший

город.
Там, за окнами нашей машины, -- Америка.

О прекрасные небеса, где черные стаи скворцов

Над янтарными волнами пилсмы.

О пурпурные горы вербейника,

Над равнинами, где бубонная чума. Америка.

Осада идеи.

Незаконный захват власти над жизнью.

Мертвая хватка.

молока, чтобы запивать шоколадные печенюшки. Коров специально накачивают

гормонами и держат их в состоянии перманентной беременности. Это неизбежные

телята, которые живут всего несколько месяцев втиснутые в тесные стойла.

Свиная отбивная означает, что свинья бьется в агонии и истекает кровью,

подвешенная за ногу к потолку, пока ее заживо режут на отбивные, шейку и

карбонат. Даже яйцо вкрутую -- это несчастная курица, с искалеченными

ногами, потому что она постоянно сидит в инкубаторе -- в клетке четыре на

четыре дюйма, такой узкой, что она даже не может расправить крылья. От такой

жизни она сходит с ума, но ей заранее отрезали клюв, чтобы она не заклевала

других наседок в соседних клетках. Ее перья вытерлись о прутья, клюв у нее

отрезан, она кладет яйцо за яйцом, пока ее кости не начинают ломаться от

недостатка кальция.

А потом их пускают на суп с лапшой и на всякие полуфабрикаты, этих

несчастных куриц, потому что никто их не купит на тушки -- настолько они

искалечены и исцарапаны. Это и есть куриные котлеты. Кусочки в кляре.

Устрица любит поговорить на подобные темы. Это -- его информационная

чума. Когда он заводит такой разговор, я делаю радио громче -- любую музыку,

кантри или вестерн. Или трансляцию баскетбольного матча. Что угодно, лишь бы

было достаточно громко и длинно, чтобы я мог сделать вид, что сандвич,

который я ем, -- это просто мой завтрак. Что животные -- это животные. Что

яйцо -- это просто яйцо. Что сыр -- это сыр, а не страдания новорожденного

теленка. Что у меня как у человека есть неотъемлемое право на еду.

Большой Брат поет и пляшет, чтобы я ни о чем не задумывался. Для моего

же блага.

В сегодняшней местной газете сообщение о смерти очередной манекенщицы.

Там же помещено объявление:

ВНИМАНИЮ КЛИЕНТОВ СОБАЧЬЕЙ ФЕРМЫ "УПАВШАЯ ЗВЕЗДА"

оказалась больна бешенством, звоните по указанному телефону и объединяйтесь

с другими такими же пострадавшими, чтобы подать коллективный иск в суд".

Проезжая по краю, который раньше был просто красивым краем с

потрясающей природой, и доедая свой завтрак, который раньше был просто

сандвичем с вареным яйцом, я интересуюсь, почему они просто не купили те три

книги в "Книжном амбаре". Устрица и Элен. Можно было вообще их не покупать,

а просто вырвать страницы. Я говорю, что цель нашей поездки заключается в

том, чтобы никому не пришлось сжигать книги.

-- Расслабься, -- говорит Элен. Она, как всегда, за рулем. -- В том

магазине было три экземпляра. Но вот в чем проблема: они не знали, где

именно их искать.

А Устрица говорит:

-- Там все полки были перепутаны. -- Мона спит, положив голову ему на

колени, и он рассеянно перебирает руками ее дреды, разделяя черные и красные

пряди. -- Она по-другому не засыпает, -- говорит он. -- Она будет спать

вечно, если я не перестану трогать ее волосы.

Совершенно без всякой связи мне вспоминается моя жена. Жена и дочка.

С этими пожарными сиренами мы всю ночь не спали.

-- Этот "Книжный амбар", он был как крысиное гнездо, -- говорит Элен.

Устрица вплетает в волосы Моны кусочки разломанной цивилизации.

Артефакты из моей ноги, обломки колонн, лестниц и громоотводов. Он

распускает ее ловца снов навахо и вплетает ей в волосы монеты И-Цзын,

стеклянные бусины и веревочки. И перья пасхальных цветов:, голубые и

розовые.

-- Мы весь вечер искали, -- говорит Элен. -- Проверили каждую книжку в

отделе детской литературы. Потом прочесали раздел "Наука". Потом -- Религию.

Философию. Поэзию. Народный фольклор. Этническую литературу. Мы перебрали

всю художественную литературу.

Устрица говорит:

-- В компьютере книги были, но потерялись где-то в магазине.

И они сожгли весь магазин. Ради трех книг. Они сожгли десятки тысяч

книг, чтобы наверняка уничтожить те три.

-- Другого выхода не было, -- говорит Элен. -- Ты знаешь, насколько они

опасны, эти книги.

Совершенно без всякой связи мне вспоминается Содом и Гоморра. Что Бог

пощадил бы эти города, если бы там остался хотя бы один безгрешный и добрый

человек.

уничтожить единицы.

Представьте себе новое Средневековье, новое мракобесие. Представьте

костры из книг. И в тот же костер полетят фильмы и аудиозаписи,

радиоприемники и телевизоры.

И я даже не знаю, чем мы сейчас занимаемся: предотвращаем такой поворот

событий или, наоборот, приближаем.

По телевизору передали, что при пожаре погибли двое охранников.

-- На самом деле, -- говорит Элен, -- они были мертвы еще до пожара.

Нам нужно было спокойно разлить бензин.

Мы убиваем людей для спасения жизней?

Мы сжигаем книги, чтобы спасти книги?

Я задаю вопрос: во что превращается наша поездка?

-- Ни во что она не превращается, -- говорит Устрица, пропуская прядь

волос Моны сквозь монетку с дырочкой. -- Чем она была, тем она и осталась.

Захват власти над миром.

Он говорит:

-- Ты, папочка, хочешь, чтобы все осталось таким, как есть, но чтобы

главным был ты.

Он говорит, что Элен тоже хочет, чтобы все осталось таким, как есть, но

чтобы главной была она. Каждое поколение хочет быть последним. Каждое

поколение ненавидит новое направление в музыке, которую не понимает. Нас

бесит и злит, когда наша культура сдает позиции, уступая место чему-то

другому. Нас бесит и злит, когда наша любимая музыка играет в лифтах. Когда

баллада нашей революции превращается в музыкальную заставку для телерекламы.

Когда мы вдруг понимаем, что наш стиль одежды и наши прически уже стали

ретро.

-- Лично я, -- говорит Устрица, -- за то, чтобы все вообще уничтожить

А он и Мона будут новыми Адамом и Евой?

-- Нет, -- говорит он, убирая волосы Моны с ее лица. -- Нас тоже

уничтожат.

Я интересуюсь, неужели он так ненавидит людей, что даже готов убить

женщину, которую любит. Я говорю, почему бы ему просто не покончить

самоубийством.

-- Нет, -- говорит Устрица, -- я всех люблю. Растения, животных, людей.

Я просто не верю в великую ложь, что мы все можем плодиться и размножаться,

не уничтожая при этом себя.

Я говорю, что он предатель своего племени.

-- Я, бля, самый что ни на есть патриот, -- говорит Устрица, глядя в

окно. -- Баюльная песня -- это благословение. Зачем, ты думаешь, ее вообще

придумали? Она спасет миллионы людей от медленной и мучительной смерти -- от

болезней и голода, от солнечной радиации и войны, от всего, к чему мы сами

себя толкаем.

То есть он готов убить себя и Мону? А как насчет его родителей? Он их

тоже убьет? А как насчет маленьких детей, которые только еще начинают жить?

А как насчет всех хороших и добрых людей, которые выступают за экологию и не

мусорят на улицах? Как насчет вегетарианцев? В чем они виноваты?

-- Речь не о том, кто виноват, а кто нет, -- говорит он. -- Динозавры

не были ни хорошими, ни плохими с точки зрения морали, однако же они

вымерли.

Рассуждения в точности как у Адольфа Гитлера. Как у Иосифа Сталина. Как

у серийного убийцы. Как у массового убийцы.

Устрица говорит, вплетая в волосы Моны витражное окошко:

-- И я хочу сделаться тем, от чего вымерли динозавры.

Я говорю, динозавры вымерли из-за природного катаклизма.

Я говорю, что не хочу ехать в одной машине с человеком, который мечтает

сделаться массовым убийцей.

И Устрица говорит:

-- А как насчет доктора Сары? Мамуль? Помоги мне подсчитать. Скольких

еще человек он уже убил, наш папуля?

И Элен говорит:

-- Я зашиваю рот рыбе.